Текст книги "Воин Доброй Удачи"

Автор книги: Р. Скотт Бэккер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

– Я не понимаю, что ты имеешь в виду!

«Он знает, что ты лжешь…»

– Отлично понимаешь… Подойди ближе… Дай-ка загляну тебе в рот. Послушаю, кто там шепчет. Кто? Кто говорит внутри тебя?

Келмомас сделал шаг назад. Инрилатасу удалось незаметно для него немного подползти, когда цепь слегка провисла.

– Дядя идет проведать тебя!

Миг оценивающего молчания.

– Ты вновь уходишь от ответа. Но на этот раз ты говоришь правду, ты знаешь, что это меня заинтригует. Имеешь в виду Высокородного Майтанета? Он идет навестить меня? Чую, мать замешана в этом.

Одно упоминание о ней придало мальчику сил.

– Д-да. Мама хочет, чтобы ты прочел его намерения по лицу. Она боится, что он замышляет заговор против Отца – против нас! И считает, что только ты сможешь это разглядеть.

– Подойди ближе.

– Но дядя уже знает, как обмануть тебя.

Еще не договорив, Келмомас внутренне проклинал всю неловкость этих слов. Припавший к земле перед ним человек был Анасуримбором. Божественное! Божественное начало пылало в крови Инрилатаса, как и в его собственной.

– Родной мой, – с гордостью произнес Инрилатас. – Родная кровь. Какой любовью ты пользуешься у матери! Я вижу, как она пылает в тебе! Горит! Пока все не обуглится и не станет пеплом. Из-за нее ты испытываешь неприятие к дяде?

Но Келмомас больше не знал, что лучше сказать или сделать. Он знал, что попытки ответить на вопросы брата заведут его в запутанные лабиринты, из которых нет надежды выбраться. Надо вести самому…

– Дядя научился прикрывать свое отвращение состраданием. А свою измену – участливостью!

Иного пути прорваться сквозь чудовищный интеллект брата не нашлось.

Это была ошибка…

– Шепот предупреждает тебя! – засмеялся Инрилатас с горящими глазами, в которых пылало нечто большее, чем отраженные языки пламени: предчувствие.

– Ты не любишь делиться… Маленький хитрец! Подойди же, малыш.

«Он видит меня!»

– Не позволяй ему одурачить тебя! – выкрикнул мальчик, пытаясь говорить с достоинством, которого не было и в помине.

– Я вижу того, кого ты скрываешь, да-да! Его, шептуна. Виииижууу его, – пропел Инрилатас. – Что он говорит тебе? Это он желает смерти дяди?

– Ты захочешь убить его, брат, когда он придет. Я могу помочь тебе!

Опять смех, теплый и добродушный, дразнящий и успокаивающий одновременно.

– А теперь ты предлагаешь зверю конфетку. Ближе, братик. Я хочу заглянуть тебе в рот.

– Ты захочешь убить дядю, – повторил Келмомас, и мысли у него завертелись от внезапного вдохновения. – Подумай… Целый букет грехов.

И одна эта фраза сняла адское напряжение, его настойчивость была вознаграждена – или ему так показалось.

Только что его брат излучал обезоруживающее всеведение, и тут оно внезапно свернулось. Даже его нагота, бесстыдная нагота зрелого, сильного мужчины, стала уязвимой, сделалась воплощением беззащитности дрожащей плоти. Инрилатас буквально сжался в своих цепях.

Стал таким же жалким, как и кучка дерьма на полу между ними.

Глаза юноши дрогнули под взглядом мальчика, взгляд укрылся на потолке, в темном верхнем углу его кельи.

– Ты хоть раз задавался вопросом, Кел, почему я так себя веду?

– Нет, – честно ответил принц.

Инрилатас взглянул на брата, потом на пол. Сделав глубокий вдох, он грустно улыбнулся, как проигравший в затянувшейся игре. Слишком затянувшейся, чтобы отказаться от нее. Но и продолжать тоже.

– Я делаю это, чтобы навалить на себя побольше проклятий, – сказал он, словно сознавая абсурдность этой фразы.

– Но почему? – спросил мальчик с искренним любопытством.

«Будь начеку…» – шепнул голос.

– Потому что не могу придумать большего безумия.

Что может быть безумнее, чем менять горстку восхитительных мгновений на вечные муки и страдания? Но Келмомас не решился задать этот вопрос.

– Я… не понимаю, – проговорил он. – Ты мог бы выйти из этой комнаты… в любой момент! Мама освободила бы тебя, я знаю! А ты просто подчиняешься.

Инрилатас медлил с ответом, разглядывая брата, словно искал иное доказательство родства, кроме кровного.

– Скажи, братец, что управляет порядком?

«Что-то не так…» – предостерег голос.

– Бог, – пожал плечами мальчик.

– А что управляет Богом?

– Ничего. Никто.

«Он дышит, как ты, – шептал внутренний голос, – и моргает точь-в-точь, даже сердце бьется с твоим в унисон! Он затягивает твою неразумную душу в ритм своих действий. Гипнотизирует тебя!»

Инрилатас важно кивнул.

– Значит, Бог… никому не подчиняется.

– Да.

Инрилатас с нежданной грацией встал и подошел ближе, пока не натянулись цепи. Он казался богоподобным во мраке: волосы светлыми густыми прядями ниспадали на плечи, все тело играло мускулами со вздувшимися венами, а длинный фаллос казался сизым в золотистом пушке чресел. Он наступил на свои экскременты и вытер ногу об пол, начертив скверно пахнущую дугу.

– Значит, Бог – как я.

Именно так, понял Келмомас. Бессмысленная значимость его действий. И огромность ставок в его безумствах. И вдруг эта комнатка, эта загаженная тюремная камера, спрятанная от позора во тьму, показалась ему священным местом, храмом, в котором свершится откровение, новым Небесным Гвоздем.

– Да… – пробормотал мальчик, сраженный мудростью – поразительной мудростью! – пристального взгляда брата.

И казалось, голос его впитывается в стены, заполняет все вокруг.

– Бог наказывает нас сообразно тому, насколько мы походим на него.

Инрилатас стоял, возвышаясь над ним.

– И ты похож на него, братец. И ты…

– Нет! – вскрикнул мальчик. – Я не псих! Я не такой, как ты!

Опять смех, тихий, незлобивый. Совсем как у матери, когда она, нежась, хочет только дразнить и обнимать своего ненаглядного сыночка.

– Посмотри, – повелел Анасуримбор Инрилатас. – Посмотри на этот клубок бессмысленных воплей, который ты называешь миром, и скажи, что не желаешь умножить их до небес!

«Он владеет Силой», – шепнул голос.

– Да, хочу… – признался Анасуримбор Келмомас. – Хочу.

Все его тело сотрясала дрожь. Сердце занялось, словно он летел в пустоту. Что рушилось в нем? Отчего он ощущает избавление?

Истина!

И голос брата стал звучнее, будто поднимался из глубины его существа.

– Ты думаешь, что добиваешься любви матери, братец – Маленький Убийца! Думаешь, что убиваешь во имя нее. Но эта любовь – лишь покрывало над невидимым, ткань, которую ты используешь, чтобы угадать очертания чего-то гораздо более значительного…

Воспоминания замелькали перед глазами Келмомаса. Воспоминания о Поглощении, как он шел вслед за жуком к ногам Улыбающегося Бога, Брата с Четырьмя рогами, как они смеялись, когда он покалечил жучка – смеялись вдвоем! Вспомнилась ему и жрица Ятвер, как она пронзительно кричала, истекая кровью, а Мать Плодородия ничем не могла помочь…

Он ощутил это в себе! Признание славы. Все возрастающую уверенность, которой он обладал и раньше, но не признавался себе… Да!

Божественность.

– Подойди, – сказал Инрилатас шепотом, который показался громом, прокатившимся по всему мирозданию.

Он кивком указал на полосу между ними, размазанную по полу.

– Переступи черту, которую другие установили для тебя…

Юный принц увидел, как его левая нога, маленькая белая голая нога, шагнула вперед. Но тут чья-то узловатая рука схватила его, удерживая с мягкой настойчивостью. Глухонемой слуга как-то незаметно обошел его кругом. Он с тревогой и страхом мотал головой.

Инрилатас рассмеялся.

– Беги, маленький братец, – произнес он со звенящей страстью в голосе. – Я чувствую… – Он облизал губы, словно наслаждаясь их вкусом, даже глаза расширились от звериной ярости. Его охватила какая-то исступленная дрожь. – Ярость! – прорычал Инрилатас каменным сводам. – Бешенство!

Схватив обвисшие цепи, он рванул их с такой силой, что звенья заскрежетали. Изо рта брызнула слюна, когда безумец дернул головой, оборачиваясь к Келмомасу.

– Я чувствую, как оно надвигается… накрывает меня…

Фаллос его поднялся, насмешливо изогнувшись.

– Божественное-е-е-е-е!

Мальчик стоял ошеломленный. Наконец он уступил слуге, который тянул его за плечо, позволив бедняге увести себя из комнаты брата…

Келмомас знал, что Инрилатас обнаружит маленький подарок, который он оставил в щели между каменными плитами на полу.

Маленький напильник, который он стащил у дворцового медника… не так давно.

* * *

Иотия

Пламя, обжигающее кожу на расстоянии нескольких шагов. Дым, клубящийся маслянистыми столбами, разъедающий глаза, впивающийся иглами в горло. Крики, от которых замирает сердце. Крики. Слишком много криков.

Испытывая головокружение и тошноту, Маловеби ехал рядом с Фанайялом-аб-Каскамандри по улицам, то шумным, то пустынным, уже покинутым. Второму Переговорщику никогда не приходилось наблюдать разграбление даже деревни, не говоря уж о таком большом и могущественном городе, как Иотия. И он понял, что Высокий Священный Зеум, при всей своей прославленности, о войне знал очень мало. Он пришел к выводу, что Люди Трехморья воюют без всякого милосердия или благородства. Если династические сражения, которые его земляки именовали войной, подчинялись древнему коду и обычаю, то Фанайял со своими людьми не признавал никаких ограничений, за исключением военной целесообразности и физического изнеможения.

Они вели себя в точности как шранки.

Схоласт школы Мбимайю видел улицы, устланные мертвыми телами. Видел, как насилуют женщин, бессловесных или пронзительно кричащих, и столько публичных казней, что потерял им счет. Видел бледнокожего колумнария, который в одной руке держал вопящего младенца, а другой пытался отбиться от двух хохочущих кианийцев. Видел, как старик в пылающей одежде спрыгнул с крыши.

Фанайял, похоже, краем глаза заметил его смятение и постарался описать все беды, которые свалились на его народ во время Первой Священной Войны и последующих Войн Унификации. Нечто смахивающее на безумие прорывалось сквозь его возмущение, осуждение с тоном божественного откровения, словно ничто не могло быть истинней и правильней с их стороны, чем резня и грабеж. «Оправдание кровопролития», так назвал это мудрый Мемгова. Возмездие.

– Но это не просто необдуманная месть, – объяснил Фанайял, будто внезапно вспомнил о познаниях человека, к которому обращался.

Маловеби знал, что падираджа гордится собственным образованием, полученным в юности, но находил, что вернуться к состоянию образованного человека после десятков лет жестокой борьбы невозможно.

– Первого ты казнишь в поучение, – продолжал Фанайял, – а второму оказываешь милосердие. Сначала ты учишь их бояться тебя, а потом завоевываешь их доверие. Мы называем это «нирси шал’татра». Кнут и пряник.

Маловеби не мог не заметить, как легко кнут и пряник меняются местами. Повсюду, где они проезжали, кианийцы отрывались от своих грязных дел, чтобы поприветствовать своего господина криками ликования и благодарности, словно изголодавшиеся гости на роскошном пиру.

Налетчики. Ты бросил меня в гущу налетчиков, кузен.

Что-то в молчании Маловеби заставило падираджу разбойников сократить их маршрут. Они повернули в обратную сторону, но, казалось, целую стражу слышали несмолкаемый детский плач. От истошных криков младенца казалось, что кто-то позади них мучает кошку. Окна смотрели пустыми глазницами. Дым рваными клочьями висел в воздухе, придавая закатному солнцу мрачный, водянистый оттенок. Косые лучи пронизывали умирающий город. Всадники повернули к развалинам северо-восточных стен, разбитых Меппой.

Маловеби в очередной раз остановился с расширенными от ужаса глазами.

– Испугался, а? – спросил Фанайял, глядя на него сбоку. – Разлив Воды.

– Что это значит?

Падираджа одарил его снисходительной улыбкой.

– Мне рассказывали, что адепты считают сишауров Псухе смутными. Земными глазами ты видишь насилие – в слепящем свете магии, тогда как другое око, свербящее, видит лишь земное творение.

Маловеби пожал плечами, задумавшись о краткой схватке между Меппой и одиноким кудесником школы Саик, дряхлым, встрепанным стариком, который защищал злополучный город. Кишаур-разбойник парил в воздухе, неуязвимый для огня, изрыгаемого головой анагогического дракона, неспешно посылая потоки голубого мерцающего света, чистого и прекрасного. И не меньше, чем грозная сила Меппы, который, без сомнения, обладал Первосилой, именно красота зрелища поражала Маловеби и заставляла склониться.

Быть кудесником – значит пребывать среди искажений.

– Странно видеть Работу без Знака, – признался Маловеби, улыбнувшись благоразумной, скользкой улыбкой старого дипломата. – Но мы, адепты, привыкли к чудесам.

Последние слова он произнес резче. То, что он наблюдал, производило глубокое впечатление. Сила Меппы, прежде всего. Военная проницательность падираджи. Хитрость и бесстрашие фаниев, не говоря уж об их варварстве…

Но ничто не пугало больше, чем слабость Новой Империи.

Слухи оказались абсолютной правдой: аспект-император добивался побед с безумной целью продвинуться в пустоши, лежащие на севере. Недовольное население. Плохо вооруженные солдаты, едва обученные и еще хуже управляемые. Немощные, слабоумные адепты. И что самое интересное, совершенно без хор…

Нганка-наю, Зеуму, нужно было узнать. Эта ночь будет наполнена дальновидческими снами.

– Люди называют его Камнеломом, – сказал Фанайял. – Меппу… Поговаривают, что он был послан к нам Одиноким Богом.

Маловеби обернулся к нему, моргая.

– Что ты сказал?

– Я говорю, что он был послан мне! – расхохотался падираджа с соколиным профилем. – Я – дар Одинокого Бога его народу.

– А что он сам говорит? – спросил Второй Переговорщик теперь с неподдельным интересом.

– Меппа? Он не знает, кто он.

Глава 6
Меорнская Глушь

Все извечно скрыто. Нет ничего более обычного, чем маска.

Айенсис «Третья Аналитика Людей»

Если обнаружишь, что к тебе кто-то нагрянул, вспомни, что он открылся тебе так же, как ты ему. Когда такое случается с Людьми, а натура их воинственна, откровение всегда приходит обеим сторонам.

Манагорас «Ода долгоживущему глупцу»

Поздняя весна, Новой Империи Год 20-й (4132 год Бивня),

Длинная Сторона

Оно преследовало их всю дорогу, пока отряд ломился через Глушь. Следило и алкало, исполненное ненавистью…

Как же оно ненавидело.

По большей части прячась среди деревьев, оно, забавляясь, скакало по сухим ветвям под кронами. Оно питалось белками, пожирая их сырыми, а однажды поглотило и дикую кошку, которая сама вначале пыталась его поймать. Ужин его составил ее мяучащий выводок, который он съел, посмеявшись над их шипением и попытками его царапнуть. Их крошечные черепа раскалывались, как лакомство.

Дни напролет. Недели.

Пробираясь по корявым сучьям, вымокая под ливнями. Оно смотрело на их усталую поступь, разглядывало их спящими. Наблюдало, как они ссорились и пререкались. Три раза оно было свидетелем их сражений с заблудшими детьми Праотцев, шранками, и, притаившись, следило широко открытыми, любопытными глазами, как переплетения волшебного света и теней скользили, колыхаясь, по темным чащобам.

Порой оно осмеливалось подползти поближе, как змея, подкрадывающаяся к жертве. Натирая свой фаллос о кору ближнего дерева, оно не сводило взгляда с девушки, которая спасла всех в старинных подземельях. Ему были ведомы вожделение и злоба. Оно смотрело с необычайной пристальностью, незнакомой Людям.

Оно звалось Сома.

Каждую ночь оно искало какое-нибудь дерево повыше, башню среди колонн поменьше, и забиралось, прыгая и раскачиваясь среди ветвей, сухих и зеленых, следуя по развилкам и веткам до самых тонких, пока не высовывалось за лиственный покров. Там, тихонько покачиваясь на ветру, оно оглядывало океан древесных крон.

И запрокинув голову на спину, издавало крик.

Вопль.

Стражу за стражей, ночь за ночью, оно пронзительно визжало на таких тонах, что даже собаки не улавливали этих криков. Только крысы слышали их.

Оно вопило, пока во рту не выступала кровь.

Ущербы не могли за ними угнаться.

Около полудня они принялись роптать, по крайней мере, сначала. Белморн, отличавшийся особой необузданностью галеот, который стал их предводителем де-факто, дошел до того, что стал обвинять Шкуродеров в черной магии. Акхеймион видел, как Капитан не спеша подошел к громадному Белморну, размахивающему руками, и вонзил нож ему в подмышку.

– Ваши жизни принадлежат мне! – крикнул он остальным. – Я волен избить! Пытать вас! Убивать!

Этой ночью два Ущерба исчезли, Акхеймион не помнил их имен. Никто не обмолвился о них ни словом ни в тот день, ни в последующие. Скальперы не говорили о мертвых, тем более таких презренных, как Ущербы.

Потом зарядили дожди, и под черными небесами в лесной глуши стало еще темнее. Молнии виделись через густую листву не очень ярко, но ветвистый сумрак не заглушал раскатов грома. Стекая по стволам, дождевые потоки лились бесчисленными ручьями, превращая землю в чавкающую жижу. И если для Шкуродеров, с их ежевечерней порцией кирри, дорога стала труднее, то Ущербам было еще тяжелее.

Один из них, Осильвас, с ритуальными туниерскими шрамами, сгинул при переходе через реку. С гноящейся раной на руке он всю дорогу шел, пошатываясь. Как-то вечером Акхеймион видел, что он обрезает себе волосы, прядь за прядью, видимо, чтобы облегчить ношу. Несмотря на состояние этого человека, старый колдун полагал, что Осильвас выживет, ошибочно принимая лихорадочный блеск в его глазах за решимость. Но стоило только оступиться в бурлящих водах, и его унесло прочь.

Второй, кривоногий сепалоранец, которого остальные звали Свитком, – очевидно, оттого, что его руки и ноги покрывали затейливые голубые татуировки, – просто однажды ночью принялся завывать, словно сумасшедший, и его убили как нытика. На следующий день Эридид, который не уставал повторять, что в смутные дни, предшествовавшие Новой Империи, он был сиронжийским пиратом, стал прихрамывать. Как ни боролся этот Ущерб, но и он упал, оставшись где-то далеко позади. Последнее, что запомнил о нем Акхеймион, – выражение лица: какая-то испуганная улыбка на несчастном лице, скривившемся от боли. И взгляд, который выражал неимоверные потуги при полном отсутствии сил.

Потом между Поквасом и Валгулу, горделивым туниерийцем, который на время взял на себя командование над собратьями, разгорелся спор. Акхеймион не знал, что послужило причиной препирательств, но вспыхнул он во время дележа мяса дикого кабана. В частности, Поквас с удовольствием закидывал Ущербов оскорблениями, называя их то собаками, то негодяями, но чаще – мибу, поскольку так назывались зеумские шакалы, которые пожирают сородичей в сезон засухи.

– Будь хорошим мибу, – не раз говорил он другим, – и мы скормим тебе дохлых подельников.

В один из вечеров, когда все сидели во мраке, еле живые от изнеможения, эти двое сцепились. Земля и листья летели у них из-под ног, когда они бросались друг на друга. Поквас легко взял верх: зеленоглазый силач скрутил Валгулу и прижал к земле. Затем принялся колотить поверженного туниерца по голове и лицу. Он все бил и бил, пока остальные с засаленными руками и лицами грызли и жевали свои куски. Никто не сказал ни слова, и в тишине было слышно только тяжелое дыхание чернокожего гиганта да глухие удары его кулаков. Удар за ударом. Меченосец продолжал избиение еще долго после того, как Вулгулу испустил дух, а все сидели и смотрели, не прерывая своей трапезы. Только Мимара отвернулась.

Позже Сарл принялся бормотать про себя:

– Говорил я тебе, Кьямпас! А? То-то и оно!

Что-то витало в воздухе…

Акхеймион чувствовал его изнутри – и ловил проблески его в глазах других. Особенно у Мимары. Он видел человеческую голову, превратившуюся в месиво от побоев, и не ощущал ничего, кроме… любопытства?

Это все кирри, должно быть. Снадобье, похоже, притупляло совесть, придавая телу быстроту, а духу – крепость. Постепенно сближаясь с Мимарой, Акхеймион сознавал, что его мало заботит выживание Шкуродеров, и уж совсем не волнует судьба несчастных Ущербов.

Старый Колдун не понаслышке знал действие гашиша и опиума, понимая, что наркотики способны видоизменять действительность, растягивая и скручивая узорчатую ткань жизни. В увеселительных заведениях Каритасала ему приходилось наблюдать, как мак легко подчиняет себе мириады человеческих желаний, и влечение к нему оказывается сильнее даже любви и страсти.

Он имел достаточно опыта, чтобы быть осторожным, но двигались они с кирри очень быстро, гораздо быстрее, чем Акхеймион смел надеяться. Проведя в пути несколько дней под проливными дождями, скальперы вышли к развалинам моста на берегу большой реки, моста, который Акхеймион по своим сновидениям узнал как Архипонт Вула, прославленное во времена Сесватхи творение Древнего Севера. Это означало, что они преодолели половину расстояния от Маимора до Кельмеола, древней столицы Меорнской Империи, всего за две недели, – впечатляющее достижение. Если удастся сохранить такой темп, то легко достигнут Сауглиша и Сокровищницы до конца лета.

Только новоприбывшие не выдерживали такой скорости. Оставшиеся Ущербы становились все больше похожи на заложников, угрюмых, растерянных, запуганных. Разговоры их стихли даже между собой, и так же как глаза Шкуродеров неумолимо притягивал к себе Клирик, взгляды Ущербов под угрозой его порядков неизменно обращались к Капитану. С наступлением ночи дожди пронизывали темноту серебряными нитями, и Ущербы укладывались спать, сжавшись в дрожащую кучу, а Галиан, Конгер и остальные, оголив им руки, дивились, что от них шел пар.

– Куда мы идем? – начал пронзительно вопрошать самый юный из них, галеот со странным именем Хересий, однажды вечером.

– Что за безумие? – выкрикнул он на ломаном шейском. – Вы помешались?

Все скальперы пристально уставились на него, настолько неожиданной и сумасшедшей была его вспышка. Наконец Капитан встал с явным намерением расправиться с юнцом, которое Акхеймион столько раз видел. Галеот, не будь дураком, бросился, как спугнутая лань, во мрак…

Позже Галиан утверждал, что видел нечто похожее на руки, утащившее беднягу навсегда.

Никто его не оплакивал. Ни Ущербы, ни Шкуродеры не упоминали его имя. Мертвым нет места в их истории. Они скальперы. Боясь безумного Капитана, они не смели обсуждать его простую и страшную логику. Смерть нытикам. Смерть бездельникам. Смерть тем, кто страдает от хромоты, болей в животе, кровоточащих ран…

Смерть слабости, главному врагу враждебности.

И так, день за днем, они устремлялись к горизонтам, которых не видели, с непостижимой бодростью тащились в туманные земли, где разверзались небеса и проливались воды, или солнце сияло сквозь завесы блестящей зелени. И день за днем Ущербов становилось все меньше – ибо они были слабы.

А Шкуродеры – исполнены силы.

В этом переходе не было места для сострадания, даже для сожаления. И это, как постоянно бормотал Сарл, был Величайший Поход. Чтобы выжить в Длинной Стороне, нужно быть не совсем человеком, поэтому становишься чем-то меньшим, притворяясь, что ты больше, чем человек.

В последующие дни Акхеймион, оглядываясь назад, вспоминал этот отрезок их путешествия исключительно с ужасом, не потому, что вынужден был жить во лжи, а потому, что сам в нее поверил. Он был человеком, который скорее признает и перечислит все свои грехи, терпя мучения от них, чем закутает себя в бесчувственную отрешенность и льстивые оправдания.

Веря в ложь, волей-неволей сам становишься лживым.

То, что поначалу в глубинах Кил-Ауджаса было вынужденной мерой, каким-то образом превратилось в привычку и стало сакральным ритуалом. «Причащением», – как однажды определила Мимара с досадой.

Каждый вечер все становились в очередь к нелюдю в ожидании своей щепотки кирри. Обычно Клирик сидел, скрестив ноги, молча запуская палец в мешочек, и подушечка его темнела от порошка. Один за другим шкуродеры опускались перед ним на колено, припадая губами к кончику протянутого пальца, чтобы не растерять ни крошки. Акхеймион также вставал вместе со всеми и преклонял колени, когда наступала его очередь. Кирри был горьким, палец – холодным от слюны и сладким от ежедневного использования. Эйфория охватывала старика, но всплывали тяжелые воспоминания о том, как он стоял на коленях перед Келлхусом во время Первой Священной Войны. И в какой-то момент он чуть не склонился под темным нечеловеческим взором. Но тут же отошел прочь, наслаждаясь своей порцией, как голодный ребенок, которого угостили медом.

Первый и последний Ущерб, который осмелился поднять на смех этот ритуал, на следующее утро был найден мертвым. Больше скальперы-отступники не высказывали своего мнения, сведя неприятие к хмурым взглядам на лицах, исполненных страха и отвращения.

Иногда нелюдь взбирался на какую-нибудь импровизированную кафедру – на поросшие мхом остатки упавшего дерева или горбатый валун, и мрачным голосом живописал чудеса. Чудеса и ужасы одновременно.

Он часто повествовал о войне и мучениях, о разбитых сердцах и несостоявшихся победах. Но как ни донимали его скальперы расспросами, Клирик никогда не рассказывал об обстоятельствах своих воспоминаний. Он говорил о событиях и эпизодах, умалчивая о временах и эпохах. В результате его рассказ складывался в какое-то поэтическое сказание, насыщенное тайнами и неясностями, не образуя цельного повествования, – по крайней мере, никто не мог его уловить. Но эти отрывки еще ни разу не оставили слушателей равнодушными.

Мимара постоянно донимала старого колдуна расспросами.

– Кто он? – свистящим шепотом допытывалась она. – Его истории должны говорить тебе о чем-то!

Но Акхеймион раз за разом изображал полное непонимание.

– Он просто вспоминает отдельные случаи. Большая часть мозаики всегда утрачивается – как для него, так и для нас! Я знаю только, что он стар… очень стар…

– Насколько?

– Он родился до изобретения железа. До возникновения письма…

– То есть он старше Бивня.

Все живущие ныне нелюди были чрезвычайно древними. Даже самые молодые из их числа были современниками Древних Пророков. Но если верить в его проповеди, то Клирик – или Инкариол, Лорд-Скиталец – был гораздо старше, его расцвет пришелся на период до Ковчега и прихода инхороев.

Он был современником Нин’жанжина и Ку’жара Синмоя…

– Иди спать, – проворчал Друз.

Какая разница, кем был Клирик, говорил он себе, когда за годы испытаний он превратился в нечто совсем другое?

– Вы смотрите на меня и видите нечто цельное… необычайное… – сказал Клирик однажды ночью, повесив голову на грудь, отчего лицо его потонуло во мраке.

Когда он поднял глаза, слезы прочертили серебряные полосы по его щекам.

– Вы ошибаетесь.

– Что он имел в виду? – спросила потом Мимара, устраиваясь на ночлег рядом с Акхеймионом.

Теперь они всегда спали бок о бок. Колдун даже привык к пятну пустоты, которое было ее Хорой. С тех пор как на них первый раз напали шранки, когда она оказалась с Сомой за пределами спасительного круга Чар, он старался не оставлять ее одну.

– Что он не… личность… в том смысле, как мы с тобой. А теперь спать.

– Как это может быть?

– Память. Она привязывает нас к тому, кем мы являемся. Ложись.

– Что это значит? Как кто-нибудь может быть иным? Это какая-то бессмыслица.

– Спи.

Друз лежал, закрыв глаза, пока перед ними маячил образ нелюдя – земная красота в вечном разладе с его темным искажением, уродством, поразившем его душу. Старый Колдун выбранил себя за то, сколько страж он провел впустую, беспокоясь об Эрратике. Клирик был одним из фарроика, Непредсказуемых. Кем бы он раньше ни являлся, он давно перестал им быть, и хватит думать об этом.

Если он совершенно не задумывался об Инкариоле в дни после битвы на развалинах Маимора, значит, так случилось благодаря шпиону и тому, что означало его присутствие. Но время обладает свойством притуплять наши самые острые вопросы, делая их привычными. Конечно, Консульт следил за ним, за человеком, который обучил аспект-императора Гнозису, и, следовательно, способствовал появлению Империи Трех Морей. Конечно, они заслали шпиона к Шкуродерам.

Ведь он был Друзом Акхеймионом.

Но чем дальше происшествие с Сомой отдалялось в прошлое, тем больше присутствие Клирика раздражало его любопыытство, тем больше вопросов мучило Колдуна.

Даже его Сновидения изменились.

Он потерял чернильный рожок и папирус в страшных глубинах Кил-Ауджаса, поэтому больше не мог вести запись важнейших видений из своих Снов. Да и не нуждался в этом.

Казалось, будто Друз отчаливал от берега, когда размышлял о трансформациях. Сначала он дрейфовал по центральному течению жизни Сесватхи, от чудовищных несчастий к деталям обычной жизни, и так узнал об Ишуале, тайной обители дуниан. Потом все стало казаться слишком мелким, чтобы ухватить ткань его души, и Акхеймиона отнесло от Сесватхи, чтобы увидеть то, что было недоступно взорам его древнего предка, остановиться там, где не ступала его нога, как в тот момент, когда он узрел, как горит Библиотека Сауглиша.

А теперь?

Ему все снилось, что он стоит в мрачном ряду с безымянными соратниками, в кандалах. Сломленные. Доведенные до животного состояния. Они двигались колонной по проходу, образованному сухим подлеском и кустарником, разросшимся вокруг настолько, что получился свод из переплетающихся веток. Поверх поникших плеч впереди идущих виднелся конец туннеля, залитый солнцем просвет, настолько яркий и ослепительный, что приходилось прикрывать привыкшие к сумраку глаза. Старик чувствовал страх, который совершенно не вязался с окружением, будто он пришел из другого времени, издалека.

И колдун не знал, кто он сам.

Раздался оглушительный рев трубы, и цепь всех потянула вперед; спотыкаясь, они пытались разобрать, что там, впереди. Друз наткнулся взглядом на истощенного беднягу, а перед ним плелось не меньше сотни таких же, которые один за другим ступали в пятно золотистого света и… пропадали.

И раздался крик, резко оборвавшийся.

Вновь и вновь видел Акхеймион этот бессмысленный сон. То он снился без изменений, то бывало, что он оказывался на одного человека ближе к концу цепи. Трудно сказать.

Может, все дело в кирри? В неослабевающей ненависти Косми или в жестокой прихоти Судьбы?

А может, какой-то роковой удар лишил его стойкости и забросил во сне в волчье логово мрачной фантазии навсегда?

Всю свою жизнь, с тех пор, как Друз заключил в ладони с высохшим сердцем Сесватхи в глубинах Атиерса, его сны приобрели… логику, пугающую, но тем не менее вполне понятную. Всю свою жизнь он просыпался с ясной целью.

А теперь?

– И каково там было? – как-то спросил Акхеймион Мимару, когда отряд пробирался сквозь очередной древесный лабиринт.

– Что именно?

Теперь они всегда общались между собой на айнонийском. Понять их мог только Капитан, и в этом было что-то дерзкое и одновременно воспринималось как должное. Вряд ли безумцам было дело до их секретов, но они старались следить, чтобы Капитан не подслушал.