Текст книги "Полуночный гость"
Автор книги: Раиса Крапп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Крапп Раиса
Полуночный гость
Раиса Крапп
Полуночный гость
Недобрая навалилась ночь. Затаилось настороженно село, придавленное тяжелыми, насупленными тучами. С тяжелым грохотом ворочались, толкались они, метали яростные стрелы. Люди торопились крестное знамение наложить: "Господи оборони! Ох, не миновать быть пожару! Дождя бы скорее!.." Но вместо дождя стеганул вдоль темных улиц холодный не по летней поре ветер, погнал пыльные вихри.
...Cон не шел. Видно, тоскливые мысли гнали его прочь. И есть нестерпимо хотелось. Настёна подтянула колени к животу, всхлипнула. И тут же зло ладошкой непрошенные слезы смахнула – этого хромого дьявола слезами не уймешь! Да пусть он хоть лопнет от злобности своей, а не дождется, чтоб она, слезми уливаясь в ноги ему пала! Но опять вырвался тяжкий вздох – не по силам тяжбу затеяла... А староста, сыч колченогий, вовсе озверел опосля того, как выпросил-таки сковородой по лбу. Три дня ходил, шапку ниже бровей натянувши. И смешки за спиной слышал, и лютой злобой глаза наливались. Бог ведает, как люди прознали?
Сельчане, те жалеют ее, привечают. Кабы не они, так померла бы с голоду еще по зиме. Но они такие же подневольные, какая от них заступа. И у кого искать ее? Барину поклониться? Ищи-свищи его по Парижам да Ландонам.
Ах, матушка ласковая, тятя-заступничек, как про меня забыли, с собою не взяли? В три дня сгорели оба от немочи лютой, дочке желанной в наследство оставили долю сиротскую...
Меж шумными порывами ветра она явственно расслышала негромкий стук в дверь и испуганно подхватилась с постели: "Опять?! Ах, греховодник поганый! Ну... знать, тому и быть суждено..."
Пряча руку правую за спину, она откинула запор – ветер свирепо рванул у нее дверную ручку, и чья-то другая рука укротила взбесившееся творило. Настя ждала увидеть низенького толстяка и опешила, не в раз дотягиваясь взглядом до верха темной фигуры.
– Хозяюшка, не найдешь ли в своем доме места путнику?
– Место сыщется, – выговорилось будто само собой. – А окромя его я и не сыщу ничего боле. Вы, чай, голодны.
– Я не прихотлив – кружку воды да охапку соломы под голову, мне боле и не надо.
– Входите, коли так, – повернулась, впереди пошла. – Голову поберегите, низковата вам дверь.
И тут же услышала за спиной глухой стук.
– Зашиблись! Экий неловкий вы – я ж остерегла! На месте стойте, пока еще другую шишку в потьмах не набили. Я сейчас огонь зажгу.
Сама первым делом тишком от ножа избавилась. Потом уголек из печи на шесток выкатила, раздула его, поднесла свечной огарок. Когда тонкий фитиль разгорелся высоким ровным язычком пламени, она обернулась. И едва не уронила плошку со свечкой, натолкнувшись глазами на взгляд незнакомца. Руку сдержала, а сердце... Перестукнуло сердечко, да и заколотилось вперебой. Не доводилось ей видеть доселе, и даже в мечтах девичьих не мнилось такой совершенной, зрелой мужской красоты. И красота ли, то необъяснимое, неуловимое, застигшее врасплох? "Боженька мой, что же это..." Да уж пали чары на девичью неискушенную, незамутненную душу...
– Озябли, должно, – спохватилась, заговорила торопливо, а сама, глаза пряча, отчаянно надеялась, что не слишком долго стояла перед ним соляным столбом. – На дворе ноне впрямь стынь осенняя. Давайте ваш плащ, грейтесь. Печь вон теплая еще, я протопила вечером.
Под плащом-то! Ни сюртука, ни поддевы – одна белая рубашечка тонкого полотна. Кто ж так в дорогу снаряжается? Он блаженно прижался к печи, положив на ее широкий бок обе ладони.
– Да вам бы в барский дом... Провожу, коль хотите. Там будет вам ужин, ночлег достойный...
– Чем же здесь недостойный? – обернулся он, блеснув в полумраке белоснежными зубами. – Но перекусить я не прочь. Поглядим, что Бог послал?
С этими словами он дорожную суму, у порога оставленную, к столу принес.
– Ох, конь-то ваш на ветру стынет? – вспомнила юная хозяйка.
– Я его под навесом поставил, там тихо. И сена охапку отыскал. Не заругаешь?
– А, – махнула она рукой, – все одно кормить тем сеном некого. Корову с телушкой староста давно за недоимки со двора свел.
– Однако, житье твое невеселое, – проговорил незнакомец, дорожные припасы извлекая. – Ого! А я дивлюсь, отчего сума так тяжела! Помоги расправиться мне с этим, хозяюшка.
– Сыта я. Лучше постель вам налажу, – она торопилась выйти из круга света, своей худобы стыдясь, остро выпирающих ключиц, большого, "лягушачьего" рта.
– Один я и есть не стану. Не отказывай, дозволь за приют отблагодарить.
Помедлив и не поднимая на него глаз, она присела к столу. И в свой черед подивилась: как уместилось столько снеди в суме?! А яства такие, что глазам не верится, да еще в ее доме, где теперь вдосталь одно только лихо.
...Настя и сама не объяснила бы, почему так скоро все рассказала про себя. Легко ей было говорить и про мать с отцом, и про нож за спиной. А история со сковородой теперь показалась презабавной. Она смеялась, не стыдясь боле своей некрасивости, и уже не боялась встречать его чарующий взгляд. Казалось ей, что светло в горнице не от свечей, а от глаз, полных неизъяснимого благородства, от дивно прекрасного лица... Серые глаза его то искрились смехом, то светились глубоким участием, то вспыхивали гневом. А потом она увидела в них усталую досаду, и спохватилась, – впрямь, больно надо знать ему про ее горести!
Но он, глядя в посветлевшее окно, сказал другое:
– Пора мне, хозяюшка...
– Ах, – вскинулась она, – уже?! – И спохватилась: – Да вы не отдохнули ни минуточки...
– Душа моя с тобой отдохнула, Настенька, – тихо улыбнулся он, не отводя от нее колдовских своих глаз. И сердце ее вновь плененной птицею забилось.
– Не глядите так...
– Страшно тебе?
– Нет...
– Через три дня возвращаться буду. Дозволишь опять у тебя остановиться?
– Ждать буду...
С места подняв в галоп высокого красавца-коня, он стрелой пронесся по деревенской улице, не потревожив даже чутких собак. И баба у колодца хлопотунья ранняя – не обернулась на дробный стук копыт.
Когда крыши крестьянских хат скрылись из виду, и справа, и слева вольно раскинулись пойменные луга, всадник остановился. Конь, задирая оскаленную морду, нетерпеливо перебирал стройными ногами, вздымал дорожную пыль. Нервным рывком поднялся в свечку, покоряясь властной руке. Всадник приник к белому атласу гривы, слился с конем. И вдруг – толи пыль, толи сама дорога взметнулась черным вихрем, закручивая и коня, и всадника... Через мгновения дорога стала пуста.
Настёна, сжимая концы большого материнского платка, оборотясь вся в слух, ловила затихающий стук копыт... вот исчез он... Она подняла глаза к прояснившемуся небу: "Боженька мой, как радостно мне!" И вдруг вздохнула глубоко и резко, будто задохнулась ликующей радостью своей, освобождено и счастливо рассмеялась.
Три дня пронеслись-прозвенели, будто пролетела праздничная тройка, заливаясь серебряными колокольчиками! Оторвала Настю от земли ликующая волна безмерной радости, да так высоко вознесла, что не трогали ее боле ни злобство старосты, ни сиротливое одиночество. Да не было одиночества! Ушел в предрассветный сумрак нечаянный гость, а будто с нею остался. Или напротив, взял с собою из тяжких, безрадостных дней. Иначе как объяснить, что не заметила Настя странных перемен вокруг: люди будто остались по другую сторону незримого круга – отстранились в настороженном ожидании. Приметила бы, какими глазами провожают ее мужики да парни, как растерянно оборачиваются вслед женщины. Не видела, ничего не видела. Не заметила, как осекся староста, когда по привычке хотел обругать ее с утра, дневной урок задавая, – набрал воздуху... да и подавился им, обмер так, на Настю уставясь.
А в один из вечеров соседка, что принесла крынку молока с ломтем хлеба, посмотрела недоверчиво и уже от порога, оборотясь, не утерпела:
– Ох, Настуся, чтой-то творится с тобою, не пойму. Аль удумала чего?
Она в ответ только улыбнулась.
– Светишься будто, – с непонятным упреком проговорила женщина. – А с какой радости? Злыдень староста – короста ему на язык, со свету тебя сживает, а тебе печали нет?
– Коротки ручонки его, тетенька...
– Ты и впрямь надумала что-то... Ой, гляди, девонька, пущей беды не наживи. Только все одно не пойму я, ты будто другая, чем вчера...
В третий день минутки длинными показались. Но солнышко тихо-тихо-тихо, да все ж скатилось за самые дальние луга, потом и сполохи вечерней зорьки отгорели... Деревня затихла сонно, уютно умостившись под теплым крылом летней ночи. Вышла полная луна, пролила серебро на зачарованный мир. Тихо вокруг... Слишком тихо, от этой тишины вздрагивает знобко девичье сердце. Истомилась Настя ожиданием, прежде чем – за полночь уже – поймала напряженным слухом стук копыт, приглушенный дорожной пылью: "Он! Он!"
Подхватилась, да и застыла стрункой – ну, как мимо! Но всадник уж пред ее двором, и уж скрипнула калитка, и быстрые шаги на крыльце... Она распахнула двери широко – он стукнуть не успел.
– Я и не запирала, ждала вас!
– Здравствуй, Настенька!
Вновь осияли ее ясные глаза, и не осталось в истомленной душе ни одного затемненного уголочка. Да есть ли во всем свете лицо, прекраснее, чем его? И верно, никто не улыбается ласковее? Ноги не чуют пола, может и не касаются его – ведь, кажись, так и взмыла бы к потолку, нет, выше, выше, к самому звездчатому бархатному своду.
– Так вот какая ты... – смотрит изумленно.
Что в ней? Верно, лицо совсем уж глупо от растянутого до ушей лягушачьего рта.
– Да видала ли ты себя?
– Не понимаю вас... Смеетесь надо мной?..
– Поди сюда.
Чего она не видела в осколке зеркального стекла, вмазанного в печь? Не любит она смотреть в него. Настя нисколько не удивляется необычной ясности отражения, и даже тому, что в малехоньком куске стекла непостижимым образом видит себя всю, с головы до пят. Дивно ей другое – куда девалась рыжая неулыбчивая девочка-подросток? И откуда взялось это юное диво? Ветхое, истертое до прозрачности платьице, не может скрыть тонкого, как ветка лозы стана... Но когда округлилась грудь? Так свободно развернулись узкие плечи? Жесткая, непокорная шевелюра – еще один повод к всегдашней досаде превратилась в пышную массу мягких блестящих локонов цвета красного золота. На тонком лице с чуть выступающими скулами мягко светятся удивленные большие глаза небесной голубизны. Растерянная улыбка тронула дивно нежные губы:
– Что ты сделал со мной?!
Не отрывая от нее восторженного взора, он преклонил перед ней колено:
– Прими мое восхищение тобою, Краса Ненаглядная...
Настя ни словам его, ни глазам своим не верит:
– Что это?! Как быть может?!
– Хочу теперь тебя к себе в гости позвать, – сказал он, не отвечая на ее вопрос. – Позволишь ли?
Он ввел ее под высокие стрельчатые своды зеленого храма. Была ночь. Но темноту рассеивало множество мерцающих огоньков. Они медленно плыли в воздухе, освещая пространство и изысканные линии прекрасных чертогов, роились, выстраивались в чудные созвездия, рассыпались мерцающей пылью... И еще другой свет лился из-под сводов – мягкий, серебристый. Может быть, на его серебряных струнах исполнялась тихая чарующая мелодия. Она была так нежна, так созвучна окружению, что казалось, пели стены, покрытые тончайшим изумрудным узором, и само пространство, меж них заключенное.
Насте сперва показалось, что ей чудятся легкие, как паутинки, неуловимые, как дыхание ветерка, прикосновения. Но впрямь – будто маленькие невесомые ладошки осторожно трогали ее лицо, играли с прядями волос...
– Кто здесь?
– Здесь много.
– Я не вижу...
И умолкла – как же раньше не увидала, что огоньки-фонарики несут малюсенькие полупрозрачные существа. В мерцающем трепете их темных крылышек вспыхивали крохотные звездочки.
Хозяин шевельнул пальцами, и они стайкой серебристых рыбок прыснули прочь, исчезли мгновенно, оставив после себя медленно угасающую звездную пыльцу.
– Ночницы. Создания милые, но любопытны не в меру.
Как в удивительном саду оказались, Настя и не заметила: нито стены дворца вдруг широко расступились, нито вовсе растаяли...
Искристая тропка вела под тихие кроны зачарованных сном дерев, мимо спящих цветов, сквозь шелковые травы, ясным жемчугом унизанные, и привела к ручью. Днем он, наверно, звенел и искрился. А теперь журчал тихонько, будто шепотом, и от бликов лунных казалось, что не водой текучей наполнен, а сам лунный свет струится меж изумрудных берегов. Засмотрелась в него Настенька, заслушалась ласковым журчанием. Вдруг почудилась в звуке тихих переливов струй другая музыка – возникли чуть слышные перезвоны хрустальных колокольцев и окрепли радостной весенней капелью; потом незаметно вплелось пение волшебной свирели, и тщетно очарованное сознание Настино пыталось распознать – вправду свирель поет или пробудился невидимый соловей, укрытый ночными тенями ветвей... А мелодия лилась все увереннее, и все новые звучания различала Настя, и в гармонии с ними закружились, затанцевали серебряные блики. Они были теперь всюду – скользили по листам сонных деревьев, по траве, по рукам и платью Настёны... Между ними вспыхивали-перекидывались тысячи радужек. "Радуги?! Ночью?! – удивилась на мгновение она. И рассмеялась: – Ну, конечно, это же лунные радуги!" И безоглядно отдаваясь чарующим мелодиям, волшебному лунному танцу, сама кружилась и качалась на дивных волнах звуков, поднимаясь вместе с ними к самому небу. И вдруг поняла, что уж ни одна – юные девы танцевали с ней вместе, обращая к Насте смеющиеся лица. И были они так милы, что от одного вида их становилось Насте радостно. Смеясь, она невесомо, птицей кружилась с ними в хороводе. Пока в одно из мгновений не очнулась вдруг от мысли: "Почему я здесь? С кем? Где же ты..." И тотчас услышала рядом спокойный голос:
– Я с тобой.
Настя – будто глаза открыла – опять увидела себя на берегу ручья, да так неожиданно, что голова закружилась. Сейчас же твердая рука бережно стан ее обняла, поддержала. Настя по глазам провела, наваждение снимая.
– Что это было?
– Купавы и радужки пели тебе.
– Кто они?
– Вечные спутники воды текучей.
– Нет, все...
– Может быть, духи свободные. Может души деревьев, трав, стихий... Или что-то другое. Непереложима нечеловеческая суть на человеческий язык и разум, – наклонился, заглянул ей в глаза: – Хорошо ли тебе здесь, Настенька?
– Ах, друг мой! Хорошо ли мне? Зачем спрашиваешь? – она благодарно его руки коснулась.
– Да ты озябла, гостюшка желанная, – пальцы будто лед холодны!
– Что ты?! Я холода не чую!
И вскрикнула оттого, что из сумрака прямо под ноги кубарем выкатилось что-то стремительное и лохматое. Подскочив, оно оборотилось худеньким пареньком, черным, чумазым, как цыганенок, одетым в невообразимые лохмотья.
– Я не звал тебя! – нахмурился хозяин.
– Не гневайся, я не без дела, – и он опустил на плечи Насте белоснежную накидку легче лебяжьего пуха, теплее материнских объятий.
– Хитрец. Поди теперь вон!
– Не гони! Дай полюбоваться на Красу Ненаглядную! О ней лишь всюду говорят.
– Ночницы болтушки! Впрочем, ты кстати, – он повернулся к Насте. – Не хочешь отужинать?
– Еще не сейчас.
– Я все же распоряжусь. А ты – развлеки покуда гостью дорогую. Да гляди, меру знай.
Глянув на смуглую физиономию, Настя рассмеялась – до того она была лукава.
– Как звать тебя?
– Анчутка!
– Да ведь имени такого нет! Анчутка – это чертенок.
– Как так имени нет? А я? – обиженно надулся парнишка.
– Ну, будет тебе, – снова рассмеялась Настя. – Коль нравится тебе, так оно как раз впору!
И вдруг поразилась внезапной мысли, да так, что вслух вырвалось:
– Как же это?! – и отвечая вопросительному взгляду, призналась: – Я ведь имени хозяина твоего до сих пор не знаю!
Анчутка посмотрел внимательно:
– Не сказал он тебе разве?
– Нет. А я не спросила. Как неловко. Назови мне его поскорее!
Парнишка медлил.
– Ну же! – Настя сердито топнула ногой.
Во взгляде Анчутки вспыхнул интерес и вдруг опять сменился лукавиной.
– Прикажи, Краса Ненаглядная!
– Приказываю! – Настя и впрямь, начала сердиться.
– Сразу бы так-то! Твоего приказа нельзя ослушаться. А имя хозяину моему – Змей.
– Змей?! – толи выговорила Настя, толи ошеломленно рот открыла. Почему?!
– Что – почему? – И видя, что онемевшая девушка не находит слов, "пояснил": – Ну, Змей он... такой он...
– Коварный?..
– Не-е... Мудрый... вечный... опасный... Одно слово – Змей.
– Предупреждал я тебя! – голос раздался столь нежданно, что Настя вздрогнула. И вроде без угрозы прозвучал, а парнишка сжался. – Ступай прочь!
Анчутка шмыгнул столь стремительно, что Настя не углядела, куда скрылся.
Он встал перед ней – высокий, великолепный... опасный. С ожиданием смотрел. И она, глядя в его глубокие, будто больные глаза, светящиеся изнутри чем-то опасным и одновременно надежным, спросила:
– Что хочешь услышать?
– Не знаю.
– Он не сказал еще, ты – искушение.
– Не знаю... Может быть. Но не тебе.
– Теперь – нет. А три дня назад?
– Ведь я ушел...
Настя молчала, и он спросил:
– Хочешь, верну тебя домой?
Домой?.. В беспросветную долю, в глумление негодяя – теперь, когда сердце ее узнало ликующий полет счастья...
– Моя боль, моя радость – забава тебе? – горько прошептала она.
– Что ты, Настенька!.. – поспешно прервал он. – Что ты, – повторил виновато и тихо. – Не позабавиться тобою... дать почувствовать тебе силу твою, узнать самоё себя...
Он шагнул, порывисто прижал к груди ее ладони – вздрогнула Настя, хотела руки от него отдернуть.
– Не бойся, я не испугаю тебя холодной змеиной кожей...
– Почему?.. Ведь то будешь истинно ты! – и вскинула голову, и голос прозвенел гневным вызовом.
– Я могу обернуться кем угодно, и в змеиное тело войти могу... На время.
– Каков же ты настоящий?
– Ты видишь.
– Не знаю теперь, чему верить...
– Неужто так много поменяло всего одно слово, Настя?
– Не слово... Коварен ты и лукав... Если слово столь мало значит, почему не назвался мне?
– Повинен я... Но лишь в том, что не хотел отпугнуть тебя раньше, чем узнаешь меня. И в том, что по моей воле не спросила ты имени моего – не хотел тебе называть его и лгать не хотел.
– Зачем все? Чего ты хочешь?
– Сила великая в тебе, Настенька. И имя тебе – Краса Ненаглядная. Нельзя допустить, чтоб загубили тебя. Тот человечишко по ничтожеству своему даже сути злодейства своего не поймет. Впрочем, не труд на него праву найти, и дальше мы хранить тебя могли бы...
– Не пойму я, к чему речи эти? – нахмурилась Настя.
И тут пространство вкруг них будто порозовело вдруг, пронизанное ягкими, неощутимыми вспышками, скорее отблесками их, и Настя зажмурилась от неожиданности, подумала – в глазах мерещится. Но из неуловимых отсветов огня разгорелись и заиграли перламутровые жемчужно-розовые ленты света, столь прекрасные, что Настя смотрела завороженно, позабыв на миг про все, кроме переливов волшебного сияния...
– Заренки-вестницы прилетели. Предупредить, что ночь на исходе.
И она очнулась:
– Что же, боишься ты дня, луча солнечного?
Он рассмеялся коротко, не весело:
– Не боюсь. О тебе беспокойны заренки – может, спешишь до рассвету домой вернуться. – И, помедлив, сказал тихо: – Останься.
– Потом что? – так же тихо промолвила Настя.
– Что пожелаешь. Что прикажешь. Сейчас не думай о том. Позволь мне показать тебе мой мир в свете дня.
– Твой мир... – Голос ее наполнился горечью. – Теперь я не знаю, есть ли он? Или все – наваждение. А и пусть... Пусть оно длится долго!
И зажала уши от резкого, призывного посвиста.
Два коня пришли на хозяйский зов. Один уж был знаком Насте, он унес в предрассветый сумрак полуночного гостя ее. Другой... Она замерла в восхищении. Масть его и угадать было трудно – он светился, отливая то в серебро, то в серый перламутр. Перебирал нетерпеливо тонкими сухими ногами, и под атласной кожей ходили упруго мышцы. Грива стекала в травы шелковым потоком с выгнутой по-лебединому шеи. Казалось, что и вправду текут тонкие хрустальные струи, переливаются, переплетаются меж собой, а внутри их просверкивают на неуловимый миг голубые звезды. Но всего удивительнее был длинный рог, украшавший благородную голову. Свет пробегал по его виткам, вдруг дробился вспыхивая, будто играл на гранях самоцветов. На самом же острие горела, не гасла ослепительная искра невиданного, чисто белого цвета.
– Кто это? – заворожено шевельнула губами Настя.
– Индрик-зверь. Люди же называют его единорогом.
– Да ведь нет его!.. Он – сказка!..
Вознесенная сильными руками, она неожиданно оказалась на спине волшебного зверя.
– Так убедись, выдумка ли он, – смеясь проговорил Змей, и единым толчком взлетел в седло.
Развернул коня своего встреч Насте, подъехал близко, так, что коленом коснулся.
– Смущена душа твоя. Каждое слово мое в сомнении разгадываешь – где правда, где умысел лукавый. Хочешь знать, кто есть Змей?
– Хочу, – тихо подняв на него взор, проговорила Настя.
И почувствовала, как уходит мягкость из его глаз, как превращаются они в два опасных лезвия. Побледнела Настя, покачнулась, чувствуя, что обретает он безграничную власть над нею. Скажи сейчас – вот огонь, иди, – и пойдет в огонь... Но в тот миг Змей быстро руку к ней протянул, пальцами легкими, теплыми лба коснулся. Вздохнула Настя, будто тяжесть великую с плеч уронила. Не понимая, на него глянула – что было?
– Ну, Настенька?.. Знаешь теперь?
Она успела удивиться вопросу, прежде чем поняла – да! знает!
Знает, как пришли на Землю великие и древние Змеи. Были они столь могущественны, что могли мысли взором в кипящие недра планеты проникать, бешеные стихии подвластны им были и вольный полет меж светил небесных. Полюбилась им Земля, и захотели они в добром соседстве с ее миром жить. Люди же еще зверям диким были подобны. Шли века и десятки веков, и сотни. Уходили Змеи к далеким мирам и опять возвращались в прекрасную обитель, совершенствовали дикую мощь юной планеты. Но все больше огорчали их те порождения Земли, которым дано было больше других. Они не обладали способностями пришельцев, но в избытке имея хитрости и сметки, придумывали искусственные подпорки своей слабости, начав с заостренной палки и остро отбитой каменной пластины. Порадовались бы Змеи их талантам, если бы одна пытливость ума вела людей по пути Познания. Но проводником тут было еще и стремление убивать. Скоро люди научились различать и ценить красоту, и много преуспели в том. Потом познали высокую и спасительную любовь. И изобрели новые способы убийства. Попытки Змеев изменить человеческую природу были, видать, слишком осторожны. И Змеи оставили человека самому себе, ушли из его мира.
Отголоски того, причудливо трансформированные памятью тысяч поколений, все же сохранились. Есть Змей, принесший людям познание, и за то проклятый, изгнанный. Есть мифы о летающих Змеях-драконах – грозных, жестоких. Есть атавистический страх пред земными гадами, которые почти искусственные творения: пришельцы пытались создать свои подобия из земного материала. Материал был выбран по качественным характеристикам, внешний же вид значения не имел – все равно существа могли бы принимать любую форму, как их творцы. Работы своей Змеи не завершили, разочаровавшись и потеряв интерес к людям для Змеев это не было жизненной необходимостью, так, что-то вроде интеллектуальной шарады. Но кое-что, привнесенное ими в избранный род, осталось: абсолютная неприручаемость – они ни при каких обстоятельствах не должны были оказаться под влиянием человека, опасная сила взгляда, налет таинственности и обособленности на всем племени. И еще – почему-то забылось настоящее имя гадов, люди стали называть их "змеи"...
– Теперь уж мало нас здесь осталось, и с людьми мы почти не общаемся. Остались те, кто очарован Землею и не нашел в беспредельном космосе ничего прекраснее. Но, как видишь, мы не одиноки, мир людей – не единственный. Земля изобильна иными существами. Но иные миры людям неведомы, хотя скрывается без особого тщания. Человек же, изначально соседствуя с ними, так привык к их проявлениям, что смотрит и не видит, слушает и не слышит. Что еще теперь смущает покой твой, Настя? Спроси.
– Ничего. И я хочу преклониться пред тобой.
Движением колен он послал вперед своего коня. Индрик легко догнал жеребца, сровнял шаг, пошел голова к голове.
– Постой... Зачем открылся ты мне?
– Я давно живу рядом с людьми, знаю – не все одинаковы. Ваша мудрая Библия остерегает: "Человек от природы зол", прежде чем научится говорить "на", он говорит "дай". Но позже каждому приходится сделать выбор между хищным животным существованием и жизнью существа разумного. И очень многие умеют выбрать правильно. Их меньше, но они – противовес злу всего остального мира. Он стоит лишь их чистотой и светом. И не только человеческий. Ты одна из светлых. В тебе сила великая. Но утвердится она не успеет, зачахнет от яда злобы людской, зависти, жадности. Нельзя, чтоб погубили тебя. Приди в мир Незримых, Настенька, принеси ему бесценные сокровища свои – красоту, чистоту и любовь. Приди Красой Ненаглядной, освети его и правь по законам любви...
– Как?! Я ведь человек! Иль обратишь ты меня ночницей, купавкой?
– Стань ведьмой, и оба мира станут равно доступны тебе.
– Ведьмой?! – вздрогнула Настя. Почти прошептала жалобно: – Да что говоришь ты?
– Испугал я тебя, Настенька? – взял он ее пальцы в теплые свои ладони. – Не надо, не бойся, верь мне, Краса моя Ненаглядная.
– Я верю, – одними лишь губами, бессильно проговорила она. – Коль ты погибель моя, пусть так... Напусти на меня чары, опутай... И погибель мне сладостна будет.
– Не погублю, добра одного хочу. Опять слово тебя испугало. Не слово, а бессмысленное понятие, которым люди его наполнили... Потому что сами пугались того, что выше их понимания. Ведьма – значит ведающая. Ей доступны древние тайные знания – это пугает других, темных. Ведающие – связь миров, и не только этих двух, что известны теперь тебе. Ведовство запредельно, часто необъяснимо. И шаг в него – опасный шаг, сделать его дано лишь немногим достойным. Наверно, имели к этому отношение и мои сородичи, как я сейчас. Послушай вот, это родилось среди людей:
Меня везли в железной клетке
Сквозь озверелую толпу.
Бросали камни и проклятья,
Вонзали взоры в наготу.
И дети грязною гурьбою
Бежали на меня смотреть.
Истошно женщины визжали,
И все кричали: "Ведьме – смерть!"
Мне не могла помочь природа,
Меня избавить от цепей.
И площадь, полная народу,
Дышала мукою моей.
Тогда... взглянула на толпу
Все пали ниц, дрожа от страха,
И там, где прожигал мой взгляд,
Змея рождалася из праха! *
* Стихи Натальи Мареевой
– Я не знаю, каким озарением пришли сии смутные строки к женщине. Она услышала их во сне и сама не поняла полного смысла. Теперь молчи. Не жду поспешного ответа. И не терзайся в поисках его – он придет сам. Смотри-ка, указал он рукой и рассмеялся.
– Что это? – не поняла Настя, глядя на темное облачко, бегущее впереди, поодаль от них.
Экое диво – ветер пыль гонит! И вдруг поняла, что давно уж видит этот маленький пыльный вихорь, а он не рассеивается, и ветер аккурат дорогой его ведет, на поле не переносит.
– Сюда иди! – негромко позвал Змей. И к стремени его подскочил Анчутка. – Теперь что удумал?
– Весть несу о Красе Ненаглядной! Дорогу долгожданной очищаю! – А сам украдкой в глаза Змею глянул – чего ждать? Серчает ли еще?
– Угомону на тебя нет, – голос не ласковый, да все ж без гнева, не опасный. – И что же? Есть кого с пути гнать?
На короткий миг углядела Настя колебание в глазах-угольках. И поняла причину: сказать, что некого – так к чему его стража? А бесенок, совсем уж изготовившись ответ держать, уставился вдруг на нее, даже рот прикрыть забыл.
– Что с тобой? – привел его в чувство голос Змея.
– Хозяин... обмануть при ней не могу!
– Так-то тебе, – блеснул победной улыбкой Змей. – Это тебе не со мною лукавить. А рот ты все же закрой. Да расскажи, как ночь прошла?
– Все тихо, на диво. Правда, с вечера полевик принялся было пшеничное поле катать. Да невзначай двуедушника потревожил. И затеяли они ругаться. Вот уж я повеселился! Потом лярвы дитю спать не давали – баба-дура пеленки сушила да позабыла до заката с плетня убрать. Ну, этих ночницы живо уняли. Еще мужик от кума шел – мавки морок на него навели, закружили, от дома к лесу повели. Но там леший не дал им баловаться – зачем ему в лес на всюё ночь пьяный мужик? Одно беспокойство. Шумнул, пугнул лешак, у того живо просветлело в мозгах. Апосля полуночи же и не ворохнулся никто, – и вдруг на Настёну опять воззрился: – Так ведь это она! Краса Ненаглядная! Она ведь после полуночи к нам пришла! Силы недоброй нечисть лишила!
– Довольно. Ступай теперь, отдыхай. Сам видишь, не надобно Красе Ненаглядной твоё бдение. – К Насте повернулся. – Правду он сказал. Такая сила в тебе, Настя, что от одного лишь появления нечисть утихла. А ведь ты вовсе никакого старания не приложила. Здесь будут у тебя друзья, слуги верные. Укрепишь их любовью и чистотою своей, и далеко, по многим мирам понесут они свет твой. А где светло, там тьма по щелям жмется иль вовсе рассеивается. Ты нужна здесь, Настя.
Она подняла голову, долго в глаза его посмотрела. Да не нашла того, что искала. Тогда, взор отведя, спросила:
– А тебе... нужна ли?
Промедлив мгновения, он протянул руку, за подбородок тронув, заставил ее опять голову поднять.
– Не хотел еще говорить об этом... Да назад уж поздно... Ты знаешь тягость одиночества, Настенька. Я был одинок целую вечность... устал. Будто и много вокруг, да скорее слуги – равного нету. Когда мы устаем, мы уходим из жизни, сами, своей волей.
– Нет... – испуганно вскинулась Настя.
– Погоди. Хочу, чтоб знала – уход вовсе не пугает. Люди зря трепещут пред смертью, смерти нет.
– Неужто узнала я тебя для того лишь, чтоб проститься навечно?!
Он покачал головой.
– Коль не захочешь ты свой мир оставить, всю твою жизнь буду рядом с тобою. Незримо хранить тебя буду. Век человеческий недолог. Твой последний день будет моим последним. Но если придешь в мой мир, все будет иначе.
– Но век мой и вправду недолог...
– Здесь ты равна мне.
– И не станешь ты о смерти помышлять?
– Настя... Оказывается, любовь – это как новое рождение...
Она молча смотрела в его глубокие, больные глаза. Голос его стал тревожным, будто в ее силах было в нем усомниться:
– Ни словом не лукавил с тобою... Ты нужна здесь... Но, может, более всего ты нужна мне.
Еще не ответила ему Настенька, да и не знала еще – что скажет. Но душе ее уж ведомо было, что слита она воедино с другой, глубоко любящей и страдающей. И что уже никому и ничему не под силу разделить их – ни людям, ни времени, ни расстояниям.
