Текст книги "Королева и ее слуги (Летописи святых земель - 1)"

Автор книги: Полина Копылова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Вскинув к плечу тускло блестящий топор, мастер взошел на гулкий помост. Доски заскрипели под его тяжелыми ногами. Прошло еще какое-то время, и с эскортом четырех рейтаров подлетел задержавшийся где-то начальник Тайной Канцелярии. Он въехал по пологой дощатой лестнице на самый посмост.

"Именем ее величества королевы Эмандской Беатрикс..."

Почти всех присудили к смерти по признаниям в злоречии или тайных усмылах: "...приговорен к отсечению головы" – слышалось после каждого названного имени, вызывая одобрительный гул толпы. Наконец приговор был прочитан. Грохот и вой горна покрыли звуки начавшейся возни.

Всадник покраснел, прищурил голубые глаза и пробормотал вполголоса восхищенное ругательство: палачи сдернули с казнимого длинный "покаянный" балахон. При виде голого беззащитного человеческого тела толпа облегченно вздохнула, избавившись от зачатков жалости.

Удар! Из рассеченного горла хлынула алая струя; вздернутая за волосы голова конвульсивно шлепала сереющими губами.

– Неплохо начал!

Голова отправилась в корзину. Волокли следующего.

Только раз мастер дал осечку, и после двух первых ударов сдавленные стоны вызвали у зрителей легкое волнение.

– Бог троицу любит! – Голова, мелко подскакивая, покатилась по эшафоту и упала наземь. Солдаты оцепления попятились, прогнув линию.

– Ну вы, слабаки, подкиньте-ка сюда этот кочан!

Самое интересное, что нашлись желающие – выскочили из первого ряда, чуть не растолкав солдат, подхватили голову и бросили на помост, видно, поглазеть на казни собрались такие отребья общества, которых ничем не пробирало. Менее смелые смеялись.

– Едем дальше, видим мост.

Кровь струилась по плахе, все дерево было покрыто блестящей алой пленкой. Уже дюжина умерла в криках, грохоте и вое, за спинами палачей росла переложенная бурой холстиной груда – преступникам такого рода даже траура не полагалось. Холстина пропиталась кровью, жирно поблескивала, сочилась... Зрители начали пресыщаться. Кое-кто уходил, не отвратившись ужасным зрелищем, а просто заскучав. Всадник стал пробираться краем Огайли к улице Возмездия. В спину ему разразился многоголосый взрыв хохота – видимо, палачи повторили шутку со сдергиванием сорочки, если не что-нибудь похлеще.

Он ехал в мастерские, располагавшиеся за поворотом улицы.

Королевские мастерские, где испокон веку делалось все для дворца и знати, выходили на улицу Возмездия линией темно-серых ступенчатых фронтонов, обильно испятнанных зеленоватым лишайником. Крыши были пушисты от густо растущего молодила, и только местами из-под нежно-зеленого ковра вылезала, словно кость мертвеца, почерневшая от сырости, крошащаяся черепица.

Под этими крышами на двух этажах тянулись комнаты для вышивальщиц, золотошвеек, портних, ткачих, кружевниц – комнаты длинные и душные, вмещавшие зараз по двадцать сноровистых, обученных и языкастых женщин, гордых своей свободой и своим ремеслом.

Швейки были особым кланом. За ними водились свои странности. Порой, когда мимо окон провозили осужденных, молоденькие высовывались и, держась за ставни, начинали распевать песню для особенно приглянувшего им смертника, и если такое случалось, в городе говорили, что тот, кого отпевали швеи, был невиновен и его казнили напрасно. Первый раз швеи отпели смертника лет двести назад. Он был повешен за то, что поднял восстание против Этарет. С тех пор их пение стало городской приметой. Сейчас ряды узких, с верхними и нижними ставнями окон были распахнуты по-летнему, в верхних этажах виднелись черные потолочные балки, оттуда стукотали станочки. Не слышно было, чтобы на последних казнях кто-то что-то пел.

В глубь квартала мастерских вел узкий тупичок – там пахло солнцем, кошками, птичьим пометом, камнем, под стенами щетинилась трава, на вымостке валялись нитки, обрывки бархата, золотинки – все, что невзначай вылетало из окон. Этот своеобразный мусор некому было затаптывать, а чтобы собирать – слишком мало, никому не нужно. Сюда же выходили и низкие, без всяких крылец прорубленные в стенах двери. Всадник спешился, привязал кое-как лошадь, поднял загорелое лицо к окнам и позвал на всю улицу:

– Эй, мастерицы!

В окне появилась голова в чепце.

– Что вам угодно, господин? Вы ошиблись, заехав не с парадного входа.

– Мне надо поговорить с честной мастерицей Рутой Свинаркой.

– С Рутой Свинаркой? По какому делу?

– По семейному.

В комнате хихикнули, потом кто-то из глубины крикнул:

– Эй, Рута! У тебя под окном благородный рыцарь! Выйди, жестокая дама, не заставляй его страдать.

– А ну вас... – Стало слышно, как кто-то спускается по лестнице.

– Ну, что тебе надо? – Она не клонила перед ним головы, высокая, светлолицая, светлоглазая мастерица в холщовом распашном одеянии поверх белого платья.

Ему почему-то было трудно выдержать взгляд ее русалочьих глаз, он смущенно откашлялся и, понимая, что тянуть, собственно, дальше некуда, громко брякнул на весь полуденный двор:

– Здравствуй, матушка. Я твой сын, Родери.

Она поднесла пальцы к приоткрывшимся губам, помянула Бога и сделала два шага по плитам. Он улыбался ей, огромный, голубоглазый, великолепный, какого она никогда не ждала.

– Мать, а мать... – Родери пьяно блестел ей в лицо глазами, привалившись боком к ее ногам. Она сидела. Ей было душно от нового платья, вино, выпитое под суматошные тосты, стучало в голову и туманило взгляд. Вокруг простиралась роскошная полупустая хоромина совсем недавно возведенного райновского дома. По стенам ее метались тени захмелевших женщин – все мастерицы пришли делить Рутино счастье.

– Мать, а мать...

– Ну что тебе, мой миленький? – "Господи, ну и красив же. Ни в меня, ни в отца... Страх, какой ладный уродился..."

– Мать, а кто мой отец?

Она улыбалась отстраненно и нежно.

– Отец твой был первый князь в этой стране. Он был мой король. Глаза у него были, как туман над лесом. Первый он был у меня и единственный. Ласковый был, как ангел-хранитель.

– Он что, умер? Почему "был"-то? – Догадки сменяли одна другую в одурманенной вином голове Родери. Уж не королевский ли он сын? Он взмок от волнения и, рывком расстегнув ворот, почувствовал, как обдало его лицо потным жаром.

– Нет, он жив. Жив и здоров, слава Богу. Но он из тех, кому вы, молодые волки, хотите свернуть шею. Может, он того и достоин, не мне знать, кто из вас прав. Я вижу, ты силишься догадаться. Его имя...

– Окер Аргаред? Да? Он? – Родери приподнялся на локте и, едва лишь прочитал "да" в глазах Руты, рассмеялся тихо и торжествующе, обнажив зубы и запрокинув к потолку покрасневшее лицо.

– Он? Мой? Отец? Я? Сын? Вилланки? И? Яснейшего из Высоких Этарет? возбужденно спрашивал он. – Ох, мать! Я этой ночи не переживу! Не-ет, я этой ночи не переживу! Знай же, что это же я сделал так, чтобы королеву выбрали! А теперь я с этой королевой сплю! Ты королевина свекровка, мать! Ох, мать! Да я же могу заставить его на тебе жениться! И очень просто! Ох, вот мы посмеемся! Королева ночи не спит, думает, как его извести, а он, оказывается, мой папаша.

– Сынок, – Рута грустно и чуть-чуть высокомерно улыбнулась, – не думаю, что королева будет и дальше любить тебя, если узнает, что ты сын ее злейшего врага. А каково Океру становиться посмешищем...

– На него мне плевать! Но про королеву ты, ей-Богу, права. Ты мудрая, мать. Это очень хорошо.

– Что ж, я много прожила. Я прожила и первую, и вторую жизнь, и в каждой из них была счастлива. В первой был Окер, во второй – свобода, которую он мне подарил. Было, правда, и горе, тоже через него. Но что делать, если он таков, каков есть.

– А какой он, мать?

– Он не умеет смеяться, сынок. Его этому не научили. Он несчастный человек. Там, где мне помогут смех и терпение, его сожгут гордость и ярость. – Она провела рукой по лбу, чувствуя, что хмель проходит. Повсюду в зале швейки, взявшись за руки по трое-четверо, водили хороводы, запевали песни. – Я прошу тебя вот о чем, сынок. Как я поняла, у тебя очень много власти, если ты не боишься назвать вилланку своей матерью и кормишь на пиру все мастерские...

– Я сплю с королевой, мать.

– Да. Так вот, если с ним... с Окером случится беда, а она с ним непременно случится, прошу тебя, спаси его от казни. Пусть его отдадут мне. Сможешь это сделать?

Родери надолго задумался, что-то суетливо подсчитывая в уме.

– Да, мог бы. Думаю, что мог бы, – сказал он, и серьезное выражение на его лице казалось почему-то шутовским, хотя уж кого-кого, а шута Родери не напоминал совершенно.

– Ну, хорошо, Я боялась, что ты затаил на него зло, мой миленький. Я рада, что ошиблась.

– Вот еще, злиться на него! Вообще злиться на кого бы то ни было! Я не способен теперь злиться, мать! Не представляю, что могло бы меня разозлить. Вот Беатрикс, та все время ходит на кого-то злая. Я мог бы сказать, что она отравляет мне жизнь, кабы не любил ее, как свою жизнь. Ох, мать, я, верно, люблю ее так же, как ты любила своего Окера. Тебе ведь ничего не надо от него было, только любви?

– Только любви, мой миленький.

– Ну вот и мне нужно от нее только любви.

– Только любовь эта для нас с тобой не по чину, сынок, – уронила Рута задумчиво, но Родери тут же встрепенулся:

– Не по чину, мать? Ну, это еще с какой елки глядеть!

– Для того чтобы это понять, не надо лезть на елку, мой миленький. Когда я любила Окера, у меня и в мыслях не было с ним сравняться. Только знай себе смеялась, до того мне было хорошо. Так что не пыжься и не лезь на елку, чтобы увидеть то, что возле носа. Она-то хоть любит тебя?

Фаворит потупился:

– А кто ее знает? Она же королева. Должно быть. Уж больно она со мной горяча.

– Любая будет горяча, если она одинока и если ее раздразнишь. Она должна быть ласкова. Это ты можешь про нее сказать?

– Ласкова? Если честно, я не знаю, что это такое, мать. Не знаю. Я имел до нее дело только со шлюшками и веселыми вдовами. Им это не свойственно. А она – ну, она веселая, горячая, очень умная и, пожалуй, очень злая. Мне этого пока хватает. Хотя я был бы не против сменить свою постельную должность на что-нибудь попочетнее. Только вот места все пока заняты.

Глава одиннадцатая

СЛАВА-ОТРАВА

Было позднее утро. Солнце изрядно припекало, косо скользя жаркими лучами по стене, и Беатрикс пряталась в амбразуре окна. На ней было дезабилье – широкая ночная сорочка – и похожий на шубу лисий халат. Настроение у нее было скверное. Беспричинно побаливало в низу живота. Лицо в тени казалось белесым, отекшим. Плотские утехи не проходят бесследно. "Блудить, блудить меньше надо", – думала она и понимала, что меньше не будет. Рядом пристроился Ниссагль. Он довольно жмурился, рассматривая ряды отрубленных голов на перилах моста, которым он в припадке дичайшей фантазии приказать отмыть от крови и расчесать длинные кудри и напялить конфискованные родовые венцы. Это решение вселило почтительный ужас в сердца иностранных посланников и знатных гостей Цитадели. Правда, пришлось удвоить караулы, так как венцы эти иначе дольше одного дня на головах не продержались бы. Теперь Ниссагль размышлял: "А что, если эти головы крепить на манер эгид к щитам?" Но решил, что это будет не столь выразительно. Щиты, перевернув их в знак позора остриями вверх, лучше вешать над головами.

Он уже собрался было поделиться с королевой этой счастливой мыслью, чтобы возобновить замершую было беседу, как снизу заунывно и согласно прозвучали трубы, и по опущенному мосту понеслись в два ряда, полыхая золотом, бирючи. Потом прогрохотали рейтары в золотых кирасах, и четыре белых крутозадых битюга с обитыми золоченой медью копытами величаво вынесли под солнце открытый паланкин, так слепивший своим блеском, словно в нем несли сошедшую с неба звезду. Эта звезда была мужеска пола, имела двадцать девять лет от роду, медные волосы, синие глаза и алый рот. Звали звезду канцлер Энвикко Алли.

Беатрикс досадливо повела плечом. Вчера под пьяную лавочку Родери Раин завел неприятный разговор. Намекнул, что канцлер не держит язык за зубами, "жаловался он, что, дескать, когда ты на трон всходила, он марался ради тебя и дорогу тебе расчищал, а ты не благодаришь, в черном теле держишь. Ну, ты понимаешь, чем он хвалился. Не хочу повторять его пьяную болтовню. Мало ли чьи уши из углов торчат... Ну разве не паршивец? Я тогда тоже с тобой был, а потом год в стражниках прозябал, а не камергером, как он, – так что же мне теперь, на всех углах об этом кричать, что ли?" В точности она слов Раина не помнила, была сильно навеселе, а теперь сна от яви отличить не может. "Понимаешь, чем он хвалился..." Она понимала. Да так хорошо понимала, что до сих пор была раздражена этим разговором. Алли, сукин сын. Взъелся, что она с ним не спит. И еще Раину на нее наговаривает. Да ладно бы только Раину. Стало муторно.

– Дай-ка мне хрусталику, Гирш.

Ниссагль принес ей зрительное стекло, снова улегся на подоконник, выпятив острые лопатки, – ему многое позволялось, с ним было легко.

Королева вгляделась: Алли раскинулся среди заполнивших носилки перин и валиков, парчовые одежды его переливались и сияли, усыпанные бриллиантами, на плечи лучезарным облаком спускался огромный плюмаж, пришпиленный к трехъярусной шляпе из толстых парчовых валиков и весь унизанный крошечными алмазными блестками.

– Недурно он разоделся на канцлерские бенефиции. Даже я не могу себе позволить настолько обнаглеть... – процедила она сквозь зубы. Роскошный Алли все больше ее раздражал. А его равнодушное белое лицо почти пугало. От этого страха она разозлилась еще больше. Пора было приступать к серьезному разговору.

– Гирш, ты все знаешь. Про этого петуха никаких слухов не ходит?

– Ходят, властительница. Дурные слухи, надо сказать.

– В смысле?

– Его богатство колет всем глаза. Вы правильно сказали – он обнаглел. – Оба проследили, как кортеж канцлера вспарывает сияющим клинком серую суету набережных и втягивается в узкие ножны одной из пестреющих в отдалении улиц.

– Полагаю, поехал к Зарэ.

– Вероятно. Так о чем сплетничают в городе?

– Ну, о его одежде, доме и поместьях. Не для того, мол, их отбирали у Этарет, чтобы кормить маренского петуха. Очень зло говорят, надо сказать.

– Что еще? О женщинах говорят? Или о дворе?

– Нет, о женщинах вроде молчат. Он же знается только с потаскушками, да в конкубинах у него шарэлитка. А это никого не колышет. Вот, скажем, если бы он взялся за честных женщин.

– А давно начали про него говорить?

– Нет, не слишком. Но, должно быть, глаза намозолил сильно.

– Насчет меня судачат?

– Нет, властительница. Вас почти не задевают. Говорят только, что вы его слишком балуете, но это понятно.

– Если ты что-то скрываешь, скажи. Ты ничего не скрыл?

– Клянусь, нет! – с жаром отозвался Гирш, удивляясь ее дотошности.

– Хорошо. Видишь ли, Гирш... Ты хорошо знаешь, что канцлер допущен ко всем моим тайнам, – она пожевала губами, решаясь на откровенность, – но вот беда – сей злосчастный безнадежно в меня влюблен. И при той открытой жизни, что я имею обычай вести, он меня ревнует, и я боюсь, что, обидевшись на меня окончательно, он забудет о своем долге. Жалуясь кому-нибудь на свои обиды, он может упомянуть про те мои поступки, которые необходимы для блага государства, но людям простым обыкновенно бывают непонятны и даже кажутся предосудительными. Поэтому, Гирш, мне бы хотелось, чтобы он успокоился... Чтобы эти мысли не могли даже прийти ему в голову.

Ниссагль улыбнулся, повернув к ней лицо.

"Эта скотина Алли слишком много обо мне знает. Он хочет моей любви в качестве платы за молчание. Я не намерена это терпеть. Пусть подохнет..."

"Да, моя госпожа. И клянусь вам сделать это так, что смерть его послужит вашей вящей славе!"

Это мысленное общение было до того явственным, что Гирш так и не понял, только ли это мысли, или они все же прозвучали, оформленные словами, в разогревшемся от горячих солнечных лучей воздухе. Также он сомневался, что сумеет обернуть смерть канцлера на пользу королеве, но исполнить это намерение решился твердо.

Ночью в Новом Городе жутко. Улицы тут не перегораживают – бесполезно. Из каждой халупы дюжина лазов в проулки и на задворки. Дозоры ходят редко, но с нарочитым шумом, чтобы вся подозрительная шушера с дороги загодя убиралась и не чинила никому хлопот. Сравнительно спокойно в гулящих забубенных восточных кварталах, где почитай что одни едовни и непотребные дома и изо всех щелей свет и гам. А возле кладбища для преступников теснятся еще королем Йодлем невесть для чего строенные каменные хоромины, набитые черным людом по самую крышу. Лепятся к ним скособоченные гнилые развалюшки, все держатели для факелов еще сто лет назад со стен посворачивали – ночью сюда лучше вовсе не соваться. Прислушаешься – до утра здесь ходят, шлепают по лужам, шуршат и скребутся под полом да по крыше, а кто – и не разглядишь, фонарей они не носят, иногда только дотянется через окошко до кухонной стены долговязая тень, постоит, поводит носом – и дальше. Куда, зачем – неизвестно. Задвинь с вечера все засовы, затаись, сиди, дрожи, пока мимо домишки под каменной стеной прокрадутся душегубы, крысоловы, кровососы, что детей воруют, а то и вовсе поднятые из гроба упокойники со стеклянными зенками. Лохмотья у всех одинаковые, крадутся одинаково, ох, страшно.

Тетка Флике лежала, накрывшись новым лоскутным одеялом и старой овчиной. Окошки ее похожей на нору чердачной спаленки были занавешены, чтобы луна не подглядывала – а она, круглая, как монета, светит сейчас прямо в пустое окно большого полуразрушенного дома, то самое окно, откуда лет сто назад выкинулась красотка Мада, брошенная знатным любовником. Говорят, что каждый год в день своей смерти она непременно там появляется в зеленом старинном платье и прыгает вниз. А раньше будто бы ночь напролет из ее комнаты слышался плач, пока обитатели дома сообща не разломали над ее каморкой крышу, оставив лишь голую стену с окном. Ах ты, Господи, ужасы какие! Сейчас – тетка Флике не видела, но знала там, в этом окне, горит окаянная луна, а по улице шныряют неведомые людишки.

Шлеп, шлеп, шлеп...

Цок, цок, цок...

Ширк, ширк...

Умрет она в одну такую ночь, как пить дать умрет. Ой, ой, страшно.

И тут в дверь к ней негромко стукнули. Тетка Флике схватилась за грудь в том месте, где положено быть сердцу, хотя оно у нее давно уже ушло в пятки, подкралась к окошку и, приподняв холстину, поглядела, кого послала ночь. Это был незнакомец в черном плаще, и тетка совсем обмерла от страха, тем более что дробный стук повторился.

Страшно открывать.

А не откроешь – еще жутче. Выбьет дверь, войдет и удушит.

Далеко на городских стенах стали перекликаться часовые.

Пришелец постучал снова, и Дага Флике, колыхаясь от спешки и трясучки, пошла к двери и подняла занавеску "волчка". В лицо ей из прорезей маски уперлись два глаза, злых, но явно живых.

– Чего вам? – сипло спросила Дага. – Чего вы ночью? Чего не вечером?

– Дело есть. Открой.

Вошедший был мал ростом, укутан в мех и богат – перстни украшали каждую фалангу цепких – узловатых пальцев, настоящие перстни – они масляно блестели под вовсю рассиявшейся луной.

– Что за дело?

– Веди меня в дом. Чего в сенях уперлась? – Да, этот, судя по тону, пришел за делом. Флике проводила его в нижнюю обширную комнату, чиркнула кремешком, зажгла свечи.

– Ну так что?

– Вот что. Ты, я слышал, делаешь приворотные снадобья?

– А если и так?

– Вот тебе заказ: мне нужно средство, да такое, что если выпьет мужчина – зверем бы без разбора на баб кидался.

Дага заметно обрадовалась легкости заказа – ей случалось и позаковыристее просьбы выполнять. А тут понадобился лишь "Песий сок", как его называют, который заставляет любовников предаваться страсти до изнеможения. Дага кивнула, отправилась на кухню и вынесла оттуда глиняную банку, полную "Песьего сока". Клиент принял банку из рук в руки и, подумав, спросил:

– Слушай-ка... А нет ли у тебя такой штуки для женщины, чтобы мужики кидались на нее, не отведав этого вот пойла?

– И это имеется. Это аромат, господин.

– Аромат? Это не очень удобно.

– Если человека опоить "Песьим соком", это очень заметно для знающих. А если женщину помазать ароматом, то в жизни ни за что не догадаешься, с чего это все к ней липнут. Этот аромат чудесный, но он и стоит дороже. Любая карга покажется аппетитной, если подать ее под этим соусом, господин.

– Ну, ты-то, положим, вполне съедобна и без него. – Дага захихикала, от смеха ее налитые груди заходили ходуном. – Чтобы оценить твои прелести, никакого аромата не требуется, – и посетитель с отменной кабацкой вежливостью ущипнул ее за грудь. Да, этот понимал толк в жизни. – Давай, пожалуй, и твой аромат. Дело должно быть верное.

– Ничего не знаю, ни о чем не спрашиваю, беру деньги и помогаю людям, – произнесла она обычную формулу.

– Бывай, красотка, удачной торговли. – Гость, не справившись о цене, швырнул на стол полный кошель, завернулся в плащ и сгинул. Луна уже не глядела в пустое окно. Дага от греха подальше снова поднялась наверх и до утра размышляла о таинственном госте, называя его по очереди то душегубом, то грабителем, то кровососом, а то и вовсе вставшим из могилы шатуном-упокойником.

Эльсу, дочь хаарского бургомистра, разбудил утром в день ее именин метельщик Лорель. Он был в нее влюблен.

Она тоже его любила, поэтому вскочила и распахнула чешуйчатое мутное окошко. Над крышами тянулся туман, покрикивали петухи. Внизу Лорель пел свою песню, и, ежась от свежего воздуха, Эльса слушала и грустила. Лорель был горбун с нежным юношеским лицом, веселый и бедный.

Жениться они, понятно, не могли, но быть счастливыми это не мешало. Хотя счастье у них было совсем крохотное: глядеть друг на друга, она сверху, он снизу, и всегда только так. О телесной близости они не помышляли – Лорель от чистоты своих чувств, Эльса из покорности родительской воле. Отец, впрочем, не обращал внимания на эту, по меньшей мере, странную привязанность дочери. Так уж бывает, что дочки богатеев любят разнесчастных школяров и подмастерьев, скулящих поутру песенки и тратящихся на грошовые подарки, а сынки бюргеров таскаются по дурным женщинам. Потом дочки и сынки женятся, иногда, правда, со слезами.

Вот и Лорель купил для Эльсы серебряное колечко-памятку, тоненькое, словно вылитое из воды, – поверх него можно было носить тяжелый золотой перстень.

Тут над крышами взошло солнце, Лорель, махнув метлой, исчез, а в комнате появились прислужницы с распяленным на руках парадным туалетом, ибо гостей, по обычаю, предстояло принимать с самой рани до позднего вечера.

И первым, к радостному удивлению семьи, прибыл большой и важный гость, начальник Тайной Канцелярии Гирш Ниссагль. Он, в числе прочих сановников, был приглашен в первую очередь, но по обыкновению такие гости являлись крайне редко. Ниссагль крадущимся, легким шагом пересек по-утреннему полутемную гостиную палату, поцеловал имениннице подол и руку – она засмущалась, опустила голубые глаза, – и преподнес ей подарки, от себя – довольно большое земельное владение неподалеку от Хаара (бургомистр припомнил, кто были прежние владельцы, их как раз месяца два назад казнили), от королевы – высокий золотой флакон с головкой в виде полураскрытого яшмового цветка с тонко выточенными лепестками. Это была старинная работа, вероятно, из королевской сокровищницы, и Эльса уже успела восторженно ахнуть, а бургомистр начал было басовито благодарить...

– Сам флакон ничто по сравнению с тем, что внутри, – сказал Ниссагль, прервав изъявления благодарности взмахом перчатки. – Ее величество посылает вам, драгоценная именинница, лучшие духи этого мира. Можно сказать, волшебные духи. Их не продают, только получают в подарок...

Из горлышка флакона тянулся тонкий слабый запах. Нельзя было про него сказать ничего определенного. Пожалуй, он был терпковат.

– Прошу вас, драгоценная именинница, непременно ими себя опрыскать. Дело в том, что ее величество обещалась непременно быть, и я думаю, вы бы ей сделали приятное, если бы ими надушились. Только намочите слегка ваш прелестный пальчик и чуть коснитесь им. Думаю, ваши служанки все остальное вам подскажут. Полностью доверяюсь их опыту.

Покрасневшая от радости и смущения девушка ушла, и Ниссагль, с треском натянув снятые на время вручения даров перчатки, сказал о другой цели своего появления:

– Господин бургомистр, я вынужден провести у вас весь день. Мне надо подготовить тут охрану на время визита ее величества. Надеюсь, очень докучать не буду, хотя, сами понимаете, дело государственное и хлопотное.

Канцлер Эманда. Фигура.

Маленькая калипольская собачка, клубочек пышной шерстки с бубенчиками на шейке, уныло кружила по комнате. Из-за неплотно прикрытых ставней просачивался посеревший к полудню денек. Алли был еще в постели – сжался под одеялом, уведя голову в плечи, одинокий и всеми брошенный. Ему было мерзостно; как никогда, такое ощущение, словно голова тупо упиралась в какой-то потолок. Роскошь вокруг казалась увядающей. Бесполезная собачка вызывала почему-то жалость и злость.

"Вичи, Вичи, Вичи", – звал он одними губами, конечно, не эту белую псинку, которая ходит так неслышно, что даже не звенят ее колокольчики.

"Вичи, Вичи, Вичи", – которая нынче с белокурым мужланом, обнаглевшим ровно настолько, чтобы представить ко двору свою швейку-мать. Дама Руфина... Швейка.

"Ну почему же, Вичи?" – Он мечтал о ее пальцах на своих щеках, о щекочущих взмахах ее ресниц под своими губами.

"Вичи, мне тошно без тебя, Вичи!" – Он забыл, что при все более редких встречах с ним она поддается вяло и холодно, отвернув к стене равнодушное лицо.

Не приятен, не противен – просто никто.

"Вичи, Вичи, Вичи", – и даже не уснуть – день на дворе.

Стукнули двери, и в опочивальню проскользнула Хена. Повела носом: "О, здесь надо открыть окна!" Шута при дворе до сих пор не завели, недосуг было искать, и Хена замещала его по части говорения правды в глаза. Она проследовала к окнам и распахнула их, а потом занялась ненужной возней выскребла из шандалов догоревшие свечи, пощекотала походя собачонку, выпятив при этом зад. Алли следил за ней с кровати – его раздражало столь откровенно нацеленное кокетство. Воспользоваться? Почему нет, она сама напрашивается.

– Ну-ка, поди сюда, моя сладость! – Камеристка приблизилась. Интересно, она убирает в покоях у всех королевиных любовников, что ли? Это ведь много комнат получится. Впрочем, если она наводит везде такой порядок, как тут, то вряд ли это отнимает у нее много сил. – Раздевайся.

Она проделала это прямо перед ним, ловко и быстро, чуть суетясь. Это доказывало, что ее готовность не была простой вежливостью.

– Ложись.

И он сделал свое дело с оскорбительным равнодушием.

– Убирайся. Я оденусь сам.

Хена убежала, оставив канцлера размышлять о предстоящем дне, который не сулил ничего нового. Только в конце предполагалось некоторое развлечение – именины дочки бургомистра. Устроить переполох городским щеголихам будет забавно. Они ведь не знают, какое он на самом деле ничтожество. Будут ластиться, закатывать глаза, показывать, у кого вырез ниже.

"Вичи", – снова стукнуло в голове, и он страдальчески сморщил холеное надменное лицо. "Вичи, сука, ну почему?"

Глава двенадцатая

ДОСТОЙНЫЕ ДА УДОСТОЯТСЯ

Узкая площадь с каменным колодцем была унизана по всем карнизам плошками. Над ней стоял скрип, лязг и шорох от возков, колымаг, лошадей и носилок, которым было не развернуться из-за оглобель и длинных рукоятей. Хаар торговый и бюргерский уже съехался, навалив к ногам беляночки Эльсы целую гору золота, ларцев и уборов. Гости и гостьи пылили по доскам длиннополыми одеяниями, важно клоня друг перед дружкой головы.

Ниссагль, пока единственный тут придворный, стоял в стороне. Пропитанные духами локоны змеисто вились на широком белом воротнике его алой короткой хламиды, не доходя до свободно разложенной и подколотой булавками чешуйчатой цепи с золотой песьей головой. Лицо его было в соответствии с модой южан накрашено. Иногда он стрелял глазами по сторонам, в который раз проверяя, где расставлены его люди.

Ждали королеву, и поэтому пиршество не начиналось. Наконец трубы возвестили о ее приезде.

Беатрикс не сняла накидки – значит, должна была пробыть недолго. Ее грудь белела меж собольих отворотов, волосы над висками были приподняты драгоценной рогатой диадемой. Рядом с ней шел расфуфыренный, весь с синем и голубом, Родери Раин. Одежда его была оторочена горностаем, но без черных хвостиков. На белое были нашиты белые помпончики.

Королева поцеловала Эльсу в лоб, назначила ее своей фрейлиной, отпила из праздничного кубка и, не обращая внимания на просьбы остаться и повеселиться, повернула к дверям.

Алли мягко взяли под локоть:

– Что вы позабыли в постылом дворце, сиятельный канцлер? Давайте лучше украсим нашим блистательным присутствием это неотесанное гулянье. А вечерок закончим бочонком на двоих у меня в Сервайре. Сегодня там тихо, мастера отдыхают, допросов нет...

Ниссагль явно желал ему добра – накрашенное лицо улыбалось. Должно быть, этот поразительно умный урод о многом догадывается. Не зря его жалуют. Алли тоскливо взглянул в спину уходящей королеве и согласился на предложение Ниссагля.

Он сразу же стал много пить. Местные наливки проходили удивительно легко, наполняя желудок теплом и не требуя закуски. Никто не беспокоил его разговорами, только почтительно подливали из-за плеча сообразно с тем, как опорожнялась широкая чаша, со дна которой сонно мерцали янтари. Вокруг него мерно позванивали посудой, двигали челюстями, порой кто-то вставал со здравицей, и тогда с тихой отрешенной улыбкой он поднимал кубок и подносил его к разгоряченным сладким губам. Ниссагль сидел рядом, с жадностью набрасываясь на каждое новое кушанье. Он с трудом удерживался, чтобы не швырнуть обглоданную кость под стол: на дворцовых трапезах там обычно ждали собаки. Пару раз он все-таки оплошал.

Алли тихонько засмеялся. Он уже не видел лиц ближайших соседей. Было жарко. Все плыло у него перед глазами. Из-за плеча у него снова полилась струя вина, кубок наполнился. "Омут" показался безвкусным и недостаточно крепким и вязал язык. Место Ниссагля рядом пустовало и другие тоже, а из раскрытых и освещенных дверей заиграли на виолах – там начали танцевать.

– Драгоценная именинница, позвольте мне вам сказать... – Далее Гирш Ниссагль произнес придворный комплимент, искусно сочетая смелость с учтивостью, как он один это умел, и выехал на этой подаче к предмету разговора. – Прошу извинений за столь нескромный намек, но канцлер Алли неравнодушен к вам.

– Но он же даже плясать не пошел, сидит себе и пьет. – Эльса по бюргерскому обыкновению изрядно хватила пивка, и теперь ею овладело беспричинное веселье. Она то и дело начинала смеяться; походка ее стала нетвердой.