Текст книги "Капсула Шумлянского"

Автор книги: Полина Акулова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Полина Акулова
Капсула Шумлянского

"Следует помнить, что спящая красавица была на сто лет старше принца. Она принадлежала к другой эпохе. "

Из предисловия к переводу,

Лондон, 1877 год

Альберт сидит на лавке, глядит на свои колени. Бледно-зеленая ткань выцвела и слегка лоснится. Под лавкой толкутся голуби, булькая и воркуя. Вправо и влево аллея тянется бесконечно.

Альберт поднялся, пошел. Птицы кинулись врассыпную. Солнце тронулось следом, прячась за фиолетовые стволы. Альберт блаженно поежился, ласково улыбнулся. У Альберта изнутри вырвались мысли о Лизе, и встречные устыдились его лица.

Женюсь! Слава Богу…– Он вытащил телефон, протер гладкий пластик, стирая свои отпечатки. Экран осветился. Он выбрал «Лиза». Нажал кнопку вызова. Дернул плечом. Выключил телефон и спокойно убрал в карман.

Лиза открыла глаза, а вокруг темно. Пошарила рядом руками – мокро и горячо. Тесно. Жмёт голову, плечи.

– Альтик! – хотела позвать, но звука не удалось. По рукам заструилось что-то приятно горячее. Распахнула глаза пошире – ни зги; глухо бормочут во тьме пузырьки.

«Где ты?» – хотела спросить, но вместо слов сдавленно прожурчала. Вывернулась, натужилась, коленками раздалась – в ответ полыхнуло красным, сдавило крепче. Лиза сосредоточенно извивалась. Концентрические движения мягких стен втягивали в неизвестность. Макушка уперлась в теплое, тело перекрутилось. Воспротивилась, раздалась локтями, в стенки уперлась крепче. Вместо свободы – напротив – не стало легче. Сдавило всерьёз. Захотелось кричать. Но звука не получилось, и Лиза рванулась всем телом, силясь собой разорвать мокрые стенки.

Протяжный нечеловеческий звук, прозвучав, будто стон железнодорожной цистерны, скомкал и смял ощущения Лизы уже окончательно.

Альберт Шумлянский – философ и мизантроп. Людей как-будто не любит, но девушкам делает исключение. Особенно если выпьет. Выпивать в силу занятий приходится часто. То зайдут "в гостёчки" социопаты и звякнут карманами дружно. То дедуля пришлёт бутыль сибирской настойки на травах. В общем, всякое довелось попробовать. У Альберта дома тепло. Девчонки на подлокотниках кресел – вырастают как будто опята, стоит зажмурить глаза после первой рюмки. Сами собой выпадают из шкафа пузатенькие стаканчики. Время скользит, как по маслу – как будто в арабской сказке.

Шумлянский живет в интереснейшем месте – в двухкомнатной мастерской, но использует не по назначению. В модных течениях жизни, если это понятно. Будто сами собой, приплывают с прибоем гостей в квартиру предметики и ложатся на полки легко, будто там исконно и обитали. Натурально, этакая музей-квартира. Место встреч моховитой богемы и свежей бамбуковой поросли.

И однажды упругим вечером в сладкой пене девчонок блеснула Лиза.

Удивленно глазами погладила пыльные стены, аккуратно присела на краешек стула. Нежными пальцами расплела длинную косу. Шумлянский старался увидеть, но форма ее груди скрывалась под свитером искреннего оттенка.

Пересел к ней поближе. Принюхался, присмотрелся.

Отодвинулась. Целомудренно юбкой накрыла колени, но рюмку уверенно в руки взяла. Выпила и не поморщилась. Альберт одобрил свой выбор.

В общем, с Лизой у них закрутилась игра.

Лиза тонула во сне. Вокруг волновалось море, но не воды, а древесных упругих крон. Дубы и баньяны, и мягкие шапки сосен росли, формируя лесную волну собой. Жухли и падали в грязь реликтовые гиганты, хрусткая зелень врывалась в низины и заполняла всё. Хозяйка Луна и владыка Солнце по кругу мчались над этим зеленым морем. Лиза доверилась лесу и утонула в нем.

Пейзаж задрожал пеленой, будто яркое покрывало, рассыпался на молитвенные флажки. Между цветных лохмотьев высунулось лицо умеренно бородатое, растянутое в улыбке. Лиза, что было сил, его оттолкнула прочь. Легко, по широкой дуге, как будто на карусели, на смену мужчине явились родные черты темнокожей женщины. К ней потянулась Лиза из самого живота, коснулась, и всё исчезло, как тело флага легко улетает за взмахом древка.

Лиза была неизменно разной, и потому Шумлянский откладывал окончательное на завтра. Думал привычно – завтра совру, что занят. “Лиза! Иди домой!”. И снова пойдут опята, совсем как раньше.

И однажды Альберт это вслух произнёс.

А Лиза в ответ засмеялась.

Поцеловались в прихожей чуть ближе к краешку рта, поболтали о том-о сём. Обсудили, как коротко щелкают часики. Безделушки блестели вдоль зеркала, из которого милостивый Король улыбался вместо привычного, пыльного Альберта.

Альберт вышел из парка и всё-таки позвонил.

«Лиза!» – розовощекая мама, смеясь, крикнула колобку в бирюзовом комбинезоне, стремительно прошуршавшему мимо Альберта.

Альберт сдержать улыбку не смог. В трубку шепнул: «Жди! Я иду!» и воспарил над вечерним городом, теряя чеки и фантики из карманов блаженно распахнутого пальто. Приземлился на третьей скорости, по ступенькам влетел, практически не касаясь, а дальше усеял одеждой маленький коридор. Пробился, втиснулся и прошептал «люблю» в сомкнутые ресницы.

Ресницы затрепетали.

Лиза сжалась вокруг него, вобрала, обхватила и вывернулась наружу, снежно-синей лазурью плеснула и гаснущей в небе искрой. Завернули, заправили плотный кокон из пуха, подоткнули со всех сторон и ушли в тепло.

Вдох причинил нестерпимую боль, глаза открылись с усилием. Люди огромного роста склонились к Лизиному лицу. Их взгляд демонстрировал страх, сомнение и тревогу, как будто Лизина жизнь почти подошла к концу.

– Что вы со мной сделаете? – попыталась вскричать Лиза, но осознала, что в горле клокочет желе. Звякнул металл – чуждо, коротко, жутко. Лиза колени прижала к себе, схватила крест-накрест себя за локти. Огромные люди в ответ обернули её чем-то вроде смирительного халата приятно-мягкого.

– Перестаньте! Опять? Вы кто? Прекратите! Отстаньте! – заплакала Лиза, уставшая от событий – Альберт! Где Альберт? – Слова выходили плохо, речь казалась тугой и невразумительной.

– Альтик! – крикнула, что было сил. Сквозь густую слюну в ее горле проклюнулся чистый звук, и большие фигуры зацокали и отошли. Отступила тревога в ответ на громкое Лизино «А-а-а-а!».

Свет мелькнул над глазами, тесно прижало лицом к чему-то теплому. Лиза закопошилась, стараясь освободиться, и ртом широко открытым за что-то мокрое зацепила.

Губы сразу же онемели. Сквозь первую сладость раскрылось солоноватое, горечь, кислое, снова сладость – Лиза, больше не думая, стала пить. С каждым глотком сведенные мышцы тела безудержно расслаблялись и унимались болезненные подергивания лица.

Покой пропитал Лизу. Лиза легко уснула, и во сне забыла стремительно, кем она прежде была.

Прошло три года. Альберт стал петь имя Лизы намного реже. Всё чаще молчал в ответ на ее звонки. Голос её утратил песцовый подшерсток нежный и лез желтизной чего-то, похожего на лису.

Альберт устал. Он был нежно привязан к Лизе, однако её лицо больше не призывало: «Пли!». Солдаты Большой Любви сдали победное знамя на гимнастёрки, простынки и носовые платки. Грозная пушка дремала в долине тайной, где перед этим азартно вела бои.

Альберт, как раз на углу Чайковского стоя, держал телефон возле уха и озабоченно хмурил лицо, когда поймал в отраженьях витрины простое чудо – движение красного платья сквозь летний зной. «Да, Лиза, конечно да! Отдыхай, я приду не скоро!» – торопясь и радуясь, выключил телефон. Замер, глядя через плечо. Догнал это платье и получил в ладонь тепленький локоток, запутался в красном подоле своим коленом. Ольга, вы меня помните? Да, Шумлянский Альберт. Было: картинная галерея… Именно! Да ну что вы! Тоже о вас вспоминал, буквально вчера…

Дальнейшее помнилось смутно. Лиза боролась отчаянно. В жажде освободиться вывихнула плечо и поплыла по волнам нестерпимых судорог к фазам короткого забытья. Страшная сила толкала, мяла, влекла. Ввинчивала макушку в отверстие узкое неприятно, как амбразура в каменной кладке. Истерзанным комом кожи и слабых костей тело ползло в неизвестность, не чувствуя сил шевельнуться, но чувствуя страх.

Ужас достиг апогея! В макушке тихонько щелкнуло.

Повинуясь давлению, Лиза, став неожиданно тонкой, выскользнула куда-то, как взбитые сливки из кухонного шприца.

Альберт погладил взглядом всплески безбожно красного, и не спеша завернул за угол. Нырнул в гулкое Питерское парадное, огляделся, добыл ключи из секретного углубления под дверями. Первое, что увидел, войдя домой —Лизины маленькие сандалии, косолапо составленные под вешалкой. Второе – Лиза, похоже, сидела без света – было совсем темно. Виновато-бодро туфли свои разбросал , выпростался из рукавов, бросил куда-то пиджак. Потирая руки прошлепал по коридору. Скрипнул дверью – Лиза! Ты спишь? (хорошо, если так)

Просунулся в темную щель и шагнул к кровати.

В сумраке комнаты мебель похожа на каменные массивы. Врываясь в окно, свет фонаря тратит силы на освещение рисунка паркета, чашки вчерашнего чая и скомканного носка. И, неловко взбираясь на край кровати, гладит колено и кисть руки, выступающие из одеяла. Пальчики – просто прелестны на фоне шелковой простыни.

Альберт опустился на пол рядом с кроватью, привычно сунулся носом в эту ладонь. Кисть, против его ожиданий, была холодной, не разогнулась навстречу дыханию.

Ой.

Лиза? Лиза!!!

Разметав подушки, вытряхнул тело из одеяла, из кокона нежных волос высвободил лицо. Подбородок с сухими губами скользнул под его ладонь. Лиза! Лиза! – тряс ее плечи, кричал, обвинял. Щелочки Лизиных глаз созерцали пустой потолок.

Отпустил ее, отступил на угол кровати, с ужасом и надеждой глядя в упор. Серебрились атласные лямочки нежной сорочки, волосы мягко струились вокруг головы. Тело Лизы лежало совсем спокойно, но сама она находилась уже далеко.

Двадцать четвертого декабря предыдущего года снег летел вдоль сухого асфальта, белой мукой набивался между холодных щечек камней, блестящих на спусках набережной. Крошево льда мирно лежало вдоль берегов, оставляя зеркальную гладь лентой посередине. Яркие пятна огней плавали в этой воде празднично и невинно. Лиза и Альберт, продрогнув во время прогулки, зашли к Ипполиту и Хлое напиться чаю. А после – пошли читать, в небольшую гостиную.

У Ипполита и Хлои, как повелось – хорошо и чисто. Хлоя грохочет на кухне, пища шипит на сковороде.

Альберт, что-то тихо под нос воркуя, садится в кресло, укрытое старой овчиной. Руку протягивает к маленькому графину. Блестящая капля скользит по стеклу и прячется между донышком и столом. Есть ли у капли свобода воли? Хочет ли бесполезно кануть в лужицу на столе? Беззвучно трясется пол, вибрируют в рамах стёкла оконные.

Кожу, сухую и тонкую, хочется снять, как кожуру банана. Хочется выбросить мозг, гремящий как внутренности матрёшки.

Альберт Шумлянский ведет по лицу рукой, глядя во двор. Люди входят в парадное – три ступеньки, а другие выходят обратно. Напоминает выдох и вдох. Этакая возня! Как же противны люди… Потные бороды, плотные животы. Стрелки на тонких чулках, мокрые взоры, рыхлые формы. Дети, которые не были результатом мечты.

На краю стола – похоронная урна. На крышке блестит завитушками имя Лизы – украшение горькой правды.

Альберт смотрит на урну, трогая пальцем ухо, и говорит :

– Думаешь, ты – однозначно лучше? Но это глупо. В сущности, ты – это только ты.

Черные кудри на зимнем ветру и глаза в слезах: женщина, на которую стала бы Лиза похожа, если б не умерла. Слова растворились в ветре – он молча смотрел, как шевелятся губы, но расслышать слова не мог (и не очень хотел), но кивнул. А значит, что-то пообещал. И теперь эта урна на этом столе означает, что он должен куда-то с ней ехать.

Должен, как все мы когда-нибудь будем должны.

Собственная оболочка стала ему тесна, мучительна. Он вскочил, рванулся в рабочую комнату, снова вернулся к урне и сел. Налил себе рюмку водки, поднес ко рту, но затем с гневным возгласом выплеснул в сторону мойки, нарисовав на полу мокрую загогулину. Метнулся в прихожую, обувь свою натянул, куртку накинул и к выходу кинулся, но споткнулся о Лизин сандалик, обрушился на пол и замер.

Спустилась ночь.

Ипполит, вернувшись из кухни, нажал на play, и из колонок донесся глухой рефрен, обрел бас, тихий вокал, и наконец перерос в музыкальную композицию, которая очень удачно …

Бессильно откинутый навзничь в малюсеньком коридоре Шумлянский увидел сон. Лиза была жива. Она отражалась в оконном стекле вместо лица Альберта. Сияла, смеялась, хмурилась и ругалась, а потом вдруг стала печальной, как будто ослабла. А потом взорвалась и исчезла – получилось не хуже, чем у упругого мыльного пузыря. Лохмотья Лизиной пены скользнули вниз и сгинули в синеве. Альберт понял, что едет в автобусе, сидя на мягком сиденьи. Кресла вокруг заняты все – в них медитируют одинаковые монахи. Вместо водителя – мальчик, лет примерно шести. Он через зеркало заднего вида подмигивает Шумлянскому, радостно и небрежно вращая руль.

Автобус несется, переливаясь ртутью, по горному серпантину. Монахи, не выходя из молитвенных поз, отклоняются от середины – вправо и влево. Шумлянский встает и идет к телевизору лобового стекла. Под колеса автобусу стелются тени – как будто слова по краю вращающейся пластинки. Альберт созерцает чернильные горы и линии электрических передач.

Пару кадров спустя луч автобусных фар освещает корову, стоящую посреди дорожного полотна. Выпуклый лоб и густые ресницы блестят. Альберт хватается за голову. Нервно кричат тормоза. Взвизгнули ветви по гладким бортам: автобус на полной скорости выпал с дороги к ласковым огонькам далеко внизу.

Альберт открыл глаза, прислушался – не показалось. Потёр ладонями кожу на голове, проковылял на затекших ногах, провернул ключ в замке. Огромной невнятной буквой в квартиру Шумлянского вдвинулся Ипполит.

– Здоров! Ты чего, собираешься уходить? – Кивнул вошедший на ноги Шумлянского, сбивая снег со своей меховой шапки. Шагнул в небольшую кухоньку. Одобрительно взглядом определил количество водки в графине, и опустился в кресло.

Шумлянский сдернул ботинки с ног, сел через стол от друга и мрачно уставился на пакет, стоящий под раковиной в углу. Тонко заныла фановая труба. Ипполит рюмку опустошил – за усопших не чокаются, пододвинул Шумлянскому пару, налитую до краев, но Альберт брезгливо дернул плечом.

–Ну, чего ты? Ольгу может быть позовем? – сказал Ипполит. Альберт скосил глаза на Лизин сандалик, по-прежнему воткнутый в коридор.

–Нет. – произнёс Альберт.– Слушай, я обещал Лизиной матери кое-что. Я отвезу Лизу в горы. В Тибет, в Дарамсалу, что-ли? Не очень помню. Она мечтала об этом, писала в своих тетрадях.

– Ого. Ну, и что? – Ипполит укоризненно звякнул стаканом. – Скажешь тоже. Дарамсала – особый город, в Химачале, на севере Индии. Там живет, например, несравненный буддийский лидер, избавляющий от вопросов и от забот. Да ладно, забей. Я налил тебе водки. Выпей, и все пройдет. И закури. – и ласково, умудренно пододвинул ногтём пачку Парламентских сигарет ближе к Альберту.

Шумлянский нервозно взглянул на стол. Сон ещё колыхался в нем, покалывали затёкшие ноги, глаза горели. Он вытер щёки, обвел воспалённым взором предметы, которыми так гордился недавно, и снова закрыл глаза.

– Мне только что снилось, что я в горах. Я ехал наверх в автобусе. Я видел в окно кусочек дороги и кузов грузовика, где тесно стояли худые люди и что-то беззвучно пели, но в глазах у них не было огонька. Как и упрёка, впрочем. – Альберт чуть-чуть помолчал, машинально взял рюмку и отхлебнул.

– Я бы не стал придавать значение снам. Зачем нам такие сложности? Лизу это сюда не вернет, а тебе принесет в лучшем случае новый сон. Бог, несомненно, мёртв… так говорил Заратустра. Поэтому стоит ли думать, что Лиза где-то живет? Тело даётся нам только однажды, и лучше всего если мы используем всё, чем можем вполне насладиться. – бархатно увещевал Ипполит.

Альберт молчал и смотрел в коридорную тьму.

– Чем ты там думаешь насладиться? Перемещаться легко, но путешествие – это пустая трата полезного времени. Ведь недаром…

– Я решил, и спора не будет. – срезал его Шумлянский.

Достал сигарету из пачки, и прикурив, не глядя бросил горящую спичку в сторону пепельницы. – В данном случае философия отступает перед требованием момента. Я просто хочу посмотреть на себя оттуда, как будто с другой стороны. К тому же, тут мне теперь —омерзительно.

–А! – Ипполит оглушительно хлопнул в ладоши. – Ну вот. Ты бы лучше подумал о том, отчего мимолетная женщина так тебя перегнула. Ты её, может, любил всерьез? Мне казалось довольно ясным, что ты собирался что-то менять. Она ведь очень хотела остаться с тобой.

Шумлянский уставился на светящийся между спиралей дыма профиль мудрого друга. Тот, как всегда, выглядел умиротворенным. Альберт знал, что внутренний мир, стиснутый в черной коробке в таинственной сердцевине невозмутимого Ипполита приглашается к диалогу безбожно редко. Хм. Запись внутренних голосов за минуты до катастрофы. Интересно было бы вскрыть, скажем, Лизину голову. Совершенно ведь… черт возьми, не ясно, с чего она вдруг умерла.

– Нет, я не сильно любил её. – выдавил Альберт. – Но было в ней что-то, что заставляло меня стыдиться своих желаний. Теперь её нет, но мне всё ещё стыдно, и с каждым днем становится все стыдней. – С отвращением закончил Шумлянский и потянул вниз воротник рубахи, который его как будто душил. – А этот мальчик во сне, в автобусе, за рулём – он смотрел на меня так мягко, такой был знакомый взгляд… Захотелось в ответ обмануть его, просто чтобы узнать, что будет. Как в детстве – кошке к хвосту жестянку старую привязать.

Беззвучно клубился дым, тоненько пела труба. Два графически безупречных тела, лежа в креслах у кухонного стола, летели в космосе вместе с планетой.

Раздался звонок. Входная дверь, которая оказалась не заперта, рывком распахнулась. На пороге сгустилась фигура жены Ипполита.

Мужчины враз встрепенулись.

– Ипполит! Я соскучилась! – прогудела Хлоя, вшагивая в прихожую и заполняя ее собой. – Альтик! Где тапки? Неси мне Лизкины!

Альберт чмокнул Хлою в румяную щёчку (вот же порода – как с гуся вода!). Порыскал по коридору, сунулся в кладовую, помедлил под дверью в спальню.

На старой, но все ещё крепкой двери кто-то когда-то изобразил вселенную-озеро. Альберт шутил, что она через замочную скважину наполняет комнату. Дверь, усыпанная соцветиями галактик, сулила гряду великих вершин. Девчонки, ведомые по коридору к мечте, неизменно смягчались, считая рисунок гарантией скорой награды.

С тех пор, как Шумлянский за этой дверью нашел неживую Лизу, звёзды приобрели пророческий ореол.

Он осторожно, бочком протиснулся внутрь, к выключателю. Зацепил обо что-то локтём. Шелестнуло, глухо тюкнуло в пол. Свет зажёгся.

Осветилась кровать безнадежно пустая. Под ногами у Альберта обнаружились тапочки с белыми лилиями. Рядом валялась упавшая с полки Лизина кожаная тетрадь. Наклонился, поднял и то и другое, вышел и плотно дверь за собой затворил.

Новое место казалось раем. Сначала Лиза спала, как после прогулки в лесу. Проснувшись, нашла свое тело мягким, радостным и приятным. Мельчайшие мышцы были расслаблены. Лиза не помнила в прежней жизни ни дня такого единства с собственным существом. В этом вельветовом забытьи круглые мысли ползли по мягким канавкам. В приятном тумане тихонько щелкнуло, как будто сработал затвор фотоаппарата. Появился фокус и резкость, и Лиза увидела заусенцы на пальцах, волосы на висках, щетинку у краешка рта. Лиза смотрит на Альберта. Он сидит в старом кресле, обнимаемый завитками овчины, а на лице его – царственная тоска. Из святой безмятежности Лиза рванулась к Альберту, силясь утешить его, обнять. Взбунтовались Лизины мышцы, не желая прощаться с покоем. С каждой секундой натягивались внутри бессмысленно злые, рвущие тело на части струны, сводящие ноги и руки в судорожные узлы. Боль в животе стянула все тело в колючий ком. Лиза вскричала, что было силы: «Альберт!», но получилось «А-а-а-ум!». В ответ на ее крики в кадре явилось улыбчивое лицо, и сладкая жидкость опять попала на губы. Краем памяти Лиза знала, что если что-то освобождает от боли, то вызовет привыкание, но было так сладко – не думать, просто закрыть глаза.

Родственный пряный запах клубится рядом, ладони скользят по коже, гладя каждый изгиб лица. Лиза мутно поглядывает вокруг. А вокруг – плавные переливы цвета. Струны, терзающие её тело, прячут жала и исчезают – так волны соленого океана впитываются в песок. Напевает смутно знакомый голос. Лиза ползет по бархатным мозговым канавкам. Нет, подождите… я не должна забыть: овчина, тугие кудряшки шерсти. Родной человек в тесной кухне, в кресле. И рядом кто-то другой. Кто он, и знаю ли я его? О чём они говорят? Я не помню имён. Это тревожит. Делает больно. Лучше забыть это всё.

Ла! Ма! Ама! А-а-а! ама. Ма-ма. Мама. Мама.

Лиза взглянула на Альберта. Тело его полулежало уютно на белом сиденьи дивана, а подбородок касался груди. Ипполит бросил Альберту на колени книгу и вышел в другую комнату. Лиза приблизилась к Альберту и опустилась на пол возле него. Уткнулась лицом в ткань на его плече. Ей временами казалось, что она готова отдать этому человеку слишком уж много, и ни одно его проявление не виделось ей чрезмерным. Звуки из туалета, запах зубов, складки кожи, и даже перхоть – всё это было ей мило и дорого. Всё это было родным, и оттого прекрасным необъяснимо. Не отрывая взгляда от книги, Альберт рассеянно опустил ладонь на макушку Лизы. Она благодарно вздохнула и заключила: мы с ним – одно. Мы подходим друг другу как лайковая перчатка и живущая в ней день за днём рука. Впрочем, тут же оговорилась она, это ещё не всё. Можно ли рассказать кому-то, как сплетаются отражения на лакированной дверце? Победитель выносит тело любимой из боя, воздев над собой как флаг. Как тряпичная кукла, в которую ласково проникает рука кукловода – одушевленная каждым движением пальца – она покоряется так. Бесстрашно летит в пространство, в которое рушатся стены комнаты, дома и мироздания. Мужчина ведёт свою шакти строго вперёд, крепко держа за локти, сквозь удивление и туман. Она делает неуверенные шаги к собственной сути, и от касаний ее ступней взлетают стайки колючих искр. Навстречу ей из молочной мути выступает незыблемая вершина, и воздух становится празднично-золотым. Изумленная радостью дэви в янтарных всплесках стремится к цели, чтобы коснуться собой снежного острия.

Вершина ей покоряется. Новая высота кружит голову, и дыхание становится будто бы ни к чему. Но несколько терций спустя женщина чувствует, что эта вершина была только первой ступенькой сияющей лестницы, и путь наверх уже невозможно остановить.

Лиза прижалась горячей щекой к мягкой ладони Альберта. Каким же невзрачным и скучным с виду бывает мужчина, знающий бесконечность!

Я, безусловно, счастливая – упоенно вздохнула Лиза.

Она устроилась поудобнее, открыла свою тетрадь и записала:

"Процессы поглощения и выделения чего бы то ни было телом и сознанием идентичны сами себе и всему мирозданию. Вдох и выдох, любовь и ненависть. Вращаясь на оси времени, «я» обращается к внутреннему реактору, производящему ток в теле или в уме. Залитые солнцем слияния рек, невидимые иголки, которые ищут в высокой траве прихожане забытых церквей.

Мы гуляем по парку.

Асфальт безупречно крепок под слоем лиственной шелухи. Ты идешь со мной рядом и говоришь, что реально то, что можно потрогать. Мы идем вшестером: я, какой себя вижу я, обнимающая того, каким я тебя вижу. Ты, каким себя видишь ты, обнимающий ту, которую видишь ты.

И двое реальных людей идут через желтые волны тоски, обнимая за плечи друг друга."

Лиза немного подумала и зачеркнула тоску.

Объявили посадку. Гурьбой топоча по трапу, людишки заполнили самолет. Пристегнувшись, Шумлянский простился с холодной Москвой за стеклом и закрыл глаза.

Взлетели.

Лиза-нежная появилась во сне практически сразу, как будто его ждала. Потянулась к нему, распростершись на лоскутках полей и дорог.

Лиза.

Белые плечи, ласковый профиль, пряди змеились до горизонта под округлым носом его самолёта. Лиза-сонная перевернулась во сне на живот, и ее волосы затянули Альберта в ночь. Альберт шёл по сельской дороге от города, вдоль фруктовых садов, спящих за каменными заборами. Мелкие камешки разбегались от его ног.

Альберт внутренне знал, что ищет ребёнка с глазами карими, и уверенно шёл вперед. Альберт очень устал, и едва волочил ноги. Он не мог оглянуться. Не мог повернуть назад. Мир тяжело лежал на его плечах, укутанных пледом колючим.

Он шел в темноте, свесив голову на уставшей шее, и потому не заметил корову, стоящую посреди дороги. Корова была большая и безучастная ко всему. Фары автобуса осветили ее опущенные ресницы, единственный (правый) рог и крутые бока. Взвизгнули тормоза. В пролетающем мимо окне Альберт увидел глаза человека, глядящего с изумлением на него.

Оцарапав бока ветвями яблони, автобус свернул с дороги и канул в ничто.

У мальчика (обладателя карих глаз) было три имени. Первое имя сказал Господь-Отец с просьбой запомнить вот что:

Те, кто тело освоил, но первое имя забыл, безнадежно увязнут в своей свободе.

Это мальчишка накрепко уяснил.

Мальчик родился, от сердца крича «Рам!», и всё улыбалось ему в ответ.

Второе имя дала человеку мать. Она назвала его Бачча. На время, пока не пришёл его папа, земной Отец. И оказалось, что «бачча» – слово, которое значит «малыш», а значит мама дала ему нежность.

Третье придумал папа: имя Бикрам, и оно было схоже с Первым, и мальчик разулыбался от радости. Старики говорят, что легко отличить счастливого от несчастного – те, кто помнит святое Имя, смеются над временем и не вязнут в его морщинах.

Бикрам понемногу свыкся с младенческим телом, которое он исследовал: трогал, натягивал и вылизывал каждый край, до которого мог достать. Вскоре тело стало привычным, и он просыпался в нём с каждым разом всё проще и всё уютнее.

Счастье скользит, как топленое масло. Бикраму уже четыре. Он ловко ныряет под мамину руку – туда, где тёплая грудь наполняет тугую ткань ее чоли. Мальчик прячется целиком в складках юбки сари, мама смеется и вертится, силясь его поймать, но малыш убегает, радостно хохоча.

Куры шуршат в кустах.

Мальчика привлекает колодец. В колодце – всегда луна. Она, наверное, прячется там, когда по небу в сияющей колеснице мчится сияющий Сурья. Сурья суров, но его езда сопровождает цветение планеты. Вода в колодце всегда чиста и очень холодная, потому что луна ведь сделана изо льда. Не зря же тает на небе она ночь от ночи?