Текст книги "Таинственный монах"

Автор книги: Рафаил Зотов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Глава VII

В последних числах ноября 1707 года уже вечерело. В небольшом, довольно ветхом домике в приходе Бориса и Глеба на Поварской улице, в опрятной комнате сидели два немца, уже преклонных лет, и беседовали дружески между собою. Тут же сидел с мрачным видом лица и в глубокой задумчивости молодой мужчина в гвардейском мундире. Один из стариков был Эрбах, тот самый старец, который жил с Гришой на островке другой был пастор из Мариенбурга Глюк, поселившийся в Москве, в доме, который ему купил Меньшиков и наконец третий – Гриша.

Оба старика попеременно обращались к Грише с дружескими вопросами, но тот упорно молчал. В девятом часу вечера Глюк, пожелав доброй ночи своим собеседникам ушел спать на свою половину. Эрбах, оставшись один с Гришей сказал:

– Друг мой Гриша! Меня печалить твое молчание, в котором я вижу утраченное в душе твоей доверие ко мне. Мог ли я ожидать от тебя, с которым провел столько лет в одиночестве, любя тебя как родного сына.

– Что вы хотите знать? Что вы требуете от меня? – спросил прерывающимся голосом Гриша.

– Милый мой друг! Добрый мой Григорий! Ты пережил несмотря на свою молодость столько несчастий. Поведай мне о причине твоей грусти и я, если не облегчу, то разделю ее в тобою и тебе будет легче.

Эрбах, при этих словах заплакал и слезы старца до глубины души тронули Григория и он упал в объятия старца, говоря:

– Отец мой! Прости меня! Я несчастен… Я безумен… Я люблю!..

– Этого еще не доставало! Остается еще тебе сказать, что ты преступника – Сказал Эрбах, покачивая головою.

Гриша молчал.

– Ты молчишь, несчастный! Неужели преступление уже совершено? – спросил Эрбах.

– Нет еще! – мрачно отвечал Гриша!

– Нет еще? Стало быть ты думаешь совершить его? Все свершилось! И последняя моя вера в человечество должна угаснуть, – проговорил старец, ломая себе руки.

Долго длилось молчание. Наконец Эрбах, обдумав хладнокровно, что душевное состоите Гриши подобно безумному, которого жестокие меры могут довести до исступления, решился кротостью своею умиротворить страдальца.

– Григорий! Сын мой! Поди сядь около меня и дружески поговорим и поищем средства спасти тебя от той бездны на краю коей ты стоишь, готовый упасть в нее.

Медленно, как бы против воли своей Григорий повиновался.

– расскажи же мне теперь, давно ли и как ты объяснил ей свою любовь?

– Вот уже около двух месяцев, как сердца наши открылись друг для друга, – глухим голосом отвечал Гриша.

Тут мы должны предуведомить нашего читателя, что три года тому назад, князь Трубецкой с своим семейством был в Петербурге на ассамблее, устроенной Меньшиковым. Царь, желая наградить одного инженера, который отличался верною своею службою, по прозванию Корчмина, взялся сватать за него Марию, дочь Трубецкого. Ни родители её, ни сама Мария не посмели отказать высокому свату и Корчмин женился. Но в этом браке совсем не было взаимности.

Царь предвидя вторжение Карла XII в Россию, послал Корчмина в Москву укрепить Кремль и Китай-город, а в помощь ему назначил Григории Усердова.

Молодые люди скоро подружились между собою, несмотря на совершенно различные свои характеры. По приезде в Москву Корчмин пригласил к себе в дом своего сослуживца и представил его своей жене. Григорий ничего не знал о замужестве Maрии, а потому трудно представить себе те чувства, которыми наполнились сердца Гриши и Марии при этой неожиданной, роковой встрече. Гриша с первого мгновения понял все свое несчастье, постиг весь ужас своего положения, увидел бездну, к которой привела его судьба! Мария же трепетала, не отдавая себе отчета в чувстве, овладевшем ею.

– Что это значить? Разве вы уже знакомы друг с другом? – спросил Корчмин с равнодушною веселостью.

Гриша первый опомнился и, насколько мог сдержаться, равнодушно рассказал о своей первой встрече с княжною Трубецкой.

Чудно, право, делается на белом свете! Думал ли ты, Григорий Иванович, что спасая княжну от товарищей убийц, сохранишь жену для другого товарища.

Гриша вздохнул и этот вздох отозвался в сердце Марии тысячекратными отголосками.

Корчмин находил не нужным стесняться более в присутствии своего сотоварища. За обедом он напился пьян, причем грубо относился в своей жене, что крайне возмущало Гришу. В состоянии опьянения Корчмин повалился на диван и захрапел. Врожденное каждой женщине чувство приличия заставило Марию проститься с Гришей, но один печальный взгляд последнего, брошенный ей вслед, остановил ее. Разговор их не был многоречив. Они вспоминали о своей первой встрече. Но, вспомнив о настоящем своем положении и обязанностях, они дали слово избегать подобных встреч. Но возвратимся в Грише беседовавшему со старцем Эрбахом.

– Скажи мне, сын мой, как все это случилось? – кротким голосом спросил Эрбах.

Гриша рассказал все подробности своего знакомства первой встречи с Марией и прибавил:

– Ты знаешь, мой отец, как она несчастлива в своем замужестве: Карчмин предался пьянству и распутству. Почти каждый день он возвращается домой пьяный и тогда, как он с нею обращается! Не знаю, как я выдерживал, когда он, в моем присутствии, осыпал ее не раз площадными ругательствами и даже побоями!

– Но что же ты можешь сделать, видя её страдания?

– Я люблю!

– Чего же ты надеешься?

– Я люблю! И не могу поручиться за себя ни на одну минуту, – с жаром сказал Гриша.

– А если муж, узнав об всем, умертвить в твоих глазах преступную жену?

Гриша побледнел и замолчал.

– Что тогда спрашиваю я? Не захочешь ли ты в одному преступлению прибавить другое?

– Ужасно! ужасно! Замолчи ради Бога, я не в силах слушать такие речи! – вскричал Гриша, охватив горевшую свою голову обеими руками.

– Перенеси лучше теперь мучение, когда преступление еще не совершилось, а после будет уже поздно.

– Спаси меня, отец мой, или лучше убей меня! Иначе я, повторяю, не ручаюсь за себя. Пусть судьба исполнится.

– О! прости его, Боже! Глас безумного да не достигнет до Тебя! Сын мой, милый мой Григорий! Одна минута рассудка, одно мгновение веры и упования на Промысел Божий и ты спасен. Обратись, сын мой к Богу.

Долго говорил еще старец свои назидания и, видя, что Гриша несколько успокоился, перекрестил его и вышел в другую комнату. Помолившись усердно Богу, Гриша снял верхнее платье, бросился на диван и закрыл глаза. В тяжких думах он не мог уснуть до самого рассвета, Наконец, сила утомленной природы одержала верх и он уснул.

На утро в его комнату вошел Корчмин и громким голосом сказал:

– Как тебе не стыдно спать до сей поры! Пора на службу, Григорий Ивановича!

Гриша вскочил с дивана и долго не давал себе" отчета, где он находится.

– За то люблю, что спать и просыпается по военному. Совсем одет. Кликни – вскочит. Молодец, брат Григорий Иванович! А что нет ли у тебя настоечки!

– Помилуй! Теперь, спозаранку! Разве можно натощак пить настойку? – возразил Гриша.

– Можно и должно, друг милый, и по утру, и ввечеру, и натощак и на сытый желудок. Это жизненный эликсир, против которого все ваши чаи и кофеи ничего не стоят. Велика подать!

– Нет, братец, у меня! Я и сам не пью и тебе не советую.

– Что ж ты, головы моей ищешь! Хорош приятель! Хочешь уморить меня ни за что, ни про что!

Вскоре они вышли и направились к Кремлю. По дороге Корчмин зашел в кабак и выпил приличную порцию романеи. Одушевленный этим приемом быстро пошел он на работы, постоянно кричал на рабочих и снабжал их пинками и подзатыльниками. Когда пробило на Спасских часах двенадцать Корчмин отправился домой, потащив за собою и Гришу, который сначала отговаривался, но потом согласился, давши себе слово, что это в последний раз.

И на этот раз поведение Корчмина с женою было возмутительно. Осыпал ее ругательствами и толчками, хотя и не от сердца, но чувствительными. За обедом ж Корчмин пил по обыкновению до пьяна и в конце концов свалился на диван в бесчувственном состоянии. Гриша взглянул на Марию и взоры их встретились. Как много значил этот взгляд! Какой ужасный смысл в нем таился! Долго они менялись этими взглядами столь понятными лишь для существ взаимно любящих. Наконец, Мария прервала молчание, сказав:

– Отчего ты, Григорий Иванович, нынче так печален!

Гриша вздохнул и не отвечал ни слова.

– Если бы ты был веселее, то муж мои не привязался бы ко мне и не заставил бы меня мириться с тобою поцелуем, – сказала Мария не поднимая глаз.

– Неужели тебе жаль и тех принужденных поцелуев, которые судьба послала мне! – возразил мрачным голосом Гриша, откидываясь на спинку стула.

– А тебе разве не жаль было меня! Ах, что я вытерпела!

Гриша снова погрузился в мрачную задумчивость и снова воцарилось молчание.

– Ты опять печален, Григорий? Что с тобою? – спросила Мария.

Вместо ответа Григорий покачал головою и бросил на Марию дикий вопрошающий взгляд.

– Какой ты странный, какой ужасный человек. Ты пришел нарушить мое спокойствие на всю жизнь. Ты разбудил чувства, уснувшие в продолжение стольких лет. Ты вовлек меня в стыд и грех пред Богом и самою собою и, когда я, с полною и беспредельною любовью вверилась тебе, ты остаешься еще недоволен: горюешь, тоскуешь и мои ласки не утешают тебя! Бог с тобою, Григорий! Ты не добрый человек!

Гриша молчала. Грудь его высоко вздымалась, а на главах навернулись слезы.

– Бог с тобою, Григорий! – тихо повторила Мария. – Ты: не хочешь даже мне сказать, что тебя так печалить.

– Все тоже и вечно тоже! – сказал Гриша прерывистым голосом.

– Григорий! Григорий! Чего ты от меня требуешь? Если ты любишь меня, то будь доволен моею чистою сестринскою любовью.

– Хорошо же ты, Мария, понимаешь любовь.

– Нет ты не любишь меня Григорий!

– Ты права! Я не люблю, потому что люблю не по твоему. Бог с тобою, будь счастлива, а я и один сумею умереть! – с отчаяньем произнес Гриша.

– Это уже слишком! – сказала Мария всхлипывая от слезь и бросилась в соседнюю комнату.

Страсть, во всей своей силе, забушевала в груди Гриши. С минуту он был в нерешимости, но потом бледный, уступленный бросился за Марией.

Домой возвратился Гриша около полуночи и застал Эрбаха сидевшим за столом, на котором стояла нагоревшая сальная свеча. Старец забросал его вопросами где он был, почему так поздно вернулся домой, но Гриша выдумал какие-то отговорки и скрыл от Эрбаха настоящую причину своего позднего возвращения.

На другой день Корчмин снова зашел за Гришей и снова затащил его к себе обедать. Так повторялось каждый день, но Гриша возвращался домой в свое время.

Глава VIII

В первых числах декабря государь приехал в Москву. Осмотрев работы Корчмина, он остался ими доволен, пригласил как его, так и Гришу к себе на обед. Явившись во дворец они нашли там Эрбаха и Глюка. Пред самым обедом из внутренних покоев вышла Екатерина, бывшая питомица Глюка. Навстречу ей поспешил Петр Алексеевич, взял ее за руку и подведя в Глюку сказал:

– Рекомендую вам, добрый мой пастор мою жену, императрицу Екатерину.

Обед прошел оживленно. Государь спрашивал Корчмина о здоровья его супруги, на что тот отвечал, что она стала было поправляться, а теперь снова недомогает и худеет. Гриша сидел как на раскаленных угольях, особенно когда Меньщиков стал подтрунивать над ним, намекая на любовь его к Марии Трубецкой. Он чувствовал, что ласковость Меньшикова слишком далека от той дружбы, какая была между ними в прежние времена. Впрочем, он имел довольно рассудительности, что бы не винить царского любимца за его перемену: Гриша только просил его, чтобы он исходатайствовал прощение его отцу, как равно и о том, чтобы он сам был отправлен в армию. Меньщиков удивился последнему желанию Гриши, но тем не менее обещал ему свое содействие во всем.

Обед кончился и Корчмин опять потащил к себе Гришу допивать порцию, которою он не посмел воспользоваться за царским столом.

Царь Петр Алексеевич разорвал союз с Польским королем Августом, должен был один воевать с Карлом XII, наводившим ужас на всю Европу своими победами. Сколько ни уверен был Петр в преданности своего народа и храбрости своего войска, наконец в правоте своего деда, но тем не менее он взыскивал средства, чтобы отклонить бурю, грозившую разразиться над Россиею. Два раза предлагал мир Карлу, но тот с надменною дерзостью отвечал, что в Москве он поговорить об этом. Оставалось покориться необходимости я вверясь Провидению готовиться к решительной борьбе. Все меры к защите отечества были исчерпаны.

Малороссийские казаки, управляемые гетманом Мазепою, не смотря на свою многочисленность, нигде не имели значительного влияния на действия войны. Не имея надлежащей дисциплины и военной регулярной подготовки, они были бессильны против Шведов. Но тем не менее Мазепа, живя в своей столице городе Батурине, деятельно занимался воинственными приготовлениями. Он был мрачен и печален: какая то забота глубже и глубже врезывалась в морщины его лица и никто из приближенных не смел его спрашивать о причине, так как он давно уже стал недоступным.

Однажды поздним вечером, когда уже весь город спал, одно окно дома, в котором жил гетман было освещено. Мазепе нетерпеливо ходил по комнате и по временам поглядывал на дверь, как бы ожидая кого то. Действительно, скоро послышался легкий стук в дверь и по слову Мазепы: войди! в комнату вошел старик, с виду гораздо старше Мазепы. Но этот внешний старческий вид был обманчив. Всматриваясь внимательно в лицо этого старца, изборожденное глубокими морщинами, можно было заметить в нем признаки жизненности и сильных душевных способностей. Дикий огонь в глазах, быстрые телодвижения и твердый, звучный голос изобличали в нем еще не угасшую телесную силу.

– Я тебя долго ждал, Василий, – сказал Мазепа вошедшему старику.

– Не беспокойся, друг Иван, я никогда и нигде не опоздаю. Вот с твоей стороны так я боюсь, чтобы робкая нерешимость твоя не погубила нашего отечества, – сказал старик.

– Рука Мазепы не допустить его до падения! – с гордостью сказал Мазепа.

– Гордым Бог противится, друг Иван. Были руки не бессильнее твоих, но злая судьба сокрушила и всадника и колесницу.

– Что ты сам скажешь решительного? Тебе известны мои и Карла XII предложения и мы только ждем твоего слова, чтобы действовать с разных сторон. Слишком 20 лет был я верным союзником царя Петра…

– Не говори, Иван, при мне пустых слов: не союзником, а слугою был ты царю Петру. Своими происками ты некогда сверг меня, а потом Самойловича, чтобы захватить в свои руки гетманскую булаву. Теперь Карл предлагает тебе корону самостоятельная, независимого князя. Что же тебе больше.

– Уверенности! – мрачно ответил Мазепа.

– Карл даст тебе письменное обещание в исполнении своих слов, – сказал старик.

– Той, которая убедила бы меня, что Карл победит царя Петра, – отвечал Мазепа.

– Я не сомневаюсь в этой победе, – возразил старик с жаром.

Долго доказывал старик неотразимую верность победы Карла над русским царем. Душа честолюбца Мазепы вспыхнула огнем решимости и он сказал.

– Ты прав, Василий! Царь Петр должен пасть. Спасем же себя и свою отчизну. Неси Карлу мое согласие на его предложение.

– Подпиши, Иван, эту бумагу, иначе Карл мне не поверит, – сказал старик, вынимая изза пазухи сверток.

Дрожащей рукою подписал Мазепа бумагу и подал старику, который бережно положил ее за пазуху, пристально посмотрел в глаза Мазепы и, с полуулыбкой сказал:

Иван! Иван! Ты трусишь!

– Какой вздор! Можно ли меня подозревать в трусости?

– Хочешь ли я докажу тебе это одним словом. – Как ты думаешь например: что бы цчрь Петр дал мне за эту бумагу?

Лицо Мазепы покрылось смертельною бледностью. Он сделал невольное движение, чтобы взять ее назад, но старик спокойно сказал:

– Не бойся, Иван! Я только хотел доказать тебе слабость твоей души. От меня ты не можешь ожидать измены.

– Но послушай, Василий! Даром ничего не делается. Какого ты потребуешь от меня вознаграждения при успешном окончании нашего дела, – спросил Мазепа, придя в себя.

– Для себя ничего, но у меня есть сын, которого ты должен достойно вознаградить, – отвечал старик.

– Вот тебе моя рука, Василий. Сын твой будет ближайшим к моему трону. Но где же он теперь.

– В Москве. Служить царю Петру. Теперь прощай, Иван! Скоро ты услышишь о моих действиях на Дону. Будь же и ты готов. Карл не замедлить явиться на границах Украины.

В это время медленно, но грозно подвигался Карл XII к сердцу России. Тяжело было положение царя Петра, войска которого уже яотерпелн несколько неудач, так например под Головчиным 3-го июня. Но победа над Шведами под Лесным, где силы Шведов были сравнительно большие, воскресили дух Русского царя и всего его воинства. Кормчин и Усердов, причисленные к штабу Меньшикова отличились оба в глазах Петра под Лесным и были щедро награждены.

В октябре месяце главная квартира находилась в деревне Погребках, где был и Петр, а кавалерия Меншикова стояла не в дальней деревушке от главной квартиры.

Однажды в ненастную октябрьскую ночь Кормчин и Усердов, обойдя караулы вошли в дымную избу. Кормчин сбросил с себя промокший плащ, лег на лавку и тотчас уснул, а Гриша Усердов развесив свой плащ перед печью, в которой тускло и с шипением горели сырые дрова, и ожидал покуда он просохнет, чтобы им укрыться; но так как на это требовалось много времени, то он сначала присел, а потом прилег на переднюю лавку и вскоре задремал. Вдруг сквозь сон он услыхал тихий стук в окно. Не доверяя себе он прислушался и, убедившись, что действительно кто-то стучит, он отдернул занавеску окна и спросил:

– Кто там?

– Молчи и выйди сюда? – отвечал ему голос, от которого дрожь пробежала по его телу.

Усердов с минуту был в нерешимости, но когда тот же голос повторил:

– Идешь ли? Ты не узнал меня, Григорий?

– Иду, Иду – отвечал тихо Гриша Усердов и набросив на себя плащ вышел.

Не успел он выйти за ворота, как отец его обнял его.

– Милый, дорогой мой батюшка! Ты ли это? откуда и в такую пору, – шептал Гриша.

– Минуты дороги, сын мой, я пришел за тобою – отвечал отец. – Последуешь ли ты за отцом, чтобы разделить его судьбу, какова бы она ни была, – прибавил он.

Мысль о прежних преступных деяниях отца мелькнула в уме Гриши и он отвечал:

Если бы ты, батюшка, звал меня на жизнь ничтожную и безъизвестную, где бы трудами рук своих, я мог питать тебя и утешать тебя моею любовью, то я ни одной минуты не замедлил бы последовать за тобою и на руках своих понес бы тебя, хоть на край света. Но если ты задумал что другое…

– Григорий! Решительная минута настала, и пора собирать плоды пятидесятилетних трудов моих. За труды свои я для себя ничего не просил, но все для тебя. Пойдем. Гриша, время дорого, дорогою я все тебе скажу.

– Нет, батюшка! Власть отца бессильна там, где присяга и честь говорят другое! – с благородною гордостью отвечал Гриша.

– Но ты забываешь свою родину, – сурово сказал монах.

– Но она обетом верности и подданства связана с престолом русского царя. Он даже тебе обещал помилование. Зачем же ты хочешь увеличивать свои вины. Ты помнишь, отец, как в прошлом ты останавливал меня, а я все таки пошел за торбою. Ты говорил тогда, что нас ожидает плаха. За что же ты теперь хочешь вовлечь меня в позорную казнь?

– Тебе ли рассуждать о том, что я делаю? Тебе ли обвинять меня? Тогда дело было более чем сомнительно, а теперь целый город под предводительством Мазепы, который заключил договор с Карлом и выступает против Московского царя, чтобы возвратить себе прежнюю независимость.

– Боже мой! какая измена! Мазепа, который столько лет был верен царю и России, – с ужасом проговорил Гриша.

– Замолчи, безумец! Он скоро сам наденет корону и будет царем и владетелем Украины, и ты будешь первым на нашей родине.

– Нет! Боже меня сохрани, батюшка! Ни за что на свете не хочу быть участником в судьбе изменника Мазепы! Не знаю я причин твоей ненависти, но ты ничем не обязан царю; а Мазепа 20 лет был благодетельствован им и измена его гнустна и постыдна Имя его заслужить вечное проклятие, как при удаче, так и при неудаче его планов.

В безмолвном ощущении стоял отец пред своим сыном и не знал, что ему еще сказать. Он хотел бы излить на Григория всю свою досаду, все негодование, но какая-то сверхъестественная сила сковывала язык его. Оба они замолчали и это тягостное молчание прервал отец словами:

– Так ты не хочешь идти со мною, сын мой? Так ты предпочитаешь милости царя отцу твоему?

– Нет, батюшка! Бог свидетель, что никакие милости я не променял бы на любовь отца и повторяю тебе, что готовь следовать за тобою на край света, если ты дашь.

мне слово, что не будешь вмешиваться в преступные замыслы Мазепы.

– Я не могу этого сделать. Теперь поздно, безвозвратно! Я сам увлек этого честолюбца, которого душа способна на все злодейства, но он из робости был добродетелен.

Нет, батюшка! Царь строг и суров в наказании, но милосерд к раскаянию. Последуй лучше за мною и упадем оба к ногам его. Поверь мне, что он будет милосерд к нам.

– Мне больно слышать, что мой сын хочет испрашивать для меня милость, – мрачным голосом сказал старик отец.

– Я уважаю твои мнения и, если б старая ненависть не ослепляла тебя, то я спросил бы: неужели ты думаешь, что Украина будет счастливее под владычеством Мазепы, нежели русского царя.

Пораженный словами сына, отец стоял пред ним в безмолвном смущении, наконец бросился в объятия его и сказал:

– Прощай, Григорий! Буди во всем воля Божия! Ты достоин лучшей участи; а я не могу отступить от стези, на которую меня бросила судьба! Чем бы не кончилось наше предприятие, мы с тобою еще увидимся.

С этими словами старик вырвался из объятий сына и хотел уйти, но тот остановить его, сказав:

Постой, батюшка! Выслушай меня одну минуту. Ты мне, к несчастию, открыл обстоятельство, которое долг чести и присяги не позволяет мне скрыть. Я должен донести царю об измене Мазепы, утаив, что ты его соучастник.

– Делай, что Бог и совесть тебе повелевают! Прощай же, друг мой!

Сказав это старик бросился бежать. Вдруг раздался оклик часового, а за ним последовал выстрел, который произвел тревогу. Гриша подскочил к часовому с вопросом и тотчас пустился бежать по следам отца, чтобы узнать не убит ли он, но едва добежал до рогаток, которыми прегражден был вход в деревню, как снова услыхал несколько выстрелов, произведенных проснувшимися часовыми. От них Гриша узнал, что какой-то человек, ранив часового, перепрыгнул чрез рогатки и побежал, а они пустили в след ему несколько выстрелов, но неизвестно попали ли? Гриша бросился по дороге, но, отбежав от деревни с версту ничего не нашел и вернулся назад. У самой рогатки он нашел Меньшикова с отрядом воинов, которому уже было доложено о причине тревоги. Но узнав, что Усердов побежал догонять незнакомца, он осыпал его вопросами.

– Хотя я никого не догнал и ничего не нашел, но, если позволите, то я секретно буду иметь честь рапортовать вам о предмете, заслуживающим ваше внимание, – почтительно отвечал Усердов.

Меньщиков улыбнулся и приказал ему следовать за собою в избу, где он ночевал.

Когда они остались одни, Усердов рассказал все подробности происшествия и Меньщиков подумав несколько, написал донесение царю, которое с рассветом Усердов повез.

Был уже полдень когда он прискакал в Погребки. Равыскав хижину, в которой квартировал царь Петр, он с трудом мог добиться, чтобы явиться к царю, который посде обеда опочивал, на голой скамейке с одною кожаною подушкою в головах, в небольшой комнатке, запертой изнутри на крючок. Стоявший снаружи у дверей денщик не решался нарушить царский сон и Усердов взял на себя смелость постучать в дверь, которую в скором времени отпер сам царь. Усердов подал ему бумагу; во время чтения оной лицо царя постоянно менялось и он грозно спросил:

– Это ты, Григорий, доносишь на Мазепу? Этого быть не может!

Но, когда Гриша рассказал ему все подробности своей встречи с отцом в прошлую ночь, он задумался и после минутного молчания вскричал:

– Гнусный изменник Мазепа! Несчастный Кочубей, пострадавший невинно.

Тотчас царь послал за своими генералами, приглашая их на совет. В скором времени приехал и Меньщиков, которому царь обрадовался. На совете было решено идти немедленно на Батурин, чтобы захватить Мазепу с его приверженцами.