Текст книги "Инь - Ян (СИ)"

Автор книги: Равиль Бикбаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Вид у мамы встревоженный немного осуждающий и печальный. Вырос мальчик, в угол уже не поставишь, к юбке не привяжешь. Совсем большой стал.

Да мама я уже большой, пью водку, таскаюсь по бабам, бывает, что и грублю тебе. Большой, но еще не взрослый. Я только, только взрослеть стал. Скоро я уйду, а ты будешь денно и нощно молиться о моем возвращении. И так была сильна твоя молитва, что пройдут мимо направленные в меня пули и я вернусь.

Целую маму в щечку и присаживаюсь за стол. Достаю из банки соленый огурчик и со смачным хрустом его лопаю.

– Мам, а ты чего не на работе?

– Взяла в счет отпуска выходные, – грустно отвечает мама, – хотела с тобой последние денечки побыть. А ты ...

Мама безнадежно машет рукой. Непутевый я. В институт не поступил, идти в техникум отказался. Одно слово: бестолочь. Да ещё пью, часто дерусь, дома почти не ночую. А работаю, так вообще стыдно сказать где, матросня. А вот теперь ещё и в армию забирают, а ведь у нас полно родственников врачами работают, надо так мигом признают: «годным к нестроевой службе в военное время». Только в то время парня, что в армии не служил, за мужика не считали. Белобилетники были предметом осуждения или если парень и в самом деле больной, то презрительного сочувствия.

– А эта девушка, у которой ты ночуешь, – осторожно начинает спрашивать мама, – у тебя как с ней серьезно? А то может хоть познакомишь?

Серьезно? Ну конечно же нет! Так похаживаю, дело то молодое. Представил себе каким бы взглядом посмотрела бы на меня мама если бы я привел Инь и рассмеялся:

– Ну что ты мамуленька, – улыбаюсь я, – я это так ...

– И в кого ты только такой пошел? – чуточку облегченно вздыхает мама.

В кого? Ну если верить семейным преданиям то есть в кого, причем с обоих сторон. Мужики у нас в роду были ого, ого какие! Достаточно твоего мама дядю вспомнить, Аркадек тот даже в плену немку себе нашел, да не простую – генеральшу.

– Олег и Паша тебе постоянно названивают, спрашивают где ты, – деликатно меняет тему разговора мама и просительно добавляет:

– Ты хоть сегодня дома ночуй, вечером все наши родственники придут тебя в армию провожать. Сбежишь на гулянки свои, а мне перед ними стыдно будет.

Стыдно? Нет мама тебе за меня стыдно не будет, ни теперь ни потом. Отслужу как положено и вернусь. И учиться буду и работать. Институт с отличием закончу затем еще один. Два красных диплома получу. Ты даже чуточку гордится мной будешь. Ты мама ещё и внука своего понянчить успеешь. Окружат тебя и вниманием и заботой, сколько успею столько и верну тебе своей любви, маловато конечно, поздно я спохватился, но хоть так. Да и теперь после твоего ухода тебя не забываю и не забуду.

Мы, род наш, в этом городе испокон веку живем. Родни полно. Тогда родственные связи покрепче были, вот и пришло меня провожать полно народу. Стол от холодных и горячих закусок ломился. Посуда хрусталь и фарфор. Семья у нас небедная была. Водки – море. Только у нас на таких мероприятиях чаек пить предпочитают. Раз подняли рюмки – служи хорошо, второй раз выпили – возвращайся живой и здоровый и всё. Дальше поели горячего и за чай с рассыпными сладкими пирогами. В основном старшее поколение пришло, из молодежи я самый старший тогда был. В нашем роду из мужиков все в армии, да на флоте служили. Те кто постарше – деды и Отечественную войну прихватили. Полили своей кровушкой землю, а многие из рода нашего и костьми в нее легли, погибли на войне.

– Там дурь из тебя быстро выбьют ...

– Ты писать то матери не забывай ...

– Вернешься, мы ещё на твоей свадьбе погуляем ...

Вперебой говорят, желая мне добра, родственники и про свою службу рассказывают, а женщины все маму утешают:

– Да не плачь ты ...

– Все хорошо будет ...

– Смотри какой мальчишка хороший, не пьет то совсем ...

Мама совсем не утешается и все на меня смотрит. А я паинькой за столом сижу. И водочку не пью и за советы очень вежливо благодарю. Весь такой воспитанный, послушный такой прямо правильный, аж самому противно.

После перемены блюд перед чаем, мужчины вышли перекурить, заодно съеденное и выпитое в желудках утрамбовать. Встали все в кружок на лестничной площадке и тары бары разводим. Сигареты болгарские, голоса громкие, анекдоты и рассказы о самоволках и прочих прелестях военной службы похабные. Это всё продолжают учить меня родичи жизни и предстоящей службе. Больше всех дядя Ильяс старался, а ему все уважительно поддакивали. Он у нас самый умный был. Здоровенный красномордый татарин. Коммунист и начальник пяти торговых складов, друг-приятель всей рыночной верхушки города.

– Ты старайся на складе пристроится или в каптерке, – учит он меня.

Я с чуточку высокомерной улыбочкой его слушаю. На складе? Да никогда! Я в десант проситься буду. Такой вот дурачок был.

– Эх теле меле аклэсес, – тяжко вздыхает дядя догадавшись о моих мыслях.

"Теле меле аклэсес" это в смысловом переводе с татарского языка означает: Полный кретин. Есть и другие значения этих слов, но от этого перевода я уж воздержусь.

– А ты сам дядя, что на складе не пристроился когда служил? – вежливо интересуюсь я.

Дядя Ильяс на АПЛ Северного флота три года в дальние походы ходил. Поход это пребывание в стальном гробу атомной подводной лодки на дне океана. Звание у него старшина первой статьи, должность акустик.

– Дурак был! – честно отвечает дядя, – вот как ты сейчас!

И смеется, а потом этак задумчиво говорит:

– Ну ничего, отслужишь так сразу и поумнеешь.

Поумнел я гораздо раньше, прямо на третий день службы, когда сдохнув на марш-броске получил трендюдей от командира отделения и два наряда вне очереди от командира взвода. Только пристраиваться было уже поздно, куда просился туда и попал.

– Ильяс абы, – пользуясь случаем прошу я, – А можно я к вам на склад завтра приду? Мне кое-что прикупить надо, – поспешно добавляю, – деньги у меня есть.

Дядя вздыхает ещё тяжелее, он скупердяй, помогать то родственникам он помогает, но только в случае явной необходимости. В свое святилище – набитые вещевым и продуктовым дефицитом склады, он никого пускать не любит. Отказать мне в такой момент ему было неловко и он недовольно– мрачным тоном соглашается приоткрыть для меня социалистическую сокровищницу – пресловутые "закрома Родины". Затем покурив все вернулись в квартиру и проводы пошли своим чередом.

Утром я взял все деньги, что еще оставались, и поперся на дядин склад, искупать вину перед Инь. В самом-то деле, ну в чем девчонка виновата? Старалась как могла, а я взял да и наплевал ей в душу. Романтичнее было бы соврать, что я вину кровью хотел искупить, но это не так или почти не так. Тут вот в чем дело. Не только дядя у меня скупердяй, но и за исключением моей мамы, у нас вся родня такая. Я так скупердяй ещё как– бы не похлеще дяди буду. Впоследствии доводилось и мне кровушку проливать, так вот я вам честно скажу, до сих пор не знаю что для меня тяжелее: раненого товарища под пулями вытащить или денег ему одолжить.

На дядином складе я стал хапать как мародер во взятом штурмом городе. В одной секции отбирал импортную одежду и обувь, во второй секции высококачественные отечественные продукты. Сумки набивал, будь здоров, еще и уминал чтобы побольше влезло. Кладовщик дядин подчиненный, которому он до этого отдал приказ показать все племяннику, только встревожено кудахтал бегая вокруг меня. Потом не выдержал моего захвата, и позвонил дяде Ильясу.

– Ты это куда столько набрал? – тяжело дыша, изумился, прибежавший на склад дядя, разглядывая два уже завязанных чувала. От его красномордого лица кровь отлила и он побледнел.

– Так я это ... – оправдываясь, заговорил я, – ну ... у меня еще деньги остались ... мне еще кое-чего надо ...

– Что он взял?! – с душевной болью завопил дядя, общаясь к кладовщику.

Кладовщик шустрый, ловкий, жилистый мужичок средних лет, быстренько дал все сведения. По его отчету получилось, не просто много, а очень много.

– Скажи на милость, – жалобно спросил дядя, – ну зачем тебе в армии женские платья, костюмы, куртки, туфли и сапоги по сезону. Зачем?

Пока я придумывал, что соврать, дядя посмотрел товарные документы и враз всё поняв, помрачнел:

– А у моей сестры твоей матери размеры совсем другие, – закричал он на меня, – Ты почему матери ничего не выбрал? – и решительно заявил, – Не дам! Ничего не дам! Себе вещей и еды отобрать можешь, матери подбери что надо, а вот твоим блядям шиш!

Дядя подносит к моему носу аллегоричную фигуру "отказа" привычно созданную из трех толстых пальцев, и я несколько секунд обозреваю как выразительно крутится у моего лица кукиш. Голова моя поникла, плечи ссутулились, и весь я стал как олицетворение скорби и раскаяния. Это произвело на дядю хорошее впечатление, он смягчился:

– Кто она тебе? – уже тише спрашивает он, убрав руку от моего лица и отойдя на шаг.

Я неопределенно пожимаю плечами. Действительно кто? А дядюшка все наседает:

– Ты с нами ее не знакомил, нашей родственницей она не будет, а каждую твою прошмандовку я одевать и кормить не намерен.

– Это хорошая девушка, – оправдываюсь я, радуясь что дядя с Инь не знаком, а то бы он мне за эту "хорошую" по родственному таких бы пинков отвесил, мало бы не показалось

– Все они хорошие, – глухо ворчит дядя и светлея лицом проявляет благородно родственные чувства, – вот если эта хорошая тебя из армии дождется вот тогда ее сюда и приведешь, – и поспешно уточняет, – только перед свадьбой.

Характер у меня не очень, кровь бешеная и побагровев я кричу:

– Да подавись ты своим барахлом, – злобно пинаю набитый чувал, – мне ничего не надо.

Точно зная слабые дядины места без жалости бью по ним:

– Твоему сыну двенадцать лет, дочери десять, вот когда они за помощью ко мне придут, я им нотации читать не буду, сделаю что смогу, – после секундной паузы добавляю, – А ты иди на хер!

Поворачиваюсь и иду на выход из огромного склада, мимо длинных полок набитых продуктами, мимо коробов с барахлом к толстенной обитой жестью деревянной двери.

– Стой! – зычно кричит мне в спину дядя и со скупердяйской мукой в голосе добавляет, – Ладно уж, бери половину.

В 1983 году он умрет от инсульта в камере следственного изолятора. Расхититель социалистической собственности, так его назвали. «Козел отпущения» вот кем он был на самом деле. С его складов бесплатно кормилась и одевалась вся городская партийно-советская знать. А отвечать за всё и за всех пришлось ему. Когда пришли с обыском и конфискацией, то оказалось, что дядя давно разведен и живет один в комнате общежития. Всех-то вещей у него нашли раз, два и обчелся. Как чувствуя беду, заранее он отвел грозу и нищету от своей семьи и на допросах никого не выдал. Я буду среди тех, кто июньским утром восемьдесят третьего года придет забирать из тюрьмы его тело. А в девяносто пятом, когда я уже стал неплохим юристом, мне пришлось вытаскивать из камеры его сына. Парень активно занимался бизнесом, конкуренты подсунули ему наркоту в офис, потом «стукнули» прикормленным ментам.

Вытащил я твоего сына дядя Ильяс, отмазал его от тюремной параши, но это потом будет, а пока ты хмуро смотришь как я разбираю мешки откладывая часть вещей, а потом чуть улыбнувшись спрашиваешь:

– Она хоть красивая?

Нет, не красивая. Вот только действительно не зря говорят: "не с лица воду пить".

– Мне нравится, – заверяю его, и вновь вспомнив вежливые формы обращения к старшим, благодарю:

– Спасибо, Ильяс абы.

Вскидываю на плечи наполовину опорожненный чувал с продуктами и беру в руку второй полупустой с одеждой. Потопали. Топать было нелегко, чувалы хоть и уменьшились в весе, но все равно были тяжелые, а самое главное неудобные. Пришлось такси брать, на нем до общаги ехать.

Добрым волшебником с двумя мешками вваливаюсь я общежитие. Под тяжестью чувалов сгорбившись и скрипя позвоночником поднимаюсь по лестничным маршам на третий этаж. Встречные девушки улыбаясь, уже как со знакомым, со мной здороваются. По коридору минуя полуоткрытую дверь вьетнамского руководителя, иду в комнатушку к Инь.

Почти сутки мы не виделись с того вечера как обматерил я девчонку. Когда она на стук дверь открыла, я еще раз поразился: Господи! Ну чего же я в ней нашел?!

Желтенькая, узкоглазая, вся такая страшненькая, непричесанная и чуть опухшая со сна, только и успела что одеть старенький халатик, такой значит я ее увидел, когда открылась дверь.

– Здорово Инь! – наигранно весело поздоровался, без спроса вошел мимо посторонившейся девушки в комнату. Бросил на пол мешки, уселся на кровать.

– Вот, – самодовольно кивнув на чувалы, заявил я, – подарки тебе принес.

Девушка все так и стояла у двери. Это она от счастья так растерялась, подумал я. Встал, и бесцеремонно скидывая с себя одежду, подбодрил девчонку:

– Раздевайся! А потом и примеришь, я тебе полно шмоток приволок.

Инь молча вышла из комнаты. Умываться наверно пошла, решил я. Скинул с кровати покрывало, завалился на чистое белье. Готов принимать бурную благодарность.

Через пару минут, когда я уж совсем было истомился, пришла совсем другая девушка. Я еще и слова сказать не успел, как она быстренько и ловко скинула одежду и в мою постель, юрк. То есть не в мою постель, а в постель Инь, в общем без разницы, чья это постель, а вот кого черта она тут делает?

– Где Инь? – изумился я, отстраняя ее ручки.

– Она не ходить, – ответила девушка, спокойно пообещала, – Я лучше делать ... Инь меня к тебе послать ... говорить тебе сильно надо ...

Честно говоря, я подумал только о возможных физиологических причинах, нежелания Инь пребывать в своей постели и в моем обществе. Еще успел чуточку удивится широте и восточной просвещенности ее взглядов: "мол если сама не могу, так парень из-за этого страдать не должен, сама временную замену подберу"

Незнакомая девушка опять придвинулась и ... разница была. Может она делала и не хуже, только ну равнодушно, что ли. Как живая куколка для секса, и ничего больше.

– Я выбирать? – по-деловому потом поинтересовалась девушка, с интересом поглядывая на чувалы.

– Это Инь, – хмуро ответил я.

– Тебе не понравится? – недовольно спросила девушка, – Я хуже?

– Хуже, – честно ответил я, а девушка отодвинувшись на край кровати, недовольно фыркнула:

– Инь к тебе не ходить ...совсем, – язвительно засмеялась она, – ты плохой ...я сама вижу ... ты плохой

– Вали отсюда, – рассвирепел я

– Денег... давать! – встав с ложа, потребовала проститутка.

– Да пошла ты! – разозлился я. Потом все-таки поднялся, достал из кармана штанов пару червонцев кинул их на стол:

– Бери!

– Плохой! Плохой! – уже одевшись, забрав деньги и стоя у выхода из комнаты, ехидно повторила девушка. Высказавшись, она ушла, притворив дверь.

Дурацкая ситуация, просто идиотская. Инь! Ну и что ты этим дура добиться хочешь? Чего ты из себя строишь? Тоже мне принцесса, девочку все из себя корчишь, а сама то сама ... Ну ладно пусть и я виноват, но можно и поговорить, выяснить всё, в конце то концов. А ты? Сунула мне в свою постель проститутку, да еще и небось себя обиженной считаешь. Может ты думаешь я извиняться приду? Оправдываться буду? Не дождешься! Да плевать мне на тебя и твои амбиции! По херу мне, понимаешь? По херу!

Через пятнадцать минут я опять рассматривал портрет Хошимина в комнате вьетнамского руководителя. Видать надоел я ему хуже горькой редьки. Вот он молча без улыбки меня слушает. Бесстрастное лицо, на принесенный мной продуктовый набор даже и не смотрит. Звать Инь и выступать переводчиком отказывается. Сутенер, а тоже строит из себя. Ну и черт с тобой!

Ищу Женю, еще в тот вечер запомнил, как она говорила, что тоже в этой общаге живет. Нашел ее комнату на втором этаже. Постучался, вошел. И Женя тут и Инь за столом сидит и в три ручья заливается. Увидела меня и сорвалась бежать на выход. В дверях ее хватаю, удерживаю и опять получаю кулаком в нос. Брызнули кровь и сопли. Женя засмеялась. Инь заревела еще сильнее и перестала вырываться.

– Держи, – подала носовой платок Женя, – нос кверху задери, вот кровь и остановится.

Вытираюсь, и задрав нос слушаю как Женя:

– Вы тут разбирайтесь, а я пошла, – с усмешечкой говорит она и серьезно предупреждает, – толь чур на моей постели любовью не занимайтесь.

– Жень, а может ты эта ... ну переводить будешь? – гундося прошу я, – Ты ж по ихнему понимаешь немного?

– Вот тут как раз переводчики и не нужны, – смеется Женя, спокойно советует:

– Ты извинись перед девчонкой, она ж к тебе всей душой, а ты как ...

И уходит.

Ну ладно. Инь ты только послушай! Признаю, я виноват. Зря тебя обидел. Ну извини. Пьяный я был. Больше не буду. Пить не буду, обижать не буду. Ты тоже хороша, ну зачем мне девку послала. Да и ней не сдержался. Ну прости. Ну что ты еще-то от меня хочешь? Могу за цветами сбегать, могу за гондонами. Чего тебе еще-то надо? Молчишь? Да хватит тебе реветь! Ну хорошо скажу. Да нравишься ты мне! Еще сказать? Да! Нравишься! Что дальше будет, не знаю, а сейчас нравишься. Вот и всё!

И ты мне ... и я тоже ... и больно от твоих слов было. Думала тебе все равно с кем. Ты с этой ... в моем доме. Зачем ее не прогнал ... зачем сразу за мной не пришел. А правда я лучше? И еще раз скажи, что я лучше. А ты мне подарки принес? Обо мне думал? Правда?! Тебе больно? Ну давай я тебе вытру, а то кровь все идет и идет.

Такие вот глупости говорили, без слов понятные. И слова были, только другие совсем. В таких ситуациях они значения не имеют. Могут мужчина и женщина понять друг друга без перевода. Могут, если хотят этого – оба.

Как же все это нелепо. Глупее не придумаешь. Ты хоть думаешь, что делаешь? Нет, уже не думаю. Инь вытирает платком мне лицо и все всхлипывает, а я ее обнимаю, прижимаю, она как обмякает. И ... Женя же просила в ее комнате этим не заниматься, прости Женя, не получилось.

В апреле у нас в городе вишня цветет. Лепестки бело – розовые нежные. Деревья расцветая несказанно хорошеют и запах от них идет нежно томительный как ощущение предстоящей любви. Нет у нас праздника цветения вишни, мы же не японцы. Праздника нет, а вот чувство быстротечности красоты и жизни есть. Мы в российской своей душе романтики ничуть не меньше уроженцев дальневосточных земель. Только стесняемся себе в этом признаться. Кружит голову аромат цветущего дерева, вот только быстротечна его краса, и мимолетно вздохнув мы бежим дальше и в свой срок опадают нежно розовые лепестки.

Двадцать восьмого апреля одна тысяча девятьсот восьмидесятого года я стою на замусоренном плацу областного военкомата. Шум, гам, смех, лающие выкрики команд. Рыбными косяками мечутся из стороны в сторону большого двора, толпы остриженных разномастно одетых призывников. Много нас в этот призыв уходило. Разбиваемся по призывным командам. На границу, на флот, в десант, в пехоту уходим мы служить. По всем военным округам и группам войск разлетимся. Плачут мамы мальчишек, а мы? Нет, не плачем, мы радостно возбуждены и полупьяны, матерной руганью и разудалой бравадой звучат наши голоса. Настраивает инструменты оркестр. Скоро затрубят нам поход музыканты. В поход на два года. Прощай юность, мы вернемся уже другими. Не лучше и не хуже просто другими. А пока смехом и разговорами истекают последние минуты. Ко многим ребятам пришли попрощаться и пожелать удачи девушки. Некоторые своих ребят дождутся. Меня только мама провожает, вон она за оградой военкомата стоит. Такая грустная хоть и старается улыбаться. Не грусти мамочка и не плачь, я вернусь, только ты об этом пока не знаешь.

Со всеми остальными я ещё вчера попрощался. С Инь тоже. Прощай Инь, опали лепестки наших встреч. Прощай, больше мы не увидимся. С того дня как без перевода мы поняли и простили друг друга, то каждый день встречались. Немного, всего десять дней. Женя помогла тебе оформить в заводской поликлинике больничный лист. Славная она Женя и добрая. Дни я дома с мамой проводил, а вечером уходил к тебе. Оба мы понимали что всё, больше уже ничего не будет. Нет прошлого, нет будущего, есть только сейчас. Жили одной ночью, одним мгновением. Ты не боялась и не жалела себя, я тебе отвечал. Прощай! Не приходи, не провожай, не надо. Не реви. Все сказано, что сделано, то сделано. Чем смог тем и помог, что было то и отдал, ты не просила, сам все принес. Надеюсь и тебе хорошо было, мне так точно. Не жалей, что все так вышло, я же не жалею. Прощай!

Прошла перекличка, строится в колонну наша команда. Провожая нас на вокзал, оркестровой музыкой загрустила «Славянка». Не грусти милая «Славянка» вот уж с кем с кем, а с тобой мы точно не расстанемся. Ты и провожала нас и встречала. Все два года службы с нами рядом будешь и в радости и в горе. Ты слышишь «Славянка»? Нам никогда не покажется фальшивой песня твоей души.

Отцеловавшись с провожавшей его Наташкой Ильичевой рядом со мной в строй встает Олег. Оказывается он и Пашка все-таки сумели пристроиться на практику к медичкам. Вот как! Без меня!? Ладно прощаю и не жалею, мне и так хорошо было.

Думая о том, как бы не отобрали при посадке в эшелон, перелитую в бутылки из под лимонада водку, я рассеянно слушаю чего там Олег говорит:

– Представляешь? Пашка на болт намотал. Триппер от Ленки подцепил. Помнишь? Ты ее в общаге мединститута видел. Ему теперь до осени отсрочку дали, – скаля зубы, рассказывает Олег, – военком обещал зачислить его в спецкоманду и загнать аж за полярный круг на белых медведиц хрен дрочить

– А ты как? – хохочу я кивая в сторону его девушки, – когда ссыш не плачешь?

– Все нормально! – солидно заверяет Олег, спрашивает:

– А ты?

– Команда тридцать четыре! – зовут нас, – Левое плечо вперед, – усиленная мегафоном гремит команда присланного за нами из части офицера, – шааагом марш!

Маршем запели трубы, к выходу из ворот областного военкомата двинулась наша колонна. И сквозь духовую музыку с нарочито похабной улыбочкой я отвечаю шагающему рядом Олегу:

– Я уж так постарался, что чуть не стер, должно хоть на полгода хватить.

– То-то мы тебя вечером никак застать не могли, – ухмыляется Олег и толкает меня плечом.

Только из ворот вразброд не в ногу вышли, всего метров двадцать прошли толкаясь в строю, и задевая друг друга за ноги, как смотрю, а на детской скамейки расположенного рядом садика стоит Инь и по лицам идущих в колонне призывников мечется ее взгляд.

– Это же шлюшка вьетнамская из трикотажки, – узнает ее Олег, ехидно интересуется, – уж не тебя ли провожает?

Вот тут то и совершаю я поступок чье имя – подлость.

– Ты что долбанулся?! – отводя от девушки взгляд, громко и насквозь фальшиво возмущаюсь я, – да на хрен она мне нужна? Да я ее после того раза и ни видел больше.

Чувствую на своем лице взгляд Инь и опуская голову смотрю по ноги. Движется по улицам колонна, не в такт шагает весенний призыв восьмидесятого года, гремит музыка, лают мегафонные команды, и мы уходим.

Прости Инь, но ты сама виновата, я же просил тебя не приходить. Ну кто ты такая чтобы меня провожать? Желтенькая, тщедушная, страшненькая, мне же стыдно за такую подружку будет. Меня же ребята подначками замучат. Зря ты пришла, я отвожу взгляд и не вижу тебя. Мне и сейчас стыдно – за себя.

Эпилог

Перед входом в школу прямо на кирпичной стене укреплена мраморная мемориальная табличка. На ней фамилия имя и отчество Олега, дата рождения и смерти. 1960-1980гг. Почти выцвели буквы, потрескалась небольшая мраморная плита.

После учебки мы оба попали в Афганистан. Я в десантно-штурмовую бригаду, Олег в 103 дивизию ВДВ. В декабре 1980 года его убили. Обстоятельств я не знаю. Посмертно он награжден орденом Красной Звезды.

Пашку призвали через полгода, он попал служить в Группу советских войск в Германии – ГСВГ. Вернувшись домой он при каждом удобном случае хвастал, о том сколько немок поимел за время службы. Я и сам соврать горазд и потому ему не верил. В 1991 году плюнув на развалины СССР, Пашка уехал жить в объединенную Германию. Он женился на былой немецкой подруге. Потом развелся, и снова уехал теперь уже в Канаду. Там опять женился. Знаете кто его новая жена? Дочь вождя племени дакота – сиу. По жене он теперь индеец и входит в какой то там совет племени. Все эти подробности с гордостью за своего сына рассказала мне Пашкина мама. Он ее не забыл, не бросил, постоянно пишет письма и присылает деньги. Сама уезжать в чужую страну она отказалась, здесь у нее младшая дочь и двое внуков. Она мне и фотографии показывала. Пашка немецкий бюргер в пивной. Пашка в индейской одежде. На голове укреплен набор из перьев. Задумчиво смотрит он на противоположенный берег озера Онтарио, рядом с ним два маленьких мальчика сиу в национальных нарядах. На другой стороне озера уже США. Сжимают в руках юные краснокожие воины луки и томагавки, а носы то у них курносые – Пашкины. Ну, Пашка! Ну, ты и жук! Ни триппер, ни развал СССР, ни океан тебя остановить не смогли. Все-таки перешел ты через воды Атлантики. Ну что ж ... Удачи тебе Пашка – Дакота! И воистину чудны дела Твои Господи!

В девяносто втором году трикотажный комбинат обанкротился. Женя осталась без работы с двумя маленькими детьми на руках. Ее муж еще в восемьдесят девятом году хлебнул паленой водки и отъехал в мир иной. Я встретил ее в марте девяносто третьего года на рынке. Она доставала из огромной клетчатой сумки детское барахло и показывала тряпки молодой беременной женщине.

– Дешево отдаю, берите, – уговаривала она покупательницу.

– Здравствуй Женя, – я подошел к ней поближе, – узнаешь меня?

– Как же, как же, – неприятно усмехнулась она, шмыгнув носом, – прынц с фингалами.

– Вы знакомы? – бросив вещи и насторожившись, спросила меня покупательница, пристально глядя на Женю.

У Жени красное усталое обветренное лицо, одета в уродующий ее фигуру зеленоватый безразмерный китайский пуховик, вся сгорбилась, в руках держит продажные тряпки. Не ухожены у нее пальчики рук, все на холоде потрескались, на ногтях следы дешевого маникюра.

– Не в этом смысле, – опять усмехнулась Женя, и осипшим голосом базарной торговки успокоила мою жену – не бойся я с ним не трахалась. Иначе он бы и близко бы не подошел. Ну как вещи то будите брать? Так и быть со скидкой отдам.

Мы взяли и расплатились. Потом ушли. А она осталась на этом торжище, на холодном ветру, добывать кусок хлеба для своих детей.

В девяносто седьмом году когда я уже вовсю занимался юридической практикой, Женя пришла и попросила помочь ей с оформлением документов на фирму и аренду помещения. Я все сделал.

Сейчас у нее три магазина, ухоженная внешность, молодой как с обложки глянцевого журнала любовник и пустота в глазах. На дворе уже третье тысячелетие.

На столе в фарфоровых чашках остывает кофе, нетронут коньяк в бокале. Я в ее офисе уже проконсультировал Женю по налогам, а теперь мы просто разговариваем.

– Знаешь, устала я, – жалуется Женя, – сил больше нет. Так и хочется все на хрен послать. Надорвалась я, жить совсем не хочется.

Держись Женька, держись! Если уж такие бабы как ты, надорвались и больше жить не хотят, то в России точно последние времена наступят.

– Евгения Павловна! – чеканя слог, строго говорю я, – Ты ещё должна и внуков поднять, – сурово улыбаюсь Жене, – и только потом о заслуженном отдыхе думать.

– Внуки, – чуточку морщится Женя, – да я в силах еще рожать, рано меня в бабки записывать.

– За чем же дело стало, рожай! – насмешливо предлагаю я.

– Да уж не от тебя ли? – как встарь ухмыляется Женя.

– У тебя для этого отборный самец есть, – язвлю я, – где уж мне за таким угнаться в мои-то годы.

– Мальчик из секс – шопа, мне не для этого нужен, – равнодушно отмахивается Женя, поучающим тоном добавляет, – для того чтобы детей делать не товарный секс нужен, а любовь, только тогда они сильными и красивыми вырастут.

– Ну Женька, – поразился я, – ты что еще в сказки веришь? После того что с нами всеми было, все еще веришь?

– А во что по-твоему верить то надо? – серьезно без улыбки спрашивает Женя и чуточку мечтательно вспоминает, – вот у тебя с Инь вот любовь была, я аж вся обзавидовалась тогда.

– Да какая это любовь, – как от кислого скривился я, – так просто ... посношались да и разбежались.

– Боишься? – прищурилась Женя, – неужели до сих пор себе признаться боишься?

Бряцает о фарфор чайная ложечка, это я все мешаю кофе в чашке, получается маленький водоворот. Боюсь? А чего мне бояться, просто я не знаю, что тогда было, вот не знаю и все.

– Это я в военкомате твой домашний адрес и телефон узнала, а потом твою маму попросила мне номер полевой почты дать. Инь твой адрес найти просила. Вот я ей и передала, – признается Женя, – Она тебе написала?

– Знаешь Женя, – сухо раздельно чуть ли не слогам говорю, – не лезь-ка ты в чужие дела.

Афганистан, осень восемьдесят первого года. Уже вовсю загрохотала война. Наша рота не вылезает из операций. Горы, тропы, перевалы. Весной – летом -осенью духи всегда активизировали боевые действия. Потери в роте немалые, у нас в строю только двадцать пять бойцов осталось. Меня тоже осколком садануло, легонько. Подыхать в госпиталь я не поехал, в ПМП лечился. Год уже прошел, как меня призвали. Кроме матери мне никто писем не писал.

В палатке санчасти душно, жарко, все ноет и ноет не затянувшаяся рана. Тоска. Днем спать сил нет, поворочавшись на койке встаю. Делать нечего. Немногие доступные книжки уже по три раза перечитаны. Воняет немытыми потными телами, грязными бинтами, лекарствами, гноем, табаком, удушливо пряным запахом джарса. Воняет оборотная сторона войны. Ковыляя выхожу из палатки. Пекло, дышать нечем, только в палатке ещё хуже, да и все разговоры соседей по палате про жратву и баб просто обрыдли. Хочется хоть немного одному побыть. Сажусь на скамейку в курилке, натянутая поверх маскировочная сеть хоть как-то защищает от солнца и закрываю глаза. Через пару минут подняв веки вижу и слышу:

– Пляши! – заранее издалека кричит мне Лешка сослуживец по взводу, и машет конвертом. Подойдя ближе и скалясь во весь рот, говорит:

– Сегодня почта была, и тебе конвертик есть.

Плясать я не могу, ещё не затянулась осколочная рана на ноге, вот потому то даже не привстав со скамейки:

– Ты мудак, – вяло без злости, ругаюсь я, – быстро письмо отдал!

Лешка засмеявшись сует мне в протянутую ладонь мятый конверт. Не глядя на обратный адрес, вскрываю письмо, достаю из конверта тетрадный листочек разлинованный в ученическую клеточку, а на нем большими буквами старательно выведено:

"Я уезжать домой. Помнить тебя всегда. Инь"

Вот и все.

Послесловие

Просто захотелось рассказать о том какими мы были в последние дни своей довоенной юности. Попробовать передать атмосферу того времени. В восьмидесятом году до войны в Афгане осталось: мне шесть месяцев, кому-то больше, а кто-то уже там был. В восьмидесятом году до гибели страны, в которой мы жили и которой присягнули на верность, осталось всего одиннадцать лет. Тогда мы были такими, не лучше и не хуже других. Просто такими.