Текст книги "Чувство реальности. Том 2"

Автор книги: Полина Дашкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Сообщение об убийстве поступило через тридцать минут после выстрелов. Соседи обнаружили Куликовского в подъезде, вызвали “скорую”. Поскольку Кулек сразу назвал имя своего убийцы, тут же объявили план “Перехват”, в квартире Воронкова наряд оказался очень скоро.

Павлик был дома, он открыл дверь. На схеме в синий кружок с ножками и ручками, символизирующий Павлика, были вписаны красные жирные буквы “УЗ”, которые на языке арсеньевской тайнописи обозначали, что свидетель уже знал то, что по идее не должен был знать. Рядом стоял бледный вопросительный знак, нарисованный простым карандашом. То есть месяц назад Арсеньеву показалось, что, открывая дверь милиции, Павлик уже знал, что случилось. Знал, но изобразил удивление, повторял: нет, я не верю, это какая-то ошибка, этого не может быть Тогда про пистолет он не сказал вообще ни слова. Вчера поплыл, клюнув на вранье про отпечатки пальцев.

Дом Куликовского находится в Шведском тупике. Дом Воронцовых – в Брюсовом переулке. Ворона бежал к Тверскому бульвару, чтобы пересечь его и оттуда попасть в Козихинский, в наркопритон. На следственном эксперименте он петлял и делал зигзаги по проходным дворам. Получалось, что бегал он в общей сложности полтора часа. Но в таком случае его скорее всего поймали бы, поскольку ловить начали сразу, и очень старательно. Была глубокая ночь, народу мало, милиции много. Одет он был броско: красная лаковая куртка из искусственной кожи, накинутая на голое тело, пятнистые камуфляжные брюки, белые теннисные тапочки. Рост сто девяносто, болезненная худоба, на груди яркая татуировка, портрет Че Гевары, шапка белых вьющихся волос. Куликовский, хоть и был плох, сумел подробно описать его внешность и одежду.

Итак, если бы Ворона в ту ночь полтора часа носился с выпученными глазами в окрестностях Тверского бульвара, его бы безусловно задержали. Значит, сразу помчался за своей дозой, в наркопритон, и успел добежать и скрыться в квартире до того, как его начали ловить.

Ну да, конечно, он петлял и путал следы во время следственного эксперимента, потому что тогда еще не признался, где на самом деле провел ночь, боялся засветить наркопритон. А о том, что он прибежал именно туда, стало известно позже, из оперативных источников.

Самый короткий путь к Тверскому бульвару – через Шведский тупик и двор, в котором находится гараж. Павлик в это время был в гараже, там горел свет. Вороне требовались деньги на дозу.

И вот тут начинается самое интересное. Обыск в гараже проводился только на следующий вечер. Там стояла одна машина, “Тойота” Павлика, а той, которую он пригнал для какого-то клиента из Германии, уже не было. Между тем именно с ней Павлик возился ночью, пылесосил, выгребал мусор, наводил порядок в багажнике. Разговор между братьями вряд ли проходил спокойно. Мог Ворона незаметно сунуть пистолет в открытый багажник, допустим, под запаску?

– Господи, ну почему только сейчас это пришло в голову? – Арсеньев так увлекся, что последнюю фразу произнес вслух, а вернее простонал, и схватился за виски.

– Что вы говорите?

Саня вздрогнул и поднял голову. Над ним стоял Павлик, бледно-зеленый, с красными опухшими глазами.

– Привет, – Арсеньев быстро захлопнул и убрал ежедневник, – присаживайся, не стесняйся. Павлик опустился на краешек стула, затравленно огляделся. Тут же подошел официант. Арсеньев заказал себе бифштекс, овощной салат и томатный сок, Павлик есть отказался, попросил только зеленый чай.

– У нас очень мало времени, – предупредил Арсеньев, когда ушел официант, – если сейчас ты честно и подробно ответишь на все мои вопросы, мы забудем про отпечатки и расстанемся друзьями. В следующий раз я тебя побеспокою только когда решусь заказать машину из Германии.

– – Да, я готов, – нервно закивал Павлик.

– Вопрос первый. Сколько денег ты в последний раз дал брату Васе?

– Когда? – Павлик облизнул пересохшие губы.

– В ночь убийства, когда он забежал к тебе в гараж перед наркопритоном.

– Семьсот рублей, – не задумываясь, выпалил Павлик.

– Так, отлично, – кивнул Арсеньев и отправил в рот кусок бифштекса, – пять баллов тебе. Теперь вспоминай подробно, как он к тебе прибежал, о чем вы говорили.

Павлик вдруг залился краской и вспотел.

– Я ничего не знал.., мне в голову не могло прийти, что он застрелил Кулька.

– Погоди, не суетись, – Арсеньев глотнул сока, – ты ведь уже обнаружил, что на антресолях пистолета нет. Ты его спросил об этом?

– Нет. То есть понимаете, так получилось, я отошел на минуту, за гараж, по малой нужде, а когда вернулся, Вася был уже там, совершенно невменяемый. Он стал умолять, чтобы я дал ему денег, срочно, иначе он просто сдохнет сию минуту. Я видел, его правда сильно ломало. – – Дал денег и ни о чем не спросил? – уточнил Арсеньев.

– У меня просто сил не было с ним разговаривать. Я решил, что он вмажется, вернется домой, отоспится, и потом уж мы поговорим.

– Ты сам очень устал, верно? – сочувственно заметил Арсеньев. – Ты только вернулся из рейса, толком не отоспался, у тебя в гараже стояла машина, ты должен был привести ее в порядок и утром отогнать клиенту.

– Ага, точно, – кивнул Павлик и жалобно шмыгнул носом.

– Когда появился Вася, ты уже закончил возиться с машиной?

– Да, осталось только салон пропылесосить.

– А багажник?

– Что багажник?

– Он был открыт, не помнишь?

– Да.., вроде бы... – Павлик растерянно заморгал, – вот, точно, я как раз его вычистил и пошел за гараж, отлить.

– Не закрыл ни гараж, ни багажник?

– Нет, так приспичило, знаете, я бегом, ну что за три минуты может случиться...

– За три минуты случился твой брат Василий, – задумчиво протянул Арсеньев. – Сейчас постарайся вспомнить как можно подробней. Багажник был все еще открыт?

– Ну да, вроде бы. Я потом его закрыл, уже при Васе. Я чуть голову ему не прищемил. Понимаете, он стоял на коленях, держался за машину, я испугался, что его сейчас прямо туда, в багажник, вырвет.

– Значит, ты дал брату денег, пропылесосил салон и отправился домой.

– Ага. А потом вы приехали. Я, честно, ничего не знал, клянусь, я даже представить не мог такое, просто дал ему денег. Насчет этого пистолета у меня в голове как будто заклинило. Мне было так страшно, что я не мог о нем думать, вроде забыл, и все, понимаете?

– Понимаю. В багажник ты больше не заглядывал?

– Нет. Там было все чисто. Лежала запаска. Утром я отогнал машину клиенту.

– Теперь постарайся сосредоточиться. Два самых главных вопроса. Ответишь – и до свидания. Что за машина? Как звали клиента?

Павлик быстро закивал, выражая полную безоговорочную готовность, и отчеканил:

– “Фольксваген-гольф”, девяносто седьмого года, цвета мокрого асфальта.

– Кто заказчик? – спросил Арсеньев и затаил дыхание.

Павлик принялся рыться в своей сумке, достал маленькую записную книжку, долго листал ее, наконец прочитал вслух:

– Кравцова Виктория Павловна.

* * *

Из здания Госдумы Маша отправилась на Беговую, в партийный пресс-центр.

Она нарочно не стала звонить, предупреждать о своем появлении. Ей хотелось сначала покрутиться, оглядеться, послушать разговоры, по возможности сохраняя инкогнито. Деньги концерна “Парадиз” проходили именно через партийный пресс-центр.

Но никакого инкогнито не получилось. Охрана пресс-центра на Беговой оказалась серьезней, чем в Думе. Машу обыскали самым наглым образом, вытряхнули все содержимое сумки, долго изучали американский паспорт, водительские права, удостоверение сотрудника концерна “Парадиз”, потом куда-то звонили по внутреннему телефону, зачитывали все, что написано в паспорте и удостоверении. Произношение у толстомордого охранника было ужасающим, но английский язык он знал, мерзавец, и неплохо знал.

Поговорив, он даже не счел нужным сообщить Маше, кто из руководства ее примет. По длинному коридору, устланному пушистым вишневым ковром, Машу провели в роскошную приемную. Стены были обиты розовым шелком и украшены настоящими старинными гобеленами ручной работы, вся мебель антикварная, отлично отреставрированная. Пухлые кожаные диваны и кресла, тоже розовые, под цвет стен. Мертвая черная пасть камина, отделанная розовым мрамором с золотыми завитушками, прикрытая витой бронзовой решеткой, рядом набор каминных инструментов – щипцы, лопатка, кочерга, все бронзовое, тяжелое, дорогое. Тоже, вероятно, антиквариат или очень качественная стилизация. В центре комнаты гигантский письменный стол на львиных лапах. На столе, в хрустальной вазе, чертова дюжина крупных свежих чайных роз на длиннющих стеблях. За столом рыжеволосая секретарша с лицом “Минервы” Боттичелли.

Охранник молча кивнул Маше на кресло и удалился. Минерва удостоила Машу долгим надменным взглядом и продолжала разговаривать по телефону.

– Нет, ну ты представляешь, блин, прям так и сказала, я вообще чуть не отпала. Хоть убей, не врубаюсь, как ей удалось просочиться на эту тусовку? Главное дело, палантин нацепила в такую жару, и вперед. Нет, не норка, соболь. Между прочим, соболь совершенно офигительный, тысяч десять баксов, не меньше. Знаешь, легкий, невесомый, с серебряной искоркой. Я на нее посмотрела – ну ни кожи, ни рожи. Можешь мне объяснить, на фига такой дуре такой отпадный палантин? Она ж его носить не умеет, главное дело, обмотала вокруг пояса и всем объясняет, что поясницу застудила. Нет, ну ты представляешь, блин? Да, еще туфли у нее были из “Боско Чилледжи”. Точно “Чилледжи”, я что, слепая? У Инки Кобзевой точно такие, только голубые. Да ты чего, заболела? Она в них в “Короне” была, ты еще сказала, что она со своими жирными ногами на таких тонких высоких шпильках напоминает свинину на вертеле, – Минерва захихикала, развернулась в кресле, вытянула вперед свою ногу, идеально прямую и длинную, обутую в золотую “лодочку” без каблука, покрутила ступней, оглядела ее и убрала назад. Казалось, она забыла, что в приемной присутствует посторонний человек.

Можно было расслабиться и еще раз подумать, как следует себя вести с господином Хавченко, руководителем партийного пресс-центра.

Макмерфи сказал: “Он очень противный тип, но ты должна с ним подружиться. Как бы груб и туп он ни был, у тебя есть реальный шанс. Один из первых ваших диссидентов Александр Герцен заметил, что для русского человека знакомство с иностранцем вроде повышения по службе. Ты иностранка, американка, за тобой Концерн, то есть огромные деньги и престиж. Можешь поиграть на его тщеславии и жадности, намекнуть на твои личные теплые отношения с самим Хоганом, в общем, ври, как считаешь нужным, главное, заинтересуй его и войди в доверие. Только кажется, что уголовники такие страшные, хитрые, циничные. В этих людях есть определенная доля сентиментальности, даже романтики, у них свои понятия о чести и честности, весьма своеобразные понятия, но это лучше, чем никакие. Я уверен, Кравцову и Бриттена убили не они”.

Отец предупредил: “Хавченко хуже, чем животное. Он урка, уголовник. Ни о каком доверии не может быть и речи. Не пытайся с ним подружиться. Не верь ни единому слову. Если тебе в партийном пресс-центре будут хамить – это нормально. Но если начнут заискивать, льстить, окружат вниманием и заботой, считай это сигналом серьезнейшей опасности, жди провокаций. Не забывай, что имеешь дело с настоящими российскими урками, в их мире нет ничего человеческого. Забудь все, что ты читала и слышала о воровских кодексах чести, о благородстве и романтизме старых воров в законе. Все это мифы, вредный сентиментальный бред. Нет никакого романтического ореола, есть подлость, мерзость. Тебе придется иметь дело с неизлечимым нравственным слабоумием. Я почти не сомневаюсь, что Кравцову и Бриттена убили по личному распоряжению Хавченко. Виктория путалась у бандитов под ногами, мешала вить веревки из Рязанцева. Томас мешал воровать деньги Концерна”.

– Ну ладно, все, мы не будем по телефону это обсуждать, – журчал голос Минервы, – конечно, он и замочил, а кто же еще?

Маша прислушалась.

– Не понимаю, что он такого особенного в ней нашел, но ревновал как зверь... Да брось, не мог не догадаться, он не слепой. Я, когда их вместе увидела, сразу все просекла. Я ж не одна такая умная. Или стукнул кто-нибудь. Ну, кто угодно, домработница ее, например. Да точно тебе говорю, мы с Викой вместе ходили в фитнес-клуб пару раз, она жаловалась, что он навязал ей какую-то дуру, которая за ней следит, – Минерва была так возбуждена разговором, что окончательно забыла про Машу. Но тут грянул соседний телефон. Она, не простившись, бросила одну трубку, схватила другую, безумными глазами уставилась на Машу и энергично закивала:

– Да, Григорий Игоревич, да, я поняла, сейчас все сделаю, – положив трубку, она тряхнула огненными волосами и обратилась к Маше со сладчайшей улыбкой:

– Извините, пожалуйста, у Григория Игоревича сейчас посетитель. Он просил вас подождать. Хотите чаю или кофе?

Маша заметила, как сквозь тонкий слой пудры пылает лицо Миневры. Опомнилась, бедняжка, поняла, сколько всего лишнего наболтала при постороннем человеке. Чтобы ее немного утешить, Маша заговорила с таким сильным акцентом, что сама удивилась:

– Ох, сорри, ай эм нэ хорошьо понимайл по-русски.

Минерва обрадовалась, взбодрилась и повторила все на неплохом английском. Маша попросила чаю, рассказала, что учила русский в университете, но потом больше полугода не имела никакой разговорной практики, теперь надо учить заново.

– Вы очень хорошо говорите по-английски, – похвалила она Минерву, – а Григорий Игоревич знает язык?

– Нет. Он только русский знает.

– О, тогда вы поможете нам побеседовать?

– Конечно, конечно, никаких проблем.

Минерву звали Лиза. Она принесла Маше чай, поставила перед ней вазочку с конфетами. “Трюфели”, “Стратосфера”, “Мишка на севере”. Маша рассказала, что такие конфеты продаются в Нью-Йорке только в русском районе, на Брайтон-Бич, и они вкуснее швейцарского шоколада. Но лучше их вообще не пробовать. Стоит начать, остановиться невозможно. Потом приходится бегать на час больше обычного или потеть на тренажерах.

Чем дольше они болтали, тем отчетливей Маша вспоминала одно из последних наставлений Макмерфи: “Не трать сил и подарков на секретаршу, никакой серьезной информацией она владеть не может. Он их меняет не реже раза в месяц. С каждой спит. Томас рассказывал, что первое время удивлялся, почему секретарша Хавченко так часто красит волосы в разные цвета, а потом понял, что это разные девушки, просто они похожи друг на друга, как родные сестры. Хавченко выбирает все время один тип. Не старше двадцати пяти, не ниже ста восьмидесяти, обязательно модельная внешность, ноги от ушей. В принципе мог бы и не менять их, остановиться на какой-нибудь одной. Но, во-первых, в этом непостоянстве для него есть определенный шик, а во-вторых, он панически боится любой, самой примитивной человеческой привязанности”.

Наконец двери кабинета распахнулись, и оттуда вышел маленький сутулый старик. Черные кожаные брючки плотно обтягивали его тощие ляжки, от колена расходился широкий “клеш”. Сверху замысловатый радужный свитер ручной вязки. Грязно-седые жидкие космы были расчесаны на косой пробор и собраны в хвостик. Лицо украшали крошечная треугольная бородка и очки в тонкой оправе с круглыми стеклами цвета желчи. За ним маячила крупная мужская фигура в небесно-голубом костюме.

– Счастливо, Гришуня, рад был тебя повидать, значит, мы обо всем договорились, – произнес старик звучным басом, и Маша удивилась, как такой объемный, мощный голос мог уместиться в таком хлипком тельце.

– Будь здоров, Лева, береги себя, – ответил хриплый тенор хозяина кабинета.

Оба прошествовали через приемную, на пороге троекратно расцеловались. На обратном пути Хавченко притормозил у кресла, в котором сидела Маша, ощупал ее прозрачным выпуклым взглядом и небрежно кивнул:

– Ты ко мне? Заходи!

Секретарша поднялась вместе Машей, шагнула к хозяину и что-то прошептала ему на ухо.

– А? Ну ведь кое-как говорит? Или совсем не может? – громко уточнил Хавченко, глядя на Машу.

– О, йес, говорьит, но очьен плехо, – Маша растерянно заулыбалась. – Я просьиль ваш Лиз помочь, переводьит, иф посибль.

– Ничего, мы с тобой как-нибудь сами, Лиза пусть на своем месте сидит, – Хавченко довольно бесцеремонно хлопнул Машу по спине. – Заходи!

Кабинет был обставлен еще роскошней, чем приемная. С потолка свисала гигантская хрустальная люстра, на стенах теснились картины в толстых золоченых рамах, отличить подлинники от дорогих отличных копий мог бы лишь специалист. Айвазовский и Репин вплотную соседствовали не только с Малевичем и Дали, но и с какой-то лубочной мазней, в основном эротического содержания. Вот это уж точно были подлинники. На каждом третьем полотне извивались голые тела, мужские и женские, в самых разнообразных позах. В глубине, за гигантским аквариумом, угадывался низкий широкий диван.

– Садись, не стесняйся. Как тебя там? – сказал хозяин, опускаясь в кресло у письменного стола.

– Мьенья зовут Мери Григ, – Маша присела на край стула, – я очень рад с вами знакомиться, Григорий Игоревич, – его имя она выговорила с особенным старанием и сопроводила широкой улыбкой. Он в ответ едва растянул губы и покрутил бриллиантовый перстень на жирном коротком пальце.

– Мэри? Это по-русски" значит Машка, что ли? Какие проблемы у тебя, Машка? Поселили нормально? – Хавченко развалился в кресле, достал из коробки толстую сигару, отломил кончик, щелкнул золотой зажигалкой.

Безбожно коверкая русский язык. Маша рассказала, что проблем пока никаких нет, друг ее родителей из американского посольства снял для нее удобную квартиру. Мистер Хоган просил передать большой привет. Он очень сожалеет о несчастье, которое случилось с Викторией Кравцовой, и надеется, что это никак не отразится на дальнейшем сотрудничестве. Она нарочно не стала упоминать Томаса Бриттена, чтобы не усугублять напряжения, которое и без того уже висело в воздухе.

– Ну, а от меня чего требуется? – нетерпеливо спросил Хавченко.

– О, совсем ничего! – радостно, широко улыбнулась Маша. – Просто мистер Хоган просил обязательно зайти к вам, чтобы познакомиться. Он сказал, вы очень влиятельный и интересный человек.

– Да, это он правильно сказал. Важней меня тут никого нет! – Хавченко окинул прозрачным взглядом свой кабинет и надул щеки. – И насчет интересного – точно. Про мою личность и про мою жизнь книжки пишут и будут кино снимать.

Сквозь слои сигарного дыма она пыталась поймать хоть какое-то осмысленное выражение в глазах Хавченко, но ничего, кроме тупой важности, не заметила. Он был похож на огромного жирного младенца. Грушевидное лицо, сплюснутое у висков и широкое книзу, короткая шея, выпуклые круглые глаза цвета рыжего бутылочного стекла, крошечный аккуратный носик, маленький рот с красными мокрыми губами, прозрачный белесый пух на черепе. Кожа гладкая, молочно-белая, на щеках нежный румянец. И руки у него были младенческие, пухлые, словно перетянутые резиночками. На запястьях гигантские золотые часы с бриллиантами, на пальцах перстни, на ногтях маникюр, слой прозрачного блестящего лака.

– Мистер Хоган также сказал, что вы очень хорошо разбираетесь в своем бизнесе, в психологии, менеджменте. У вас в России все сейчас так сложно, особенно на стыке политики и средств массовой информации. Вашим оценкам можно полностью доверять, – продолжала Маша, незаметно смягчая свой акцент, – скажите, что для вас главное в политическом пиаре, личность или технологии?

Он несколько минут смотрел на нее и моргал. Маша испугалась, что он не понял вопроса, и открыла рот, чтобы сформулировать как-нибудь проще, однако он не дал ей заговорить и произнес, надув щеки:

– Важней всего бабки. Если есть бабки, я тебе что угодно пропиарю.

– То есть самое главное – деньги и личность руководителя пресс-службы, – осторожно уточнила Маша. – Как вы объясняете не слишком высокий рейтинг партии “Свобода выбора” на последних выборах? В чем, по-вашему, проблема?

– Да в Рязанцеве проблема, в чем же еще? – тихо рявкнул Хавченко и добавил, перегнувшись через стол:

– Сугубо между нами, козел он, и все они козлы.

Откинувшись назад, на спинку кресла, он рассмеялся, как дитя, радуясь собственной прямоте и остроумию.

– Простите? Козьель? – она растерянно улыбнулась, потом легонько хлопнула себя по лбу:

– Ох, ну коньечно! Я, кажьется, начинаю вспоминать русский язык благодаря вам! Но объясните мне, пожьялуйста, как же козьель мог стать известным влиятельным политиком?

– Так раскрутили, – Хавченко прочертил в воздухе своей сигарой замысловатый зигзаг. – Бренд есть бренд, – совершенно не важно, что раскручивать, новую марку пива, шампунь от перхоти или какого-нибудь козла.

– Бренд – это по-русски клеймо? – задумчиво уточнила Маша.

– А хрен его знает, что это по-русски. Бренд это говно, из которого надо сделать конфетку. Можешь записать. Лучше никто не скажет.

– О, да, – кивнула Маша и сделала серьезное лицо, – сразу видно, что вы профи в своем бизнесе. Но мне кажется, бренд это скорее фантик, в который специалисты заворачивают.., как это? В общем, э пис оф шит, из которого надо сделать конфетку. Я вас правильно поняла?

Он ничего не ответил. Глаза его опять остекленели и смотрели сквозь Машу. Ее фраза оказалась слишком длинной и не касалась его лично. Он заскучал.

Зазвонил телефон, Хавченко взял трубку, рявкнул:

– Да, соединяй Прежде чем начать говорить, он небрежно кивнул на дверь. Маше поняла, что аудиенция окончена, поднялась, вспоминая в очередной раз папины слова: если тебе хамят, это нормально.

– Так, я не врубился, в натуре, чем он не доволен, я вообще, блин, мог бы ни копейки не платить, пусть спасибо скажет и заглохнет на х... – услышала она, закрывая дверь кабинета.

Прощаясь с секретаршей Лизой, она спросила шепотом, по-английски, кто был старик в кожаных брюках.

– Писатель, – ответила Лиза, – очень известный писатель Лев Драконов. Он пишет книжку о жизни Григория Игоревича.