Текст книги "Принципы искусства (Теория воображения)"

Автор книги: Р Коллингвуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

В главе VIII мы узнали, что ощущение следует считать неким потоком деятельности, в котором независимо от того, мало или много отдельных чувственных актов протекает одновременно, каждый, как только бывает выполнен, сразу уступает место следующему. В каждом из этих актов мы ощущаем цвет, звук, запах и т. п., которые предстают перед нами только в процессе его выполнения. Как только акт выполнен, чувство исчезает, чтобы уже никогда не вернуться. Его esse2 есть sentiri.

Последние слова могут вызвать протест как слишком смелое утверждение. Можно сказать так: "Естественно, мы не можем видеть цвет, не видя его. Но что может быть абсурднее утверждения, что, поскольку мы перестали его видеть, цвет исчез? Ведь мы прекрасно знаем, что цвета вполне могут продолжать существовать, когда мы на них не смотрим"4. Такое возражение может послужить отличным примером "метафизики" в том смысле этого слова, который в некоторые периоды становился оскорбительным. Ведь мы прекрасно знаем, что химеры могут размножаться в вакууме и что на кончике иглы может поместиться сто ангелов. Погружаясь в эти метафизические сказки, можно испытать своего рода удовольствие – что-то вроде удовольствия от права говорить глупости. Это наслаждение испытывает перегруженный и вымотанный интеллект, когда позволяет себе взлетать в эмпиреи без всякого груза за спиной. Философские размышления тоже сулят удовольствия, но удовольствия совершенно другого рода. Те, кто любят рассказывать сказку о существовании неощутимых чувств, без сомнения полагают, что предаются философским размышлениям. Их обоснование веры в эти предрассудки состоит в том, что, если они не истинны, утверждения вроде следующего окажутся бессмысленными: "Если эти условия будут выполнены, я буду воспринимать чувственные данные, внутренне связанные с этими данными и именно этим образом"5. Однако даже если бы анализируемое суеверие было истиной, утверждения такого рода все равно остались бы бессмыслицей, если только не признать, что чувство существует отдельно от нашего ощущения и, более того, что в этом состоянии отделенности, оно доступно для наших наблюдений, что оно в таком виде предстает перед нашим разумом, что мы можем оценивать его качества, сравнивать их с качествами других чувств и т. п. Вопрос, существуют ли цвета или нет, когда мы их не видим, не вопрос метафизики – это вопрос эпистемологии, и заключается он в том, можем ли мы поставить их "перед нашим разумом" (в указанном выше смысле), обходясь без прямого наблюдения, и если можем, то как это у нас получается. Если мы этого сделать не можем, обсуждаемое утверждение и все подобные ему оказываются бессмысленны. Если же можем, описание цветов как "чувственных данных" (или "чувств") оказывается ложным, и спасти его от опровержения можно только признанием неоднозначности слова ощущение и родственных ему.

Я процитировал профессора Мура не потому, что он исключителен в этом отношении, а потому, что он типичен, не потому, что он необычайно путаный мыслитель, а потому, что необычайно ясный. Просто он развивает традиционную теорию ощущения, в которой систематическая путаница между ощущением и воображением стала, вопреки протесту Юма, догмой. Чувства могут быть нам даны единственным способом – нашим ощущением их; и если существует что-то, позволяющее нам говорить о "чувствах", не ощущаемых в данный момент, то это не может быть в строгом смысле ощущением, а обсуждаемые чувства не могут быть в строгом смысле чувствами. Это очевидная истина, однако ее отрицание стало общепринятым, и мы должны исключить, что любое ее проявление будет встречено с неописуемым изумлением или гневным протестом, как торговля парадоксами.

Эта ошибка восходит к Локку. Она откровенно сформулирована на первой странице его основополагающих рассуждений ("Опыт о человеческом разуме", книга II, гл. I, начало): "Предположим, что ум есть, так сказать, белая бумага без всяких знаков и идей. Но каким же образом он получает их? Откуда он приобретает тот [их]6 обширный запас, который деятельное и беспредельное человеческое воображение7 нарисовало с почти бесконечным разнообразием?"8 Ответ дается с помощью доктрины идей с их двумя классами – классом идей ощущения и классом идей рефлексии. Из первого источника, наших чувств, мы получаем идеи "Желтого, Белого, Горячего, Холодного, Твердого, Горького, Сладкого и все те Идеи, которые мы называем чувственными Качествами". Из второго источника мы обретаем идеи "Восприятия, Мышления, Сомнения, Веры, Рассуждения, Знания, Желания и самые разнообразные Действия нашего Разума". Происхождение, которое он приписывает, например, "Идее Желтого", делает его чувством, конкретным желтым пятном, которое появляется и исчезает, сразу как только появилось. Функции же, которые он возлагает на это явление, требуют от него чего-то совершенно другого, чего-то повторяющегося и узнаваемого, постоянного добавления к нашему опыту. Ощущение ничем не "снабжает" наш разум, оно не оставляет никаких знаков ни на какой белой бумаге внутри нас. То, что оставляет ощущение, писано по воде. Задача построения для разума всей обстановки из наших ощущений, которую Локк возлагает на понимание, подобна тому, чтобы заказать столяру обстановку для комнаты из теней, отбрасываемых на пол этой комнаты оконными переплетами.

Первым осознал эту проблему Юм. Он попробовал ее решить, отделив идеи от впечатлений. Он был прав, когда писал, что непосредственный материал мысли не впечатления, а идеи. Именно идеи, а не впечатления связываются друг с другом и таким образом сплетаются в ткань знания. Эти идеи хотя и "выведены" из впечатлений, не являются простыми их отголосками, как остающийся во рту луковый вкус или остаточное изображение солнца (так думали последователи Локка, такие как Кондильяк); они являются чем-то отличным: если не тем, что он называл их "природой", то способом, которым они связаны с активными силами разума. Однако поскольку Юм не смог, как мы уже видели, дать удовлетворительное объяснение этому различию, сегодня мы обнаруживаем, что философы, пытающиеся ему следовать, теряют из виду его частичную, но реальную и очень значительную победу. Его последователи либо идентифицируют идею с особого рода впечатлением, подобно Кон-дильяку, либо же вообще отвергают понятие идеи и то, что Юм называл отношением между идеями, сводят к отношениям между словами, которые мы употребляем, когда говорим об идеях.

Путаница в головах у большинства современных философов относительно представления об ощущении так глубоко укоренилась, что по крайней мере в Англии может показаться бессмысленным призыв вернуться к Юму и сделать новую попытку развеять недоразумение. Тем не менее, именно в этом и состоит моя программа.

3

– 3. ВПЕЧАТЛЕНИЯ И ИДЕИ

Современные философы, говоря об ощущениях, чувствах и т. п., говорят по крайней мере о двух видах явлений, которые сами не способны разделить. Во-первых, это нечто, о чем они и в самом деде иногда говорят, хотя клянутся, что говорят об этом всегда, употребляя такие выражения: "реальные" цвета и акт их видения, звуки и акт их слушания, запахи и акт их обоняния и т. п. Во-вторых, это нечто совершенно другое, а именно акты воображения и "воображаемые" цвета, звуки, запахи и все прочее, что мы можем вообразить. Именно второй класс они и имеют в виду всегда, когда говорят о чувствах, которые мы должны воспринять в определенных обстоятельствах; о чувствах, которые мы должны были бы воспринять; о чувствах, которые мы воспринимали в прошлом; о чувствах, которые мы рассчитываем воспринять в будущем. Об этом же они говорят, когда упоминают семейства, классы или совокупности многократных или многозначных чувств.

Между этими двумя классами явлений следует провести границу. Если такое различие не будет зафиксировано, утверждения о связях между чувствами (не говоря уже о вопросе, истинны они или ложны) нельзя было бы даже сделать, поскольку в этом случае никто не смог бы даже и вообразить сравнение различных ощущений. Проблемы, обсуждаемые этими философами, в таком случае не только не найдут решения – они никогда не могут быть подняты. Иначе говоря, должна существовать другая форма опыта, отличающаяся от ощущения, но тесно с ним связанная, так тесно, что их нередко путают между собой. Различие же состоит в том, что цвета, звуки и т. п., которые мы "воспринимаем" в этом опыте, тем или иным образом сохраняются в нашем сознании, так что их можно вспомнить или предвидеть, хотя те же самые цвета и звуки в качестве чувств перестали быть видимыми и слышимыми.

Эта вторая форма опыта является тем, что мы обычно называем воображением, обычно, поскольку ее существование как формы опыта, отличной от ощущения, но родственной ему, – что-то для нас давно

ния, названные Юмом констатацией связей между идеями, в действительности просто "отражают наше решение пользоваться символами", иначе говоря, словами "определенным образом" (A. J. Луег. Language, Truth, and Logic, 1935, р. 11). знакомое и привычное, для чего у нас наготове специальное слово. Нам еще остается понять, как эта форма опыта соотносится с явлениями, названными воображением в конце предыдущей главы. В настоящий момент лучше будет придерживаться мнения, что нечто в этом роде существует, и вспомнить, что его существование было принципиальным моментом в философии Юма. Именно для того чтобы отличить эту форму опыта от ощущения, Юм провел различие между идеями и впечатлениями, и его великой заслугой было осознание, что то, что современные философы ошибочно называют отношениями между чувствами (то есть между тем, что он называет впечатлениями), на самом деле оказывается отношениями не между впечатлениями, а между идеями. Идеи Юма обитают в той самой пустой комнате Локка, которая постепенно заполняется тем, что в нее приносит "неутомимое и безграничное человеческое Воображение", и когда эмпирики обращаются к "опыту", они имеют в виду не ощущение, а воображение.

4

– 4. ВНИМАНИЕ

Мысль, как я говорил в главе VIII, выявляет "связи между чувствами", обнаруживает в этом конкретном цветовом пятне качественное подобие с другими пятнами и в силу этого подобия объявляет это пятно красным. Однако для того чтобы выявить сходство или любую другую связь между вещами, необходимо сначала идентифицировать каждую из этих вещей: выделить каждую как вещь саму по себе и оценить ее качества как качества, которыми эта вещь обладает, хотя мы еще (не определив их связей с качествами, обнаруженными где-нибудь в другом месте) не имеем возможности их назвать. Прежде чем я могу сказать: "Это красное", я должен оценить цветовое качество, которое, в силу подобия другим определенным цветовым качествам, я называю тем же самым именем. Этот акт оценки вещи самой по себе, еще до ее классификации, представляет собой то, что мы называем вниманием.

Мне могут возразить, что то, что я назвал оценкой цветового качества красного пятна, то же самое, что его видение. Иначе говоря, то, что я здесь называю вниманием, на самом деле оказывается всего лишь самим ощущением. Прежде чем ответить на это возражение, я начну с указания на то, что видение отлично от смотрения, а слышание – от слушания. Смотрение и слушание – соответствующие виды внимания.

Говоря о "красном пятне" как примере чувства, я следовал современной традиции. Однако то, что предстает перед нашими глазами, насколько мы это просто видим, никогда не бывает красным пятном. Это всегда достаточно широкое поле зрения, более или менее разнообразно окрашенное, не имеющее определенных границ, но угасающее в дымке по мере удаления от фокуса зрения. Пятно – это кусочек, вырезанный из поля зрения и предстающий перед нами лишь постольку, поскольку мы на него смотрим. Описывая его как пятно, мы предполагаем, что поле разделено на объект внимания и на фон, полутень, на который внимание не направлено.

Внимание разделяется, однако оно не отвлекается. Например, мы смотрим только на это красное пятно во всем пестром поля зрения. В сфере нашего внимания – это красное пятно в том виде, как оно воздействует на нас, конкретного индивида. Аналогичным образом, мы можем обратить внимание на красное пятно, мы его также видим, как и отличаем от эмоции, которую мы испытываем, наблюдая его. С другой стороны, если мы отвлечемся от самого пятна и выделим его качество красноты, качество, которое оно может разделять и с другими пятнами, мы делаем это не с помощью внимания, а посредством мышления. Деятельность мышления, или интеллектуальная деятельность, всегда предполагает деятельность внимания, и не в том смысле, что интеллектуальная деятельность может состояться только по окончании деятельности внимания, а в том, что она покоится на внимании как на фундаменте. Внимание движется параллельно мышлению, внимание, объединенное с мышлением и видоизмененное таким образом, какого требует это объединение.

Таким образом, когда к чисто психическому опыту ощущения (опыту чувственно-эмоциональному) добавляется деятельность внимания, совокупность ощущений, предстающих перед разумом, распадается на две части. Та часть этой совокупности, на которую мы обращаем внимание, называется "сознательной" частью (точнее говоря, это не "сознательная" часть, а та часть, которую сознаем мы), а остальная – "бессознательной" частью. То, что называется "бессознательным", является не психическим уровнем опыта как такового, а отрицательной частью или тенью от того, на что направлено внимание. Бессознательное относительно, а не абсолютно. Это не ускользает от внимания, а удаляется из фокуса, игнорируется. И, разумеется, мы не можем игнорировать некую вещь, если мы не уделим ей определенную долю особого рода внимания.

На чисто психическом уровне различия между сознательным и бессознательным просто не существует. Описывая этот уровень как бессознательный, мы анализируем его в терминах антитезы, которая к нему неприменима, а следовательно располагаем его в ложной перспективе. Здесь разум существует только в виде сознания. На этом уровне мы делаем то, что Декарт назвал "использованием чувств", а профессор Алек-сандер – "радостью жизни". Декарт" называет это непосредственным опытом единения разума с телом. Александер считает это такими отношениями с самим собой, которые слишком интимны, чтобы считать их знанием. Мы никогда не можем поймать себя за этим занятием, составить отчет об этой работе. Когда на такие занятия проливается свет сознания, их характер меняется: то, что было сознанием, становится воображением. В результате мы не можем исследовать психический опыт, ни даже убедиться, что он существует на самом деле, если будем разбираться в собственном сознании. Сознание может лишь ясно сказать о тех вещах, на которые направлено его внимание, и невнятно поведать о том, что оно игнорирует. То же, что всецело за пределами его кругозора, должно исследоваться с помощью других методов. Но какие же это должны быть методы? Этой проблемой занимался бихевиоризм, он даже сделал несколько шагов в направлении правильного решения, отбросив "интроспекцию", то есть исследование, совершаемое самим сознанием, как нечто несерьезное, и идентифицируя психическое с физиологическим. Изложенный метод вполне обоснован, если не считать одного его изъяна. Если бы мы не обладали независимым знанием как о том, что существует такая вещь, как психический опыт, так и о том, что он собой представляет, проблема, которую решают бихевиористы, никогда бы не возникла. Это независимое знание выводится и не из наблюдений за физическим "поведением", и не из вопросов, задаваемых сознанию, но в результате исследования самого сознания и обнаружения его связи с более элементарным видом опыта, который оно включает в себя.

Принцип этого исследования зиждется на том факте, что внимание (его можно с таким же успехом назвать пониманием или знанием) имеет двойной объект, в то время как у сознания объект один. То, что мы, например, слышим, – это просто звук. То, на что направлено наше внимание, – это сразу две вещи: звук и наш акт слушания. Акт ощущения не представлен самому себе, однако он представлен, вместе с собственным чувством, акту внимания. Таково, по сути, особое значение приставки со– в слове сознание: она указывает на совместность, общность этих двух вещей, ощущения и чувства, каждое из которых представлено сознающему рассудку. Человек, conscius sibi irae12 это не просто человек, испытывающий гнев. Это человек, дающий себе отчет о собственном гневе и сознающий себя как испытывающего гнев. Итак, различие между видением и смотрением, слышанием и слушанием заключается в том, что человек, о котором говорят, что он смотрит, предполагается сознающим как собственный процесс видения, так и то, что видит. Здесь имеет место одинаковое фокусирование на обеих сторонах. В акте смотрения я фокусирую внимание на некоторой части зрительного поля, видя и все остальное, но видя "бессознательно". В то же время я фокусирую внимание на той части своих многообразных актов ощущения, которая в данный момент представляет единство моего видения, и, таким образом, эта часть становится сознательным видением или смотрением, в то время как остальное становится "бессознательным" видением.

Глава 1

– 5. ВИДОИЗМЕНЕНИЕ ОЩУЩЕНИЯ ПОД ДЕЙСТВИЕМ СОЗНАНИЯ

Цвет или гнев, которые уже не просто видятся или ощущаются, но привлекли внимание, все равно остаются цветом или чувством гнева. Когда мы начинаем это сознавать, оно остается тем же цветом и все тем же гневом. Однако всеобщий опыт видения или ощущения претерпевает изменения, и в результате соответственно изменяется то, что мы видим или ощущаем. Это и есть изменение, которое отметил Юм, говоря о различии между впечатлением и идеей.

С вмешательством сознания в процесс получения опыта устанавливается новый принцип. Внимание концентрируется на одной вещи, в то время как остальные исключаются. Сам факт, что нечто предстает перед чувствами, не дает этому явлению права претендовать на внимание. Даже самые живые ощущения могут всего лишь отвлечь внимание, но надежно его удержать им не под силу. Таким образом, центр внимания никоим образом не должен быть обязательно идентичен с центром поля зрения. Я могу направить взгляд в одном направлении, но внимание обратить на то, что расположено под существенным углом к оптической оси глаза. Я могу сознательно отвести внимание от самых громких слышных мне звуков и сосредоточить его на значительно более слабом. Разумеется, часто мы позволяем нашему вниманию соблазняться просто наиболее заметными ощущениями – самым ярким светом, самым громким звуком, болью, злобой или страхом, которые предстают перед нами с наибольшей силой. Однако нет никаких оснований считать это принципом, и происходит все это лишь тогда, когда наше сознание расслаблено или находится в смятении.

Итак, внимание ни в каком смысле не является реакцией на раздражители. Оно не подчиняется командам со стороны ощущений. Сознание, хозяин в собственном доме, господствует над ощущениями. Теперь ощущения, управляемые таким образом, ощущения, принуждаемые занимать любое место, которое предписывает им сознание, нейтральное или периферийное в поле внимания, – это уже не ощущения, это идеи.

Сознание абсолютно автономно. Лишь его решения определяют, будет ли обращено внимание на то или иное чувство, на ту или иную эмоцию. Поэтому сознательное существо не свободно в решениях, какие ощущения оно будет испытывать, но оно вправе решать, какие ощущения оно поместит в центр внимания собственного сознания.

Однако сознательное существо не свободно решать, будет ли оно пользоваться этим правом выбора. Поскольку оно сознательно, оно обязано решать, так как решение само по себе и является осознанием. Далее, поскольку это существо просто сознательно, оно не проводит обзор всех своих разнообразных ощущений, чтобы решить затем, какое же из них заслуживает внимания. Такой обзор будет последовательным перемещением внимания по всем разнообразным ощущениям. Для того чтобы выбрать (в строгом смысле этого слова), на какое же ощущение следует обратить внимание, он должен сначала обратить внимание на все ощущения. Таким образом, свобода сознания оказывается не свободой выбора между альтернативными решениями. Это следующая ступень свободы, возникающая только тогда, когда опыт достигает уровня интеллекта.

Свобода простого сознания является, следовательно, свободой элементарного рода, однако свободой вполне реальной. На уровне психического опыта над "я" господствуют его собственные ощущения. То, что Беркли или Юм называют "силой" и "живостью" ощущений, заключается именно в этом факте господства. Ребенок чувствует боль и кричит, чувствует страх и съеживается, чувствует злобу и кусается – каждое проявление предстает абсолютно автоматической реакцией на эмоции данного момента. На уровне сознания "я" господствует над принадлежащими ему чувствами. Когда ребенок обретает сознание, он не только сознает себя переживающим то или иное ощущение, но может концентрировать внимание на одном из этих чувств, игнорируя все остальные. Если теперь он рычит от злобы, то причиной является не просто его злоба, а его внимание, обращенное на злобу. Крик становится совершенно другим, и опытное ухо не может этого не заметить: теперь это не автоматический крик чистой злобы, но осознанный крик ребенка, желающего привлечь к нему внимание окружающих. По мере того, как его самосознание становится четче и привычнее, он обнаруживает, что злобу можно укротить, просто обратив внимание на собственные действия, что можно овладеть собственными чувствами, а не позволять им властвовать над собой.

Самосознание как нечто отличное от чувств, переживаемых в данный момент, нечто, являющееся хозяином чувств, предстает, таким образом, как утверждение собственного "я", способного в принципе господствовать над собственными чувствами. В этом соотношении нельзя выявить причину и следствие. Ребенок начинает проявлять самосознание не потому, что сначала становится сознательным. И не потому, что, овладев собственными чувствами, он может осмыслить этот опыт, ему раскрывается его собственное бытие. Теоретическая и практическая деятельность, самосознание и самоутверждение вместе образуют единый и неразделимый сплав опыта.

Под воздействием этого опыта сами чувства становятся менее бурными. Они не претерпевают изменений в качестве или интенсивности, однако их буйство, их способность предопределить наши действия (включая и наши мысли, насколько вообще можно говорить о мышлении на этом первобытном уровне) уже ограничены. Теперь они уже не напоминают бури или землетрясения, опустошающие нашу жизнь. Они уже одомашнены; оставаясь реальным опытом, причем опытом того же рода, что и раньше, они включены в ткань нашей жизни, лишены права самостоятельного бытия вне зависимости от ее структуры. Разумеется, мы пока еще не можем представить эту структуру как определенное и четкое построение, предполагающее определенные цели, которым должны быть подчинены наши разнообразные действия, – все это принадлежит более поздней стадии. Однако самоутверждаясь в отношении наших собственных чувств, в принципе мы утверждаем некоторого рода структуру, пусть даже пока она для нас не ясна. Достигнув самосознания, я пока еще совсем не знаю, что я есть, но я уже уверен, что являюсь чем-то, чему принадлежат мои чувства, а не тем, что принадлежит им.

Это одомашнивание ведет и к дальнейшим результатам. Мы получаем способность по собственному желанию продлевать наши ощущения (включая и чувства). Внимание к ощущению означает удержание его перед нашим разумом, изъятие из потока просто ощущений и сохранение в течение такого времени, какое потребуется для того, чтобы его заметить. Это, опять-таки, означает продление того акта, посредством которого мы испытываем это чувство, поскольку любое чувство может возникнуть только в результате соответствующего акта, а удержание чувства предполагает продление акта ощущения. Если бы здесь шла речь о чистых ощущениях, наш язык был бы бессмысленным, однако сейчас мы говорим об ощущении, преобразованном под воздействием сознания. В общих чертах мы уже видели, как происходят эти изменения. Сознательное "я" уже неподвластно своим ощущениям, оно может выбрать и отделить любой элемент, содержащийся в ощущениях, располагая его в центре внимания. Более того, когда все это сделано, попавшее в центр внимания чувство по отношению к общему опыту "я" имеет характер не впечатления, а идеи: оно не командует, а подчиняется, оно не определяет реакций "я", а является примером господства "я" над собственными богатствами.

Если эти рассуждения применить к конкретным чувствам, мы получим такие результаты. В потоке ощущений одна картина в общем чувственном поле заменяется другой. Теперь внимание сосредоточивается на одном элементе этого поля, например на этом розовом пятне. По мере того как я смотрю на него, его красный цвет действительно бледнеет, он исчезает за наложенным на него остаточным свечением, которое секунда за секундой ослабляет зримый розовый оттенок. Однако сосредоточивая внимание на этом пятне и игнорируя все остальное, я создаю некоторого рода компенсацию этого явления. Эта последовательная перефокусировка внимания – вещь столь привычная и знакомая, что мы с большим трудом можем осознать, что она на самом деле происходит. Нам требуется некоторое усилие, чтобы заметить, что всякий цвет, который мы видим, начинает бледнеть с того самого момента, как мы впервые его увидели. Регулируя свое внимание, мы не заставляем работать по-другому наши органы чувств, мы не приподнимаем наши чувства как таковые над общим потоком. Мы получаем опыт нового рода, двигаясь, так сказать, вместе с потоком. Таким образом в течение ощутимого времени "я" и объект оказываются в некотором подобии покоя друг относительно друга. То, что мы сделали, – это, без сомнения, самая малость, однако эта малость крайне важна. На мгновение мы освободились из потока ощущений и сохранили что-то перед глазами достаточно долго, чтобы это можно было рассмотреть. В то же самое время мы преобразовали это видение из впечатления в идею. Мы осознали себя хозяевами и разрушили господство ощущений над нами. Мы повелели ощущениям замереть, и они замерли, пусть даже только на мгновение.

Мгновение означает короткий отрезок времени, но насколько же он короток? Насколько далеко поток ощущений может унести звук или цвет, прежде чем попытки сознания скомпенсировать их постепенное исчезновение потерпят неудачу? Очевидно, определенного ответа дать здесь нельзя. После того как уляжется приступ злобы, в наших действительных ощущениях остается его затухающий след, постепенно тонущий среди ощущений другого рода, и это затухание длится в течение весьма долгого времени. Пока в ощущениях остается хоть какой-то след, внимание может его выделить и, посредством описанной методики, восстановить изначальное ощущение в форме идеи. Подобные следы сохраняются значительно дольше, чем мы можем предположить. Вполне вероятно, что то, что мы называем воспоминанием эмоции, является всего лишь фокусированием внимания на следах, которые эта эмоция оставила в наших нынешних ощущениях. То же самое, наверное, справедливо и в отношении воспоминаний о цвете, звуке или запахе. В этом плане память становится каким-то двусмысленным словом, возможно, она оказывается только свежим вниманием к следам чувственно-эмоционального опыта, которые еще не полностью развеялись в потоке ощущений. Этим можно объяснить, почему с течением времени все труднее вспомнить такие переживания. Юмова "идея красного, которую мы создаем в темноте", становится все менее и менее доступной в соответствии с временем, которое протекает с момента, когда мы в последний раз пережили ощущение красного цвета, пока мы наконец вообще не теряем способность воссоздать эту идею.

Таков смысл, который мы можем пока придать утверждению Юма о том, что все идеи выводятся из впечатлений. Эту формулу можно принять за утверждение истины, которая не обесценивается от того, что Юм ошибочно применил ее к случаю понятий.

6

– 6. СОЗНАНИЕ И ВООБРАЖЕНИЕ

Нам предстоит еще долгий путь, прежде чем мы сможем полностью оправдать дерзкий язык, которым философы пользуются в разговоре о "чувствах". Они говорят как люди, привыкшие вызывать духов из бездонной глубины, причем в уверенности, что эти духи непременно явятся. Их не интересует работа сознания, быстро или медленно перерабатывающего впечатления в идеи, – та работа, которую я попытался описать в предыдущем параграфе. Они хотят не только возрождать исчезающие чувства, но даже лицезреть те, что они никогда не испытывали, хотят знать, какие чувства ожидают их в определенных гипотетических условиях, и те чувства, что сейчас испытывают окружающие. Я не сомневаюсь, что такие чудеса можно совершать, однако они исполняются не простым усилием сознания. Все это можно делать только тогда, когда сознание уже развилось в интеллект или дополнено им. Опыт, к которому обращаются эти философы, столь далек от простого чувственного опыта, что его существование зависит от вполне развитого мышления.

Однако эти рассуждения уведут нас за пределы темы нашей книги. Сейчас нас интересует вопрос, как представление о воображении, развернутое в этой главе, соотносится с тем, что было выдвинуто в главе IX. Два эти представления выглядят, разумеется, очень по-разному, и если к обоим мы пришли в результате анализа Юмова различия между впечатлением и идеей, можно сделать вывод, что, если только наши рассуждения не содержат ошибок, сам Юм смешивал два совершенно особых различия, употребляя для них одну и ту же пару терминов. Теперь мы вынуждены задать вопрос, было ли оправданно такое смешение.

В последней главе мы пришли к пониманию, что различие между впечатлениями и идеями эквивалентно различию между реальными и воображаемыми чувствами, и решили, что все это означает различие между чувствами, проинтерпретированными мыслью, и чувствами, которые не были интерпретированы. Здесь же мы представили это различие как противопоставление между простым чувством и чувством, видоизмененным под воздействием сознания, причем работа сознания во втором случае приводит к господству над чувством, а также к возможности его задержать и продлить.

Начнем с того, что проанализируем второе расхождение: в одном случае перед нами идея как чувство, не проинтерпретированное мыслью, в другом – идея как чувство, задержанное сознанием и подчиненное его господству. Мы уже говорили, что работа по определению связей между вещами должна зависеть от чего-то, ей предшествовавшего, а именно от удержания этих вещей перед нашим сознанием таким образом, чтобы мы могли сравнивать их друг с другом, оценить степень их сходства и т. п. Прежде чем решить, как связаны между собой рассматриваемые вещи, мы должны знать, что каждая из этих вещей представляет сама по себе. Знать, что некая вещь представляет сама по себе, разумеется, не то же самое, что знать, к какому роду эта вещь принадлежит. Говоря о том, что мы видим "это красное пятно", мы уходим далеко вперед по сравнению с простым знанием, что эта вещь представляет сама по себе. Мы уже успеваем оценить ее отношение к установленной системе цветов с установленными названиями. Говоря: "красное здесь и сейчас", мы уходим еще дальше и представляем эту вещь в пространственной и временной связи с другими вещами. Наше знание о том, что вещь представляет сама по себе, если мы попытаемся выразить его словами, будет сформулировано фразой "вот что я вижу" или, поскольку, говоря о видении, мы уже что-то классифицируем, фразой "вот что я чувствую". Именно такого рода вещи должны быть у нас на устах, прежде чем мы начнем интерпретировать, то есть обсуждать взаимосвязи. Право на такие высказывания мы получаем не благодаря чистым опущениям, а благодаря осознанию ощущений. Мы имеем возможность говорить эти слова, поскольку в результате работы внимания мы избираем и удерживаем некий элемент, обнаруженный в поле ощущений, и соответствующий элемент в акте чувствования.