Текст книги "Опимия"

Автор книги: Рафаэлло Джованьоли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Что же до превозносимой победы Минуция, то дело обстояло вот как. Едва Фабий уехал из лагеря, Ганнибалу донесли об этом. Зная от дезертиров о настроениях Минуция, карфагенский полководец решил ещё активнее, чем раньше, провоцировать легкомысленного римского военачальника. Два или три дня Минуций кружился возле Ганнибала, оставаясь на возвышенностях; но когда карфагенянин вынужден был отправить, и довольно далеко от лагеря, добрую треть своей армии, чтобы разжиться провиантом, Минуций спустился на равнину, окружил вражеских фуражиров, пока они занимались грабежом, и устроил им хорошенькую бойню. Когда же подоспел Ганнибал и ввязался в рукопашную, то Минуций, хотя и с намного превосходящими силами, тем не менее был побеждён, и дело дошло бы до полного краха, если бы самнит Децимий Нумерий, приведший из Бовиана, согласно несколько более раннему приказу диктатора, восемь тысяч пеших и пятьсот конных солдат, цвет самнитского воинства, не поддержал римлян и не вынудил Ганнибала укрыться в лагере под Гереонием. В этой сече погибли более шести тысяч карфагенян и около пяти тысяч римлян[31]31
  Не все историки признают такой исход сражения между Минуцием и Ганнибалом; даже Полибий, весьма авторитетный историк, уверен в более значительной победе римлян; однако Ливий, Плутарх, Аппиан и Валерий Максим едины в утверждении, что победа была неубедительной, а раздули её значение только из ненависти к Фабию, а совсем не потому, что она того заслуживала.


[Закрыть].

Однако вернёмся в Рим, где народ, возбуждаемый большей частью своих трибунов и самым влиятельным среди курульных плебеев Гаем Теренцием Варроном, готовился только из ненависти к Фабию проголосовать за предложенный декрет. Пока на площадях произносили речи и сбивались в толпы, сенат вот уже два дня собирался в Гостилиевой курии, допрашивал диктатора, перед тем как вынести решение о его руководстве армией и о деталях кампании.

– Как же всё-таки случилось, что карфагенянин в таком море разрушений оставил нетронутым только твоё имение? – спросил у Фабия сенатор Спурий Марвилий Максим, который двенадцать лет назад вместе с Фабием был консулом, а сейчас являлся принцепсом сената.

– Подобного рода вопросы, – сказал Фабий, поднимаясь со своего кресла, расположенного в одном из верхних рядов справа от принцепса, – причиняют мне боль не оттого, что наносят ущерб моей репутации, а потому, что вредят Риму и сенату. Как! После пятидесяти пяти лет безупречнейшей жизни, не совсем уж безвестной и недостойной, после пребывания на выборных должностях, после успешно проведённых военных походов, после неоднократных доказательств моей любви к родине безумная чернь обвиняет сегодня меня в непригодности, трусости и даже в потворстве врагу Рима. Это меня нисколько не удивляет, потому что массы непостоянны, переменчивы, легковерны и поверхностны в своих суждениях и занимаются скорее видимостью, пережитыми фактами, чем тайными причинами и отдалёнными последствиями, которые происходят и ещё будут происходить от наших теперешних деяний; но что меня убивает, так это то, что упомянутые обвинения находят отклик в этом зале, где всегда благоразумие и осторожность руководили всеми дебатами наших отцов и нас самих. Вот почему я очень боюсь за будущее того Рима, который всегда был и будет, даже став неблагодарным ко мне, во главе всех моих мыслей, всех моих действий.

– Спросить бы Фабия, – воскликнул один из сенаторов, сидевших в кресле самого нижнего ряда, в его левом конце, – что он думает о победе, которую одержал Минуций в битве, данной им в отсутствие Фабия, вопреки его приказаниям и вопреки его советам.

– Думаю, он ответит, что гораздо лучше Минуция мог бы руководить битвой, однако он достаточно велик, чтобы не мешать Минуцию побеждать, так он объяснит, почему никогда не хотел атаковать, – добавил К. Папирий Мазон, консуляр, также сидевший в левой половине сената.

– Пусть он ответит, по какому праву он, диктатор, согласился с Ганнибалом на обмен пленниками; больше того – кто ему дал полномочия пообещать купить двести сорок семь римлян[32]32
  Именно столько пленников оставалось во власти Ганнибала после совершения обмена (Плутарх, Ливий, Валерий Максим).


[Закрыть], оставшихся после обмена во власти Ганнибала, да ещё по цене в двести пятьдесят драхм за голову, – закричал пронзительным голосом сенатор М. Эмилий Барбула, старый, маленький, но очень пылкий.

– Никуда не денешься от того факта, что твоё, Фабий, имение осталось невредимым, тогда как другие были опустошены, – суровым голосом сказал принцепс, кладя конец неорганизованным выкрикам, – я спросил тебя не потому, что хоть в малейшей степени подозревал тебя, не потому, что в твоей верности кто-нибудь в этом священном собрании сомневался.

– Нет, нет, никто не сомневается, никто не посмеет сомневаться в лояльности Фабия Максима Веррукоза! – в один голос закричали сенаторы, вскочив на ноги.

– Вопрос я тебе задал исключительно потому, что плебеями обсуждается этот факт, безусловно, объяснимый хитростью Ганнибала, посту пившего так, чтобы внести разлад в наши ряды. Такие вот плебеи много орали, да и сейчас орут про этот случай, а некоторые из их трибунов намерены завтра напомнить о нём в комициях затем только, чтобы начать против тебя расследование. Что до твоего поведения как главнокомандующего, вдохновлённого любовью к родине, то я, открыто и без колебаний, выскажу своё мнение. Ты был слишком осторожным и чрезмерно осмотрительным; ты чересчур позволял Ганнибалу грабить и жечь лучшие наши провинции. Излишняя осмотрительность может стать столь же губительной, как в чрезмерная смелость. Дальше – в вопросе о пленных я полностью осуждаю твои действия. Ты проявил по отношению к людям слишком много заботы и мягкости. Сколь недостойно римского имени предпочесть славную смерть своей бесценной, опозоренной жизни! Человек, который не смог защитить ни себя самого, ни родину, ни собственную репутацию, не достоин того, чтобы на него тратили общественные деньги[33]33
  Именно по этой причине сенат не одобрил обмен пленными, о которой Фабий договорился с Ганнибалом (Плутарх, Тит Ливий, цитированные сочинения; Валерий Максим. IV. 7. § 1).


[Закрыть].

Так сказал Спурий Карвилий Максим, очень спокойно и достойно, а когда он обернулся к другим сенаторам, чтобы спросить у них, одного за другим, согласно обычаю, их собственное мнение, Фабий Максим поднялся и сделал знак, что хочет говорить.

Воцарилось глубокое молчание, взгляды всех сенаторов обратились к нему; он же, внешне спокойный, тихим голосом сказал:

– Прежде чем сенат вынесет своё решение, я просил бы выслушать меня.

Прежде всего я скажу, глубоко уважая – как преданный законам отчизны гражданин – полномочия и учёность сената, что я требую от сената уважения законов и своего собственного достоинства, уважения верховной власти диктатора. От этих полномочий я не откажусь и не позволю себя отрешить, а значит, скажу, что ничей авторитет не может повлиять на меня и мои убеждения относительно ведения этой войны – ни декреты сената, ни декреты римского народа.

Что до победы начальника конницы, то она одержана больше на словах, чем на деле, и тем больше шум, поднимаемый моими противниками, что реальных плодов он не принесёт. Я, как говорится, больше боялся бы за судьбу армии. В любом случае, если я останусь единственным повелителем армии, если завтра народ на плебисците, противном всем законам, всем обычаям Республики, не уравняет меня во власти с начальником конницы, то я, едва прибыв в лагерь, накажу Минуция Руфа за неисполнение моих приказов.

Что касается пленников, то я дал слово Ганнибалу и сдержу его: если сенат не хочет отягощать общественную казну суммой выкупа, я заплачу нужные деньги из своих средств, но двести сорок семь пленников будут освобождены. Впрочем, меня не тревожат непостоянное расположение толпы, крики, оскорбления; мне вполне достаточно спокойствия своей души, удовлетворённой исполнением долга гражданина и полководца: мудрому вождю мало поможет фортуна; он должен властвовать рассудком и благоразумием. Для меня величайшая слава состоит в своевременном и достойном спасении армии, а не в тысячах убитых врагов[34]34
  Тит Ливий. XXII. 25; Плутарх. Фабий Максим.


[Закрыть].

Теперь, совершив жертвоприношения, ради которых вы меня позвали, я назначаю по долгу и праву своему консула, который должен заменить мёртвого Гая Фламиния на те несколько месяцев, которые осталось находиться в должности консулам этого года. На эту высокую должность здесь, публично, перед вами, сенаторы, я назначаю Марка Атилия Регула, который уже был консулом в 527 году. А после этого я отправляюсь к армии, потому что присутствовать на завтрашних комициях мне не интересно, и я не собираюсь защищаться от подлых обвинений, которые не могут повредить моей репутации и моему достоинству.

А теперь будьте здоровы, сенаторы, и храните отчизну.

Сказав это и поприветствовав сенат поднесением руки к губам, он вышел тяжёлыми и спокойными шагами из курии и направился к своему бедному, скромному жилищу, где немного подкрепился; забравшись здесь на коня – это была привилегия, данная народом только ему, единственному из диктаторов, хотя по старинной традиции диктатор мог садиться верхом только за стенами Рима, – и со своими двадцатью четырьмя ликторами впереди, с сыном Квинтом Фабием, двумя трибунами, несколькими декурионами и четырьмя турмами всадников, сопровождавшими его ещё от лагеря, выехал из Рима по направлению к Ларину.

– Спокойное и достойное выступление Фабия произвело большое впечатление на сенат, хотя мнения сенаторов весьма расходились. Большинство было убеждено, что диктатор прав, что поступал он до сих пор верно, и возражало против предложения обсуждать его поступки наутро на комициях и не хотело уравнивать Минуция в правах с Фабием. Очень немногие сенаторы высказались в поддержку этого предложения. Только в одном вопросе большинство, хотя и незначительное, было против Фабия, а именно: в отношении договора об обмене пленных, заключённого с Ганнибалом. Договор не набрал всего восьми или десяти голосов для ратификации, и это было сделано из ненависти не к Фабию, а к самим пленникам, которых не хотели выкупать.

С наступлением темноты сенат разошёлся, и каждый из сенаторов сохранил право агитировать на следующий день в своей трибе за или против диктатора согласно своей собственной воле.

Ранним утром следующего дня Марсово Поле, огромное пространство за городскими стенами, между Триумфальной и Латинской дорогами, кишело горожанами, собравшимися на трибунальные комиции, чтобы решить здесь, на плебисците, судьбу предложения народного трибуна Марка Метилия.

Сенаторы, всадники, плебеи спешили на Марсово Поле, выходя из Карментальских, Ратуменских и Санквальских ворот. Ликторы, шедшие перед преторами, народными трибунами и новым консулом Атилием Регулом, расположились вокруг места, где сидели упомянутые выше магистраты в своих курульных креслах поблизости от мраморной трибуны, с которой могли высказываться те, кто имел право выступать за или против выдвинутого предложения.

Огромный деревянный забор разделял обширное поле на две примерно равные части. Перпендикулярно ему с обеих сторон было протянуто тридцать пять канатов, ограничивавших тридцать пять участков, в которых должны были собраться тридцать пять триб, члены которых впоследствии должны были по одному выходить на середину, туда, где сидели магистраты и сопровождавшие их чиновники, и каждый громко выражал своё мнение[35]35
  Только в 614 году римской эры, по закону Габиния был введён обычай голосовать письменно, с помощью бюллетеня (тессеро).


[Закрыть], а потом переходил на участок, похожий на тот, откуда он вышел, но расположенный с другой стороны поля, где собиралась триба после голосования. Возбудители[36]36
  Тит Ливий. III. 33.


[Закрыть], располагавшиеся в центре Марсова Поля, возле магистратов, поддерживаемые трубачами и вестовыми, ходили и приводили в порядок реестры различных триб и следили за правильностью голосования. Претор по жребию должен был выбрать трибу, которой первой предоставляли право голосовать, поскольку это право имело очень большое значение, ибо благоприятное или отрицательное голосование первой трибы оказывало почти решающее влияние на волеизъявление остальных. На этот раз была избрана семнадцатая по порядку – Горациева триба.

Различные группировки трибы собирались в кучки; в каждой из них громко и ожесточённо спорили по поводу плебисцита, предложенного трибуном Марком Метилием и некоторыми его коллегами.

Старики, как правило, высказывались против декрета, молодые же, наоборот, были его горячими приверженцами; в каждой трибе сильнее всего противились предложению Марка Метилия патриции и их клиенты, а больше всего защищали его своевременность и необходимость плебеи.

Сенаторы в большинстве своём были враждебны декрету, предложенному Метилием, и не столько, может быть, из расположения к Фабию, сколько из любви к традициям и уважения к должности диктатора доказывали, каждый посреди своей трибы, сколь пагубен окажется декрет, в котором сохраняется ранг диктатора, но полностью разрушается его власть, в котором у диктатора остаются двадцать четыре ликтора, но у него отбирают всякий престиж в легионах, в котором наносят незаслуженное оскорбление великому гражданину, и когда?.. Когда кипит война, когда Республика в опасности, когда Ганнибал стоит уже под стенами Рима.

Напротив, Гай Теренций Варрон, внёсший предложение Метилия, и ещё семь народных трибунов (из общего числа десяти), да и некоторые патриции, враги Фабия, обходили места сбора триб и побуждали народ спасти Рим от напастей, которые на него может навлечь преступная инертность Фабия. Если Минуций получит равные с диктатором полномочия, у старого Медлителя появится стимул к действию; Минуций сразился с Ганнибалом и победил; если граждане не примут декрет, то Минуций погибнет, так как упрямый диктатор ещё вчера объявил публично в сенате, что он, едва вернётся в лагерь, накажет начальника конницы за нарушение его приказа.

Между тем трибы были многолюдны как никогда. Отделения четырёх городских триб, в которые входили граждане, живущие внутри городских стен, а значит, шли они для участия в комициях недолго, были просто переполнены голосующими, а в каждой из этих триб было от трёх с половиной до четырёх тысяч человек. Другие трибы, сельские, а таковых насчитывалась тридцать одна, почитались больше городских, потому что туда записывались самые именитые граждане, хотя хватало там и простых земледельцев, и колонов, и сабинян с латинами из окрестностей Рима; эти трибы в день голосования на Марсовом Поле были малочисленное городских, но тем не менее и в них насчитывалось от тысячи до тысячи двухсот человек. Таким образом, в голосовании приняло участие свыше шестидесяти тысяч граждан, хотя эти тысячи представляли всего лишь треть тех римлян, которые, согласно переписи, проведённой за несколько лет до времени нашего рассказа, были признаны способными носить оружие, а следовательно, отдавать свой голос на комициях, и число это – в соответствии с переписью – составляло 251222.

Итак, это было великолепное и внушительное зрелище – эти шестьдесят тысяч в непрерывном колебании белых, пурпурных, голубых тог, разноцветье которых переливалось под лучами яркого солнца; возбуждённая, движущаяся, толкающаяся масса, громко говорящая, перебивающая друг друга, наполняющая воздух беспорядочной, неразборчивой болтовнёй, которая подобно беспрерывному жужжанию гигантского невообразимого улья исходила из этой необыкновенной толпы.

Находившийся в самой гуще народа, бесконечно преданный Фабию, Луций Павел Эмилий не мог выносить бесчестья этого декрета; он направился к одному из народных трибунов, про которого знал, что тот не слишком дружен с Метилием и не очень склонен голосовать за его предложение. Луций стал настойчиво просить, чтобы трибун наложил своё вето на этот плебисцит.

– Ты любишь и уважаешь Фабия; ты честен и предан отчизне; не одобряй же бунтарские страсти немногих честолюбцев и личное расположение одного лишь гражданина, Метилия, только из любви к своему родственнику Марку Минуцию, предложившему этот декрет, не допусти же, молю, чтобы римский народ запятнал себя такой неблагодарностью и таким позором. Воспрепятствуй этому, наложив своё вето.

Трибун этот, Лициний Север, в сущности, не расходился в мыслях с Павлом Эмилием и мог бы противопоставить закону своё вето, но его удерживали кое-какие сомнения относительно своих коллег-трибунов и боязнь оказаться непопулярным в народе.

Тем временем, пока Эмилий пытался склонить на свою сторону Лициния Севера, Марк Метилий, находившийся вместе с Гаем Теренцием Варроном в отделении Арниенской трибы, набирая новых сторонников своего предложения, увидел издалека, как доверительно беседует Эмилий с его коллегой, и быстро сказал Варрону:

– Спеши, Теренций; Павел Эмилий убеждает Лициния наложить вето на наш закон. Один ты можешь отговорить его. Беги, торопись, иначе все наши усилия будут напрасными.

Гай Теренций Варрон вышел из отделения Арниенской трибы и, рассеянно отвечая на приветствия, адресовавшиеся ему со всех сторон, скорым шагом направился к центру Марсова Поля, где продолжался упомянутый выше разговор.

Когда он добрался до этого места, Луций Павел, видимо, убедил Лициния Севера последовать его желанию и, уходя от трибуна, крепко пожал ему руку.

– Ты наложишь вето на предложение Метилия? – спросил трибуна подошедший Теренций.

– А кто мне может запретить это, если такова будет моя воля? – ответил обидчиво и с оттенком высокомерия трибун.

– Конечно, не я, достойный Лициний, не я, всегда ревниво и горячо защищающий в своей должности народного трибуна все прерогативы нашего ранга. Хотя должен бы сделать это ради нашей отчизны и твоей репутации.

– А кто тебе сказал, что для отчизны полезнее будет принятие предложения Метилия, чем моё вето?

Варрон понял, что Лициний достаточно расположен к мнению патрициев; если просто надавить на него, то можно только испортить дело. От такого ловкого и велеречивого говоруна, каким слыл Варрон, требовалось показать полезность и необходимость принятия декрета Метилия, и он поспешно добавил:

– И не то, чтобы я хотел, дабы ты по какой-то причине должен был отказаться от своих намерений. Слишком известны мне твоя добродетель и любовь, которую ты питаешь к Республике, Ты думаешь не так, как я считаю правильным, но из-за этого я не должен отказываться от чувств, нас связывающих. Не стоит больше говорить об этом, и пусть каждый поступает согласно своим убеждениям. Будь добр, скажи-ка мне лучше, как у тебя идут дела с Ветурией?

От этого вопроса даже глазные белки у молодого трибуна покраснели; взгляд его вспыхнул, и Лициний быстро ответил:

– О, не говори мне об этом, Теренций, не говори, ради Плутона! Как упрям этот гордый патриций, её отец Ветурий Филон, не давая своего согласия на желанную свадьбу с благородной девушкой. Я просто умру от отчаяния.

Лицо его стало бледным и печальным, а из груди вырвался глубокий вздох.

– А почему же ты не обратился ко мне?.. Так мало, значит, ценишь ты мою дружбу, что даже не веришь в меня, хотя знаешь, как любит и ценит меня Ветурий Филон?.. Я сломлю его упрямство, вступлюсь за тебя и уговорю отдать дочь тебе в жёны.

Сказав это, Варрон взял Лициния за руку, и тот весь просиял от радости при этих словах.

– Да, кстати... я должен поговорить с Ветурием... Он один из немногих патрициев, стоящих на нашей стороне в этой бескровной войне с леностью Фабия... Ну, не кручинься... Я позабочусь о смягчении твоего душевного горя... Пойду к Филону. Вон он стоит внизу, среди граждан Клавдианской трибы... Агитирует за декрет, предложенный Метилием... Прощай, Лициний.

И он ушёл, оставив молодого трибуна сильно поколебленным в его первоначальном намерении наложить вето на декрет коллеги Метилия, ибо он понимал, что, сделав это, он очень огорчил бы спесивого сенатора, в чью дочь он был безнадёжно влюблён.

Вскоре трубачи дали сигнал окончания жертвоприношений, которыми римляне привыкли начинать любые дела в своей общественной жизни; приступили к прениям.

Воцарилось глубокое молчание; секретарь комиций прочитал декрет, предложенный Марком Метилием в следующей редакции:

«Народные трибуны Марк Метилий, Элий Кальвин, Семпроний Тудитан, Гней Сервилий Цепион, Марк Сервилий Пульх, Марк Акилий Глабрион и Постумий Альбин, ради спасения Республики, просят: да будет угодно тридцати пяти трибам римского народа квиритов приказать, чтобы на этот один-единственный раз, отступая от обычаев, начальника конницы Марка Минуция Руфа уравнять в правах и власти с диктатором Квинтом Фабием Максимом Веррукозом на всё время продолжительности диктатуры последнего.

И пусть это – с помощью богов-покровителей Рима – будет угодно тридцати пяти трибам римского народа квиритов».

Одобрительным гулом встретило большинство чтение этого документа, который повторили в центре каждой трибы особые писцы. Когда трубачи следующим сигналом оповестили, что каждая триба ознакомлена с предложенным декретом, трибун Марк Метилий произнёс короткую, но пылкую речь, поддерживая своё предложение и приводя доводы в его пользу.

С речью против декрета на трибуну поднялся Луций Павел Эмилий, говоривший просто, но энергично, пытаясь показать, насколько предлагаемый декрет незаконен, несправедлив к великому гражданину и гибелен для Республики.

После Павла Эмилия слово взял Гай Теренций Варрон. Он говорил с огромным подъёмом, зажигательно и очень искусно. Он сказал, что не из ненависти к Фабию Максиму, а только ради спасения Республики трибуны просят, чтобы начальник конницы был уравнен в правах с диктатором – в качестве стимула для избавления последнего от апатии и неэффективности. Безнаказанно разграблены самые лучшие области Италии. Ганнибал с тридцатью пятью тысячами разноязычного сброда стал хозяином Самния и Кампании. Армия диктатора силой в пятьдесят тысяч латинских солдат не в состоянии положить конец бесчинствам карфагенянина. Едва лишь Фабий уехал из лагеря, как Минуций, человек более энергичный и менее ленивый, победил врага. Полагая Фабия человеком проницательным и осторожным, а также считая Минуция слишком пылким и отважным, мы бы уравняли одного и другого в правах командования, чтобы трусливая инертность одного была бы смягчена необдуманной храбростью другого, а когда названные качества гармонично слились бы в единое целое, это стало бы благом для Республики и привело бы к гибели Ганнибала.

Великолепной речи Гая Теренция Варрона горячо аплодировали близко стоявшие к нему люди; что же до находившихся в отдалении, то они, как ни напрягали слух, так ничего и не услышали.

Когда Варрон закончил говорить, трубач дал сигнал к голосованию; глашатаи, следуя приказам трибуна Метилия и преторов, созвавших комиций, объявили, что пришло время выбора. Глашатаи начали вызывать людей из Горацианской трибы, которой выпала первая очередь при голосовании. Было девять часов утра.

Гай Варрон из первых рядов своей трибы, Галереи, с трепетом смотрел на Лициния Севера: а вдруг тот использует высшее право трибунов[37]37
  Так его назвал Юлий Цезарь (Записки о гражданской войне. I. 4).


[Закрыть], а вдруг наложит вето на закон... Но Лициний думал о любимой Ветурии и о неудовольствии, которое испытал бы Ветурий Филон, если бы декрет был отклонён; он посмотрел на Варрона, потом застыл на месте и смолчал.

Первым в реестре Горацианской трибы был Авл Капеций.

Вызванный оказался тридцатилетним земледельцем, одетым в грубую тунику из шерсти тёмно-каштанового цвета; он вышел к преторам и трибуну и громко сказал:

– Как ты просишь, хочу.

Это был первый голос, и он был благоприятен декрету, предложенному народными трибунами.

Потом стали быстро вызывать других. После того как назвали имена пятидесяти граждан, из которых только семнадцать ответили на призыв, проголосовав утвердительно, нашёлся наконец шестидесятипятилетний патриций, который ответил:

– Того, что просишь, не хочу.

Но впоследствии голоса «за» в три раза превысили отрицательные ответы, так что через три четверти часа, после сигнала трубача, был объявлен результат голосования Горацианской трибы, которая приняла декрет, предложенный народными трибунами.

Следующей голосовала Корнелиева триба, которая большинством голосов также приняла декрет, предложенный трибунами. За нею следовала Пупиниева триба, почти единогласно проголосовавшая за декрет. Четвёртой должна была высказать свою волю Пуллиева триба. Уже половина её граждан проголосовали, причём четыреста тридцать шесть голосов были благоприятны декрету и шестьдесят восемь – против, когда глашатай вызвал Марка Ливия Салинатора.

Выйдя вперёд, угрюмый и возмущённый горожанин, с взъерошенной бородой и растрёпанными волосами, одетый, как обычно, в тёмную тогу и очень грязную тунику, ответил громовым голосом:

– Не хочу, не хочу, не хочу, потому что я, консуляр, был неправедно осуждён несправедливейшим римским народом. Я никогда не одобрю преступные законы, цель которых состоит в подрыве власти и нанесении вреда Республике. И я никогда не отдам свой голос в поддержку тех, кто признает правыми кучку злодеев, дорвавшихся до власти, несправедливых к достойнейшим и любимейшим родиной людям, которые правы в каждом своём поступке, в любом своём декрете.

Так говорил Марк Ливий, и его жёсткая, вызывающая, но убедительная речь привела к тому, что Поллиева триба отдала пятьсот шесть оставшихся голосов против декрета, и только пятьдесят четыре высказались в его пользу. Таким образом, Поллиева триба большинством в 574 голоса против 490 отвергла предложение Марка Метилия.

Сергиева и Папириева трибы почти единогласно приняли декрет; Фабиева – в честь своего патрона – единодушно, кроме пяти человек, отклонила его. Галериева триба, к которой принадлежал Гай Теренций Варрон, единодушно, за исключением немногих, проголосовала против Фабия; также против диктатора большинством голосов высказались Клавдиева, Палатинская и Субуранская трибы.

Вейетинская, Стеллатинская и Мециева незначительным большинством голосов высказались против представленного трибунами декрета. Эсквилинская, Менениева, Крустуминская, Лукеренская, Вольтинийская и Фалеринская – все, одна за другой, поддержали предложенный декрет.

Казалось, что выдвинутый врагами Фабия декрет уже получил явную поддержку комиций: пятнадцать триб его приняли и только пять из двадцати вызванных отвергли.

Тем не менее оставались ещё пятнадцать триб, и они могли бы, если все проголосуют против декрета Метилия, полностью изменить результат голосования; если же ещё хотя бы три трибы из оставшихся проголосуют за декрет, трибуны отпразднуют победу.

Так и случилось.

Тациенская и Коллинская большинством голосов высказались против Фабия, Квирииская, также большинством голосов, в пользу диктатора. Всё теперь зависело от Рамненской трибы, которую выкликнули двадцать четвёртой. Если бы граждане этой трибы высказались за декрет, то судьба плебисцита была бы решена, и голоса одиннадцати оставшихся триб становились ненужными. Можно себе представить, с каким напряжением ждали голосования Рамненской трибы, которая была городской, да ещё и первой в порядковом списке всех триб.

Двадцать три уже проголосовавших трибы все перешли в предназначенные для них отделения налево от того места, где сидели преторы, трибуны, предложившие декрет, и консул Атилий Регул; одиннадцать ещё не высказавшихся пока находились в своих отделениях направо от магистратов, и граждане, как с одной стороны, так и с другой, столпились у изгороди, чтобы следить за воло[38]38
  За (лат.).


[Закрыть] и ноло[39]39
  Против (пат.).


[Закрыть] Рамненской трибы, которые должны были решить спор.

– Молчание царило глубочайшее, слышен был только голос глашатая, вызывавшего последовательно граждан, приписанных к Рамненской трибе, волеизъявление которой вдобавок разделилось: за одним воло следовало ноло, а новое ноло немедленно влекло за собой воло. Среди пятидесяти тысяч горожан нарастало несказанное волнение, хотя многие из отдавших свой голос уже разошлись по домам.

После почти получасового ожидания голосование Рамненской трибы закончилось: 1894 гражданина высказались за принятие декрета, 1888 – против. Рамненская триба приняла предложение трибунов, чем и решила судьбу плебисцита, став восемнадцатой среди проголосовавших за декрет.

Толпа зашумела, посыпались комментарии, послышались восклицания всякого рода; порядок нарушился, вмиг рассеялись ещё не проголосовавшие трибы, их мнение теперь уже стало ненужным. Даже если бы все одиннадцать пока не вызванных триб высказались против декрета, он бы всё равно был принят большинством в восемнадцать триб против семнадцати.

Уже стало смеркаться, и все направились разными дорогами в город. Ведшие к Ратуменским, Карментальским и Санквальским воротам улицы были переполнены теснящимися и толкавшимися людьми, обсуждавшими на разные лады события этих комиций и последствия декрета, который там был одобрен. Каждый судил в соответствии с собственными чувствами и собственными убеждениями.

– Победа, победа, – говорил какой-то пролетарий, с большим удовлетворением потирая руки.

– Чья победа? Над кем победа? – раздался за его спиной резкий и суровый голос.

Простолюдин обернулся и узнал в говорившем Марка Ливия Салинатора.

– Безумцы! – быстро продолжил непримиримый сенатор. – Победа прихоти мясника Варрона над святостью законов, победа наглого невежества Минуция над мудрым мастерством Фабия, победа превышения власти над правосудием... Вот ваша победа... Безумцы!

Все окружавшие его замолчали, и Салинатор добавил через мгновение громким голосом:

– Победа, вы сказали? Ладно, хорошо, и я на это надеюсь; победа Ганнибала и тяжелейшее поражение этого несправедливейшего римского народа!

* * *

Турма римских всадников кружилась вокруг высокого холма, совершенно голого, полностью лишённого хоть какой-нибудь растительности, с каменистыми, трудными для подъёма склонами; на вершине его сошлись в отчаянной схватке полтысячи испанских пехотинцев и шестьсот римских легионеров. Этот холм отделял лагерь Ганнибала при Гереонии от позиций Минуция в окрестностях Ларина.

Прошло двенадцать дней со времени голосования, решившего судьбу Фабия Максима, который впредь и до окончания своей диктатуры должен был, согласно декрету народа, делить руководство легионами с Минуцием Руфом.

Минуций хотел, чтобы командование армией переходило от одного к другому через каждые два дня, но Фабий не согласился на это, потому что всё будет делаться наудачу, у него, Фабия, власть не отнята, она только разделена с другим; он никогда не откажется добровольно от командования своей частью войска, не будет чередоваться по дням и по времени с ним, а разделит войско и сохранит, пусть не всё, но что сможет[40]40
  Тит Ливий. ХХII. 27 (пер. М.Е. Сергеенко).


[Закрыть].

Итак, легионы были разделены между двумя командующими: Минуцию достались Первый и Четвёртый, Фабию – Второй и Третий. Две армии, по двадцать пять тысяч человек в каждой, расположили свои лагеря на расстоянии четырёх миль одна от другой. Минуций оказался чуть ближе к Гереонию, Фабий – к Ларину.

Минуций, вознёсшийся от недавних успехов над неприятелем, а больше всего от чести, оказанной ему римским народом, уравнявшим его во власти с диктатором, жаждал сразиться с Ганнибалом. Когда карфагенянин послал пеших испанских воинов занять лысый холм, Минуций воспользовался предлогом, чтобы завязать сражение.

Против кружившей у подножия занятого пехотинцами холма римской конницы, искавшей возможности помочь своим копьеносцам, из лагеря Ганнибала вылетели галопом пятьсот нумидийцев. На помощь римской коннице подоспели другие турмы; в ответ появились подкрепления и у нумидийцев. Минуций двинул на холм легион; испанские пехотинцы были опрокинуты, но очень быстро на помощь подошли ещё пять тысяч, так началась жесточайшая, почти всеобщая битва.