Текст книги "Причастие"
Автор книги: протоиерей Владимир Чугунов
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
– Может, и без тебя обойдутся?
Он с напускною сердитостью возражал:
– Как это – без меня? На мне почти половина репертуара держится. Кто за меня петь будет?
Возразить было нечем, и тогда она, как уже не один раз и прежде, стала допытываться:
– Ты меня любишь? Скажи, любишь?
– Ну что ты как маленькая?
– Нет, ты скажи.
– Люблю.
– Не так.
– Ну что ты будешь делать! Да люблю я тебя, ну, люблю. Спи.
– А понежнее.
– Лю-ублю-у.
– Правда?
– Правда. Спи.
– А поцелуть?
Он покачал головой и нехотя поцеловал жену.
– Ещё.
– Ну вот тебе ещё. Всё. Хватит. Спи.
И, выйдя, закрыл дверь на навесной замок, хотя она просила не запирать, но он убедил, сказав, что как пить дать, она уснёт, и он до неё не достучится, не на улице же, в самом деле, ему ночевать. Был бы он потрезвее, наверное, сам бы от такого иезуитского коварства содрогнулся, а тут как будто из него мозги вышибли или целый год взаперти держали, ни о чём другом, как только о скорейшей развязке, не думал.
И всё вроде бы незаметно для сторонних глаз прошло – да и кто в новогоднюю ночь за кем-то следить станет? – даже танцевать для того, чтобы окончательно договориться, не пришлось. У той же раздевалки, когда вернулся, и порешили.
Да, видимо, случай случаю рознь. Одно дело – связь хоть и с замужней, но всё-таки любимой женщиной его сломанной, как он считал, судьбы, другое – с этой. Даже последующие за капитальным разговором в гостинице события, как бы уже Полине на зло: недовведенная до конца не столько из боязни, сколько из благоразумия история с дагестанской княжной, наполовину романтическая встреча с бывшей школьницей, пьяные ухаживания за свидетельницей на свадьбе Игоря Тимофеева – ни в какое сравнение не могли идти с тем, на что он неожиданно для себя нарвался. Какое уж тут удовольствие? Вывалился он от неё в четвёртом часу ночи как вывернутый наизнанку и основательно вытряхнутый мешок. И даже дал себе слово, что больше это никогда не повторится.
Потихоньку отпер дверь и, не включая света, хотел уже раздеться и лечь, когда обратил внимание на отдёрнутые от окна штору и тюль и, включив в кухне свет, сначала увидел прислонённую к письменному столу тяжелую зимнюю раму и только потом – что на диване жены-то нет, на вешалке – её зимнего пальто и меховой шапки, на полу – сапог.
«В окно вылезла!»
У него даже руки мелко задрожали.
Он глянул на часы – было пятнадцать минут четвёртого.
«И где её черти носят?» О том, где самого только что носили, даже и не подумал.
«Или к родителям ушла, или я не знаю… К тому же и Даша там. Но в такой час… Хотя Новый год, может, и не ложились ещё».
Он запер летние створки, вставил на место зимнюю раму, задёрнул тюль, штору и отправился к родителям. Дорогой судорожно придумывал, чем оправдываться. И ничего лучше придумать не мог, как только зашёл-де в пожарку с праздником мужиков поздравить, а у них там сабантуй, посиди да посиди, и засиделся. А на входе в подъезд нос к носу столкнулся с Настей, тащившей за руку спавшую на ходу дочь. Оказывается, буквально час назад она проснулась, глянула на часы и, заподозрив неладное, выставила зимнюю раму, оделась, открыла окно, вылезла, дошла до клуба и, убедившись, что там никого нет, направилась к родителям. Если у них, подумала, нет, где бы ему ещё и быть, как не у какой-нибудь, как она выражалась, «бэ» и «пэ». Разумеется, всех перебаламутила, даже в порыве гнева выплеснула отцу с матерью в лицо все свои прошлые обиды, не обращая внимания на уговоры, разбудила и собрала дочь. Неверному озлобленно бросила в лицо:
– Нагулялся?
– Я-а? Да я…
Но она, не желая слушать, протащила мимо едва успевающую переставлять ноги, спотыкающуюся на каждом шагу и зависавшую на руке дочь.
Задело.
– Совсем, что ли, с ума спятила? Ребёнок тут причём?
Но только подлил масла в огонь. Оборвавшуюся и ткнувшуюся наконец носом в снег дочь Настя рывком подняла за завязанный на шее шарф и, начав отряхивать, вдруг стала изо всей силы лупить то спереди, то сзади, отчего ребёнка как куклу замотало из стороны в сторону.
– Это ты мне нарочно упала? Да? Нарочно? Я тебе упаду ещё! Я тебе упаду!
Даша подняла рёв. И тогда Павел, подбежав, вроде бы и не сильно, всего лишь ладонью ударил Настю по лицу. И, странно, от удара его она вдруг охнула, закатила глаза и, как подкошенная, осела в снег. Даша от страха ещё сильнее заверещала. Но он тут же зажал ей рот, придушенно процедив сквозь стиснутые зубы:
– Замолчи! Ну! Кому говорю?
И когда дочь, вздрагивая на каждом всхлипе, замолчала, он опасливо огляделся по сторонам. Кабы не поздний час, повспыхивали бы в обоих домах окна, а так всё вроде бы тихо и незаметно обошлось.
Настя наконец пришла в себя, молча поднялась, не отряхиваясь, взяла за руку дочь и на этот раз уже не спеша, то и дело прикладывая руку к голове, направилась к дому. Павел шёл следом. И так, не произнеся больше ни слова, дошли до барака, вошли в длинный, тускло освещённый коридор, а затем в ставшую для обоих совершенно чужой комнату.
И так же, не промолвив ни слова, Настя раздела и уложила в кроватку дочь. Выключила в зале свет и, не раздеваясь, лицом к стене легла на диван сама.
Он прикрыл остеклённую до половины кухонную дверь, отодвинул ногой половик и за кольцо поднял крышку подпола. Встав на колени, запустил руку вниз и достал с верхней полки литровую банку пшеничной самогонки, которую как-то привёз заглянувший в гости Серёжка Кашадов. И хотя брательник клятвенно уверял, что изделие его – чистейший спирт, Павел от дегустации отказался и для угощения родственника сгонял в магазин за водкой, а самогонку спустил в подпол – в хозяйстве пригодится. Вот и пригодилась. Следом за самогонкой извлёк трёхлитровую банку засолённых Настей для экономии вместе с помидорами огурцов. На газовой плите стояла сковорода с жареной картошкой. Правда, давно остывшая, но ничего, на закуску с солёными огурчиками и помидорчиками сойдёт. И так прямо всю сковороду целиком и переставил на стол. Отрезал кусок ржаного хлеба, открыл банку с солениями, ложкой выловил и пристроил в сковороде пару помидорин, три аккуратненьких огурчика. Когда снял полиэтиленовую крышку с банки с самогонкой и понюхал, в нос ударил чистейший спирт, без малейшей примеси сивухи.
Павел достал гранёный стакан. На секунду задумался, сколько налить. Всё-таки он сегодня хоть и немного, но выпивал, и остатки хмеля ещё бродили в голове. И, сказав: «А», налил доверху. Давненько он такими порциями, да ещё самогонку, да ещё за раз не принимал. Осилит ли?
Но за один приём осилил только половину. Насилу перевёл дух. Высосал помидор, похрустел огурчиком, несколько раз поддел вилкой картошку.
Спирт ударил в голову. Казавшаяся чужой и неуютной комнатка немного повеселела. От души отлегло.
Он допил остатки. Закусил. И хотел было плеснуть ещё, но подумал, кабы не было хуже, и, приоткрыв дверь, примирительно глянул на жену. Спит, нет? И хотел уже позвать, но, вспомнив, как лупила она ему назло дочь, передумал, а в душе опять зашевелился зверь…
Налив ещё с полстакана, залпом выпил. Запил рассолом. Ничего не прибирая и не выключая в кухне свет, открыл дверь в комнату, вошёл и, сев на край дивана, стал снимать свитер, рубашку, брюки, носки. Всё это накинул на спинку детской кровати. Укладываясь спиной к спине жены, озлобленно толкнул её рукой: «А ну подвинься!» И она, тут же завозившись, отодвинулась, но голоса не подала.
«Так и знал, что не спит. Ну-ну. Дуйся. Сама напросилась. Да я за ребёнка!.. У-у!..»
И вскоре словно в яму провалился.
5
Разумеется, он ничего не слышал, но по пробуждении не составило труда догадаться, что встала Настя, видимо, вскоре после того, как он заснул, собрала чемодан, подняла и одела дочь, написала записку и, может быть, даже специально, назло, оставив включенным в кухне свет, ушла на станцию и первой проходящей электричкой уехала к родителям в Гороховец. Тут и езды-то всего полтора часа. Добралась уже, поди. И только представив, что там теперь творится, Павел весь изморщился, в том числе и от головной боли.
Он натянул брюки, сунул руки в рукава рубашки и протиснулся между дверцей холодильника и вешалкой к умывальнику. Стукнул снизу по соску – ни капли. И ведро оказалось пустым. И всё-таки не пошёл на колонку. Налил полстакана самогонки, поморщился и через силу выпил. Запил рассолом.
Когда прошла похмельная тошнота и отпустила головная боль, разогрел на газу картошку и основательно закусил. Затем, вроде бы даже немного взбодрившись, сказал себе: «Всё. Хватит. Не спиваться же, в самом деле, из-за какой-то ерунды».
Поскольку ругать его теперь было некому, прямо в брюках растянулся на застеленном диване. Стал прикидывать в уме. Так, до конца января Настя в отпуске. Но и потом, из-за болезни Даши перейдя с тепличного комбината на совхозный коммутатор, где дежурила через двое суток, чтобы как можно сильнее досадить ему, вполне может ездить на дежурство из Гороховца, а работала бы на комбинате, куда б она делась? В очередной раз проглотила бы обиду и вместе со всеми вышла на работу. Положим, и он виноват, но, как говорится, не пойманный – не вор. И ударил, и что, с кем не бывает? И главное ведь – за дело. И если прямо сейчас поехать, то и получится, что он во всём виноват. А так не едет, и не едет, и ничего, и так пройдёт. Да из одной ревности сама через неделю припрётся.
Как обычно, без стука, заглянула разведённая соседка слева, та, у которой чуть не каждые выходные под «Шизгару» отплясывали индийские слоны:
– Соли дай.
Не подымаясь с дивана, махнул рукой:
– В столе.
– А ты чего это как барин развалился? Настька где?
– К родителям укатила.
– Когда вернётся?
– А куда ей торопиться? Она в отпуске.
– А ты, смотрю, и рад!
– Чего-о?
– А то я не видела!
Для пущей убедительности пришлось даже сесть.
– И чего ты видела?
– Не боись: чего видела, про то никому не скажу.
– И говорить нечего.
– Настьке своей заливай. И не постыдился, а, от такой-то красавицы! А теперь, смотрю, с утра самогонку хлещешь! Что, совесть замучила?
– От самой чуть не на полверсты разит, а туда же! Топай давай, училка хренова!
– Я-то пойду… – В дверях, однако, притормозила, глянула на банку с солением и как бы между прочим предложила: – Проголодаешься, заходи. Банку с огурцами только не забудь прихватить.
– Да хоть обе забери! Да бери-и, бери-и, только исчезни!
И та, не постеснявшись прихватить обе банки, по-кошачьи мурлыкнув: «Мерси», – быстренько скрылась за дверью.
Неужели, в самом деле, видела? Да нет, откуда? Или та проболталась, или сама догадалась. И потом, если даже Настя догадалась, этой пройдохе чего стоило? И что это на него, в самом деле, нашло? Сто раз проходил мимо прежде, не замечая, а тут словно с цепи сорвался. И он в очередной раз попытался свалить вину на Полину – ну вот чего молчит? ну вот чего?
И, чтобы стряхнуть всё это как наваждение, решительно поднялся, оделся, сбегал с ведром на колонку и стал наводить порядок.
За этим занятием его и застала мать. Разумеется, тут же, как и соседка, поинтересовалась, где Настя с Дашей, а когда он ответил, естественно, спросила:
– И чего стряслось?
Но он категорически отверг объяснения:
– Мама, мы разберёмся сами!
– Сами! Смотри у меня!
И тогда он для видимости возбухнул:
– Да что это, в самом деле, а! И учат, и учат! Прекратится это когда-нибудь или нет? Я что, дитя несмышлёное?
– Ну-ну, поговори ещё!
– Мама, с Новым годом тебя! Ты куда шла?
– К вам.
– К нам! Замечательно! Так проходи, мама, садись! Вина, извини, нет. Кончилось вино. И еда кончилась. Видишь, сковорода пустая? Но есть ещё вода, мама. Чай, кофе?
– Ничего не надо – сыта. Пойду. Обедать приходи.
– Мыться сейчас приду.
– Если есть чего постирать – приноси.
– Всенепременно, мама!
– Балабол!
А помыться действительно надо было позарез. Таким нечистым, даже сальным он, пожалуй, с последней белогорской гулянки себя не чувствовал. И теперь ему хотелось только одного – поскорее всю эту грязь смыть. А заодно и безобразие это хотя бы на время прекратить. По крайней мере, в пределах совхоза. А то, в самом деле, что люди подумают? И для реабилитации перед женой. За ним теперь зорко следить будут.
Ванна, контрастный душ, горячие пельмешки с горчичкой действительно взбодрили. Он бы и от стопочки не отказался, да родители не предложили, а сам он из благоразумия поостерёгся попросить.
Поднявшись из-за стола, казалось бы, на минутку прилёг в зале на диван и незаметно уснул.
Проснулся от сотрясения – за Маришей нарядный жених зашёл. Валерка. Бывший одноклассник, а теперь непотопляемый штурман Волжского речного пароходства. На конец января уже и свадьба была назначена. Поэтому вёл себя Валерка как хозяин, впрочем, и раньше не особо церемонился, да и родителей дома не было – ушли к отчимовой родне. Присев на диван, спящего шурина, как лежачую корову, без всяких яких Валерка огрел могучей дланью по спине:
– Спишь!
Павел вскочил как ошпаренный. Ничего не понимая спросонья, спросил:
– Куда это вы?
– Здрасте! На бал к тебе! Вставай давай! Играть нам будешь!
– В такую рань?
– Маринк, он у вас чё, недоношенный? Рано, говорит! Хех! Проснись – половина девятого на серебряных!
– Серьёзно? Ну-ка? Точно. Всё, встаю.
– Вот клоун!
Одеваясь, по заведённой привычке над незатейливым зятем подтрунивал:
– И что бы я без тебя делал, не представляю? Ну вот всегда ты во время. Ну никуда с тобой опоздать нельзя.
– Смейся-смейся!
– Кроме шуток. Когда на танкере покатаешь?
– Когда лёд сойдёт.
– А ледоколом нельзя, что ли?
– Каким ещё ледоколом?
– Как это? Атомным. Имени Ленина. Что, не умеешь на таком?
– Маринк, он у вас чё, с приветом?
Павел усмехнулся, перед вынутым из старого трюмо и прислонённым к стене в прихожей большим зеркалом надел ондатровую шапку, застегнул доверху молнию на сшитом в конце последнего сезона и до сих пор не утратившем товарного вида цигейковом полушубке и вышел.
Спускаясь по лестнице, по инерции над незатейливым зятем иронизировал:
Я пришёл к тебе с приветом —
Рассказать, что солнце встало,
Ну а ты была с приветом —
Ничего не отвечала.
Но стоило выйти на улицу, на душе заскребли кошки.
К вечеру вдарил мороз. Небо от края до края в жемчужных узорах. Огненными одуванчиками распушились редкие фонари.
На клубной площади празднично сверкала гирляндами разноцветных фонарей высоченная ёлка. У билетной кассы, на крыльце клуба, скопилась огромная толпа. Парни молодцевато подёргивали плечами, толкались. Девчонки приплясывали от холода. Всем поскорее хотелось попасть в тепло. Практически для всей окрестной молодёжи клуб был единственным местом для знакомства. Такого разнообразия лиц, причёсок, нарядов нигде больше нельзя было увидеть. Это был настоящий парад невест (и женихов, разумеется). Сюда сходились девчата со всех шести окрестных посёлков, и даже приезжали, как их называли, автозаводские. Появлялись гостьи из других городов. Особенно оживляли атмосферу прибывавшие на тепличный комбинат практикантки. Этих моментально разбирали по рукам. И выходили они порою за таких, за которых ни одна из местных девчат ни за что бы не пошла замуж. Собственно, и самого Павла судьба скрутила на танцах. И вот уже четвёртый год он с высоты эстрады наблюдал за тем, как на его глазах завязывались, развивались, доходили до кульминации и счастливой или печальной развязки чужие судьбы. От сотворения мира, собственно, ничего нового, кроме, разумеется, внешнего оформления и песен, которые иллюстрировали эти незамысловатые истории. И тем не менее для каждого нового поколения всё это было, как пели, «впервые и вновь». И стоило, например, затянуть: «Для меня нет тебя прекрасней, но ловлю я твой взор напрасно», как тут же настороженно замирал зал, в глазах девчат появлялся прикрытый дежурными улыбками или пустыми разговорами страх: пригласят, не пригласят? Парни начинали по-волчьи озираться – никто ещё не решается сделать первый шаг. Но вот наконец через весь зал двинулся первый мировой скиталец, за ним второй, третий, и буквально через минуту пустой круг заполнялся танцующими парами. Даже «некрасивые и немодные совсем» никогда не оставались у стен, с гордо задранными носищами, этой национальной бедой, танцуя друг с дружкой. Павел давно заметил, что красивые девчата, как правило, дружили с красивыми, а некрасивые с некрасивыми. И в то время, когда одни во время танца наговориться друг с другом не могли, другие, с окаменелыми лицами, друг на дружку даже глядеть не хотели. А то и похлеще бывало: «Взгляд при встрече отведу, / И пускай щемит в груди. / Я к тебе не подойду, / Я к тебе не подойду. / И ты ко мне не подходи». А чего, спрашивается, не поделили? Даже сниться друг дружке от такой же неземной, как и любовь, злобы переставали: «Ты мне не снишься? Я тебе – тоже». И хоть земля тресни под ногами, ничего с собой поделать не могут. До дня рождения были родными, после дня рождения стали чужими. И ходить теперь за ней ни к чему, и цветы дарить теперь ни к чему. Даже во время быстрых танцев в то время, когда одни изобретательностью движений старались превратиться в привлекательных особ, другие изображали из себя каких-то отчаянных головорезов: «Оп ана!» Бедная Земля! Инопланетяне давно бы с тоски подохли, земляне же ни за что и никогда! И снится им не рокот космодрома, а снится им, видите ли, трава у дома, обычная зелёная трава. Даже «если любовь не сбудется», они всем смертям назло будут поступать как хочется и считать, что даже самая случайная встреча – лучшее средство от одиночества. И вообще, «не надо печалиться, вся жизнь впереди», а раз впереди, «надейся и жди»… у моря погоды или пей «до дна за тех, кто в море». «Юля, Юля, Юля! Всё равно тебя люблю я!», и даже на непонятном – «ай лав ю» – языке…
Так иногда Павел потешался над тем, что видел, соотнося с тем, что исполнял. Но сегодня было не до развлечений. Ещё вчера у него была нелюбимая, как он считал, жена, присутствием которой тяготился, контроль которой воспринимал за ограничение своей драгоценной свободы, теперь он был совершенно свободен и никем не контролируем, а вместо радости испытывал под сердцем холодок. Положим, пустота неприбранной комнаты царапнула ещё поутру, но леденящая пустынность звёздного неба, в которой на триллионы световых лет не было ни души, – это… Ну, вот он свободен, и что? И кому он теперь нужен? Даже нелюбимой жене и любимой, как считал, и любившей его, хотя он этого, оказывается, и не стоил, Полине не нужен. Или всё-таки нужен, да она в очередной раз испытывает его?
Он протиснулся сквозь толпу и вошёл в клуб. Неудивительно, что после вчерашнего и он показался немножко чужеватым.
Ребята уже включили аппаратуру и, осторожно ступая между шнуров, настраивали гитары. Купленная им на свадебные деньги самой последней модификации «Юность» смотрелась эффектно. Вся окрестная музыкальная шелупонь завидовала. Каких только эффектов в аппарате не было! А сколько тембров! Даже барабаны и рояль имитировала. Нет, кормилицу свою он уважал. С каждой свадьбы она приносила четвертачок. За месяц стольничек. С танцев семьдесят-восемьдесят рубликов набегало. Вместе с пожарной зарплатой за три сотенки выходило. Как же после этого кормилицу свою не любить, а заодно – и песни русские. Ему, во всяком случае, они совсем не строить, а безбедно жить помогали.
Однако и в клубе его ждала сногсшибательная новость. Димка, их замудоханный судьбой-злодейкой барабанщик, вернулся к Вальке. И в это никоим образом нельзя было поверить, и тем не менее это был свершившийся исторический факт – Димка собственной персоной восседал за ударной установкой, а нарядная Валька – в артистической, вместе с жёнами остальных музыкантов, а стало быть, совершенно несостоятельным получался рассказ, за который похвалил его тогда, в Жолнино, на семинаре молодых писателей Николай Николаевич. И Павел с щемящим чувством вспомнил тот потрясший его до глубины души вечер, побудивший к написанию этого рассказа. И решил отыскать его в своём писательском архиве, чтобы освежить в памяти события двухлетней давности.
Разумеется, и эти поинтересовались, где Настя, и, выслушав ответ, с предупредительными намёками пропели: «Ой, Тара-асов, смотри-и». Он самонадеянно отмахнулся: «Всё под контролем». Снял и повесил на вешалку полушубок, шапку, перед специальным артистическим зеркалом поправил завлекательные кудри и вышел в заполненный шумной толпой зал.
6
Первый раз, если не считать время болезни дочери, он играл на танцах, будучи совершенно свободным. Любую (вон их сколько, аж в глазах рябит) мог пригласить и под прикрытием темноты проводить. И только к себе до окончательного выяснения обстоятельств затащить не мог. А уж как хотелось! Для красного словца, что ли, пел: «Новая встреча – лучшее средство от одиночества»? Нет, и эти, и другие положения исполняемых им песен он вполне разделял, хотя и подтрунивал одновременно над ними. Всё у него было так – и глубоко и поверхностно, и серьёзно и смешно одновременно. Полина, видимо, всё-таки была права, когда уверяла, что открывает ему глаза на его натуру непостоянную. Да ему что? Он и тогда всё попытался свести к хи-хи, ха-ха: «Где моя авторучка с золотым пером?»
Мысли о Полине задели, хотя о непостоянстве своём он задумывался и раньше (иначе разве бы стал клоунничать?), и довольно часто, во всяком случае, в те счастливые послеармейские годы и первое время старания об этом даже скорбел. И, не понимая, почему с ним такое происходит, относил либо к тому, что таким, видимо, уродился, либо к тому, что таким его сделала паскудная жизнь.
Но и эта заноза сидела недолго.
Четыре удара барабанными палочками – и под визг подхваченной праздничным безумием толпы понеслось:
Ты мне в сердце вошла,
Словно счастья вестница.
Я с тобой для себя
Целый мир открыл.
Но любовь, ты, любовь —
Золотая лестница,
Золотая лестница
Без перил.
Но любовь, ты, любовь —
Золотая лестница,
Золотая лестница
Бе-эз пе-эри-ил.
И ведь в который раз эту затасканную дребедень исполнял, так нет же, как мотылька ветром, подхватило опять. Да ведь и то сказать, когда вкладывался в каждое слово, какими восторженными глазами на него смотрели! Уж это неотразимое смешение невинности, любопытства, страха и даже готовности на всё!
Куда было деваться? Пригласил. А пригласив, всем нутром почувствовал, что опять пропал. А казалось бы, из-за чего? Ниже его на голову, почти ребёнок, с пылающими пожаром щеками и по-детски румяным, поди, и не целованным ещё ртом. И только небесная синева глаз определённо напомнила ему что-то, вернее, кого-то из прежней старательской жизни… Кого бы?.. И тут же вспомнил не дававшую ему прохода девчушку из Белогорска, с которой, как уверял прошлой зимой Пашеньку, затеял переписку только для того, чтобы от охотников на тринадцатилетних дурочек уберечь, и всё-таки не уберёг – сожитель матери изнасиловал. Интересно, вняла ли она его совету, оставила ли мысль о самоубийстве?.. И надо же, собственной персоной вдруг предстала перед ним опять.
Он спросил, как её зовут, сколько ей лет, откуда. На всё она отвечала с потрясающей откровенностью: «Надя. Двадцать» (Он не поверил. Вот уж действительно, маленькая собачка до старости – щенок). На посёлке». И эта доверчивость напомнила ему уже ту, перед которой он… нет, не робел, а как перед святыней благоговел, и которая сама с двенадцатилетнего возраста любила его и все эти годы тайно от всех писала письма, одно из которых (и какое!) он тогда прочёл. И вся разница была лишь в том, что там ему никогда и ничего бы не обломилось, да он и не стремился к этому, тут же… Хотя, может быть, он и ошибается. И вообще, разве он на такое способен?
Однако же, раздираемый противоречиями, уверяя себя, что только из профессионального интереса так поступает, попросил подождать его после танцев у начала Пролетарской, на том самом месте, где, убегая от него в то злополучное утро, свернула за забор совхозного сада Полина.
Чтобы избежать подозрений, больше с ней не танцевал. И она – ни с кем. И, забившись в дальний угол зала, словно изваяние, преданно простояла до конца вечера. И когда заиграли прощальный вальс, вышла вместе со всеми.
Убрав в артистическую аппаратуру, музыканты дружной толпой вывалились на крыльцо. Заперли клуб. Немного поговорили о необходимости срочной репетиции для пополнения репертуара, после чего, обронив «Побегу!», всего лишь для отвода глаз Павел направился в сторону дома, однако жена барабанщика не упустила случая под общий смешок кольнуть:
– Ты туда ли?
– Да пошли вы!
* * *
Ну что такого особенного, о чём он раньше не знал, чего прежде никогда не испытывал, с ним произошло? Нет, ну это же натуральное безумие! Ну для чего, зачем он идёт? А если кто-нибудь увидит? Хотя кто же, кроме непутёвой скотины, в такой лютый мороз по улицам шататься станет? Да, может, его ещё никто и не ждёт. Вот смеху было бы, когда бы он притащился, а там никого.
Но она стояла на самом виду, под фонарём. И, точно школьница, в коротеньком пальтишке, вязаной шапочке, в опровержение своего возраста, чтобы согреться, прыгала, играя в классики. Его даже озноб прошиб, на неё глядя. Не доходя десяти шагов, он побежал и, подбежав, как в армии, продолжая бежать на месте, сказал:
– Бежим! Бежим-бежим, а то замёрзнем!
И она, ни слова не говоря, за ним припустила. Бежали до тех пор, пока не выбились из сил.
– Согрелась?
– Даже пальто скинуть хочется!
– Ну-ну, скинуть! Не останавливаться! Быстрым шагом идём, чтобы успокоить дыхание. Нельзя сразу останавливаться. Сердце может остановиться.
– Поди, не остановится. Вот если бы ты не пришёл, точно бы остановилось.
– Ты это серьёзно? Что-то я тебя раньше не видел.
– А я и не ходила.
– Ни к нам, ни в Горбатовку?
– Не-а.
– И что такое случилось?
– А ничего не случилось. Взяла да пошла. А раньше стеснялась.
– Чего?
– Что маленькая такая. Ой, и чего я только не перепробовала, ну не расту и всё. И что мне такой маленькой на танцах делать? Паспорт с собой носить? А то и не пустят. Да и кому, думала, я такая нужна? Со мной и танцевать никто не захочет. И что, стоять – и всем завидовать?
– А видишь, как вышло?
Она восторженно протянула:
– Да-а!
– И почему больше ни с кем танцевать не пошла?
– Как это? – удивлённо глянула на него снизу. – Ты мне свидание назначил, а я с другим танцевать пойду?
Царапнуло. Совсем, как тогда в Нижнеудинске, на льду Застрянки, когда Танюха обронила вдогонку: «Паш. Я приду». Но он и на этот раз отмахнулся. Благодарно приобнял её одной рукой, прижал, с наигранной весёлостью спросил:
– Верная, стало быть, такая?
– А что, и верная, и что? Вот ты скажи, только честно, ты меня почему выбрал?
– Не я тебя, а ты меня.
– Я? – удивлённо округлила она глаза, но тут же согласилась: – И я. Но я – ладно. Ты почему?
Но он и на этот раз уклонился от прямого ответа:
– Всё бы тебе знать. Знаешь поговорку: много будешь знать, скоро состаришься? Бежим!
– Нет, погоди. Ответь сначала. Почему?
Ну что он ей мог ответить? Что такая она красивая? Так это было неправда. Что у неё потрясающей синевы глаза? И что? И вообще, что бы он ни сказал, всё было бы ложью, прозвучало фальшиво, вычурно, курам на смех. Однако же надо было что-то ответить, и он сказал:
– Я тебе потом скажу. Бежим!
И они опять побежали наперегонки и бежали до тех пор, пока она первая не задохнулась.
– Всё… не могу больше… я, наверное, сейчас… упаду… ой… – насилу переводя дыхание, сгибаясь в поясе, говорила она.
И всё-таки, несмотря на такие длительные перебежки, они не преодолели и половины пути. Даже до конца Горбатовки не дотянули. А предстояло ещё миновать железную дорогу и через всё Доскино, или, как его называли, посёлок, тащиться чуть не на самую крайнюю линию, как именовались параллельные улицы.
Дальше шли быстрым шагом, точнее, она – быстрым, а он – обычным. И когда наконец пришли и встали у закрытой калитки, он спросил, глянув на тёмные окна:
– Спят?
– Да. Папе завтра вставать рано. Машинист. На товарняках ходит. И вообще они рано ложатся. Да и после Нового года.
– Как же ты домой попадёшь?
– У меня ключ есть.
– А нельзя где-нибудь там, в тепле, тихонько посидеть, а то этак мы быстро околеем?
– Дома? Не-эт… – и вдруг как-то по-особенному, или это только показалось ему, предложила: – А вот в бане… Идём? Папа с утра топил. Он всегда перед поездкой моется. Может, не выстыла ещё. Идём?
И, взяв его за руку, потащила за собой. В голове у него сразу завертелось:
«Так она это что, сама предлагает?»
В бане действительно было тепло. Даже очень. Чтобы не упариться, они сняли верхнюю одежду, шапки и положили на верхнюю полку.
– Не будем включать свет, – сказала она почему-то шёпотом и села на нижнюю полку.
Так же тихо, дрожа от волнения, он отозвался в темноте:
– Да.
Пристроился рядом, обнял её. Хотел поцеловать. Но из-за её маленького росточка это оказалось неудобно. И тогда он пересадил её к себе на колени. Она сама обняла его за шею, когда он переносил её.
Она почти не сопротивлялась, когда он, продолжая целовать, опустился с ней на пол, и это только укрепило его в мысли, что она такая же, как и все.
Когда же всё произошло и он, обо всём догадавшись, хотел спросить:
– Так ты…
Она зажала ему рот маленькой ладошкой. А когда он убрал и хотел спросить:
– Почему же не…
Она другой ладонью зажала ему рот и сдавленно прошептала:
– Ничего не говори.
Он поднялся, сказал, чтобы она сняла юбку. Она сняла и, согнув ноги в коленях, села на полу. Он достал с верхней полки таз, налил ковшом из бака тёплой воды, застирал испачканное место. Отжал и, чтобы поскорее высохло, повесил на заслонку над печью. Помылся. Сказал, чтобы помылась она.
– Отвернись.
Он отвернулся. И когда она села рядом, тщательно вымыл пол.
Пока сохла юбка, сидели молча, в разных концах лавки, потом так же молча оделись, вышли из бани и, пройдя тою же расчищенной тропой через огород, расстались у калитки, не сказав на прощание друг дружке ни слова. Вот между ними всё это было, и теперь что? Даже не взглянули друг на друга. Просто, глядя себе под ноги, разошлись по сторонам.
И всю дорогу до дома Павел ругал себя и по возвращении даже пожалел, что отдал самогон соседке.
Постелив на собранном диване, разделся, лёг.
Сна не было ни в глазу. Больше всего он боялся не того, что она будет преследовать его, а того, что и впредь не сможет устоять (казалось бы, и смотреть не на что, а поди ж ты, как зацепила его), и что теперь делать, не знал. А что если и впрямь взять отпуск и укатить в Белогорск (звал же Левко) – нет, не работать, а назло жене и от всего этого на время скрыться?.. Ну это ладно, это потом, а что делать завтра и послезавтра, когда она придёт? А что она придёт, он даже не сомневался.