Текст книги "Вечная ночь"

Автор книги: Полина Дашкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Он прикоснулся к мыши и громко, хрипло вскрикнул. Только что на дисплее извивался мальчик, теперь появилась девочка. Борис Александрович узнал свою ученицу, восьмиклассницу Женю Качалову.

Глава третья

Ольга Юрьевна Филиппова никак не могла проснуться. Звенел будильник, она ставила его на паузу, накрывалась одеялом с головой. Через пять минут он опять звенел. Ей хотелось плакать. Она села на кровати и тут же увидела себя в зеркале. Старое трюмо в спальне было самым добрым из всех зеркал в доме, но на этот раз оно не собиралось льстить.

«Чего же ты хочешь? – холодно спрашивало зеркало. – Сорок один год. То есть пятый десяток. Хронический недосып. Застарелые следы усталости, неизжитые детские фобии, комплексы. Седина лезет у висков. Не нравится – закрашивай. А лень закрашивать – смирись. Меньше кури, меньше нервничай, больше времени проводи на свежем воздухе, не работай по выходным, не грызи себя за то, в чем не виновата, и за то, в чем виновата, тоже не грызи, никому от твоего самоедства легче не станет».

Оля пошевелила бровями, показала себе язык. Если долго смотреть в зеркало, оттуда выскочит черт. Так говорит мамочка. Или так говорит Заратустра? А может, это вообще цитатник Мао?

Доктор Филиппова закрыла глаза и опять забилась под одеяло, чтобы не видеть свою сонную бледно-зеленую физиономию.

В квартире стоял невозможный шум. На кухне орал телевизор. Из детской доносились звуки старого рок-н-ролла. Катя, подпевая Элвису Пресли, делала сложную зарядку. Двадцать упражнений для талии, двадцать для бедер. Потом какие-то специальные прыжки, повороты, наконец, хождение на ягодицах.

– Ма-ам! – прозвучал за дверью голос сына. – Мам, я не могу собраться в школу, Катька ползает на заднице по всей комнате!

– Ма-ам! – донесся голос дочери. – Папа уже полчаса не вылезает из ванной, мне надо в душ, я в школу опоздаю!

– Оо-ля! – горным эхом, далеким и жалобным, прилетел из ванной голос мужа. – Оо-ля! Чистое полотенце! Пожалуйста!

И тут опять зазвенел будильник.

Не открывая глаз, Ольга Юрьевна села, спустила ноги с кровати, нашла одну тапочку.

– Мам, у нас геркулес кончился, я не знаю, чем мне завтракать, – сообщила дочь.

– Мам, ты не видела мой учебник математики, синий такой, в клеточку? – спросил сын.

– Оля! Чистое полотенце! Я уже час жду! – напомнил муж.

Ольга Юрьевна, прихрамывая, в одном тапочке, побрела по коридору.

– Мам, ты опять спишь в этой байковой пижаме! Она какая-то казенная, ты в ней похожа на приютскую сироту. – Катя дернула ее за рукав.

– Зато теплая, – заступился Андрюша и дернул за другой рукав, – и ничего не казенная. Ее бабушка купила маме на день рождения, лет сто назад, в «Детском мире».

– Продолжаем нашу программу. Сегодня ночью, в двадцати километрах от МКАД, в лесополосе, найден обнаженный труп девочки, на вид около двенадцати лет, – сообщил после рекламной паузы бодрый голос.

– Отстаньте, – тихо взмолилась Ольга Юрьевна, открыла наконец глаза и обнаружила, что стоит на кухне перед телевизором. – Андрюша, отнеси папе полотенце.

– Почему я? – возмутился сын.

– Ну не я же! – хихикнула дочь.

– Вероятно, в Московской области появился очередной маньяк, серийный убийца.

Ольга Юрьевна застыла перед телевизором. На экране показывали кусок шоссе, ряд милицейских машин, канаву, опушку леса, фрагмент ограждения.

– Мам, а где у нас чистые полотенца? – спросил сын.

– В кладовке, дурья башка! – ответила за Ольгу Юрьевну дочь. – Андрюха, ну честное слово, живешь, как постоялец в гостинице!

На экране корреспондентка ткнула микрофон в лицо усталому мужчине. У него была седая голова, поэтому он выглядел почти стариком, сердитым стариком, которому все надоело. Ольга Юрьевна знала, что ему сорок один год, так же как и ей.

– Скажите, уже установили личность убитой?

– Да. Установили.

– А можно подробней? Она москвичка? Приезжая? Или проживала в области? Как ее имя? Сколько ей лет? Каким образом…

– Работа следственной группы только началась, никакой информации мы сообщить вам пока не можем. Обратитесь в пресс-центр ГУВД.

– Мам, смотри, это твой Дима Соловьев! – заметила Катя и включила чайник.

– Мам, ты точно не видела мой учебник? Это очень важно! Там внутри листок с задачами, которые будут на контрольной! – крикнул из комнаты Андрюша.

– Оля, у меня кончились лезвия! – пожаловался Александр Осипович. Он наконец вышел из ванной, розовый, распаренный, в старом махровом халате.

– Конечно, маньяк! Кто же, если не маньяк? – уверенно заявила симпатичная блондинка, которая появилась в кадре после Соловьева. – Он облил труп косметическим маслом, чувствуете, до сих пор пахнет. И еще, рядом валялась детская пустышка.

– Откуда у вас такая информация?

– Слышала, как они обсуждали, – свидетельница криво усмехнулась, – это перформанс. Маньяки в своих действиях демонстративны. К тому же полнолуние. Ладно, я расскажу по порядку. Мы возвращались из гостей, остановились…

Телевизор выключился. Ольга Юрьевна вздрогнула, обернулась. За спиной стоял Александр Осипович с пультом в руке.

– Нет, Оля. Нет.

– Что?

– Сама знаешь – что. Ты не будешь больше в этом участвовать. Никогда.

– В чем именно, Саша?

– Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Вспомни, что с тобой творилось. Тяжелая депрессия, бессонница. Забыла? Ты тогда почти свихнулась, нас чуть с ума не свела, меня, детей, родителей твоих. И главное – без толку. Ты его практически вычислила, но они его не поймали и сейчас не поймают. Это безнадежно. Кому-то выгодно, что он убивает подростков.

– Саша, перестань, кому это может быть выгодно? Что ты глупости говоришь? – Оля хотела отнять у мужа пульт, включить телевизор. Но он не дал, спрятал руки за спину.

– Конечно, я всегда говорю глупости, зато твой Соловьев гений. Кто бы мог подумать, что из мальчишки, гадкого утенка, вылупится такая сильная личность, вон, по телевизору его показывают, красавца седовласого. Его показывают, а ты смотришь, оторваться не можешь.

Ольга Юрьевна заставила себя улыбнуться и поцеловала мужа в колючую щеку.

– Сашенька, ну что ты завелся? Сейчас приму душ и будем завтракать. Все хорошо, не волнуйся.

Он тяжело вздохнул, насупился.

– Ты не ответила мне.

– А ты разве спросил о чем-то?

– Ма-ам! Ты не брала мою красную расческу? – крикнула из ванной Катя.

– Я не спросил, – Александр Осипович упрямо мотнул головой, – я попросил. Обещай мне, что ты не будешь в этом участвовать. Даже если тебя пригласят. Даже если станут уговаривать, ты откажешься. Категорически. Ну что ты молчишь?

* * *

Убитую девочку звали Качалова Евгения Валерьевна. Неделю назад ей исполнилось пятнадцать. На тумбочке, у ее кровати, еще стоял букет подсохших белых роз. Пятнадцать штук. К вазе была прислонена открытка, копия известной фотографии: Мерилин Монро стоит на решетке Нью-Йоркской подземки и пытается усмирить свою юбку, вздыбленную потоком горячего воздуха. На обратной стороне корявым почерком было написано: «Дорогую любимую доченьку Женечку поздравляю с днем рождения, будь всегда самой красивой и счастливой! Папа».

Внизу – дата и лихой росчерк подписи. Дмитрий Владимирович Соловьев машинально отметил, что автору поздравления редко приходится писать от руки, зато автографы он раздает в день по десятку, не меньше.

На письменном столе девочки в дешевой бело-розовой рамке с мишками и цветочками стоял портрет потасканного молодого человека. Впрочем, молодым его можно было назвать с большой натяжкой и только потому, что определение «мужчина» существу на фотографии никак не подходило. Длинные жидкие кудри закрывали верхнюю половину лица, падали змейками на плечи. Из-под челки похабно и томно глядели подведенные глаза. Пухлую верхнюю губу украшали тончайшие, словно тушью нарисованные усики.

Валерий Качалов, эстрадная звезда начала восьмидесятых, имел шестерых детей от разных жен. Женя была четвертой его дочерью.

– Больше трех лет он ни с кем не жил, – сказала Нина, мать Жени, – для него женщина после двадцати пяти – старуха. Нет, даже не старуха. Покойница. Мне тридцать три, так что я для него умерла восемь лет назад.

Застарелая, привычная ненависть к отцу Жени слегка притупила ее боль. Соловьев слушал, не перебивая.

На опознании она упала в обморок. В машине, по дороге домой, молчала. Во время обыска сидела, сложив руки на коленях, когда задавали вопросы, отвечала коротко «да», «нет» и все время покачивалась, как кукла. В ней вообще было что-то кукольное. Соловьев легко представил себе, что лет десять назад она выглядела как новенькая нарядная Барби. Ноги от ушей, осиная талия, высокие скулы, кошачий разрез глаз. Сейчас напротив него сидела Барби потрепанная, в которую давно наигрались. Модельное изящество обернулось нездоровой костлявостью. Волосы, от природы русые, волнистые, превратились в желтую тусклую мочалку. Много лет она жгла их перекисью и составом для выпрямления, потому что его величеству Валероньке нравились блондинки с прямыми волосами.

Его величество когда-то нашел ее, десятиклассницу Нину, в подмосковном городе. Не важно в каком. Дыра, захолустье. Он был там проездом, дал всего один концерт в заводском Доме культуры и углядел Ниночку в толпе поклонниц.

Дома, в провинции, ее красивой не считали. Слишком тощая, слишком длинная, большеротая. Она стеснялась своего шикарного роста, сутулилась, подгибала колени. Губы подкрашивала так, чтобы казались меньше. И вдруг московская звезда Валерий Качалов, прямо со сцены, на глазах у всех, наклонился к ней, схватил за руки и выдернул из толпы, как цветочек с клумбы сорвал.

– Господи, я чуть с ума не сошла! Он заставил меня стоять рядом, целую песню. Он меня обнял за талию и шепнул: «Не горбись, дура!» Я тогда страшно удивилась, во-первых, что он такой маленький, мне по плечо, а во-вторых, что не поет, только рот открывает и прыгает. Я же еще ничего не знала про «фанеру». Он как бы пел и при этом со мной разговаривал. Когда кончилась песня, я думала – все, кончилась жизнь. Хотела рвануть со сцены, удрать, спрятаться в бабкином сарае. И знаете, я напрасно не сделала этого. Впрочем, тогда бы не было Женечки.

Она замолчала, уставилась на Соловьева сухими глазами. Она как будто проснулась после долгого наркоза. Дмитрий Владимирович испугался, что сейчас она опять оцепенеет, начнет покачиваться, обхватив плечи руками. Но нет. Потянулась за сигаретой.

– Позавчера Женя поехала к отцу. Думаю, вам надо с ним поговорить.

– Обязательно, – кивнул Соловьев и щелкнул зажигалкой. – Она собиралась ночевать у него?

– Да. Она обожает у него оставаться. Там праздник нон-стоп. Новые люди, тусовка с утра до утра. Весело, блин. А здесь, дома, – скука. Я ее пилю, заставляю заниматься. Я, видите ли, хочу, чтобы она не только окончила школу, но и поступила в институт.

Соловьев молча встал, прошелся по маленькой чистой кухне, уставился в окно. Ему было тяжело видеть ее глаза, тусклые и спокойные, словно нарисованные на мертвой пластмассе. Напомнить ей, что никогда уже ее Женя не окончит школу, не поступит в институт? Напомнить или нет? Она забыла о секционном зале, о мраморном столе, о проштампованной простыне, которую приподняли слегка, чтобы показать ей лицо. Только лицо. Для опознания этого вполне достаточно. Нет, все отлично помнит. Просто ей так легче – говорить о Жене в настоящем времени. По-другому она пока не может.

– Врач там, на опознании, спросил, почему моя девочка такая худенькая. Я не сумела ответить. Мне стало плохо. А сейчас вам скажу. Женечка ничего не ест, кроме яблок и зеленого салата без масла. Она хочет стать моделью. И ужасно страдает из-за своего маленького роста. Ростом она не в меня, в папочку. Он метр пятьдесят семь. На сцене это не заметно, к тому же специальная обувь, с подпятниками. Неудобно, конечно, зато лишние три сантиметра. Плюс еще каблуки, сантиметров пять, и того получается восемь. Знаете, когда он ушел, я не сильно испугалась. Он оставил квартиру нам с Женей, вот эту. Она неплохая, правда? И денег давал. Иногда возвращался на пару дней, на неделю. Увидит меня на какой-нибудь тусовке, заметит, что я хорошо выгляжу, узнает, что у меня роман, и обязательно заявится, как кобелек, лапу поднять, территорию свою пометить, блин. Правда, и это кончилось. Я для него давно не женщина. Трупешник. Нет, денежку, конечно, подкидывает. Не регулярно, но подкидывает. В принципе я сама зарабатываю. Учусь на курсах психологии и психоанализа. Уже есть своя клиентура. Господи, это он во всем виноват! Зачем, зачем я ее к нему отпустила? Я ведь не хотела, как будто чувствовала! У нее контрольные годовые, по всем предметам. Мы поссорились, я пыталась усадить ее за стол, заставить заниматься. Орала, конечно. Она, знаете, когда мы ссоримся, молчит и смотрит. Это ужас! Я совершенно перестала ее понимать.

– Вы звонили ее отцу, пока Женя была у него? – спросил Соловьев, вклинившись в паузу.

– Нет. Я ему никогда не звоню. Только Жене, на мобильный. Хотела помириться. Но она не брала трубку.

– Телефон все это время был включен?

– Нет. Она его только вчера вечером включила и забыла о нем. Наверное, валялся там где-нибудь. Квартира огромная, народу полно, музыка орет. Валера, кстати, недавно Женю в своем клипе снял. Ей даже деньги заплатили. Хотите, поставлю кассету? Женя ставит ее всем, кто приходит в дом. Правда, в последнее время почти никто не приходит. У меня друзей не осталось, родственники все в провинции. А Женя своих не приводит. Стесняется. Мы, видите ли, бедно живем. Ну хотите, поставлю?

Соловьев не знал, что ответить. Ему вообще-то надо было не отвечать, а спрашивать. Он уже второй час сидел в этой кухне, наедине с матерью, у которой убили единственного ребенка. Когда он уйдет, она останется одна. Но если сейчас поставит клип, увидит свою Женю, какая будет реакция? Опять потеряет сознание?

Нина искала кассету. На полках в прихожей они стояли плотно, в два ряда. Молодежные комедии, мультяшки, мелодрамы. Пользуясь паузой, Соловьев принялся задавать вопросы о Жене. Он избегал глаголов прошедшего времени.

Ему удалось узнать, что Женя – девочка в принципе общительная, но иногда у нее случаются периоды такой мрачности, что к ней страшно подойти. Наркотики она пробовала, как все современные дети, но ничего серьезного ее мама пока не заметила. Дискотеки, кафе – да, это ей нравится. Правда, родители ее приятелей – люди совсем иного материального уровня. Нина не может себе позволить давать дочери столько денег на развлечения, сколько дают другим детям. И Женя чувствует себя ущербной, хотя она красивее многих своих подружек. Но из-за этого они ее постоянно подкалывают. Не дай бог надеть что-нибудь дешевле ста баксов!

Кассета наконец нашлась. Это была студийная запись, отличного качества. Соловьев мгновенно узнал клип, его часто крутили по телевизору.

«Детские глаза и мамина помада. Ты не торопись взрослеть, не надо», – пел, растягивая гласные, как сладкую жвачку, Валерий Качалов.

Прелестная худенькая девочка, не старше одиннадцати, крутилась перед зеркалом, подкрашивала глаза и губы, примеряла мамины наряды, каталась на роликах по парку, надувала пузырь из жвачки, сидела в кино с мальчиком, и он робко обнимал ее за плечи.

 
Темный кинозал и пузырьки поп-корна,
Целоваться в губы так прикольно.
 

У девочки были прямые светлые волосы до пояса, большие голубые глаза. Качалов иногда появлялся в кадре с гитарой: то на скамейке в парке, то за окошком школы, верхом на ветке старой липы. Мудрый любящий папочка, немного смешной, все понимающий. Воплощение девичьей мечты о настоящем мужчине. Когда у девочки в клипе случались какие-нибудь неприятности (злая учительница выгнала из класса, любимый мальчик сидит в кафе с другой девочкой), папа отправлял ей эсэмэски: «Котенок, не грусти, все будет классно!»

Она читала и улыбалась сквозь слезы. В конце клипа певец и девочка шли по аллее цветущего сада, обнявшись, оживленно разговаривали о чем-то и весело смеялись.

– Ее теперь иногда на улицах узнают, – прошелестел голос Нины, когда клип кончился, – хотя ее снимали в парике, и грим специальный, чтобы лицо выглядело совсем детским.

– Да, – кивнул Соловьев, – я заметил.

– Это самый талантливый его клип, – Нина закурила и выпустила дым в потухший экран телевизора, – то есть это ее клип, Женин. Она все придумала. А он тут вообще ни при чем. Валерий Качалов – бездарность. Ни слуха, ни голоса. На эстраде это иногда компенсируется чувственностью, обаянием, но ничего этого у него тоже нет.

– Что же есть? – спросил Соловьев.

– Бешеный напор. Самоуверенность. Связи. Когда-то он сумел вписаться в нужную тусовку и до сих пор держится там, не знаю, каким образом. Даже для меня это загадка, хотя я прожила с ним три с половиной года. На целых шесть месяцев больше, чем остальные его жены. Но в этом не моя заслуга, а Женина. Он к ней с самого ее рождения очень сильно привязался. Конечно, такую девочку невозможно не любить. Хотите выпить?

– Нет, спасибо.

– И правильно. Я, пожалуй, тоже не буду. Мне надо выйти в магазин, купить яблок, салату, орешков. Женя вернется, а есть совершенно нечего.

Дмитрий Владимирович попытался поймать ее взгляд. Поймал. Но ничего не понял. Сухие голубые глаза смотрели сквозь него.

Соловьеву приходилось видеть разные реакции на смерть. То, что творилось с Ниной, не было похоже на помешательство. Она говорила связно, разумно, вполне адекватно воспринимала окружающий мир во всех его проявлениях, кроме одного. Она не желала понимать, что ее дочь убили.

Она видела Женю, опознала ее, опознала все ее вещи, расписалась везде, где просили. Она, очевидно, считала Валерия Качалова если не прямым, то косвенным виновником смерти дочери. Но в саму смерть не верила. Допустим, у нее есть еще пара-тройка дней на этот отчаянный самообман. Но потом все равно придется сказать себе правду, придется похоронить Женю и как-то жить дальше.

– Ладно, пойдемте в ее комнату, я должна прибрать там, – сказала Нина и тяжело поднялась с кухонной табуретки.

– Вы знаете кого-то из друзей Жени? – спросил Соловьев, наблюдая, как она перекладывает вещи в шкафу.

– Я же сказала, Женя стесняется приглашать их домой. Да, собственно, и друзьями их назвать нельзя. Одноклассники. Ребятки с дискотек, из ночных клубов. Иногда с кем-нибудь завязывались более близкие отношения, но не надолго. Она легко сходится с людьми и еще легче расстается. Если она любит кого-то по-настоящему, то только меня и его, – Нина кивнула на снимок в рамке.

Дмитрий Владимирович взял фотографию в руки, прочитал надпись на обратной стороне: «Мой папочка – самый красивый и талантливый!» Буквы были выведены цветными фломастерами на серой картонке. Внизу нарисован цветочек. Железные зажимы, державшие картонку, истерлись на сгибах. Между картонкой и фотографией Соловьев обнаружил четыре купюры по сто евро.

«Неужели придется проводить повторный обыск?» – подумал Дмитрий Владимирович, оглядывая комнату.

Другой тайник был в старой цветастой косметичке. Там, за подпоротой и аккуратно зашитой подкладкой, Женя прятала пять сотенных купюр. Потом нашлось еще пятьсот евро, в штанах большой тряпичной куклы.

Нина смотрела на деньги молча, прижав руки ко рту.

Из прихожей послышался скрежет замка. Нина вздрогнула, испуганно взглянула на Соловьева.

– Нинуль, ты дома? – спросил сочный женский бас.

– Да, – громко ответила Нина и добавила чуть тише: – Это Майка, моя подруга. У нее есть ключ.

Через минуту в комнату вошла высокая крепкая женщина в джинсовом комбинезоне. Короткие пегие волосы торчали во все стороны. Круглые щеки сияли здоровым румянцем. Она улыбнулась, показывая лошадиные зубы. В глубине рта блеснуло золото. Выпуклые карие глаза ощупали сначала Соловьева, потом Нину.

– Привет, ребята. А чего кислые, как на похоронах? Меня Майя зовут, – она протянула Дмитрию Владимировичу руку.

У нее было мужское, крепкое рукопожатие. Соловьев коротко представился и тут же про себя назвал эту даму физкультурницей.

– Следователь? – удивленно уточнила она. – Женька что-нибудь натворила?

– Да, – сказала Нина, – натворила. Умерла.

– Тихо, тихо, спокойно, не каркай, – физкультурница решительно помотала головой, – типун тебе на язык. Я понимаю, Женя ребенок трудный, ты устала, но знаешь, солнце мое, так не шутят, ты все-таки мать.

Нина посмотрела на Соловьева. Губы ее медленно растянулись в улыбке:

– Вот видите, никто не верит. Значит, это неправда.

* * *

Странник принял душ, побрился, надел все чистое. Долго смотрел на себя в зеркало, словно увидел впервые и пытался узнать – кто это? Чужой незнакомый человек, вернувшийся из царства света, оттуда, где над пропастью сеют рожь, дети играют во ржи. Одно неосторожное движение, и дитя летит вниз, в пропасть, в вечную ночь. Жалобный крик тает в бесконечности. Другие дети не слышат, не знают об опасности и продолжают играть, бегать. Девочки и мальчики, несчастные погибшие создания.

Трансформация каждого отдельного человека в гоминида происходит постепенно. Эволюция наоборот, то есть революция, продолжается во времени и пространстве, здесь и сейчас, везде и всегда, бесконечно множится на миллионы лет и миллиарды новых жизней. Младенец еще наделен чертами человека. Чем старше он становится, тем отчетливей деградирует. Миазмы дыхания гоминидов изменяют тела на клеточном уровне. Но внутри тел мутантов какое-то время еще живут ангелы. Они плачут, они пытаются выбраться на волю. Им надо помочь. Ну что ж, он помог. Он вернулся из царства света с чувством выполненного долга.

Юная самка очень хотела жить. У гоминидов невероятно мощный инстинкт самосохранения. Напоследок он сказал ей правду. Ее жизнь – грубый грязный блуд. Мерзость. Церковь только в одном случае прощает самоубийство – когда убивает себя дева, спасая свою чистоту. Ты понимаешь, что это значит? Чистота важнее жизни. Ангел в тебе, которого ты предала, важнее тебя, девочка. Он плачет. Ему больно и страшно в твоем теле, в теле жадной маленькой сучки, которая сводит людей с ума.

Где-то в глубине квартиры заскрипела и хлопнула дверь. Это был знак. Он ждал его и знал, что обязательно будут другие знаки. Все правильно. Полтора года он позволил себе жить в плоской бессмысленной реальности, по ту сторону Апокалипсиса, который уже наступил, но никто не заметил. Он позволил себе восемнадцать месяцев существовать в мире пяти чувств и трех измерений, в мире гоминидов, и, разумеется, все это время был глух и слеп, как они.

Число восемнадцать состоит из трех шестерок. Число зверя. Три шестерки его бездействия. Понятно, кому это выгодно. Вот он, еще один знак.

Человек в зеркале нахмурился, потом улыбнулся. Повернулся, чтобы увидеть себя в полупрофиль. Провел рукой по влажным волосам. Может, путешествие приснилось ему? Такое чувство возникало каждый раз, когда из царства света его швыряла неведомая сила назад, в вечную ночь. Тьма была привычной, она умела создать иллюзию комфорта и покоя. Но она высасывала из него силы. Тьма была вкрадчивым гигантским вампиром, она состояла из миллиардов незримых летучих мышей. Гоминидам она казалась светом, ибо настоящего света они не знали, он мгновенно ослепил бы любого из них. Они привыкли к мраку, их уши не воспринимали шороха мышиных крыльев, их кожа была слишком толстой, чтобы они могли чувствовать, как впиваются острые зубы крошечных демонов. Они не понимали, что умирают, и жили так, словно смерти нет.

Странник всегда возвращался со слезящимися глазами и мучительной головной болью. Он был весь мокрый, он задыхался. Ему хотелось кричать, как новорожденному младенцу, и чья-то сильная рука зажимала ему рот.

В ванной на полу валялась его одежда. Джинсы, клетчатая теплая ковбойка. В карманах джинсов он обнаружил комок жвачки, завернутый в целлофановый мешочек от сигаретной коробки.

– Плюнь! – сказал он девочке, когда они ехали в машине. – Что за дурацкая манера? Ты не корова.

Она кивнула и выплюнула жвачку ему на ладонь. Конечно, ее приучили выполнять все пожелания клиентов. Маленькая мразь. Шлюха.

В заднем кармане остались деньги, добытые из внутреннего кармана ее куртки, когда все уже было кончено. Двести пятьдесят евро и сто долларов. Доллары – доплата, которую она у него потребовала, глупая жадина. Он хотел ей сказать, что уже все заплатил ее сутенеру, но вовремя опомнился. Не стоило ее напрягать.

Евро ей дал кто-то другой, до него. Ну что ж, теперь эти грязные деньги послужат великому чистому делу. Они помогут освободить еще нескольких ангелов.

В ковбойке было два нагрудных кармана. В одном лежали тонкая золотая цепочка с маленьким кулоном – овальный темно-синий камень в золотой оправе и розовая пластмассовая заколка. Цепочку он снял с шеи мертвой самки. Для него не имело значения, что это золото, а камень скорее всего сапфир. Он не грабитель. Когда освобождается ангел, происходит колоссальный выброс энергии. Ей нет цены. Она настолько мощная, что может неживое сделать живым. Ее еще называют биоплазмидом. По сути, это сама жизнь, выраженная в энергетическом потоке. Камень впитал часть биоплазмида, он был теплым и слегка пульсировал под пальцем.

Заколку Странник нашел, когда чистил салон своей машины. Она никакого смысла не имела, но могла пригодиться. В другом кармане лежало самое главное. Пушистая каштановая косичка, бережно завернутая в бумажный носовой платок. Он развернул, поднес к лицу, втянул слабый яблочный запах детских волос. Его обдало жаром.

Итак, все правда. Еще один освобожденный ангел весело резвится высоко над облаками, в чистом сияющем небе.

* * *

Нина, бледная до синевы, курила и смотрела на деньги.

– Он не давал ей так много, – произнесла она чуть слышно и закашлялась, – а то, что она заработала за клип, сразу потратила на шмотки.

– Может, она копила? – спросил Соловьев.

– Кто? Женя? – подала голос физкультурница Майя. – Это невозможно. Она тратила все, до копейки. Сколько всего вы нашли?

– Пока тысячу четыреста евро.

– Что значит – пока? – Нина загасила сигарету и резко встала.

– Боюсь, придется провести повторный обыск, более тщательный, – сказал Соловьев и взял в руки большого, потрепанного плюшевого медведя.

– Нет! – крикнула Нина. – Это Мика, ее любимая игрушка, она спит с ним, не трогайте! Положите на место!

Мишка был мягкий, рыхлый. Соловьев тут же заметил у него на спинке аккуратный шов. Нитки совсем немного отличались по цвету. Майя молча подала ему маникюрные ножницы. Нина опустилась на пол, обняла колени, уткнулась в них лицом. Внутри игрушки была спрятана пачка, завернутая в тетрадный листок и перетянутая резинкой. Десять купюр по пятьсот евро.

Майя громко выругалась и упала в кресло. Что-то пискнуло под ее увесистым крупом. Тут же послышался томный гитарный перебор, и приятный баритон пропел:

 
На бледной шее девы Ангелины
Мерцают капли крови, как рубины.
В моей руке серебряный клинок.
Ах, Ангелина, как я одинок.
 

Колонки делали звук таким объемным, что казалось, певец появился здесь, в комнате.

– Кто? Откуда это? Зачем? – Нина вздрогнула и тревожно огляделась.

– Прости. Я нечаянно села на пульт. – Майя выключила стереосистему и посмотрела на Соловьева. – Это Вазелин. Певец такой. Знаете? Женечка его постоянно слушает. Слушала… Боже мой, не могу поверить…

Соловьев вызвал группу. Уже через час сумма выросла до двадцати тысяч. Часть денег обнаружили в потайном кармане зимней куртки, часть под стельками ботинок роликовых коньков.

– Украсть она не могла, – жестко сказала Майя, – я знаю Женю с рождения. Я не мать, всего лишь подруга матери, и мое мнение вполне объективно.

Нина молчала. Пока шел обыск, она сидела на полу, все так же, обняв колени, и на вопросы не отвечала.

– Ну как вы думаете, откуда? – тихо спросил Соловьев.

– Она могла заработать, – Майя пожала мощными плечами, – другое дело, каким образом? Мне сорок лет, у меня два высших образования, я за всю свою жизнь не держала в руках и половины такой суммы.

– Хватит! – Нина резко встала, шагнула к Соловьеву, уставилась на него сухими злыми глазами. – Это мои деньги. Я их спрятала. Женя совершенно ни при чем.

– С ума сошла? – Майя взяла ее за плечи. – Что ты врешь? Зачем?

– Не трогай меня! И вообще, все вы, уйдите, оставьте нас в покое! Не лезьте в нашу жизнь! Разгромили весь дом, испортили вещи моего ребенка. По какому праву? Женечка скоро вернется, а в ее комнату войти страшно, и есть в доме нечего, я из-за вас не успела сходить в магазин. Мне надо купить яблок, свежего салата, орешков.

Она не кричала, говорила четко, монотонно, как автомат. Все, кто был в комнате, застыли, глядя на нее.

– Может, врача вызвать? – шепотом спросил трассолог.

– Это вам надо врача, – Нина холодно усмехнулась, – вам всем, и тебе в том числе, Майка. У вас крыша съехала. Массовое помешательство. Дурдом. Выметайтесь отсюда, быстро!

– Нинуля, деточка, послушай, – физкультурница горько всхлипнула и обняла ее, – Жени больше нет, ее убили. Ты сама это знаешь. Ее нет. Ты поплачь, станет легче.

– Да, я поняла, – Нина спокойно отстранилась от нее, – я все поняла. Только пожалуйста, очень вас прошу, уйдите все, и ты, Майка, тоже уйди. Мне надо побыть одной.

Когда группа вышла из подъезда и все стали рассаживаться по машинам, Соловьев вспомнил, что у него кончились сигареты. Ларек был через дорогу. Перебегая на другую сторону, Дима заметил у обочины, прямо напротив подъезда, синий спортивный «Пежо». Небольшая легкая машина выглядела скромно и ничем не выделялась из вереницы автомобилей, припаркованных в переулке. Но стоила такая игрушка около пятидесяти тысяч. Дима обратил внимание на силуэт, который виднелся сквозь тонированные стекла.

Человек сидел на водительском месте. Наверное, ничего особенного в этом не было. Соловьев прошел совсем близко, заметил, что стекла приспущены, сантиметра на три, не больше, и из салона тянет табачным дымом.

«Ну и что? – спросил себя Дима. – Сидит человек в своей машине, курит, может, ждет кого-то или просто отдыхает».

«Пежо» стоял таким образом, что через ветровое стекло можно было наблюдать за подъездом, из которого только что вышла группа.

Сам не зная зачем, Дима нарочно замешкался рядом, стал доставать мелочь из кармана, уронил несколько монет. Пока поднимал, пересчитывал, услышал тихую трель мобильного. Человек в салоне тут же ответил.

– Нет. Я сейчас в конторе. У меня люди. Прости, не могу. Разумеется, она говорит, что меня нет на месте, я попросил ее. Она не врет, а выполняет свои служебные обязанности. У меня важные переговоры. Все, прости, дорогая. И я тебя… Да, да, заинька, я обязательно перезвоню, как только освобожусь.

У невидимки был низкий, очень солидный голос.