Текст книги "Мышонок и его отец"

Автор книги: Рассел Конуэлл Хобан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

– Вы говорите сами с собой, – пискнула Гряззя, заметив, что окунь уже нацелился боднуть соперника.

Окунь, всё ещё исполненный сомнений, сдал назад. Соперник тоже попятился и исчез из виду. Окунь нехотя повернулся и поплыл своей дорогой, бросив на всякий случай через плечо: «И держись отсюда подальше!»

– Они большие и сильные, но совсем глупые, – пояснила Гряззя. – Вечно попадаются на эти блестящие штучки, которые спускают сверху на ниточках.

Глядя на своё отражение в блестящей жести, мышонок вдруг почувствовал, как ослабели руки отца, когда-то так крепко сжимавшие его ручки.

– За последним видимым псом нет ничего, кроме нас, – промолвил он. – Никто нас отсюда не вытащит, кроме нас самих. Это у нас и есть Почему. А теперь надо вычислить все Как и Что.

– Боюсь, что Серпентина права, – вздохнул отец. – Окончательная истина есть ничто, а эта грязь во всём подобна любой другой.

– Ну и пусть! – заявил мышонок. – Я хочу отсюда выбраться. Ты не могла бы раздобыть мне такую ниточку? – обратился он к Гряззе.

– Запросто! – воскликнула та. – Тут, на дне, их полным-полно! Они часто запутываются в корягах. Сейчас принесу.

Мышонок задумчиво забормотал себе под нос, отец молча уставился куда-то вдаль, а Серпентина знай себе похрапывала в грязи.

– Вверх умножить на Вниз, – бормотал мышонок. – Внутрь разделить на Наружу. Здесь умножить на Там…

– А вот и мы с ниточкой! – пропищала Гряззя, волоча за собой рыболовную леску. – Длинная попалась! Подойдёт, как ты думаешь?

– Да, – сказал мышонок. – А теперь мне необходима полная тишина, чтобы выработать Многое-в-Малом имени Мышонка.

Высоко над его головой дремал на глади пруда солнечный свет; тени мелькали в листве; пружина лета раскручивалась, мерно тикая голосами цикад в тёплом воздухе.

Час шёл за часом, и только к полудню уродливая мордочка малютки Гряззи выглянула на поверхность среди камышей и кувшинок, где до сих пор тихо покачивался на стоячей воде ореховый барабанчик. Сжимая в челюстях леску, Гряззя устало вцепилась в стебель камыша, по которому выбралась наверх. Собрав последние силы, она вытянула леску из воды – на конце была привязана счастливая монета. Гряззя съела все наросшие на монете водоросли и, как сумела, оттёрла её от грязи. Былого сияния медь не обрела, но в воде всё-таки теперь поблёскивала; оставалось надеяться, что этого хватит. «ВСЁ У ВАС ПОЛУЧИТСЯ! ВАШ СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ…» – заверяли надписи с обеих сторон монеты, вертящейся на конце лески. Гряззя втащила её на лист кувшинки и там и оставила вместе с леской, а сама пустилась в обратный путь по стеблю камыша и вскоре скрылась под водой.

Прошёл ещё час с небольшим, прежде чем она снова показалась на поверхности с ещё одним куском лески – на сей раз среди камней у самого берега, где грелось на солнышке семейство расписных черепах. Рискуя жизнью, малютка прокралась мимо них к плоскому камню, над которым нависли ветви сумаха, росшего у самой кромки воды. Здесь она пропустила леску через узкую развилку одной из ветвей и поползла по листьям кувшинок обратно – туда, где по-прежнему покачивался среди камышей барабанчик из ореховой скорлупки. Двигаясь все медленней и медленней, Гряззя привязала конец лески к ремешку барабанчика. Затем она вернулась на лист кувшинки, где оставалась монета, привязала к ремешку конец другой лески, а монету столкнула в воду. Ореховый барабанчик на мгновение скрылся под водой, но тут же всплыл. Сквозь толщу воды Гряззя различила далеко внизу монету – потёртая медь тускло поблёскивала знаком последней надежды.

– Вот и всё, – выдохнула Гряззя и повалилась без сил на лист кувшинки. – Какое странное чувство… – прошептала она. – Я едва дышу, и в глазах темно. Наверное, я умираю. Вот и пришел конец моей короткой грязной жизни, и вовсе не суждено мне было стать какой-то другой.

И малютка разрыдалась так горько, что не сразу заметила, как внезапная судорога пробежала вдоль её спины и расколола крошечное тельце надвое.

– Ах! – воскликнула она, ощутив, как оживают и напрягаются в предчувствии полёта её мокрые, ещё смятые крылышки. – Да, знать наверняка всё равно было невозможно, – вздохнула она.

Новорождённая стрекоза, юная и прекрасная, зелёная, как изумруд, выбралась из опустевшей, грязной скорлупы своего прежнего «я». Она терпеливо дождалась, пока солнце высушит её радужные крылья, и вот наконец отважилась взлететь. Изношенная личинка скорчилась внизу, на листе – позабытая, никому больше не нужная; и старое имя тоже было забыто, как и всё, что осталось под водой, в тёмных глубинах пруда. Стрекоза просверкала над водной гладью и устремилась прочь, скользя на струях тёплого ветра, – как песня в солнечных лучах, как вздох в летнем воздухе.

А мышонок с отцом терпеливо ждали на дне, в грязи. Обрывок выхухолевой бечёвки был теперь привязан к рыболовной леске, тянувшейся вверх, к раздвоенной ветке, нависшей над плоским камнем.

– Опять ждем, – вздохнул мышонок. – Сколько же времени мы потратили в своей жизни на ожидание!

Серпентина проснулась, зевнула и с аппетитом щёлкнула клювом.

– Новое пробуждение, – проскрежетала она, – навстречу новым исследованиям сущности БЫТЬ. Итак. Что вы обнаружили по ту сторону ничто?

– Выход, – ответил мышонок.

– Ну и ну! – возмутилась Серпетина. – А вы хоть дали себе труд задуматься о том, что в действительности никакого выхода нет и быть не может? Принимая во внимание, что выход из каждой ситуации в то же самое время есть и вход в другую ситуацию… Эй! Стойте!.. Это же очень важно!..

Но мышонок с отцом, прорвавшись сквозь облако ила, были уже на полпути к озарённой солнцем поверхности. Над ними наискось взрезал воду ореховый барабанчик. Окунь, проглотивший монету, пулей мчался через пруд, а следом за ним, пропиливая развилку ветки ещё глубже, вздымала V-образную волну длинная леска с жестяными мышатами на конце.

Промокшие насквозь и набитые грязью, отец и сын вынырнули навстречу солнцу и, рассыпая брызги, понеслись прямиком через черепашьи камни. «Летние люди!» – в ужасе закричали черепахи и тотчас поплюхались в воду. Мышонок с отцом долетели до ветки и врезались в развилку. Узел, скреплявший выхухолеву бечёвку с леской, развязался, и мышата, глухо звякнув, рухнули на плоский камень у самой кромки воды.

Там они и остались лежать неподвижно – в луже мало-помалу вытекающей из них воды. Оба были в пятнах и потёках ржавчины, и от ручек их, протянутых друг к другу, остались только голые ржавые проволочки. Чудом уцелевшие клочки меха позеленели от водорослей и мха, а то и вовсе почернели от гнили. Изорванные ушки жалобно обвисли, усики поникли в унынии.

Солнце казалось невыносимо ярким, но с каким же наслаждением отец и сын купались в его тепле! И до чего же чёткими и чистыми были звуки – и шелест листьев, и стрекотанье цикад, и тягучий мелодичный напев белошейного вьюрка, и странное мерное гуканье, доносившееся из камышей на болоте: «У-У-У-БУМ-ТРУМБ! У-У-У-БУМ-ТРУМБ!» Из листвы соседней берёзы с любопытством выглядывал зимородок. В когтях он сжимал моток лески, конец которой уходил прямо под воду. Гуканье на болоте стихло, и далеко над прудом разнёсся тоненький жестяной голосок мышонка:

– И что нам теперь делать?

– Покинуть эти края насколько возможно скорее, – отозвался кто-то из камышей замогильным голосом.

Отец, лежавший лицом к болоту, разглядел чуть поодаль большую голенастую птицу, бурую, всю в полосках и крапинках: неподвижно стоя в камышах, она оставалась почти невидимой. Маскировку довершал поднятый кверху длинный тонкий клюв. Выдавали птицу только жёлтые стеклянные глаза-очочки, посаженные очень близко друг к другу и устремлённые прямиком на мышонка с отцом.

– Кто вы? – спросил отец и уставился на незнакомку, не веря своим глазам: птица умудрялась то появляться, то вновь исчезать из виду, не сходя с места.

– Любительница уединения, – ответила выпь. – Этим и ограничимся. Вполне достаточно для знакомства. Не смею вас дольше задерживать. Прощайте. – Камыши всколыхнулись на ветру, и выпь закачалась вместе с ними, сохраняя маскировку.

– Если бы вы смогли помочь нам… – начал мышонок.

– Продолжить ваше странствие? – подхватила выпь. – С превеликим удовольствием! Чем могу споспешествовать вашему отбытию?

– Поверните ключ в моей спине и заведите нас, пожалуйста, – сказал отец.

Выпь неохотно выступила из камышей и двинулась к камню бочком, словно сокрушаясь о рассеивающемся с каждым шагом уединении. Крепко придерживая отца длиннопалой лапой, клювом она ухватила ключик. Глазки её выпучились от натуги, шея вывернулась чуть ли не кругом, но ключик не шелохнулся.

– Что это ещё за фокусы? – возмутилась она. – Ваш ключ не поворачивается!

– Мы немножко заржавели, – объяснил отец. – Попробуйте ещё разок!

Выпь собралась с силами, перехватила ключик покрепче и, тяжело пыхтя, наконец его провернула. Шестерёнки защёлкали, ржавая пружина напряглась, и отец внутренне замер, предвкушая всегда накатывавшую за этим волну облегчения. Выпь помогла мышатам подняться и отпустила ключик. И – ничего. Ножки отца не двигались.

– Прощайте, – молвила выпь. – Не стоит тратить время на благодарности.

Она исчезла в камышах, а мышонок испуганно уставился на отца:

– В чём дело, папа? Почему мы не идём?

– Мы сломались! – воскликнул отец, даже не понимая, что терзает его больней: туго сжавшаяся внутри пружина или это жуткое слово.

– Сломались?! – ужаснулся малыш, от потрясения не в силах даже заплакать.

– Сломались, – подтвердил отец. – Мы пережили ограбление банка, войну, «Последний карк моды», разрушение плотины и созерцание бесконечности. И, спрашивается, чего ради?…

– Может быть, у тебя в механизме просто скопилось слишком много всякой гадости из этого пруда? – с надеждой спросил мышонок. – Может, когда мы ещё немножко подсохнем…

– Сохнуть тут бесполезно, – вздохнул отец. – Чувствую я, это что-то посерьёзнее. Теперь у нас одна надежда – на Выхухоля. Но как нам до него добраться?

– ЭКСТРЕННЫЙ ВЫПУСК! – донёсся сверху знакомый пронзительный голосок, и над прудом закружилась голубая сойка. – НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ! ВЫХУХОЛЬ РАЗДАВЛЕН НАСМЕРТЬ УПАВШИМ ДЕРЕВОМ! ПОГИБ В ХОДЕ РАБОТ ПО ВОССТАНОВЛЕНИЮ БОБРОВОЙ ЗАПРУДЫ. ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА: «ЧТО РАЗДЕЛИТЬ НА КАК РАВНЯЕТСЯ ПОЧЕМУ». НОВОСТИ ВОДНОГО ПОЛО: ЖУКИ-ПЛАВУНЦЫ ОДЕРЖАЛИ ПОБЕДУ НАД ГЛАДЫШАМИ. ГОЛОВАСТИКИ ОПУСКАЮТСЯ НА ПОСЛЕДНЮЮ СТРОЧКУ В РЕЙТИНГЕ МАЛОЙ ЛИГИ. – Сойка окинула взглядом берег, приветственно кивнула и понеслась прочь, проверещав: – ЗАВОДЯШКИ ПРИБЫЛИ НА ОТДЫХ!

– Эй, берегись!!! – крикнул с берёзы зимородок.

– ЧАС ОБЕДА! – взвизгнул над ними третий голос, грубее и резче. Чёрная тень накрыла мышонка с отцом, и мощные, острые когти болотного ястреба впились в их проржавевшую жесть. Весь пруд с окрестными деревьями и топями внезапно очутился далеко внизу, стремительно уменьшаясь и ускользая из виду. – Добыча! – вне себя от радости клекотал ястреб. Лютый жёлтый огонь пылал в его глазах, а когти были твёрже стали. – Добыча, добыча! Свежая кровь! Сладкая плоть! – Он залился хохотом, и крылья его яростно полыхнули под солнцем.

Нежнейший тёплый ветерок обвевал мышонка с отцом и, поддерживая ястреба на крыле, о чём-то вздыхал и бормотал ему вслед. Внизу улыбались своим послеполуденным грезам зеленые и желтые поля, унизанные сверкающими ручейками, как лентами самоцветов, а статные деревья величаво кивали собственным прохладным теням. Мир был прекрасен, как никогда.

Всё ещё мокрый насквозь и отяжелевший от бессилия, отец висел на ручках мышонка. Земля тянула его к себе неодолимо. Он чувствовал, как распадаются проржавевшие проволочки его рук, выскальзывая понемногу из ослабевших пальчиков сына. Туго взведённая пружина пронзала болью грудь. Все мысли куда-то исчезли, уступив место одной всепоглощающей жажде покоя.

– А почему бы и не сдаться? – вздохнул он. – Всё равно я больше не могу.

– Нет, папа! – вскричал мышонок. – Не говори так! Я тебя держу! Ты не упадёшь!

– Были у нас надежды, да все вышли, – тихо откликнулся отец. – Дай мне упасть на какую-нибудь мирную поляну! Там мои разбитые шестерёнки упокоятся под сенью трав. К чему дожидаться, пока ястреб поймёт, что мы несъедобны, и расколотит нас о какую-нибудь голую скалу?

– Будь мы съедобные, нас бы уже давным-давно съели! – возразил мышонок, вглядываясь вперёд, где поднимались над горизонтом дымки горящих мусорных куч. – Смотри ниже, –пробормотал он. – Кажется, мы летим в сторону свалки. – И приумолк, а мгновение спустя торопливо зашептал отцу: – Помнишь, Выхухоль сказал, что нас надо разобрать на части, чтобы разобраться в Как и Что нашего механизма? Только так, он сказал, можно придумать для нас способ самозавождения.

– Да, верно, – согласился отец. – Но Выхухоля больше нет…

– Но мы-то есть! – воскликнул мышонок. – И ещё побудем!

Ястреб взмыл на восходящем потоке воздуха, и земля под ними изогнулась медленным креном. Ясно, как на ладони, мышонок увидел в отдалении свалку, железнодорожные пути и болото, шоссе и кладбище старых машин, а за ним – крыши городка. Ястреб закружил, набирая высоту. И тут мышонок увидел ещё кое-что – и рассмеялся.

– Эй, ты! – крикнул он ястребу.

– Чего ещё? – откликнулся тот. – Многовато болтаете для мелкой добычи!

– Что у тебя сегодня на обед? – спросил мышонок.

– Как всегда, – отвечал ястреб. – Свежая кровь, сладкая плоть. Ваша. Только хочу сначала налетать аппетит – так вы ещё вкуснее станете.

– Скри-хи-хи! Скри-хи-хи! – захихикал мышонок.

– Что тут смешного? – удивился ястреб.

– Нас тебе не съесть! – заявил мышонок.

– Это ты так думаешь, – фыркнул ястреб. – А о пищевых цепях, небось, и слыхом не слыхал. Ладно уж, объясню. Пищевая цепь – это прекрасная, стройная пирамида. В основании толпятся жирные мыши и бурундуки, а на вершине гордо парит одинокий ястреб. Ястреб, само собой, ест мышей и бурундуков. Так заповедала сама природа. Я вас ем, а вы идёте мне в пищу.

До свалки было уже рукой подать. Мышонок разглядел блестящие на солнце ряды консервных банок.

– Всё это замечательно, – промолвил он, – но нас ты не съешь!

– Ещё и как съем! – возразил ястреб. – Вот прямо сейчас и начну! Будете знать, как препираться! – Он рванул жестяные тела мышат и взвизгнул от боли, чуть не сломав клюв. – Брр! – Ястреб затряс головой. – Вы не входите в пищевую цепь!

Он разжал когти и полетел прочь, мотая головой в попытках отделаться от мерзкого вкуса ржавчины. А мышонок с отцом кувырком полетели вниз – без единого писка, только ветер засвистел, продувая насквозь изношенную жесть.

С треском и грохотом они врезались в склон горы из консервных банок, высившейся над кострами. Свалка подпрыгнула и заплясала у них перед глазами. Страшный удар сотряс обоих и, оторвав отца от сына, расколол их тела и беспощадно разметал останки. Разбитые вдребезги, мышонок и его отец остались лежать на той самой тропе, где некогда Квак предсказал им грядущее. И больше они уже ничего не видели и не слышали.

Снизу подмигивали багровым догорающие угли, просвечивая сквозь остовы зонтиков и ошмётки старых ботинок; пламя взметалось языками в сломанных птичьих клетках, распевая песнь распада там, где давным-давно воцарилась тишь. Пустые бутылки и перегоревшие лампочки бессмысленно пялились на огонь; клочья смрадного дыма и облака золы поднимались над пепелищем. Поодаль, за свалкой, протарахтел и свистнул товарный поезд. Ветер вздыхал над мусорными горами.

Из разбитого корпуса отца выкатилась проржавевшая пружина. Прятавшаяся до сих пор внутри крошечная улитка неспешно двинулась спиральным путём её завитков. Одна половинка сына лежала лицом к кострам, другая невидящим глазом смотрела в высокое небо, где в золотом предвечернем свете медленно тянулись облака.

7

– Ни минуты покоя! – бубнила выпь, топая домой через трясину. – Ни секунды тишины! Никакого уединения! Все кому не лень толкутся под дверью! Болтают, пищат, требуют, чтобы их заводили…

Она вздохнула и поплелась дальше – к садку для лягушек, который сооружала до того, как отвлеклась на мышонка с отцом. Надежно запрятанная в камышах недостроенная ограда из колышков, воткнутых в грязь, окружала загончик, где потом можно будет копить обеды впрок и хранить свеженькими.

Выпь вернулась к колышку, на котором работа прервалась, вспрыгнула на плоский камень, служивший ей молотком, крепко вцепилась в него когтями, захлопала крыльями и, подхватив камень, взлетела. «У-У-У!» – гукнула она, с размаху опуская камень на колышек. «БУМ!» – грохнул камень. «ТРУМБ!» – звучно выдохнула выпь. И повторила все с начала, а потом ещё, и ещё. Так она пыхтела и бумкала, точно маленький копёр; камень поднимался и падал, поднимался и падал без остановки, покуда колышек не встал в строй себе подобных.

И вот кольцо ограды замкнулось – лягушачий садок был готов принять постояльцев. Выпь неторопливо зашагала прочь, сгорбившись, изогнув шею буквой «S» и раскачивая клювом взад-вперёд на каждом шагу. Несколько минут – и её жёлтые глаза-очочки радостно вспыхнули при виде большущей лягушки-быка в заляпанной жиром полотняной рабочей перчатке. Лягушка восседала на кочке и разинув рот пялилась в небо, где только что пролетел болотный ястреб.

Выпь задрала клюв и, закачавшись среди камышей, обернулась невидимкой, но глазки её между тем пристально изучали добычу. Заключив по пухлости перчатки, что лягушка достаточно мягкая и на ужин сгодится, выпь уже нацелилась на неё клювом, как вдруг добыча обрела дар речи.

– СТОЙ! – заревел Квак. – С СУДЬБОЙ ШУТКИ ПЛОХИ! НЕ СОВЕРШАЙ РОКОВУЮ ОШИБКУ! НЕ УТОЛЯЙ СИЮМИНУТНЫЙ АППЕТИТ ЦЕНОЙ ГРЯДУЩЕЙ САМОРЕАЛИЗАЦИИ!

– Ты чего это? – поразилась выпь и в испуге попятилась.

– АХ, МОЯ МИЛАЯ! – протрубил Квак, выпятив ярко-жёлтую гортань и раздуваясь как мячик. – НЕМНОГИМ ИЗ НАС ДАНО УЛОВИТЬ ТОТ ПОИСТИНЕ БЕСЦЕННЫЙ МИГ, КОГДА СПУТАННЫЕ НИТИ СУДЕБ МОЖНО БУДЕТ РАСПЛЕСТИ И НАЛОЖИТЬ НА КРОСНА, ДАБЫ СОТКАЛИСЬ ОСНОВА И УТОК ПРЕДНАЧЕРТАННОГО СВЫШЕ УЗОРА!

– Что-что? – в ужасе залепетала выпь. – Где? Каких уток?

– ЖИВО! – взгремел Квак. – ЛЕТИ ЗА ТЕМ ЯСТРЕБОМ, И МЕНЯ ЗАХВАТИ! – Лапки его уже торопливо плели камышовую сеточку, в которой птица смогла бы его нести. На поиски новой перчатки он ухлопал уйму времени и не желал рисковать, что выскользнет и из этой. – СУДЬБА НЕ ЖДЕТ, – добавил он. – ПОТОРОПИСЬ! Я ВСЁ ОБЪЯСНЮ ПО ДОРОГЕ.

Окунь, проглотивший счастливую монету, возвращался в своё укромное гнездо. Леска тянулась следом, пока барабанчик не зацепился за корягу. Тут монета отвязалась, леска выскользнула из рыбьей глотки, и барабанчик снова всплыл на поверхность, а окунь вырвался на свободу.

– Недурственно, – хмыкнул он, ощутив в животе приятную гладкость монеты. Страшно довольный собой, он прибрался в гнезде, проверил границы, справился у окуня-соседа о новостях и поплыл на поиски нового приключения.

Приключение отыскалось в тихой заводи, где длинные лучи солнца падали наискось между тенями листьев и сквозь толщу воды медленно спускалось вглубь что-то блестящее. Это была жестяная тюлениха на конце рыболовной лески.

Тюлениха виляла хвостом и хлопала плавниками. На металлическом стерженьке вместо мяча теперь неторопливо и обольстительно вращались яркие перья. Между перьями болталось несколько рыболовных крючков, а старенькая жесть тюленихи соблазнительно поблёскивала в зелёном подводном свете. Как и мышонок с отцом, она давным-давно нарушила закон дневного молчания и теперь тихонько, словно для одной себя, напевала песенку:

 
Мне чуть-чуть одиноко, да и ты одинок,
О тебе лишь одном я мечтаю, дружок.
 

– Вот те на! – воскликнул окунь. – Ну и дела!

Вспенив воду хвостом, он во весь опор ринулся к цели, повис на крючке и вместе с тюленихой был извлечён из пруда и втащен на ветку берёзы, где сидел зимородок. Рядом с рыболовом лежала сетка со снастями: запасными крючками и лесками, которые он насобирал в своих странствиях, и баночкой масла, чтобы смазывать тюлениху.

– Отлично сработано! – похвалил зимородок. Крепенький, ладный, щеголеватый, с гордым прямым клювом, вечно взъерошенным хохолком и дружелюбным взглядом, этот холостяк со страстью к одиноким рыболовным прогулкам, так и не давшей ему осесть и обзавестись хозяйством, обрёл в жестяной тюленихе и очаровательную спутницу, и полезную помощницу. Он снял окуня с крючка и забил его прямо на ветке. Затем смотал леску, тщательно смазал тюлениху, разделал рыбу и положил найденную внутри монету в сетку. А затем расположился поудобнее и насладился сытным обедом.

– Чудные тут дела творились, пока ты была под водой, – сказал он тюленихе. И поведал ей, как мышонок с отцом выскочили из пруда, как выпь пыталась их завести и как потом их унёс ястреб.

– Два заводных мышонка? – переспросила тюлениха. – Один – большой, другой – маленький? В синих штанишках? В лакированных ботиночках?

– Один – большой, другой – маленький, – подтвердил зимородок. – Штанишки, может, когда-то и были синие. Но без ботинок…

Заметив плавающий на воде барабанчик, он прервал беседу, спорхнул вниз, подобрал находку и тоже уложил в свою сетку.

– Два заводных мышонка, – повторила тюлениха. – Может, это те же самые, которых я когда-то знала? – Тут ей вспомнилось, как плакал малыш, не желая выходить в мир. – А куда ястреб полетел? – спросила она.

– Домой, – сказал зимородок. – На болото по ту сторону свалки, за железной дорогой.

– Съесть их он не съест, – пробормотала тюлениха. – Может, выбросил?

– Тогда об этом объявят в новостях спорта, – сказал зимородок. – Или хочешь пролететься до свалки и сама взглянуть?

– Ага, – сказала тюлениха.

Зимородок положил и её в сетку, упаковал снасти и пустился в путь.

Пока зимородок и выпь догоняли болотного ястреба, ещё одна птица неслась впереди обоих по тому же следу: голубая сойка тоже заметила хищника и его добычу. Жаждая катастрофы, она махала крылышками во всю мочь в погоне за верной сенсацией и как раз успела увидеть, как ястреб разжал когти и мышонок с отцом полетели вниз. Тень сойки скользнула по разбитой мордочке мышонка; репортёрша описала круг над обломками и взмыла в небо на потоке тёплого воздуха, идущего от костров.

– НОВОСТИ СПОРТА! – взвизгнула она. – ЗАВОДЯШКИ РАЗБИЛИСЬ НА СВАЛКЕ! ВЫЖИВШИХ НЕП – Сойка окинула взором окрестности, высматривая последние результаты, и проверещала: – В ПЕРВОЙ ПАРЕ МАТЧЕЙ НОВОГО БЕЙСБОЛЬНОГО СЕЗОНА НАВОЗНЫЕ ЖУКИ ВЫБИЛИ ТАРАКАНОВ ВСУХУЮ! – И полетела прочь, оставляя по себе тишину, нарушаемую лишь треском костров на свалке.

Зимородок услышал это и, сменив курс, устремился на голос сойки. Услышал это и Квак – и велел выпи поднажать. И Крысий Хват тоже всё услышал. Когда ястреб выронил свою ношу над свалкой. Хват как раз смотрел в небо, дожидаясь темноты, и заметил происшествие, а теперь не отрывая глаз следил за сойкой.

– Игги! – позвал он.

Преемник Ральфи, такой же уродливый, толстый и бессовестный крысёныш, поспешил к хозяину:

– Слушаю, босс?

– Поднимись-ка на склон по эту сторону костров, – сказал Крысий Хват, – и погляди, не найдётся ли там парочки заводяшек.

Игги отдал честь и побрёл, куда было велено.

– Неужели опять они? Не можетбыть! – пробормотал Крысий Хват.

И всё-таки ему стало не по себе: сердце забилось чаще и в висках заломило. Несколько месяцев назад, вернувшись на свалку, он объявил во всеуслышание, что после долгой и многотрудной погони настиг-таки беглых заводяшек и разделал их под орех, – и широкая публика зауважала его ещё больше. Так неужто его опять выставят дураком? Бросив обеспокоенный взгляд на удаляющегося помощника, Хват уставился на гребень горы из консервных банок.

– Нет, – повторил он. – Не может быть. Но, с другой стороны, кто ещё может прямо так вот взять и свалиться с неба?!

Он нахмурился и перевёл взгляд на солнце, садящееся вдалеке за мусорными кучами.

Игги отделяло от цели ещё несколько мусорных куч, когда на месте крушения, взметнув облако пепла над останками мышат, приземлился зимородок, а следом за ним и выпь.

– Опоздали! – воскликнула тюлениха, как только Квак назвался и представил выпь. – Боюсь, им конец.

Квак на это ничего не ответил. Он торопливо собрал детальки механизма и части разбитых корпусов и сложил всё в сетку зимородка. Затем обе птицы подхватили своих пассажиров и полетели на край свалки. Там, у железной дороги, они уселись на ветку дуба и стали соображать, что же дальше.

– Ну, вот я тебе и помогла с твоими кроснами и утками, – сказала выпь гадальщику. – А теперь я вернусь к своей жизни. Прощай.

– Прощай, – отозвался Квак. – И прими от имени моих друзей и от меня лично самую сердечную благодарность за столь своевременный и великодушный отклик на мой призыв о помощи.

Выпь кивнула, но осталась сидеть на ветке, глядя на разбитых мышат.

– Надеюсь, мы всё собрали, – сказал Квак.

Он выбрал из обломков ручки, ножки и половинки туловища мышонка-сына, составил их вместе и загнул крохотные жестяные клапаны по швам, чтобы малыш опять не рассыпался.

И как только половинки его туловища снова стали одним целым, мышонок очнулся. Уши его наполнились шелестом листьев, а перед глазами сверкнули золотом в лучах закатного солнца полные тревоги глаза его старого друга.

– Дядюшка Квак! – воскликнул мышонок. – Я видел, как вы гнались за ястребом! Я так и знал, что вы найдёте нас раньше, чем Крысий Хват!

Квак осторожно поставил его на ветку и принялся за отца. Мышонок ещё не заметил, что они здесь не одни: он стоял в сторонке, голова у него кружилась без привычной опоры на отцовские руки, а прямо перед ним в листве открывался просвет.

– Наше! – выкрикнул он внезапно и яростно. – Наша территория!

– О чём это он? – Зимородок выглянул из-за листьев и увидел, на что смотрит малыш.

Между деревом и железной дорогой стоял маленький домик, давным-давно покинутый жильцами. Краска совсем облезла, провалы окон слепо таращились на железнодорожные пути, крыльцо заросло высокой травой. Домик примостился на деревянной площадке из-под скворечника, возвышавшейся на шесте. На фоне красного закатного неба темнела резким силуэтом, вся в жестяных заплатах, с подправленными кое-как дымоходами и слуховыми окошками, мансардная крыша того самого кукольного дома, что красовался когда-то на магазинном прилавке.

Ни в едином окошке не осталось ни осколка стекла; вместо узорной лепнины, вместо изящных балюстрад и витых консолей торчали приколоченные вкривь и вкось толстые деревяшки. Не было больше ни орнамента, ни резных карнизов; весь дом ощетинился гнутыми, грубо вогнанными гвоздями и щепками расколотых досок. Всё было наперекосяк, всё искорёжено, даже новая дозорная башня и та кренилась набок. Навесной фасад, прежде открывавшийся, чтобы можно было заглянуть внутрь, теперь был забит гвоздями наглухо, и всё покрывал угрюмый толстый слой чёрной краски. На балконах болтались гирлянды грязных лохмотьев, в которые превратились от сырости и дождя красно-бело-синие флажки из гофрированной бумаги, а с дымоходов и башни уныло свисали крошечные полинявшие вымпелы.

Привязанная к ветке над крышей бельевая верёвка отвечала на вопрос, как же удалось втащить кукольный дом на площадку; бутылка из-под шерри, подвешенная к стрелке игрушечного подъемного крана, намекала, что не так давно здесь погуляли от души; а дозорную башню мерил шагами Крысий Хват в новом шёлковом халате. Силуэт его чернел на фоне закатного неба. Хозяин свалки обозревал далёкие мусорные костры и что-то напевал себе под нос, предвкушая новоселье, намечавшееся ближе к вечеру.

Вернувшись на свалку из дальних странствий, он быстро оценил достоинства этого дома как частной резиденции и наложил на него лапу незамедлительно. Пробил час воплотить честолюбивые замыслы в жизнь. Крысий Хват развернул бурную деятельность и стал важной шишкой: теперь под его началом были не только заводяшки, но и несколько отрядов крыс, и настало время вплотную заняться регалиями. Мусорные кучи всё время менялись, и телевизионная коробка, где он раньше обитал, изжила себя в качестве наблюдательного поста. Необходимо было обустроить новое жильё – достойное его высокого ранга, но поодаль от суматохи, где-нибудь, где можно будет отдыхать от ночных треволнений, вполглаза приглядывая, не ущемляет ли кто деловые интересы босса. Из этих соображений Крысий Хват ликвидировал клуб и спортзал, размещавшиеся в кукольном доме, и пустил всё своё хитроумие на реставрационные работы. Крыс помельче и послабее согнали в трудовые бригады и отправили поднимать и ремонтировать дом; нагруженные стройматериалами заводяшки из фуражирского отряда без отдыха вышагивали милю за милей. А слониху запрягли в собранный из детского конструктора подъёмный кран, чтобы и она могла помочь хозяину привести в порядок особняк, который когда-то мнила своим собственным.

Она и сейчас стояла рядом с ним. На её жестяном теле, заржавевшем и грязном, не осталось ни клочка плюша, а механизм совсем износился на службе у Крысьего Хвата. Единственным глазом она смотрела сквозь окошко в комнату, где некогда распивали чай кукольные леди и джентльмены, а теперь прямо на полу был накрыт фуршет из объедков для приглашённых на новоселье крыс. Крысы-слуги сновали вверх-вниз по лестницам, торопясь подготовить всё к званому ужину, а крысы-часовые с копьями обходили дозором площадку, осыпая слониху насмешками и глумливой бранью.

Между тем мышонка-отца, как и сына, уже собрали наскоро, и он молча уставился Кваку в глаза, не находя слов от счастья. А затем и он увидел слониху и кукольный дом.

– О! – воскликнул он. – О-о-о!

И расплакался. Но тут же почувствовал, как внутри вздымается волна неистовой ярости, и, в точности как сын, вскричал:

– Наше!

– Смотри, папа! – подхватил мышонок, заметив жестяную тюлениху, которую Квак тем временем передвинул на видное место. – Слониха, тюлениха и наш дом! Видишь, ничего невозможного в этом не было! Все нашлись!

– И враг, который ждёт нас в конце, – добавил отец, разглядывая Крысьего Хвата на вершине чёрной башни. И надолго умолк. Взгляд его устремился сквозь пелену сгущающихся сумерек туда, где рядом с кукольным домом одиноко стояла слониха. Дорога и впрямь оказалась дальняя и очень тяжёлая, но мышонок-отец сознавал, что в конце её нашёл именно то, что хотел. – Теперь нам придётся сражаться за свою территорию, – наконец вымолвил он.

– Ничего не понимаю! – вмешалась тюлениха. – Ну да, у зимородков есть своя территория, и у всяких зверей. Но у игрушек?!

– Мы больше не игрушки, – возразил отец. – Игрушки существуют для того, чтобы ими играли, а мы – нет. Мы вынесли всё, что напророчил Квак, – и прыжок, и полёт, и крушенье, и много чего ещё. И добрались до места, где всё, что рассеялось, будет собрано вновь.