Текст книги "Души чистилища"

Автор книги: Проспер Мериме

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Проспер МЕРИМЕ
ДУШИ ЧИСТИЛИЩА

Цицерон где-то говорит – кажется, в трактате «О природе богов», – что существует несколько Юпитеров: Юпитер Критский, Юпитер Олимпийский и еще много других, так что нет почти ни одного сколько-нибудь значительного греческого города, который бы не обладал собственным Юпитером. Из всех этих Юпитеров сделали впоследствии одного, приписав ему все происшествия, случившиеся с каждым из его тезок в отдельности, чем и объясняется огромное количество любовных приключений, которые приписали этому богу.

Такое же смешение произошло с доном Хуаном, личностью почти столь же знаменитой, как особа Юпитера. Одна только Севилья насчитывает несколько донов Хуанов, но многие другие города также имеют собственных. Каждый из них некогда обладал своей собственной легендой. Но с течением времени они слились в одну.

Однако, если всмотреться внимательнее, нетрудно выделить каждого из донов Хуанов, по крайней мере различить двух: дона Хуана Тенорьо, который, как всем известно, был отправлен на тот свет статуей, и дона Хуана де Маранья, кончина которого была совсем иной.

О жизни обоих рассказывают одно и то же; только развязка отличает эти рассказы. Развязки здесь можно найти на всякий вкус, как в пьесах Дюсиса, кончающихся счастливо или плачевно, сообразно чувствительности читателей.

Что до правдивости этой истории или, скажем, этих двух историй, то она несомненна, и местный севильский патриотизм сильно бы оскорбился, если бы вы подвергли сомнению существование этих озорников, бросающих тень на родословные самых знатных севильских фамилий. Иностранцам показывают дом дона Хуана Тенорьо, и ни один из ценителей искусства не может побывать в Севилье, не осмотрев церковь Милосердия. Он может увидеть там гробницу кавалера де Маранья с надписью, продиктованной его смирением или, если хотите, гордостью: Aqui?уасе el peor hombre que fue?en el mundo [1]1
  Здесь покоится худший из людей, когда-либо живших на свете (исп.).


[Закрыть] . Возможно ли после этого сомнение? Правда, показав вам эти два памятника, чичероне вам еще расскажет, как дон Хуан (неизвестно только который) сделал странное предложение Хиральде – бронзовой фигуре, увенчивающей мавританскую башню собора, и как Хиральда его приняла; или о том, как однажды дон Хуан, выйдя под влиянием винных паров прогуляться по левому берегу Гуадалкивира, попросил огня у человека, с сигарой во рту шедшего по правому берегу, и как рука курильщика (оказавшегося не кем иным, как дьяволом) удлинилась настолько, что перекинулась через реку и протянула дону Хуану сигару, о которую тот закурил свою, даже не поморщившись и не обратив внимания на это предупреждение свыше – настолько очерствело его сердце...

Я пытался размежевать этих донов Хуанов, отнеся на долю каждого ту степень зла и преступности из общего предания, которая ему причитается. Не располагая более надежным методом, я постарался наделить героя моего, дона Хуана де Маранья, лишь теми приключениями, которые не связаны по укоренившейся привычке с именем дона Хуана Тенорьо, столь известного у нас благодаря шедеврам Мольера и Моцарта.

Граф дон Карлос де Маранья был одним из самых богатых и чтимых дворян Севильи. Он происходил из славного рода и в войне против восставших морисков доказал, что доблесть его не уступала доблести его предков. После падения Альпухарры он возвратился в Севилью со шрамом на лбу и огромным числом за–хваченных в плен детей неверных, которых он озаботился окрестить и выгодно распродал христианским семьям. Его раны, отнюдь его не безобразившие, не помешали ему понравиться девушке из благородной семьи, отдавшей ему предпочтение перед множеством других искателей ее руки. От этого брака родилось сначала несколько дочерей, из которых одни вышли замуж, а другие поступили в монастырь. Дон Карлос де Маранья уже отчаивался иметь наследника своего имени, как вдруг рождение сына доставило ему великую радость, укрепив его в надежде, что древнее родовое имение его не перейдет к младшей линии.

Дон Хуан, этот желанный его сын и герой нашей правдивой истории, был избалован отцом и матерью, как и полагается единственному наследнику громкого имени и большого состояния. Еще ребенком он делал почти все, что хотел, и никто во дворце его отца не решался ему прекословить. Беда только в том, что мать хотела сделать его набожным, подобно ей самой, а отец – таким же храбрецом, как он сам. Мать с помощью ласк и лакомств склоняла его к перебиранию четок, заучиванию литаний и всех прочих обязательных и дополнительных молитв. Она убаюкивала его чтением житий святых. Со своей стороны, отец знакомил мальчика с романсами о Сиде и Бернардо дель Карпьо, рассказывал ему о восстании морисков и убеждал его упражняться целыми днями в метании копья, стрельбе из арбалета или даже аркебузы в куклу, одетую мавром и водруженную по его приказанию в конце сада.

В молельне графини де Маранья была картина, написанная в сухой и суровой манере Моралеса; она изображала муки чистилища. Все виды пыток, какие только пришли на ум художнику, были представлены на ней с такою точностью, что даже палач инквизиции не мог бы указать в ней ошибку. Души чистилища были помещены в какой-то огромной пещере, в верхней части которой виднелась отдушина. Ангел, стоявший около этого отверстия, протягивал руку душе, выходившей из обители скорби, между тем как нарисованный рядом с ним пожилой человек с четками в сложенных руках, видимо, с большим жаром молился. Человек этот был жертвователем картины, заказанной им для церкви в Уэске. Во время восстания мориски подожгли город, и церковь погибла от пожара, но картина чудом уцелела. Граф де Маранья вывез ее оттуда и украсил ею молельню своей жены. Обыкновенно маленький Хуан, всякий раз как заходил к матери, подолгу простаивал перед этой картиной, пугавшей и в то же время пленявшей его. В особенности не мог он оторвать глаз от человека, которому змея грызла внутренности, в то время как он был подвешен над пылающей жаровней с помощью железных крючков, вонзившихся ему в бока. С тоской впиваясь взором в отдушину, грешник, казалось, просил у жертвователя молитв, которые бы его спасли от такой муки. Графиня никогда не упускала случая пояснить сыну, что несчастный терпит такую пытку за то, что плохо знал катехизис, смеялся над священниками и бывал рассеян в церкви. Душа, уносившаяся в рай, была душой одного из членов рода де Маранья, за которым, по-видимому, числились кое-какие грешки. Но так как граф де Маранья молился за него и роздал духовенству много денег, чтобы выкупить его душу из мук пламени, то ему и удалось переправить душу своего родственника в рай, не дав ей долго скучать в чистилище.

– Однако, Хуанито, – прибавляла графиня, – я тоже, может быть, когда-нибудь буду так мучиться и проведу миллионы лет в чистилище, если ты не будешь заказывать мессы для спасения моей души. Как жестоко будет с твоей стороны обречь на муки мать, вскормившую тебя!

Тогда ребенок принимался плакать, и, если у него было в кармане несколько реалов, он спешил отдать их первому встречному попрошайке с кружкою для душ чистилища.

Входя в комнату своего отца, он видел там латы, помятые аркебузными пулями, шлем, бывший на голове графа де Маранья при штурме Альмерии и хранивший след от удара мусульман–ского топора. Мавританские сабли, копья, знамена, отбитые у неверных, украшали его помещение.

– Вот этот палаш достался мне от вехерского кади, нанесшего мне три удара, прежде чем я поразил его насмерть, – пояснял граф. – Это знамя подняли восставшие на горе Эльвиры. Они разрушили христианскую деревню. Я поспешил туда с двадцатью всадниками. Четыре раза пытался я врезаться в гущу врагов, чтобы схватить это знамя, и четыре раза они нас отражали. На пятый раз я осенил себя крестным знамением, воскликнул: «Святой Иаков!» – и смял ряды язычников. Видишь золотую чашу, украшающую мой герб? Один мавританский альфаки похитил ее из церкви, которую он осквернил ужасными кощунствами. Он кормил лошадей овсом в алтаре, а его солдаты разбросали мощи святых. Альфаки пил из этой чаши святых даров замороженный шербет. Я настиг его в палатке, когда он подносил чашу к губам. Прежде чем он успел крикнуть: «Аллах!» – я рассек бритую голову этого пса, еще не успевшего проглотить напиток, моим добрым мечом, острие которого врезалось в нее до самых зубов. В память об этой священной мести король разрешил мне украсить мой герб золотой чашей. Я тебе сообщаю это, Хуанито, для того, чтобы ты рассказал своим детям, которые должны знать, почему твой герб не такой же, как герб твоего деда, славного дона Дьего, изображенный, как ты видишь, под его портретом.

Колеблясь между военным искусством и благочестием, ребенок проводил целые дни, делая из планок крестики или поражая деревянной саблей тыквы из Роты, очень похожие, по его мнению, на головы мавров в тюрбанах.

В восемнадцать лет дон Хуан был довольно слаб в латыни, но хорошо знал церковную службу и владел рапирой и мечом для обеих рук не хуже Сида. Отец, полагая, что дворянину из рода Маранья следует научиться еще кое-чему, решил послать его в Саламанку. Приготовления к отъезду были быстро закончены. Мать дала дону Хуану множество четок, ладанок, образков. Кроме того, она заставила его выучить много молитв, весьма спасительных в разных случаях жизни. Дон Карлос дал ему шпагу, эфес который с тонкими серебряными жилками был украшен его фамильным гербом.

– До сих пор, – сказал он ему, – ты жил среди детей; отныне ты будешь жить среди мужей. Помни, что достояние дворянина – его честь; твоя же честь – честь дома Маранья. Пусть лучше погибнет последний отпрыск нашего дома, чем на его честь падет малейшее пятно. Прими эту шпагу; она защитит тебя, если на тебя нападут. Никогда не обнажай ее первый, но помни, что предки твои никогда не влагали ее в ножны, не победив или не отомстив за себя.

Вооруженный духовным и земным оружием, потомок рода Маранья сел на коня и покинул дом своих отцов.

Саламанкский университет в ту пору переживал расцвет своей славы. Никогда еще студенты его не были более многочисленны, а профессора более учены; но никогда вместе с тем горожане не страдали так от дерзости буйной молодежи, проживавшей или, лучше сказать, царившей в городе. Серенады, кошачьи концерты, всевозможные бесчинства по ночам являлись обычным ее времяпрепровождением, однообразие которого изредка нарушалось похищением женщин или девушек, воровством и потасовками. Первые дни после приезда дон Хуан разносил рекомендательные письма друзьям своего отца, посещал профессоров, обходил церк–ви, осматривал святыни. Выполняя волю своего отца, он вручил одному из профессоров довольно крупную сумму для раздачи бедным студентам. Такая щедрость вызвала всеобщий восторг и доставила ему множество друзей.

Дона Хуана обуревала жажда науки. Он собирался воспринять как Евангелие каждое слово, которое слетит с уст его профессоров; чтобы ничего не упустить, он решил поместиться как можно ближе к кафедре. Войдя в залу, где должна была состояться лекция, он увидел свободное место около самой кафедры и сел. Какой-то засаленный, всклокоченный, одетый в рубище студент, каких немало бывает во всех университетах, на минуту оторвался от книги и устремил на дона Хуана взгляд, выражавший необычайное удивление.

– Вы сели на это место! – сказал он ему почти испуганно. – Разве вы не знаете, что его обычно занимает дон Гарсия Наварро?

Дон Хуан возразил, что, насколько ему известно, места принадлежат первому пришедшему и что, найдя это место свободным, он счел себя вправе занять его, если только почтенный дон Гарсия не поручил своему соседу удержать это место для него.

– Сразу видно, что вы здесь новичок, – сказал студент, – и что вы приехали к нам недавно, раз ничего не слыхали о доне Гарсии. Знайте же, что это один из самых...

Тут студент понизил голос из страха, как бы его не услышали другие:

– Дон Гарсия – страшный человек. Горе тому, кто оскорбит его. У него короткое терпение и длинная шпага. Будьте уверены, что если кто-нибудь займет место, на которое дон Гарсия садился дважды, этого достаточно для ссоры, ибо он необыкновенно щепетилен и вспыльчив. Когда он ссорится, он берется за шпагу, а взявшись за нее, убивает. Ну, я вас предупредил, а вы уж поступайте, как вам заблагорассудится.

Дону Хуану показалось очень странным, что дон Гарсия притязает на лучшие места, не стараясь их даже заслужить своей аккуратностью. В то же время он заметил, что несколько студентов смотрят на него, и почувствовал, сколь унизительно будет, если он уйдет с этого места, раз уж он сел. С другой стороны, ему совсем не хотелось с первого же дня затевать ссору, тем более с человеком столь опасным, каким был, по-видимому, дон Гарсия. Таким образом, дон Хуан пребывал в большой растерянности, не зная, на что ему решиться, и машинально продолжал сидеть на своем месте, как вдруг вошел какой-то студент и сразу к нему направился.

– Вот дон Гарсия, – сказал дону Хуану его сосед.

Дон Гарсия был широкоплечий, хорошо сложенный юноша, очень смуглый, с надменным взглядом и презрительной складкой у губ. На нем был потертый камзол когда-то черного цвета и дырявый плащ, а поверх всего висела длинная золотая цепь. Известно, что студенты Саламанкского, равно как и других университетов Испании, из щегольства рядились в лохмотья, как бы желая этим показать, что истинное достоинство не нуждается в оправе, даруемой милостью судьбы.

Дон Гарсия подошел к скамье, на которой дон Хуан продолжал сидеть, и, весьма вежливо поклонившись ему, сказал:

– Сеньор студент! Вы среди нас новичок, однако мне хорошо известно ваше имя. Отцы наши были большими друзьями, и, если вам угодно, такими же друзьями будут их сыновья.

Говоря так, он протянул руку дону Хуану с самым дружелюбным видом. Дон Хуан, ожидавший совсем другой встречи, с горячностью откликнулся на учтивость дона Гарсии и отвечал, что будет польщен дружбою такого кавалера, как он.

– Вы еще не знаете Саламанки, – продолжал дон Гарсия. – Если вы пожелаете избрать меня своим проводником, я вам с удовольствием покажу все до малейших подробностей в городе, где вам предстоит жить.

Затем, обратясь к студенту, сидевшему рядом с доном Хуаном, сказал:

– Ну-ка, Перико, убирайся отсюда. Не годится такому мужлану, как ты, сидеть рядом с сеньором доном Хуаном де Маранья.

Говоря так, он грубо его толкнул и сел на место, которое тот поспешил освободить.

Когда лекция кончилась, дон Гарсия дал новому другу свой адрес, взяв с него обещание, что он его навестит. Потом, приветствовав его красивым и непринужденным взмахом руки, завернулся с изяществом в свой плащ, дырявый, как ситечко.

Дон Хуан с книгами под мышкой остановился в галерее коллегии, чтобы рассмотреть старинные надписи, покрывавшие ее стены, и вдруг заметил, что студент, заговоривший с ним первый, направляется к нему, словно желая прочесть те же самые письмена. Дон Хуан, кивнув ему, чтобы показать, что он его узнал, собирался уже выйти, но студент удержал его за край плаща.

– Сеньор дон Хуан! – сказал он ему. – Если вы не очень спешите, будьте добры уделить мне несколько минут для разговора.

– Охотно, – сказал дон Хуан, прислонясь к столбу. – Я вас слушаю.

Перико боязливо посмотрел по сторонам, словно опасаясь, не следит ли кто за ними, затем приблизился к дону Хуану, собираясь что-то сказать ему на ухо, что, по-видимому, было излишней предосторожностью, так как в обширной готической галерее, где они находились, кроме них, никого не было.

– Не могли бы вы мне сказать, – начал он после минутного молчания тихим, почти дрожащим голосом, – не могли бы вы мне сказать, действительно ли ваш отец знавал отца дона Гарсии Наварро?

Дон Хуан жестом выразил свое удивление.

– Разве вы не слышали, что сказал дон Гарсия?

– Да, – ответил студент, понижая еще более голос. – Но слыхали вы когда-нибудь сами от вашего отца, что он был знаком с сеньором Наварро?

– Конечно! Они вместе сражались против морисков.

– Превосходно! Но слыхали вы когда-нибудь, что у этого дворянина есть... есть сын?

– Сказать по правде, я не очень прислушивался к тому, что рассказывал о нем мой отец. Но к чему эти вопросы? Разве дон Гарсия не сын сеньора Наварро?.. Или он его незаконный сын?

– Призываю небо в свидетели, ничего такого я не хотел сказать! – воскликнул испуганно студент, заглядывая за столб, к которому прислонился дон Хуан. – Я хотел только спросить вас, не дошла ли до вас странная история, которую многие рассказывают о доне Гарсии?

– Я ровно ничего не знаю.

– Говорят... заметьте, пожалуйста, что я только передаю то, что слышал от других... говорят, будто у дона Дьего Наварро был сын, в возрасте шести или семи лет заболевший столь тяжелой и необычной болезнью, что врачи не знали, к какому средству прибегнуть. Тогда отец стал жертвовать в разные часовни, прикладывать реликвии к телу больного, но однажды... так меня уверяли... однажды, глядя на образ архангела Михаила, воскликнул: «Раз ты не можешь спасти моего сына, то хотел бы я знать, не сильнее ли тебя тот, кто лежит у тебя под пятой!»

– Какое ужасное кощунство! – вскричал дон Хуан, возмущенный до последних пределов.

– Через некоторое время ребенок выздоровел... и ребенок этот... дон Гарсия.

– И с этого дня в дона Гарсию вселился бес! – произнес с громким смехом дон Гарсия, выглянув внезапно из-за столба, за которым он, очевидно, слушал этот разговор. – По правде сказать, Перико, – прибавил он холодным и презрительным тоном пораженному студенту, – если бы вы не были жалким трусом, я бы вас заставил раскаяться в ваших дерз–ких речах обо мне. Сеньор дон Хуан! – продолжал он, обращаясь к Маранье. – Когда вы меня узнаете ближе, вы не станете терять время и слушать этого болтуна. Да вот, чтобы доказать вам, что я не приспешник дьявола, я прошу вас сделать мне честь пройти со мной сейчас в церковь Святого Петра. А после того, как мы выполним там наш христианский долг, позвольте мне пригласить вас к себе на плохонький обед в компании нескольких приятелей.

С этими словами он взял под руку дона Хуана, который, стыдясь, что был пойман, когда слушал необычайный рассказ Перико, поспешил принять приглашение своего нового друга, чтобы доказать ему, как мало придает он значения злоречивым толкам.

Войдя в церковь Св. Петра, дон Хуан и дон Гарсия преклони–ли колена перед алтарем, вокруг которого скопилось множество верующих. Дон Хуан вполголоса стал читать молитвы, но, хотя он провел порядочно времени в этом набожном занятии, он увидел, подняв голову, что спутник его все еще погружен в благоговейный экстаз: он чуть шевелил губами; казалось, состояние молитвенного самоуглубления для него только еще началось. Слегка стыдясь, что так скоро покончил с молитвами, дон Хуан принялся бормотать все литании, какие мог припомнить. Но литании кончились, а дон Гарсия все не шевелился. Дон Хуан прочел рассеянно еще несколько коротких молитв, затем, видя, что его приятель по-прежнему неподвижен, счел себя вправе оглядеться по сторонам, чтобы убить время в ожидании, когда эта долгая молитва окончится. Прежде всего его внимание привлекли три женщины, коленопреклоненные на турецких ковриках. Одна из них, судя по ее возрасту, очкам и внушительным размерам чепца, могла быть только дуэньей. Две другие были молодые и хорошенькие женщины, и взор их был не столь уж низко опущен над четками, чтобы нельзя было рассмотреть огромные огненные глаза с длинным разрезом. Дон Хуан испытывал большое удовольствие, глядя на одну из них, пожалуй, даже большее, чем приличествовало в таком святом месте. Забыв о молитвенном состоянии своего приятеля, он потянул его за рукав и тихонько спросил, кто эта девушка с четками из желтого янтаря.

– Это донья Тереса де Охеда, а другая – ее старшая сестра, донья Фауста: обе – дочери аудитора кастильского государственного совета, – ответил дон Гарсия, нисколько, видимо, не смутясь тем, что его потревожили. – Я влюблен в старшую; постарайтесь увлечься младшей. Кстати, – прибавил он, – они уже встают и собираются уходить из церкви. Пойдем посмотрим, как они будут садиться в карету. Может быть, ветер приподнимет их шелковые юбки и мы увидим хорошенькую ножку, а то и две.

Дон Хуан был так взволнован красотой доньи Тересы, что, не подивившись непристойным речам дона Гарсии, последовал за ним до дверей церкви и увидел, как благородные девушки сели в карету и как карета повезла их по одной из самых людных улиц. Едва они исчезли из виду, дон Гарсия, надев шляпу набекрень, весело воскликнул:

– Прелестные девушки! Черт меня побери, если не пройдет и десяти дней, как старшая станет моей. Ну, а как у вас подвинулось дело с младшей?

– Что? Мое дело с младшей? – простодушно переспросил дон Хуан. – Да ведь я ее в первый раз вижу!

– Что за важность! – воскликнул дон Гарсия. – Вы думаете, я дольше вашего знаю Фаусту? Это не помешало мне подбросить ей сейчас записку, и она приняла ее очень мило.

– Записку? А я не видел, как вы ее писали!

– У меня всегда есть в запасе заготовленные, а так как имя там не проставлено, то они годятся для любой женщины. Остерегайтесь только употреблять предательские эпитеты относительно глаз или волос. Что же касается вздохов, слез и молений, то они всякой придутся по вкусу, будь то блондинка или брюнетка, дама или девица.

Болтая таким образом, дон Гарсия с доном Хуаном незаметно достигли дверей дома, где их ожидал обед. То была обычная студенческая трапеза, более обильная, чем тонкая и разнообразная: груда переперченного рагу, ветчины, солонины – словом, всякие кушанья, возбуждающие жажду. При этом вдоволь вина разных ламанчских и андалусских сортов. Несколько студентов, приятелей дона Гарсии, ждали его прихода. Тотчас же все сели за стол, и некоторое время было слышно лишь, как работают челюсти да звенят стаканы о фляги. Вскоре вино всех развеселило, и завязалась беседа, ставшая весьма шумной. Речь только и шла что о дуэлях, любовных похождениях и веселых студенческих проделках. Один рассказывал о том, как он надул свою хозяйку, выехав от нее накануне того дня, когда надо было платить за квартиру. Другой – о том, как послал к виноторговцу за несколькими кувшинами вальдепенского пива от имени какого-то важного профессора богословия и ловко стибрил эти кувшины, предоставив профессору расплачиваться по счету. Этот побил ночного сторожа, тот с помощью веревочной лестницы проник к возлюбленной, обманув бдительность ревнивца. Сначала дон Хуан слушал с изумлением рассказы об этих бесчинствах. Но мало-помалу выпитое вино и веселость собутыльников победили его скромность. Эти истории стали его забавлять, и он начал даже завидовать славе, которую снискали себе некоторые рассказчики своими ловкими плутовскими проделками. Он понемногу начал забывать те благоразумные принципы, с какими прибыл в университет, и усваивать правила студенческого поведения, из коих главное, весьма простое и легкое, состояло в том, чтобы позволять себе все что угодно по отношению к «мошенникам», то есть ко всей той части рода человеческого, которая не занесена в регистры университета. Студент живет среди «мошенников», как во вражеской стране, и имеет право обращаться с ними так, как древние евреи поступали с хананеянами. Но так как, к сожалению, сеньор коррехидор мало чтит священные законы университета и только ищет случая, как бы досадить посвященным, то по–следним надлежит братски объединиться, помогать друг другу, а главное – соблюдать нерушимую тайну.

Эта назидательная беседа тянулась до тех пор, пока в бутылках было еще вино. Когда их опорожнили до дна, способность рас–суждать заметно ослабела и всем сильно захотелось спать. Так как солнце стояло еще высоко, они разбрелись по домам, чтобы предаться послеполуденному сну. Дон Хуан, однако, принял приглашение дона Гарсии отдохнуть у него. Едва он вытянулся на кожаном диване, как усталость и винные пары повергли его в глубокий сон. Долгое время сновидения его были столь смутны и причудливы, что он испытывал лишь какую-то тяжесть на серд–це, не сознавая, какой образ или мысль вызывает в нем это чувство. Но понемногу он начал, если можно так выразиться, яснее понимать свой сон, а самый сон стал более последовательным. Ему казалось, что он плывет в лодке по большой реке, более широкой и бурной, чем бывает Гуадалкивир зимой. У лодки не было ни паруса, ни руля, ни весел, берега реки были пустынны. Лодку так трепало течением, что, судя по головокружению, которое охватило его, дон Хуан мог подумать, что он находится в устье Гуадалкивира, где новички, отплывающие в Кадис, испытывают первые приступы морской болезни. Вскоре он очутился в более узкой части реки, настолько узкой, что можно было ясно рассмотреть оба берега и даже перекликаться с теми, кто на них находился. И вдруг на одном берегу появилась лучезарная фигура, а на другом в то же время другая, и обе они устремились к дону Хуану, словно желая ему помочь. Он сначала повернул голову вправо и увидел старца с суровым и величавым лицом, босого и прикрытого лишь власяницей с вплетенными в нее терниями. Казалось, что он протягивал дону Хуану руку. Затем, поглядев налево, дон Хуан увидел там высокую женщину с благороднейшим и привлекательнейшим лицом; она предлагала ему венок из цветов, который она держала в руке. В ту же минуту он заметил, что ладья его плывет, куда он хочет, без помощи весел, одним лишь усилием его воли. Он хотел уже направить ее к женщине, когда крик, раздавшийся на правом берегу, заставил его повернуть голову и устремиться туда. Старец теперь имел вид еще более суровый, чем прежде. Все тело его, насколько позволяла видеть власяница, было избито, покрыто ссадинами и запекшейся кровью. В одной руке держал он терновый венец, в другой – бич с железным наконечником. При этом зрелище ужас охватил дона Хуана, и он быстро повернул опять к левому берегу. Видение, столь его пленившее, еще не исчезло. Волосы женщины развевались по ветру, глаза горели неестественным огнем, а в руке вместо венка она держала теперь шпагу. Дон Хуан помедлил минуту, прежде чем сойти на берег, и, всмотревшись, увидел, что клинок шпаги был красным от крови, как красна была и рука пре–лестницы. В страхе он внезапно пробудился. Открыв глаза, он невольно вскрикнул, увидев обнаженную шпагу в двух футах от своей постели. Но шпагу держала в руке отнюдь не прелестница. Дон Гарсия, собравшийся разбудить своего друга, заметив у его постели замечательно украшенную шпагу, принялся ее рассматривать с видом знатока. На клинке шпаги была надпись: «Храни верность», – а на рукоятке, как мы уже упомянули, были герб, имя и девиз рода Маранья.

– У вас, приятель, великолепная шпага, – сказал дон Гарсия. – Вы, наверное, достаточно отдохнули. Уже наступил вечер; пройдемтесь немного. Когда честные горожане разойдутся по домам, мы с вами, если это вам угодно, дадим серенаду нашим красоткам.

Дон Хуан с доном Гарсией пошли погулять по берегу Тормеса, поглядывая на женщин, вышедших подышать свежим воздухом и показать себя своим поклонникам. Постепенно прохожие стали редеть, потом исчезли вовсе.

– Настал час, когда весь город принадлежит студентам, – сказал дон Гарсия. – «Мошенники» не посмеют мешать нашим невинным забавам. Нужно ли вам говорить, что если нам придется столкнуться с городской стражей, то этих негодяев щадить не стоит? Но если бы нахалов оказалось слишком много и нам пришлось проявить резвость ног, не тревожьтесь: я хорошо знаю все проходы и закоулки; вы только следуйте за мной, и все обойдется благополучно.

Говоря так, он закинул плащ через левое плечо и прикрыл им большую часть лица, между тем как правая рука его оставалась свободной. Дон Хуан последовал его примеру, и оба они направились к улице, где жила донья Фауста с сестрой. Проходя мимо паперти одной церкви, дон Гарсия свистнул, и тотчас же появился его паж с гитарой в руках. Дон Гарсия взял гитару, а пажа отослал.

– Я вижу, – сказал дон Хуан, когда они свернули на Вальядолидскую улицу, – что вы рассчитываете на мою охрану во время вашей серенады. Будьте уверены, я сумею заслужить ваше одобрение. Я был бы опозорен в Севилье, откуда я родом, если бы не сумел прогнать этих наглецов.

– Я совсем не хочу, чтобы вы стояли на страже. У меня здесь моя любовь, у вас – ваша. У каждого своя добыча. Но тсс! Вот уже их дом. Вы к тому окну, я к этому, и будьте наготове.

Настроив свою гитару, дон Гарсия довольно приятным голосом запел романс, где, как водится, шла речь о слезах, вздохах и тому подобных вещах. Не знаю, сам он его сочинил или нет.

После третьей или четвертой сегидильи жалюзи обоих окон слегка приподнялись, и послышалось легкое покашливание. Это означало, что певца слушают. Говорят, что музыканты никогда не играют, когда их просят или когда их слушают. Дон Гарсия положил свою гитару на межевой столб и заговорил вполголоса с одной из двух слушавших его женщин.

Дон Хуан, подняв глаза, увидел в окне над собою женщину, которая, казалось, внимательно на него смотрела. Он не сомневался, что это сестра доньи Фаусты, та самая, которой его собственная склонность и выбор его друга предназначили стать дамой его сердца. Но он был еще застенчив, неопытен и не знал, с чего начать. Вдруг из окна упал платок, и нежный, тонкий голосок вскричал:

– Ах, Иисусе!.. Упал мой платок!

Дон Хуан тотчас же схватил его и, вздев на острие шпаги, поднял до уровня окна. Это послужило поводом, чтобы завязать беседу. Голосок сперва стал благодарить, а потом спросил, не был ли сеньор кавальеро, выказавший такую любезность, сегодня утром в церкви Св. Петра. Дон Хуан ответил, что был и что потерял там свой душевный покой.

– Каким образом?

– Увидя вас.

Лед был сломан. Дон Хуан, будучи севильянцем, знал на память множество мавританских рассказов, язык которых так богат любовными выражениями. Поэтому ему легко было проявить красноречие. Беседа тянулась добрый час. Наконец Тереса вскричала, что она слышит шаги своего отца и что нужно разойтись. Обожатели покинули улицу не раньше, чем увидели, как две белые ручки высунулись из-под жалюзи и бросили каждому из них по ветке жасмина. Когда дон Хуан отправился спать, голова его была переполнена самыми прелестными образами. А дон Гарсия зашел в кабачок, где провел бульшую часть ночи.

На следующий день вздохи и серенады повторились. И так продолжалось несколько вечеров подряд. После подобающего сопротивления обе дамы согласились обменяться со своими кавалерами прядями волос, что было проделано с помощью тонкого шнура, на котором спустили и подняли этот обоюдный залог любви. Дон Гарсия, не склонный довольствоваться пустяками, заговорил о веревочной лестнице и поддельных ключах. Но его нашли чересчур смелым, и замысел его был если не отвергнут, то отложен на неопределенное время.