Текст книги "Горький напиток счастья"

Автор книги: Рауль Мир-Хайдаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Мир-Хайдаров Рауль
Горький напиток счастья

Рауль Мир-Хайдаров

Горький напиток счастья

Ретро-повесть

Ирине Варламовой посвящается

Рушану почти пятьдесят. Немало. Помнится, у Фадеева в "Разгроме" вычитал когда-то фразу: "В бане мылся старик сорока с лишним лет"... "Сорока"– и старик... А тут – полтинник... Вроде рано еще подводить итоги, но слишком часто одолевает душу грусть, все чаще он простаивает долгие вечера у давно не мытого окна, и странные картины видятся ему в грязном дворе... Иногда ему кажется, что он одновременно пишет, читает и экранизирует какую-то книгу, роман без начала и конца. И вспоминается о многом...

Но о старости, которая уже подступала вплотную, почему-то думать не хотелось, может, оттого, что до сих пор снятся молодые сны, а вернее сны о молодости. Странно, но снятся возлюбленные прежними, юными, какими запомнил их на всю жизнь, да и сам не ощущаешь в снах груза своих лет, чаще тоже бываешь молодым, но непременно с опытом прожитой жизни, как мудрая черепаха Тортилла, и теперь-то тебе все ясно и понятно. Какие же это удивительные и прекрасные сны! И как горьки возвращения в действительность от этих снов!

Ведь милых и очаровательных девушек, чей образ ты пронес через всю жизнь и с одной из которых ты только что, во сне, уговорился о новой встрече или о том, чтоб больше никогда не ссориться, их давно уже нет. А есть женщины, уставшие от жизни, одни уже на пенсии, а другие на пороге ее, и мало что в них напоминает о былой красоте, изяществе, легкости движений. Попробуй кого-нибудь из малознакомых людей убедить, какая она была прежде красавица, могут и на смех поднять: время безжалостно отбирает все: смех и улыбку, стройность фигуры и озорство взгляда, пышность волос и манящую, порой необъяснимую привлекательность.

Наверное, есть что-то справедливое в том, что, выходя замуж, девушки теряют свои исконные фамилии, тем самым как бы подчеркивая – нет больше ни Нововой, ни Давыдычевой, ни Резниковой, а есть некая Астафьева, Журавлева, Зотова. Эти новые фамилии твоих давних симпатий и привязанностей ничего тебе не говорят и ничего не значат, да и что требовать от незнакомых, чужих женщин!

Наверное, в нажитых сединах и морщинах тоже есть свои преимущества, по крайней мере, обретая их, меньше витаешь в облаках и объективнее рассматриваешь и прошлое, и настоящее, и будущее,– розовые очки к этому времени то ли разбиты основательно, то ли и вовсе затерялись. И дело не в том, что задним числом понимаешь, в какую дверь стоило входить, а куда и нет, а знаешь, почему вошел в другую, хотя многого не понять даже сейчас, особенно того, что касалось сердечных дел. Поступки женского, а особенно девичьего сердца не подвластны никакой логике, об этом написаны горы книг, на том стоит литература, да и сама жизнь, это было тайной до него и останется после него. Но все же даже через годы, десятилетия по-прежнему мучает какая-то фраза, жест любимой, которые не понял тогда и не можешь разгадать сейчас, это посложнее, чем шумерские письмена. Стороннему человеку, тем более молодому, заботы о том, что когда-то сказала или как посмотрела некая десятиклассница или студентка, показались бы смешными, нелепыми, но как ни странно, для некоторых людей, казалось бы, уже проживших жизнь, это становится архиважным.

Окунаясь в прошлое, он вспоминает не только смерть родных и друзей, гибель волшебного вокзала в Актюбинске и исчезающие чайханы Ташкента, там осталось много тайн и невещественного характера. Сквозь годы он старается понять, что означал жест Светланки Резниковой, когда однажды весной он шел поздней ночью по Орджоникидзе, а из машины, на мгновение ослепившей его фарами на пустынной улице, вдруг высунулась девичья рука и помахала ему. Пока "Волга" Резниковых не скрылась в переулке напротив знаменитой "Железки"– Дворца железнодорожников, он видел адресованный только ему жест. Что он означал? Ведь "роман", так бурно начавшийся на новогоднем балу, оборвался у них еще в марте?

Или почему Ниночка Новова так настойчиво советовала ему посмотреть американский фильм "Рапсодия", и отчего она уехала в Ленинград сразу после выпускного бала, не предупредив его, хотя накануне отъезда они гуляли до утра и встречали рассвет у них в яблоневом саду, на улице Красная, 3?

Но память мучают не только события, конкретные факты и связанные с ними вопросы, на которые в свое время не нашел ответа, загадкой проходят через всю жизнь вещи и вовсе необъяснимые.

Однажды на Бродвее он увидел рядом с Жориком Стаиным, своим неразлучным дружком, удивительной красоты девушку. Но в память врезалась не изящная Сашенька Садчикова, а платье на ней, необычное и по покрою, и по цвету. Цвет платья очаровательной Садчиковой почему-то преследовал его всю жизнь, он хотел найти ему четкое определение. И вдруг сейчас, спустя почти тридцать лет, увидел по телевизору тибетского далай-ламу, находящегося в изгнании, его принимал другой диссидент Вацлав Гавел, ставший президентом страны, в которой недавно находился вне закона. Увидел – и словно отлегло от души. Он понял: платье белокурой Сашеньки напоминало желто-оранжевый хитон буддийского далай-ламы. И это был вовсе не цвет апельсина, как казалось тогда многим. Так запоздало, с помощью далай-ламы, была отгадана еще одна загадка, долго мучавшая его неопределенностью.

Казалось бы, что может связывать его со знаменитой Ниццей? Да, именно с Ниццей – фешенебельным городком на Лазурном берегу, впрочем, не с самим морским курортом, а всего лишь с ласкающим слух названием... Ницца... Оно тоже долго преследовало его воображение, часто навевало беспричинную грусть. Наверное, Ницца поселилась в его сердце в тот не по-весеннему мрачный день в конце мая, когда они с Ниночкой Нововой случайно попали на какой-то концерт в "Железке". Не бог весть какая программа, да и концертная бригада явно наспех была сколочена для гастролей по провинциальным городам из людей, некогда подававших надежды, но так по-настоящему и не состоявшихся, спившихся, разочаровавшихся во всем, единственным источником жизни для которых служат ненавистные им подмостки захолустных селений. В том далеком мае Ниночка заканчивала школу, а он техникум, и от предчувствия скорой разлуки встречались каждодневно, как-то жадно, неистово, словно чувствовали, что разойдутся их пути-дороги навсегда, хотя, конечно, вслух они строили грандиозные планы, мечты захлестывали их воображение...

На концерт они опоздали и вошли в полупустой, гулкий зал старинного дворца, когда вяло катившаяся программа набрала темп и какой-то певец даже сорвал жидкие аплодисменты. Едва они заняли свои места, на эстраде появилась женщина, чья песня запала в душу надолго, на десятилетия, навевая несбыточные мечты о далекой Ницце. Высокая, уже чуть грузная певица в вечернем бархатном, до пят, вишневом платье, с чересчур смелым для провинции декольте, выгодно оттенявшем стройную шею, по-женски мраморно-холеные плечи и грудь, затянутую в жесткий корсет, с трогательной веткой отцветающей персидской сирени в руках, прижившейся в их степных краях, объявила: "Цветок из Ниццы".

Солистка показалась Рушану пожилой, усталой, хотя вряд ли она преодолела сорокалетний рубеж, но с высоты собственных восемнадцати лет тогда виделось так, и он невольно почувствовал ее тоску, понял, почему сейчас она оказалась в полупустом зале заштатного городка. Песня, наверное, была чем-то близка ей, и она, видимо, давно поняла, что Ницца несбыточна для нее, и эта вселенская грусть, пронизывающая и саму песню, и ее исполнительницу, и, возможно, давно витавшая в высоких стенах бывшего уездного собрания, овладела и Рушаном. Наверное, для всех песня слышалась лирической, немного грустной, но для него она звучала иначе, словно забегая далеко вперед, в свою еще не прожитую жизнь, он как бы заранее ощущал тоску, скорбь о несбывшихся надеждах и несостоявшейся любви. Странное ощущение для восемнадцатилетнего юноши, стоящего на пороге самостоятельной жизни, тем более рядом с хорошенькой, кокетливо-изящной Ниночкой Нововой. Видимо, что-то общее вызывала песня у обоих, потому что Ниночка как-то грустно глянула на Рушана и придвинулась ближе, найдя в темноте его руку, стала гладить ее, словно почувствовала внезапную тревогу.

Наверное, все-таки песня что-то затронула и в Нине. После концерта у Рушана на улице невольно вырвалось: "Цветы из Ниццы"... Она, видимо, готовая к разговору о грустной любви на Лазурном берегу, ответила сразу: "Оставь... Цветы из Ниццы не про нас..."

Тогда он не придал ее словам никакого значения, не пытался возражать, но сегодня с болью соглашается, что даже у истоков, у порога взрослой, казавшейся бесконечной жизни они и мечтать не могли ни о Ницце, ни о Венеции, ни о Монте-Карло, ни об островах Фиджи и Мальорка, ни о Баальбеке, они изначально были запрограммированы на иную жизнь, на преодоление вечных преград по пути к сияющим вершинам коммунизма. Сегодня Рушан с запоздалой грустью понимает, что все они оказались не только за порогом цивилизации ХХ века, но и вовсе отрезанными от нормальной человеческой жизни, где уж тут до Ниццы...

Но Ницца, запавшая ему в душу в полупустом зале "Железки", долго будоражила его воображение. Однажды, годы спустя, в Ялте, среди бурной субтропической зелени он увидел броскую рекламу на огненно-красном щите: "Посетите "Ниццу"!" Троллейбус несся стремительно, и он не успел разглядеть чуть ниже еще одно слово – "ресторан" и три дня подряд, пока вновь не наткнулся на рекламное объявление, Ницца не шла у него из головы.

"Ницца" оказалась обыкновенной стекляшкой с бетонными полами и отличалась от подобных ей заведений тем, что числилась вечерним рестораном с программой варьете. Чтобы скрыть или скрасить бедность и убожество зала, стекло изнутри задрапировали вишневого цвета тяжелой материей, наверное, чтобы тем, кто проходил мимо "Ниццы", казалось, что там протекает невероятно шикарная жизнь. От неприкрытой бедности зала с пластиковыми столешницами обшарпанных столов и железными колченогими стульями спасал лишь полумрак и умелое, с огромной фантазией продуманное освещение самой эстрады, где выступало наспех сколоченное варьете и восседал небольшой оркестр –музыканты в соломенных шляпах-канотье. Тут шли в ход и елочная мишура, и часто менявшиеся рисованные задники сцены, и светящиеся, кружащиеся зеркальные шары, висевшие и над залом, и над сценой, они, видимо, означали причастность к какой-то веселой, роскошной жизни, бурлящей в сезон на известных морских курортах.

Рушан видел и бедность зала, и убожество варьете. Конечно, стекляшка с претенциозным названием "Ницца" не имела ничего общего с прекрасной Ниццей, которой он грезил долгие годы, и возвращался он оттуда в полночь по слабо освещенным улицам Ялты расстроенный, ему казалось, что его в очередной раз обманули. "Почему кругом пошлость, безвкусица, бедность, которую не в силах скрасить ни темнота, ни умелое освещение?"– думал Рушан, шагая по ночным улицам города, и световая реклама "Ялта – жемчужина курортов мира" воспринималась как насмешка, как издевательство.

Уносясь мыслями в отшумевшие годы, он все как бы не решался приблизиться к себе, хотя понимал, что все его воспоминания мало чего стоят без откровений о себе, без собственной фотографии на фоне времени. Наверное, его жизнь по-иному осветят события, о которых он хотел бы рассказать. Хотя рассказать – кому? И для чего? Но это билось в нем и не давало покоя...

И он вновь и вновь возвращался назад, во вторую половину пятидесятых годов, в заносимый песками из великих казахских степей провинциальный Актюбинск, чтобы еще не раз мысленно пройтись или же постоять под окнами дома на улице 1905 года, где жила девочка с голубыми бантами, которую он однажды встретил у "Железки" с нотной папкой в руке и, как зачарованный, пошел вслед за ней. Порою ему кажется, что он до сих пор шагает за нею...

Вспоминать ему о ней легко, она часто приходит к нему в снах, которые он видит с шумами, запахами давно ушедших лет, их окружают музыка и быт того времени. В снах он вновь видит парки и кинотеатры своей молодости, Бродвей в час пик, школьные балы и танцы в "Железке", и повсюду их сопровождают давно забытые ритмы и мелодии – просто ретро-фильмы с собственным участием в главной роли. Когда ему тяжело, тоска одолевает беспричинно, он заклинает кого-то свыше, властного над нашими судьбами: "Пусть приснится моя молодость!" А молодость – это любовь.

Прекрасные сны-фильмы, где запоздало, через тридцать лет удается разглядеть то, что не удалось в свое время. Правда, ни один из них он не может досмотреть до конца, они, как в детективном сериале, обрываются на самом интересном месте, и продолжения, как ни желай, не бывает. Эти сны-фильмы одноразовые и для единственного зрителя, и после них очень трудно вписаться в повседневную жизнь. Но ни за что на свете Рушан не отказался бы от них.

Когда-то друзья, беззлобно посмеиваясь на его безответной любовью к девочке из соседней железнодорожной школы, успокаивая его, говорили: не грусти, первая любовь – как корь, переболеешь, встретишь другую и забудешь свою гордую пианистку с улицы 1905 года. Сегодня, считай, жизнь прожита, а он ее не забыл, впрочем, он и тогда чувствовал, что это всерьез и надолго.

Когда в прорабской возникают разговоры его коллег о первых увлечениях своих детей, которые никто не воспринимает всерьез, у Рушана по лицу пробегает грустная улыбка. Он не вмешивается в такого рода диспуты, – кому нужен его душевный опыт? Да и, глядя на него, заезженного жизнью одинокого прораба, разве можно предположить, что и его когда-то одолевали страсти, и он почувствовал на себе волшебный огонь обжигающей любви, и что воспоминания о ней – самое дорогое, что осталось ему, ими он и жив.

"Воспоминания – единственный рай, откуда нас невозможно изгнать",–вычитал он где-то и запомнил на всю жизнь.

И все-таки, чтобы разобраться в жизни, хоть что-то в ней понять, ее надо одолеть. Как – вопрос другой. На долгом пути, может, и откроются давно мучавшие тайны. До последних дней, возвращаясь памятью к девочке с нотной папкой в руках, он испытывал неловкость от сознания, что кто-то, заглянувший в эту "книгу", мог спросить: а как же Светланка Резникова, Ниночка Новова? Рушан, привыкший отвечать в жизни за свои поступки и никогда не прятавшийся за словеса и чужие спины, от этого не заданного вопроса сникал, может, оттого и не касался откровений о себе.

Наверное, человек более тонкий, чем прораб –художник, например, или писатель, артист,– легко бы разобрался в своих отношениях, тем более давних и ни к чему конкретному ныне не обязывающих, но для Рушана это явилось непреодолимой преградой, он не хотел унижать в воспоминаниях ни себя, не своих возлюбленных, ни тех привязанностей, которыми дорожил. Слишком дороги они были ему, оттого он затруднялся заполнить страницы книги, которую, казалось, и читал, и писал одновременно, событиями о личной жизни, где каждой из них, казалось бы, нашлось достойное место. И вдруг неожиданно он нашел ход к пониманию себя, того давнего, и всех своих привязанностей.

В одной мемуарной книге совершенно случайно попались ему на глаза страницы о Жане Кокто. Они-то дали ключ к пониманию давнишних событий. Оказывается, после его смерти биографы обнаружили четыре письма, полных любви, нежности, написанных им перед отправкой на фронт, послания эти сравнивают с образцами любовной лирики. Все письма адресованы четырем разным женщинам, но... написаны словно под копирку. И что более чем странно, ни одна их этих прекрасных дам, проживших долгую и счастливую жизнь, позже, узнав об этом, не только не отказалась от письма, а настаивала, что содержание адресованного ей признания отражает суть их истинных отношений с Кокто.

Конечно, он не француз Кокто, и прямой аналогии здесь вроде нет, но только пытаясь понять известного драматурга и его поклонниц, столь рьяно отстаивающих приоритет на его любовное послание, он пришел к разгадке давних событий.

Два коротких, но бурных "романа" со Светланкой Резниковой и Ниночкой Нововой, кстати одноклассницами, входившими в одну спаянную, недоступную компанию, хорошо известную в их городе, "случились" в последние полгода, когда Рушан учился на четвертом курсе и уже работал над дипломным проектом. Сегодня он понимает, что дважды пришелся "ко двору" в их каких-то девичьих интригах, интересах, до конца не разгаданных им и сегодня. Одно ясно, они не расставляли ему специально ловушек, просто он подвернулся случайно и как нельзя лучше подходил для задуманной ими роли. Но в том-то и суть: обе они не ожидали, что затеянная легкомысленная интрижка заденет что-то и в их сердце, обожжет тоже надолго, как выяснится позже,– теперь-то Рушан знал это.

Конечно, подводя итоги прожитого, Рушан мог бы не вспоминать об этих "романах", отнеся их в разряд легкомысленных увлечений. Тем более, на взгляд человека постороннего, две "любви" в полгода могут показаться несерьезными, не достойными быть упомянутыми в разговоре о столь высоком чувстве.

Но сроки тут ни при чем – он встречал позже примеры из серьезной классической литературы, когда дни, даже часы многое значили, определяли судьбу на всю жизнь или становились духовной опорой героев. Был и более веский аргумент – на всем стоит тавро: проверено временем.

... К тому новогоднему балу в сорок пятой железнодорожной школе, где у Рушана неожиданно начался "роман" со Светланкой Резниковой, Дасаев уже три с половиной года был безответно влюблен в Томочку Давыдычеву, и, конечно, в их провинциальном городке многие об этом знали. Там все на виду, невозможно уберечься от любопытных взглядов, а Рушан и не таился, да и любовь к такой заметной девушке не могла остаться незамеченной.

В ту пору школьники жили куда более насыщенной жизнью, чем нынешние, каждую субботу в той или иной школе проводились вечера, организованные с большой выдумкой, куда непременно приходили старшеклассники из других районов. На такие программы приглашались одни и те же лица, среди них и Тамара, а уж где она – там и Рушан. Хозяева среди гостей сразу выделяли девушку и наперебой зазывали на танец, но как-то сам собой быстро возникал барьер между ней и новыми поклонниками: по залу неслышной волной прокатывалось: "девушка Рушана". Так бывало и в "Железке", и на летней танцплощадке, и в "ОДО". Тамара, конечно, знала об этом, наверное, ей иногда даже нравилось такое опекунство.

В семнадцать мы все бываем кем-то очарованы, зачастую безответно, и в молодом эгоизме вряд ли замечаем, кто в кого влюблен, тем более чтобы помнить через годы... Но их отношения, наверное, запали в память многим. Спустя лет десять, в один из своих наездов в Актюбинск, он получил тому подтверждение. Остановился он в тот раз в родном городе в гостинице "Казахстан" и часто гулял по улице Карла Либкнехта, давно утратившей название Бродвей. В день по нескольку раз он поднимался вверх от парка Пушкина к сорок пятой школе, стоящей на горе, напротив пожарки, и как воочию видел себя юным, азартным, раскланивавшимся с улыбкой направо и налево,– на Бродвее он был своим парнем. И вот однажды во время прогулки его остановила молодая женщина с двумя авоськами и, смущаясь, спросила:

– Извините, скажите, пожалуйста, как у вас сложились отношения с Тамарой?– Видя его удивление, она, растерявшись вконец, добавила: – Не знаю почему, но я часто вспоминаю вас. Я никогда не забуду, как вы выискивали глазами ее на вечерах в нашей школе, мне казалось, ваш взгляд сжигал все на пути к ней. Поверьте, это не только моя фантазия, мне то же самое говорили подружки, многие за вас, Рушан, переживали.

– Спасибо,– ответил растроганный Дасаев.– Но, увы, она вышла замуж за другого и живет в Черновцах.

Пока женщина не скрылась за углом, он долго смотрел ей вслед, пытаясь припомнить ее на тех вечерах, которые отчетливо помнил, но, увы... Он заметил смущение незнакомки и от мятого, невзрачного платья и стоптанных туфель, и от тяжелых авосек с картошкой и понял, как нелегко дался ей вопрос, у нее своих забот хватало, это бросалось в глаза сразу, и вот надо же...

Вообще в тех местах, где он появлялся, знали, в кого он влюблен, и эта верность у многих вызывала симпатию. Впрочем, нужно оговориться, по тем временам это был не подвиг, а нечто само собой разумеющееся – верность окружающими ценилась. Но каково было тогда самому Рушану? Через полгода он заканчивал техникум, а что ожидает путейца? Полустанок, в лучшем случае –станция? Надеяться на то, что туда приедет Тамара, было бесполезно, тут надежды даже на переписку не было. Она знала, что он есть, влюблен в нее, и, кажется, воспринимала это как должное: иногда позволяла проводить после школьных вечеров, танцевала с ним, порою даже говорила ему приятные слова, кокетничала, изредка объявлялась на его соревнованиях по боксу и очень темпераментно болела, но все это было не то... Он-то видел, как "встречались" с девушками его друзья – Валька Бучкин, Ленечка Спесивцев. Незнакомым девушкам, которые вдруг начинали интересоваться им, друзья говорили: оставь, его никто, кроме Давыдычевой, не интересует, безнадежный однолюб. Вот такая у него была репутация в те юные годы.

Тот новогодний вечер для них был последним в Актюбинске. Летом он отбывал по направлению и понимал, что навсегда расстается с беспечной студенческой жизнью, а впереди – нелегкие взрослые будни. Работа на транспорте требует человека целиком, он уже знал, что дорожный мастер не имеет права отлучиться с участка, не предупредив, где его могут найти,–такова специфика.

В тот праздничный вечер его одолевали грустные мысли, хотя после бала в школе он был приглашен Стаиным в одну интересную компанию. Жорик, с кем он пришел в сорок пятую, мотался по залу, пытаясь выяснить, кто же скрывается за No 14, завалившим его любовными посланиями, а Рушан, задумавшись, стоял у колонны, не решался пригласить на танец Тамару, почему-то державшуюся сегодня особенно капризно. Объявили "белый" танец, и Рушана пригласила Светлана Резникова. Между собой ребята звали ее "Леди". Светланка, надменная, острая на язык девушка, из известной в городе семьи, нравилась многим и знала об этом. Рушан, давно не видевший ее, поздравил с наступающим Новым годом и спросил, зная про ее давний и прочный роман с парнем, учившимся в мединституте:

– А где же Славик?

Светланка, положив ему обе руки на плечи,– прежние танцы позволяли это,– сказала озорно и без всякого сожаления:

– А он бросил меня...

– Тебя, прекрасная Леди? В это трудно поверить,– подлаживаясь под ее шутливый тон, ответил Рушан.

– Да, вот такой он ветреник. И как мне кажется, на сегодня мы –прекрасная пара. Ты не нужен Давыдычевой, я – Мещерякову, двое отверженных. Ну как, Рушан, закрутим любовь?

Она глядела на него с улыбкой и теснее сжимала пальцы рук у шеи. Близость ее, жар рук, аромат духов кружили ему голову. Видя, что Рушан не понимает, в шутку или всерьез она говорит, Светланка показала на вальсирующую у елки пару: Славик увлеченно танцевал с давней соперницей Светланки – Верочкой Осадчей. Как только кончился танец, она взяла его под руку и, отведя к колонне, осталась рядом с ним. Глядя нежно, как не смотрела на него до сих пор ни одна девушка, она поправила Рушану бабочку и с обворожительной улыбкой, от которой он терялся, заявила:

– Хочешь – не хочешь, Дасаев, я беру тебя сегодня в плен. Уходя на вечер, я слышала по радио призыв: обиженные в любви – объединяйтесь!

Дасаев, не понимая, разыгрывают его или это всерьез, смутился еще больше. Выручил объявившийся рядом Стаин... И тут Рушан почувствовал, что Светланка не шутит. Она, оказывается, знавшая об их дальнейшей программе, вдруг объявила оторопевшему Стаину:

– Жорик, на Рушана не рассчитывай, он сегодня мой. Я решила его украсть. Могу я позволить себе в качестве новогоднего подарка обаятельного чемпиона по боксу?

Стаин удивленно глянул на Светланку,– он знал, что своенравная Резникова в настроении могла учудить и не такое, и ей все прощалось. "Она знает свое место в обществе",– как высокопарно говаривал о ней Жорик, когда-то он безуспешно пытался за ней ухаживать.

– Не боишься? Славик в гневе бывает крут,– видимо, дразня Резникову, обронил Стаин.

– Не боюсь. Рушан Давыдычеву оберегал и не от таких, как Мещеряков,–ответила Светланка и демонстративно прижалась к Дасаеву.

– Ну, тогда я пошел, у меня тоже сердечные проблемы. Желаю приятной встречи Нового года.– И, приобняв Рушана, добавил:– Помни, Татарка своих в обиду не дает...– Он имел в виду, что Славик живет на Курмыше, где обитала такая же оторва, как и на Татарке. И элегантный Стаин, по которому в тот вечер тосковал не один девичий взгляд, скрылся в толпе танцующих.

Новогодний бал становился все шумнее, напряженнее, сбивались последние компании, чтобы встретить полуночный бой курантов у кого-нибудь дома. Конечно, неожиданно возникший "дуэт" Резникова – Дасаев не остался без внимания, но в тот вечер вряд ли кто принял их отношения всерьез, ведь казалось: Резникова просто дразнит Славика, а Рушан с удовольствием подыгрывает очаровательной Светланке.

За окнами падал снег, медленно вращалась щедро наряженная елка, в зале заметно поредело, время неумолимо приближалось к полуночи, и властная Светланка, весь вечер не отпускавшая Рушана ни на шаг, сказала:

– Идем, пора и нам отметить Новый год и начало нашего романа,– и потянула его бегом к лестнице, ведущей в раздевалку.

Рушан предполагал, что Светланка пригласит его в какую-то компанию,–ей, как и Стаину, везде были бы рады,– но она, как о давно решенном, вдруг объявила:

– Ну, теперь идем к нам, нас ждет накрытый стол.– И видя удивление на лице Рушана, с улыбкой пояснила:– Да, да, накрытый стол. Я была уверена, что буду отмечать Новый год с тобой, ты моя сознательная и давно избранная жертва. Не жалеешь?– Наслаждаясь его смущением, добавила: – А чтобы тебя не мучили угрызения совести или сожаление, скажу – я точно знаю: в новогодних планах Давыдычевой тебе места нет. Она на днях мне звонила, и мы с ней целый час болтали. Правда, я ей не сказала о ссоре со Славиком, а что мне хотелось, выведала. Представляю, как она сейчас бесится, тебя ведь еще никто не уводил. Но жизнь – борьба, как нас учат в школе. Ты не осуждаешь меня, Рушан?– И, приблизившись к нему, вдруг обхватила его голову прохладными руками и одарила жарким поцелуем...

Резниковы жили в десяти минутах ходьбы от школы, и они, свернув с Карла Либкнехта на Орджоникидзе, поспешили вниз к вокзалу, где напротив "Железки" высился заметный особняк за высоким глухим забором. Стояла поистине новогодняя ночь – с легким морозцем, мягко падающим снегом, и Светланка всю дорогу озоровала, сталкивала его в сугробы, бросалась снежками, пыталась лепить снежную бабу. Целовались почти у каждого дерева, и Рушану всякий раз приходилось опускать в снег завернутые в газету ее лаковые "шпильки". На катке, во дворе "Железки", горела огнем наряженная елка, и стайки подростков в ярких спортивных костюмах мирно катались вокруг нее на коньках, для этой картины явно не хватало музыки, но радостный смех, визг, ошалелые от предчувствия близящегося праздника возгласы слышались издалека...

Ту давнюю прогулку в новогоднюю ночь он прокручивал в памяти потом сотни раз, припоминая все новые и новые подробности. Говорят, что иногда прожитые годы проносятся перед человеком в считанные секунды,– может и так, но Рушану со временем та пятнадцатиминутная дорога представляется прогулкой длиною в целую жизнь.

Он шел как в бреду, иногда невпопад отвечая Светланке, не до конца понимая, что все эти ласковые слова, жаркие поцелуи, обрушившиеся на него вдруг, адресованы ему... Он никогда не думал, что от этого так может кружиться голова, биться сердце. Порою ему казалось: не сон ли это –надменная Светланка, недоступная Леди, о которой вздыхали многие, рядом с ним?

Она открыла дверь своим ключом и пригласила в дом. В прихожей, заметив его растерянность, одобряюще сказала:

– Не бойся. Мы одни. Родители в гостях, вернутся завтра утром. Семейная традиция – встречать Новый год у деда. Проходи,– и она распахнула застекленную белую дверь в зал.

За спиной щелкнул выключатель, и перед ним вспыхнула тяжелая люстра под высоким потолком, прямо над наряженной елкой. Казалось, тысячи хрустальных солнц струили с потолка на нее осколки своих лучей – это волшебное ощущение, которое он почувствовал в первый миг, надолго врезалось ему в память.

Удивительно, как в считанные минуты Рушан разглядел весь зал, его убранство, с тяжелыми, на восточный манер, коврами на стенах, громоздкими напольными часами в корпусе из потемневшего красного дерева, чей неслышный ход определял, наверное, долгие годы ритм этого дома, с книжными шкафами, блиставшими золотыми корешками редких и незнакомых ему книг, сервантом между окнами, где на хрустальных бокалах, фужерах отражались огни люстры и отсвет легких елочных игрушек и матово поблескивало тусклое серебро чайного сервиза. Чуть поодаль елки под белой крахмальной скатертью сервированный стол, заставленный салатами, закусками. Но Рушану прежде всего бросились в глаза две высокие вазы: одна с крупными золотистыми мандаринами, другая с красным алма-атинским апортом,– с тех пор у Рушана Новый год ассоциируется с запахом яблок.

В те же минуты он ощутил уют, тепло и надежность этого дома и был рад, что не ошибся в представлениях о жизни Леди, чувствовалось, что она, как редкий экзотический цветок, росла в любви и заботе. В ту пору считалось хорошим тоном бывать в доме у девушки, с которой встречаешься,– старые, милые традиции их провинциального городка, и Рушан понимал, что настал и его час, ведь в особняк на улице 1905 года его никогда не приглашали, и этот фактор играл в ту ночь немаловажную роль. Все навалилось на него стремительно, неожиданно, поистине – новогодний сюрприз. Не успел он осмотреться, обвыкнуться, как Светланка вдруг сказала с досадой:

– Простор зала и этот огромный стол гнетут меня. Ты не возражаешь, если мы переберемся в мою комнату?..

Рушан, еще до сих пор не осознавая, что с ними творится, в прострации лишь кивнул головой и привстал с кресла. Ее комната, довольно большая, выходящая окном во двор, оказалась напротив зала, и в приоткрытую дверь хорошо виднелась в темноте высокой комнаты светящаяся мерцающими гирляндами наряженная елка. Между книжными шкафами, занимавшими стену напротив окна, располагался уютный уголок с двумя глубокими кожаными креслами и низким столиком, обтянутым зеленым сукном. К изголовью одного из старинных кресел склонился стеклянный абажур диковинного бронзового торшера. Рушан вмиг представил Светланку, забравшуюся с ногами в просторное кресло с книжкой в руках и даже укутанную тяжелым шотландским пледом, он как раз покрывал ее низкую деревянную кровать. Но что-то инстинктивно насторожило Рушана: подняв тревожный взгляд от ее ложа с двумя туго взбитыми подушками, он сразу увидел на стене приколотую кнопками большую фотографию улыбающегося Мещерякова. Он так растерялся, что не мог отвести он него взгляда, и Светланка, вошедшая в комнату со скатертью в руке, застала его в замешательстве.