Текст книги "Бабник Голубев"
Автор книги: Радий Погодин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Погодин Радий Петрович
Бабник Голубев
Радий Петрович ПОГОДИН
БАБНИК ГОЛУБЕВ
Рассказ
Ресницы у Аллы Андреевны были синими, тени вокруг глаз зелеными, отчего взгляд ее казался оранжерейно-таинственным, ускользающим, как блик в подвижной листве.
Алла Андреевна стояла с охапкой спецификаций на табурете перед высоким стеллажом. Правую ногу она поставила на полку для упора. А на юбочке разрез большой. А в разрезе нога цвета чуть загорелого женского тела.
Он подумал: "Это не нога – это орден".
Она сказала:
– Пожалуйста, помогите.
Он подошел, схватил ее ногу.
Она улыбнулась.
– Не нужно держать мою ногу. Подержите папки.
Он отпустил ее ногу, взял тяжеленные папки – спецификации.
– Пожалуйста, подавайте мне по одной, – сказала она. – Вы о чем задумались?
– Насчет ужина. Знаете, такого, с легким вином.
Взгляд Аллы Андреевны стал как зеленое половодье, но ответ, показалось Голубеву, был уклончив:
– Поздно, милый.
– Как поздно? Еще середина дня. – Его поразило слово "милый". Так говорят идиотам, а он все-таки инженер, кандидат наук.
– Поздно вы догадались. Вы у нас который день?
– Девятый.
– Видите, сколько дней мы без ужина. А завтра, как мне известно, вы уезжаете. Кстати, еще ни один разработчик не оставался у нас за собственный счет на денек-два. Потанцевать...
Алла Андреевна все еще стояла на табурете на одной ноге – и разрез на юбочке, и юбочка без единой морщинки, и глаза у Аллы Андреевны, как таинственные цветы – орхидеи.
Голубев слыл в своем учреждении бабником. Обаятельность этому его свойству придавало его холостое гражданское состояние. Он был решителен, мог позволить себе многое и все же остаться на день-два сверх срока командировки не мог. И не по причине скупости, якобы присущей холостякам, – он зашивался. Он иногда думал: "Почему у нас все, как один, зашиваются?" Ответа на этот вопрос у него не было.
– Хорошо, – сказала Алла Андреевна. – Куда вы меня поведете?
– В "Север".
– Вы водили туда в прошлый приезд Дину Федоровну из пятой лаборатории.
– Это была ошибка! Так сказать, сослепу.
Алла Андреевна спрыгнула с табурета.
– Пойдем в "Эвридику". – Она улыбнулась, словно в оранжерее включили дополнительное освещение. От волос ее пахло морем и гиацинтами.
Ресторан был расположен на берегу, среди сосен. Ни позади него, ни сбоку не громоздилась тара, которую позабыли вывезти. Настроение создавали аллеи крымского можжевельника, замшелые валуны и клумбы ярко-красной сальвии, как распахнутые люки в ад. И шуршание гальки.
"Эвридикой" ресторан назывался потому, что в нем в перерывах, когда замолкал оркестр и молоденькая певица переставала что-то творить под Аллу Борисовну Пугачеву, метрдотель включал голос покойной Анны Герман.
Сделав заказ, Голубев пригласил Аллу Андреевну на танец.
– Что-то вы гоните, – сказала она.
– А зачем сидеть, мучить улыбками щеки, если нам нравится танцевать. Нам нравится танцевать?
– Нравится. – Алла Андреевна тряхнула ароматными волосами, пощекотав его губы, она как раз доходила росточком ему до подбородка – Голубев был невысок – метр семьдесят. Будь он хотя бы метр восемьдесят, среди бабников своего института выбился бы на первое место.
Голубев прижал Аллу Андреевну к груди, как букет. Она и была как букет – некоторые женщины умеют превращать рабочий наряд в праздничный тем малым, что имеется у них в сумочке.
В гостиницу к нему они и не пытались пойти – поздно.
Голубев подсчитал на микрокалькуляторе, сколько по всей стране дежурит образованных людей в три смены с единственной целью – не пускать в гостиницу дам после двадцати трех.
– Сто тридцать шесть миллионов рублей в месяц без премиальных, сказал Голубев. – За что? За то, чтобы я с женщинами ночью не спал. Днем ради бога. Ночью – ни боже мой! Сколько на эти деньги можно построить садиков, школ, бассейнов и стадионов для ребятишек. Но почему нельзя ночью? Это, наверно, военная тайна. Секретное оружие Москвы.
– Не нужно брюзжать, – сказала Алла Андреевна. – Поцелуйте меня.
Он поцеловал ее под фонарем. Лампа раскачивалась. Их целующиеся тени выплескивались на стены домов по другую сторону улицы.
К ней они тоже идти не могли – у нее мать больная и сын маленький, Степка.
Так и улетел Борис Иванович Голубев в Ленинград.
Занялся делом. В компании с другими учеными и инженерами проектировал он подводные аппараты слежения за косяками трески. Прочные, быстроходные, вместительные – до ста ихтиологов, и неслышные. Действующие по принципу: нету-нету-нету – и тут как тут. Треска – рыба нервная. В хитро детерминированном деле подводного аппаратостроения Голубев занимался акустикой санитарно-технических блоков и выводных систем. Чтобы все было тихо. Ни слова, ни вздоха. Тишину он любил, как всякий истинный холостяк.
К тому же Голубев, конечно, обратил внимание на новую лаборантку брюнетку Ингу; у девушки было что предъявить к оплате, и позабыл Голубев Аллу Андреевну.
Брюнетка Инга прежде работала на "Ленфильме". Быстро обросла там ресницами, поклонниками в кожаных пиджаках плюс природное томное терпение, осиная талия – и готов типаж восточной красавицы. Она даже снялась в одном эпизоде. Во избежание второго эпизода уволилась. Решительно сдала экзамены на вечернее отделение в Кораблестроительный институт и устроилась в контору, где работал Голубев.
Об Инге можно было бы и не говорить, или говорить отдельно, но именно благодаря ей Голубев ощутил угрызения совести, показавшиеся ему унизительными. Сосед, восьмиклассник Бабс, тоже сыграл свою роль, но Инга была автором, закоперщицей и в итоге – жертвой.
В тот день, когда Голубев привел Ингу к себе домой в первый раз, в дверь постучал восьмиклассник Бабс и вручил ему телеграмму от Аллы Андреевны: "Буду двадцатого как условились купи обратный на двадцать третье Алла".
– Познакомься, мой сосед Бабс. Иных в его возрасте называют светлая голова, а Бабса – просто блондин, – сказал Голубев.
– Остроумно, но автор не вы, – сказал Бабс и пояснил Инге: – Мы с Борисом Ивановичем тезки. У нас даже глаза одинаковые – серые и невыразительные.
Голубев запустил в Бабса диванной подушкой.
– А как условились? – спросила Инга, прочитав телеграмму.
Голубев вспомнил, что, целуясь под фонарем, пригласил Аллу Андреевну в Ленинград.
– Это было в угаре, – сказал он. – Под воздействием вина и луны.
– Наверно, она красивая. Устрой ей свободу. Посели в хорошей гостинице. Не напрягай телом. Будь вежлив – даже изыскан. Говори комплименты. Корми в ресторане. Не рассказывай свою биографию.
– Подари смарагды. С голубиное яйцо...
– Не иронизируй – не будь жлобом. Мужиков много, а в памяти ничего только пыхтение. Словно я Джомолунгма, а они все наверх лезут, на самую что ни на есть вершину. И как они оттуда спускаются – наверное, в виде пара...
При конторе, где работал Голубев, было маленькое бюро – три энергичные дамы. Они заказывали билеты на транспорт, занимались гостиницами, залами для конференций, проводами на пенсию и многим другим. Они и заказали для Аллы Андреевны, исключительно из симпатии к Голубеву, номер в гостинице "Россия". Большой, с мебелью, так сказать, в стиле "ретро".
– Может быть, в номер розы? – спросили они деловито.
– Может, – сказал Голубев, ощущая себя дураком. – Примите презент. Хранил для любимой. – Он вручил дамам коробку шоколадного ассорти и два червонца сверх того, что требовалось на букет.
– Мелочь, – сказала Инга. – Любовь и скупость несовместимы.
Голубев с ней согласился, хоть и не видел в этой ее апологии места для своей персоны.
Самолет приходил в четырнадцать часов в пятницу. Голубеву разрешили отгул. Инга одобрила его в синем костюме, голубой рубашке и узком пунцовом галстуке.
В аэропорту было прохладно. Пахло бледными надушенными женщинами, улетающими на юг.
Загорелые пассажирки с юга улыбались широко, будто и не было у них ни кариеса, ни пародонтоза, ни мостов, ни коронок, ни долга в кассе взаимопомощи.
Аллу Андреевну Голубев узнал лишь когда она вдруг оказалась перед ним. Он вздрогнул и смешался.
– Хорошенькая? – спросила она, как бы его подбадривая.
Действительно, она стояла перед ним настолько хорошенькая, что слово "Здравствуйте", сказанное шепотом, показалось Голубеву единственным подходящим приветствием.
Она поцеловала его в щеку, для чего поднялась на цыпочки. Взяла под руку и повела отыскивать багаж – синюю сумку на молнии.
Люди, конечно, пялили на них глаза, но без обычных дурацких ухмылок люди любовались Аллой Андреевной, и Голубев помещался в круге ее обаяния.
Номер в гостинице привел Аллу Андреевну в восторг.
Восторгающихся дамочек Голубев терпеть не мог. Повосторгавшись, они, как правило, принимались самоутверждаться, жеманно требуя от него энергичной мужской работы. Ему казалось, что он нанятый – батрак и кретин.
Восторг Аллы Андреевны был подлинным, сродни детскому. Оказалось, что она еще ни разу не жила в гостинице.
– Такая ванна! Просто грех не воспользоваться.
– Грех, – сказал Голубев и уселся на диван, обитый синим в полоску шелком. "В позе миллионера".
После душа Алла Андреевна стала еще привлекательнее. И снова спросила:
– Хорошенькая?
– Хорошенькая, – сказал Голубев.
Алла Андреевна пошла к дверям, захватив сумочку и косынку.
Голубев вскочил.
– Куда?
– Немного поедим где-нибудь. Погуляем по городу. В Ленинграде я была еще студенткой. И поедем к вам чай пить. К вам можно?
– Можно, – сказал он, с сожалением оглядывая дорогой просторный гостиничный номер.
На полу лежал толстый ковер. Он сбросил туфли, носки и принялся ходить по ковру босиком. Алла Андреевна тоже сбросила босоножки и пошла за ним следом, высоко поднимая колени.
Он решил, развернувшись, схватить ее.
Она села на стол, надела босоножки.
– Побежали, а то никуда не успеем.
И они побежали на первый этаж в ресторан. "У меня разжижение мозгов, – думал Голубев, впрочем, не чувствуя от этого огорчения. – Я изменяю позе. Моя поза – лежать, а я бегаю".
Потом они поехали на Дворцовую площадь. Потом пошли в Летний сад Алла Андреевна желала увидеть скульптуры, которые кто-то столкнул с пьедесталов и покалечил.
– Покажите, которые? – спросила она с ужасом.
– Понятия не имею.
– Нашли негодяев?
– Кажется, нет.
– Может, и не искали. – Голос Аллы Андреевны погрустнел. – Бывает, не ищут, потому что знают, кто это сделал... Поцелуй меня.
Голубев поцеловал.
Две старухи, тяжелоголовые, в белых панамках, по причине старости феминистки и святоши, по-бульдожьи выпятили губы. Брызнули в летний воздух бесплодной слюной.
– Срам.
– Думаю, эти леди причастны, – сказал Голубев.
– К сожалению, они причастны ко всему. Как не хочется становиться старухой. А годы бегут.
Голубев подхватил Аллу Андреевну под руку, и они помчались по набережной к "Медному всаднику".
– Как хорошо – Нева рекой пахнет...
– Но почему Петр такой зеленый? Разве нельзя почистить?..
Способность Аллы Андреевны и восторгаться и грустить одновременно была похожа на фотовспышку, делавшую все предметы отчетливо видимыми, но отчетливо видимыми становились и трещины, и каверны, и ржавчина, и рытвины, и плесень.
– Какой запущенный город, – вдруг сказала она. – Куда же смотрите вы, ленинградцы?
Голубев почувствовал досаду. Досада эта была подвижной, похожей на пламя, то вспыхивающее, то угасающее. Она тлела в нем с момента получения телеграммы. Сейчас она переросла в раздражение, даже в злость.
"Фифа чертова, – сказал он себе. – Куда мы смотрим? Я, например, в глубину океанов смотрю неотрывно. – Мысли его, словно давно того ожидали, привычно оказались в лаборатории. – Если бы ты, фифа, знала, как наши аппараты грохочут, как они орут. А нужно тихо. Нету-нету-нету – и тут как тут..."
– Только вынесенный магнитопривод, – сказал Голубев. – Он на сорок процентов погасит шумы. Но нас не хотят слушать традиционалисты. А они везде. Что такое традиционализм – следование посредственным образцам. Даже хорошее, устаревая, становится посредственным. Не стареет только гениальное...
– Вы о чем? – спросила Алла Андреевна, отодвигаясь.
– О Ленинграде. Городской бюджет перераспределен. Кучу куч миллионов, может даже два миллиарда рублей за последние годы из нужд соцкультбыта ушли на заплаты в промышленности.
– О, господи, – сказала Алла Андреевна. – Пошли к вам. Чаю выпьем. Споткнувшись о развороченный асфальт, она развеселилась – будто тень сошла с бабочки и бабочка стала яркой.
В прихожей их встретил восьмиклассник Бабс. Прихожая была просторной, и Бабс любил здесь что-то свое чинить.
– Познакомьтесь, мой умный сосед Бабс, – сказал Голубев. – А там, в глубине квартиры, обитают его деликатные родители. Я живу тут, на юру, у входной двери. Все сквозняки разбиваются о мою грудь. – Голубев распахнул дверь в свою комнату. Он не запирал ее на ключ, и за это, как он догадывался, суровый Бабс прощал ему сорок грехов. Может быть, и вообще Бабс относился к нему прекрасно и лишь частую смену приятельниц считал чем-то вроде отсутствия у него совести. Понятие "совесть" Бабс ставил на второе место – сразу за демократией. Понятие "честь" влачилось у него в конце списка. Он считал это качество проявлением заносчивости. Последним и самым непонятным для него было классовое сознание.
– Вам звонила ваша приятельница Инга, – сказал бледный Бабс. – Ну, эта, загримированная, которая вчера приходила.
"Ах ты змееныш. Я тебя карбофосом".
– Бабс, ты такой умный. Ответь. Христос пытался обратить Магдалину к богу. Магдалина пыталась обратить Христа к женщине. Может быть, оба они преуспели и именно поэтому Христу пришлось покинуть наши Палестины? Насчет аморальности? А?
Бабс покраснел, напряг лоб в поисках достойной колкости.
Алла Андреевна положила руку ему на плечо и попросила проводить ее в ванну руки помыть и на кухню – поставить чайник.
Никого из приятельниц Голубев на кухню не допускал, они шмыгали у него из дверей входных в дверь комнатную.
Бабсовы родители царили в кухне, большой и светлой, Бабс оккупировал прихожую. Голубев не возражал – черт с ними, – он завладел ванной. Бабсова семья ни полотенец, ни зубных щеток там не держала, а перед семейным помывом дезинфицировала ванную комнату карболкой.
Кофе Голубев варил у себя в комнате на спиртовке.
На кухне уже звучал квартет, это в разговор Аллы Андреевны с Бабсом включились Бабсовы папа с мамой, о которых в писании сказано, как утверждал их дружок профессор Гриднев, что количество интеллигентов есть величина постоянная, от количества населения не зависящая. Себя Голубев к интеллигенции не причислял, и это было его оружием.
Он уже поставил на стол печенье, конфеты, вино, когда Алла Андреевна принесла из кухни чайник.
– Очень милые у вас соседи. Они вот со мной согласны, что вы, ленинградцы, безобразно относитесь к своему городу. Чудо какой город. Это надо же – так его запустить. Непростительно.
Досада залила глаза Голубеву, как пот. Он вытер их носовым платком. Кашлянул. Ему показалось, что язык хрустит во рту, как ледышка. Он и язык платком вытер.
– Вы фифа, – сказал он. – Да, именно фифа. И каждая такая фифа что-то вякает о Ленинграде и ленинградцах. Ленинградцев в городе, кстати, наверно, процентов двадцать, и все дамы. Остальное население невесть откуда. Я, например, тверской. У нас в институте ни одного мужика, у которого родители были бы ленинградцами, все из Тмутаракани. Да и не в этом дело. А дело в том, что Ленинград не мой. Он наш, понятно вам? общий, всесоюзный, всемирный. Вот вы сделаете что-нибудь для Ленинграда, напишете, как человек страдающий, поднимете шум? Ни шиша! Потому что вы фифа. И вам не Ленинград жаль, а радостно от возможности кого-то осуждать, кому-то портить вашей лживой правдой настроение и нервы. Потому что фифы всегда такие, и покуда они не переведутся все до единой и их зародыши тоже, мир будет плохо устроен, а Ленинград паршив.
В дверь постучали. Просунулся Бабс. Он принес вазочку с морошковым вареньем, которого Алла Андреевна никогда не ела. Глянув на Голубева, Бабс поставил вазочку на стол и задним ходом откатил в коридор.
Алла Андреевна заплакала.
– Вы правы, – сказала она. – Мне было очень хорошо, и я утратила чувство ответственности и чувство меры. Вы, конечно, правы. Извините. Я пойду. Не провожайте меня. Я знаю дорогу. В метро до станции "Парк Победы". – Она вдруг сделалась деловой и собранной. Глаза ее высохли. Она еще раз сказала: – Простите.
Молча закрыв дверь за Аллой Андреевной, Голубев позвонил Инге.
– Ты один? – спросила Инга. – Приехать?
– Не нужно. Спокойной ночи. Ты тоже фифа со своими теориями. А я дурак.
Минут двадцать Голубев расхаживал по комнате. Он рассуждал: мол, нужно быть примерным идиотом, каким он и является на самом деле, чтобы не видеть, какая это полная мещанка, болонка и пупсик. "Ах, глазки! Ах, ножки! У всех глазки. У всех ножки. Еще и получше есть. У Инги, например". Тут Голубев должен был сознаться себе, что у Аллы Андреевны и ножки и фигура получше Ингиных...
"И вообще, что она такое сказала, чтобы так психовать? Что Ленинград опаршивел? Так действительно опаршивел. И мы, ленинградцы, в этом виноваты. Видите ли, боролись за спасение Байкала – хорошо. С поворотом северных рек – хорошо. А то, что у нас под носом, – не видели. А может быть, видели? Даже я, бабник Голубев, видел. Но чтобы отремонтировать один Михайловский замок, нужен, говорят, бюджет Дзержинского района за три года. А эта фифа..."
Голубев вышел в коридор. Наверно, он поехал бы за Аллой Андреевной в гостиницу, по телефону попросил бы ее спуститься вниз, все бы ей высказал, а потом попросил бы у нее прощения. Но в коридоре околачивался Бабс с булыжными глазами.
– Вы ее ударили, – сказал Бабс. – Вы бессовестный садист. Отдавайте наше варенье, оно не вам предназначалось.
– Захлебнись своим вареньем, – сказал Голубев. Вынес вазочку и, протянув ее Бабсу, спросил: – Бабс, ты серьезно думаешь, что я ее ударил?
– Ну, не ударили. – Бабс опустил глаза. – Но смертельно обидели. Можете варенье съесть, только вазочку не разбейте.
– Подавись своей вазочкой, – сказал Голубев и ушел к себе в комнату.
"Конечно, она мещанка, кокетка, простофиля, но и я хорош. Набросился. Надо быть сдержанным".
Голубев набрал номер ее телефона. Никто не взял трубку.
"Еще не приехала. А может, пошла в буфет. Сосиски ест и глазищами на мужиков зыркает". Голубев представил оранжерейный взгляд Аллы Андреевны, ее улыбку, хрупкую и как бы неприкосновенную. "Да-да. Именно как бы..."
Позвонила Инга.
– Что у тебя стряслось? – спросила она. – Гадаю, за что ты меня фифой назвал? Кто-то, но я никакая не фифа.
– Это только тебе так кажется. Замуж тебе надо.
– Теоретик, – сказала Инга и повесила трубку.
Голубев убрал со стола и залез в постель. Телефон поставил рядом.
– И все-таки жаль, – сказал он.
Ему действительно было жаль Аллу Андреевну, можно даже сказать – жаль до слез. По крайней мере в носу у него щипало.
"И ни к какой чертовой матери жалость не унижает человека. Алексей Максимович любил фразочки запузыривать: "Человек – это звучит гордо". Человек груб, и злобен, и пуст, как скорлупа, если он не жалеет другого человека. Жалость вырастает из сострадания, из чувства вины, из любви, наконец". На последних словах Голубев поперхнулся. "Ишь, как закручиваю... Мое дело – тишина под водой". Он лег на спину и как бы подключился к акустическому приемнику. В идеале, чтобы не пугать треску, шумы аппарата должны быть в частоте естественных шумов моря. Но каким образом? Впрочем, один чудак, его приятель из дизельщиков, утверждает, что можно плавать совсем неслышно, планируя в подводных течениях. Голубев представил, как беззвучно парит в глубоководном течении аппарат с ихтиологами. Как подходят они к треске, как идут рядом...
Голубев сел на диване, набрал номер Аллы Андреевны.
– Где это вы были? – спросил.
– В буфете, – ответила она радостно. – Сосиски ела. А вы голодный, сердитый и одинокий.
– Я извиниться хотел. Извините, невежливый я.
Она помолчала. Потом засмеялась нежно.
– Поцелуйте меня.
А за окном висела луна, как неоновая реклама захватывающей трагедии. Она навела Аллу Андреевну на мысль о лице Данаи, обезображенном кислотой сумасшедшего.
– О, господи! – в томлении прошептала Алла Андреевна. – Какой кошмар...
Лаборантке Инге луна казалась громадной, как, наверно, серебряный царский поднос. На нем все навалено: фрукты, цветы, частично сласти, шампанское, зубочистки, салфетки охлаждающие "de Luxe", визитные карточки флотских офицеров и докторов наук.
– Было, – сказала Инга. – Черт побери, было!.. И почему это везде есть рестораны "Восток", но ни в одном городе нет ресторана "Запад"?
Восьмикласснику Бабсу, который сидел у окна в кухне и курил потихоньку от мамы и папы, луна представлялась фонарем у входа в шалаш любви, в котором он, Бабс, когда-нибудь обретет рай.
