Текст книги "Целую женские руки"

Автор книги: Расул Гамзатов

Расул Гамзатов
Целую женские руки

1

 
Целую, низко голову склоня,
Я миллионы женских рук любимых.
Их десять добрых пальцев для меня
Как десять перьев крыльев лебединых.
 
 
Я знаю эти руки с детских лет.
Я уставал – они не уставали.
И, маленькие, свой великий след
Они всегда и всюду оставляли.
 
 
Продернув нитку в тонкую иглу,
Все порванное в нашем мире сшили.
Потом столы накрыли.
                                 И к столу
Они всю Землю в гости пригласили.
 
 
Они для миллионов хлеб пекли.
Я полюбил их хлебный запах с детства.
Во мне, как в очаге, огонь зажгли
Те руки, перепачканные тестом.
 
 
Чтобы Земля всегда была чиста,
Они слезой с нее смывают пятна.
Так живописец с чистого холста
Фальшивый штрих стирает аккуратно.
 
 
Им нужно травы сметывать в стога,
Им нужно собирать цветы в букеты,
Так строится бессмертная строка
Из слов привычных под пером поэта.
 
 
Как пчелы в соты собирают мед,
Так эти руки счастье собирают.
Земля! Не потому ли каждый год
В тебе так много новизны бывает?
 
 
Когда приходит трезвостью беда,
Когда приходит радость, опьяняя,
Я эти руки женские всегда
Целую, низко голову склоняя.
 

2

 
Я знаю эти руки.
                         Сколько гроз
Осилили, не сильные, родные…
Их сковывал петрищевский мороз,
Отогревали их
                       костры лесные.
 
 
У смерти отвоевывая нас,
Дрожа от напряженья и бессилья,
Они, как новорожденных, не раз,
Запеленав, из боя выносили.
 
 
А позже, запеленаты в бинты,
Тяжелых слез ни от кого не пряча,
Вернувшись из смертельной темноты,
Мы узнавали их на лбу горячем.
 
 
В них тает снег и теплится огонь,
Дожди звенят и припекает солнце,
И стонет скрипка, и поет гармонь,
И бубен заразительно смеется.
 
 
Они бегут по клавишам.
                                    И вдруг
Я замираю, восхищеньем скован:
По властному веленью этих рук
Во мне самом рождается Бетховен.
 
 
Мир обступил меня со всех сторон,
Лишь на мгновенье задержав вращенье,
И, как воспоминанье, древен он,
И юн, как наступившее свершенье.
 
 
Они бегут по клавишам.
                                    И вот
Воскресло все, что память накопила…
Мне мама колыбельную поет,
Отец сидит в раздумье у камина,
 
 
И дождь в горах, и вечный шум речной,
И каждое прощанье и прощенье,
И я, от свадьб и похорон хмельной,
Жду журавлей залетных возвращенья,
 
 
Вот вышли наши женщины плясать.
О, крылья гордой лебединой стаи!
Боясь свою степенность расплескать,
Не пляшут – плавают, не пляшут, а летают.
 
 
Пожалуй, с незапамятных времен
Принц ищет в лебеди приметы милой,
И мавры убивают Дездемон
Уже давно во всех театрах мира.
 
 
И Золушки находят башмачки,
Повсюду алчность побеждая злую.
Целую жесткость нежной их руки
И нежность мужественных рук целую.
 
 
Целую, словно землю.
                                  Ведь они
Мир в маленьких своих ладонях держат.
И чем трудней и пасмурнее дни,
Тем эти руки и сильней и тверже.
 
 
Мир – с горечью и радостью его,
С лохмотьями и праздничной обновой,
С морозами и таяньем снегов,
Со страхами перед войною новой.
 
 
Вложил я сердце с юношеских лет
В любимые и бережные руки.
Не будет этих рук – и сердца нет,
Меня не будет, если нет подруги.
 
 
И если ослабеют пальцы вдруг
И сердце упадет подбитой птицей,
Тогда сомкнется темнота вокруг,
Тогда сомкнутся навсегда ресницы.
 
 
Но силы не покинули меня.
Пока пишу, пока дышу – живу я,
Повсюду, низко голову склоня,
Я эти руки женские целую.
 

3

 
В Москве далекой был рожден поэт
И назван именем обычным – Саша.
Ах, няня! С первых дней и с первых лет
Его для нас растили руки ваши.
 
 
В моих горах певец любви Махмуд
Пел песни вдохновения и муки.
Марьям! Как много радостных минут
Ему твои всегда давали руки.
 
 
Теперь любое имя назови —
Оно уже не будет одиноко:
О, руки на плечах у Низами,
О, руки, обнимающие Блока!
 
 
Когда угас сердечный стук в груди,
Смерть подошла и встала в изголовье,
Тебя, мой незабвенный Эффенди,
Они пытались оживить любовью.
 
 
Когда на ветках творчества апрель
Рождал большого вдохновенья листья,
Из этих рук брал краски Рафаэль,
И эти руки отмывали кисти.
 
 
Не сетуя, не плача, не крича
И все по-матерински понимая,
Они сжимали плечи Ильича,
Его перед разлукой обнимая.
 
 
Они всплеснули скорбно.
                                     А потом
Затихли, словно ветви перед бурей.
И ленинское штопали пальто,
Пробитое эсеровскою пулей.
 
 
Они не могут отдохнуть ни дня,
Неся Земле свою любовь живую.
И снова, низко голову склоня,
Я эти руки женские целую.
 

4

 
Я помню, как, теряя интерес
К затеям и заботам старших братьев,
По зову рук далекой Долорес
Хотел в ее Испанию бежать я.
 
 
Большие, как у матери моей,
Правдивые, не знающие позы,
И молча хоронили сыновей,
И так же молча вытирали слезы.
 
 
Сплетались баритоны и басы:
«Но пассаран!» – как новой жизни символ.
Когда от пули падали бойцы,
Ей каждый сильный становился сыном.
 
 
Я помню, в сакле на меня смотрел
С газетного портрета Белоянис,
Как будто много досказать хотел,
Но вдруг умолк, чему-то удивляясь.
 
 
С рассветом он шагнет на эшафот,
Ведь приговор уже подписан дикий.
Но женщина цветы ему несет —
Прекрасные, как Греция, гвоздики.
 
 
Он улыбнулся,
                     тысячи гвоздик
В последний раз увидев на рассвете.
И до сих пор, свободен и велик,
Он по Земле идет, смеясь над смертью.
 
 
Я помню Густу.
                       Помню, как она
В одном рукопожатии коротком
Поведала, как ночь была черна
И холодна тюремная решетка.
 
 
Там, за решеткой, самый верный друг,
С любовью в сердце и петлей на шее,
Хранил в ладонях нежность этих рук,
Чтоб, если можно, стать еще сильнее.
 
 
Глаза не устают.
                        Но во сто крат
Яснее вижу наболевшим сердцем,
Как руки женщин Лидице кричат
И как в печах сжигает их Освенцим.
 
 
Я руки возвожу на пьедестал.
…У черных женщин – белые ладони.
По ним я горе Африки читал,
Заржавленных цепей узнал я стоны.
 
 
И, повинуясь сердцу своему,
Задумавшись об их тяжелой доле,
Спросил у негритянки:
                                 «Почему
У черных женщин белые ладони?»
 
 
Мне протянув две маленьких руки,
Пробила словом грудь мою навылет:
«Нам ненависть сжимает кулаки,
Ладони солнца никогда не видят!»
 
 
Святые руки матерей моих,
Засеявшие жизненное поле…
Я различаю трепетно на них
Мужские, грубоватые мозоли.
 
 
Ладони их как небо надо мной,
Их пальцы могут Землю сдвинуть с места.
Они обнять могли бы шар земной,
Когда бы встали в общий круг все вместе.
 
 
И если вдруг надвинется гроза,
Забьется птицей в снасти корабельной,
Раскинув сердце, словно паруса,
Я к вам плыву, земные королевы!
 
 
Земля – наш дом.
                         И всем я вам сосед —
Француженке, кубинке, кореянке.
Я столько ваших узнаю примет
В прекрасной и застенчивой горянке.
 
 
Как знамя, ваши руки для меня!
И словно на рассвете в бой иду я,
Опять, седую голову склоня,
Я эти руки женские целую.
 

5

 
Смеясь, встречает человек рассвет,
И кажется, что день грядущий вечен,
Но все-таки по множеству примет
Мы узнаем, что наступает вечер.
 
 
А вечером задумчив человек,
Приходит зрелость мудрая и злая…
Но я поэт.
              День для меня – как век.
И возраста я своего не знаю.
 
 
Я очень поздно осознал свой долг,
Мучительный, счастливый, неоплатный,
Я осознал,
                но я вернуть не смог
Ни дни, ни годы детские обратно.
 
 
Себе я много приписал заслуг,
Как будто время вдруг остановилось,
Как будто я лучом явился вдруг
Или дичком в саду плодовом вырос.
 
 
Могу признаться, мама, не тая:
Дороги все мои – твои дороги,
И все, что прожил, – это жизнь твоя,
И лишь твои всю жизнь писал я строки.
 
 
Я – новорожденный в руках твоих,
И я – слезинка на твоих ресницах.
За частоколом лет мой голос тих,
Но первый крик тебе доныне снится.
 
 
Не спишь над колыбелью по ночам
И напеваешь песню мне, как прежде.
Я помню, как начало всех начал,
Напевы ожиданья и надежды.
 
 
Вхожу я в школу старую.
                                     И взгляд
Скользит по лицам – смуглым, конопатым.
А вот и сам я, тридцать лет назад,
Неловко поднимаюсь из-за парты.
 
 
Учительницы руки узнаю —
Они впервые карандаш мне дали.
Теперь я книгу новую свою,
Поставив точку, отпускаю в дали.
 
 
О руки матери моей, сестер!
Вы бережно судьбу мою держали,
И вас я ощущаю до сих пор,
Как руки женщин всей моей державы!
 
 
Вы пестовали ласково меня
И за уши меня трепали часто.
В начале каждого большого дня
Вы мне приветливо желали счастья.
 
 
И вы скорбели, если вдалеке,
В безвестности,
                      я пропадал годами.
И вы о жизни по моей руке
Наивно и уверенно гадали.
 
 
Вы снаряжали нас для всех дорог,
Вы провожали нас во все скитанья.
Мы возвращались на родной порог
И снова говорили: «До свиданья».
 
 
Когда коня седлает во дворе
В неблизкий путь собравшийся мужчина,
Его всегда встречает на заре
Горянка с полным до краев кувшином.
 
 
Чужая, незнакомая почти,
Стоит в сторонке.
                     Только это значит,
Примета есть такая,
                              что в пути
Должна ему сопутствовать удача.
 
 
Страна родная! Думается мне,
Твой путь имел счастливое начало:
Октябрь, скакавший к счастью на коне,
С кувшином полным женщина встречала.
 
 
Она стояла молча у ворот,
Прижав к груди спеленатого сына,
И время шло уверенно вперед
И становилось радостным и сильным.
 
 
Октябрь перед последним боем пил,
Клинок сжимая, из кувшина воду…
Быть может, потому так много сил
И чистоты у нашего народа.
 
 
Шел человек за нашу правду в бой,
И мертвыми лишь падали с коня мы.
Но, родина, ни перед кем с тобой
Мы голову вовеки не склоняли.
 
 
Не будет никогда такого дня,
Всегда беду мы одолеем злую.
И снова, низко голову склоня,
Я эти руки женские целую.
 

6

 
Я у открытого окна стою,
Я солнце в гости жду ежеминутно.
Целую руку близкую твою
За свежесть нерастраченного утра.
 
 
Несу к столу, к нетронутым листам,
И щебет птиц, и ликованье радуг…
Бывало, мать, пока отец не встал,
Все приводила на столе в порядок.
 
 
Боясь вспугнуть его черновики,
Чернила осторожно пополняла.
Отец входил и надевал очки.
Писал стихи.
                   И тишина стояла.
 
 
На оклик: «Мать!» – поспешно шла она,
Чтобы принять родившиеся строки.
И снова наступала тишина,
В ней лишь перо пришептывало строго.
 
 
Все тот же стол, и тишина вокруг —
Здесь время ничего не изменило.
И добрая забота близких рук
Вновь не дает пересыхать чернилам.
 
 
Мне руки говорят:
                           «Пиши, поэт!
Пусть песня никогда не оборвется,
Пусть наступает каждый день рассвет
И мысль всегда рождается, как солнце!»
 
 
И я пишу, пока писать могу,
И рано смерти многоточье ставить.
Но, словно след на тающем снегу,
Должна и жизнь когда-нибудь растаять.
 
 
Но песня не прервется и тогда,
Когда успею сотни раз истлеть я,
Она придет в грядущие года
Тревожным днем двадцатого столетья.
 
 
Потомки, позабывшие меня!
Отцов перерастающие дети!
Целуйте, низко голову склоня,
Как жизнь саму, родные руки эти!