Текст книги "Магия кошмара"

Автор книги: Питер Страуб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Приходилось, – сказал я. – Да и тебе тоже.

– Круче, чем бой, страшнее, чем ужас. Что-то вроде того, что случилось с майором: он столкнулся с Богом. Ему предъявили требования. Ему пришлось выйти за рамки обычного, даже когда он определил его границы.

Рэнсом рассказал мне, как майор Бачелор завелся, когда его привезли в лагерь Крэндалл вместе с черепом его жены, но я почти ничего не понял.

– Я занимался этим вопросом, – сказал Рэнсом. Он почти перешел на шепот. – Ты только подумай, что могло заставить людей покинуть деревню, если они связаны с ней святой обязанностью.

– Я не знаю ответа, – сказал я.

– И даже еще более святая обязанность должна держать их там. Я говорю о сильнейшем чувстве стыда. Когда преступление настолько велико, что с ним невозможно жить, память о нем становится священной. Становится самим преступлением...

Думая об обстановке в подземной комнате хижины, я вспомнил, что все там напоминало место поклонения некоему непотребному божеству.

– Вот если говорить об этой деревне и вожде. Все в деревне знают и не знают о том, что делает вождь. Они привыкли советоваться с ним и подчиняться. А потом в один прекрасный день исчезает маленький мальчик.

Мое сердце упало.

– Маленький мальчик. Скажем, лет трех. Достаточно взрослый, чтобы разговаривать и попадать в неприятности, но слишком маленький, чтобы позаботиться о себе. Он просто пропал – нет и нет. Что ж, это Вьетнам, ведь так? Стоит только отвернуться, и ребенок может убежать куда-нибудь, его может подхватить какое-нибудь животное. Он может заблудиться в джунглях или забрести в болото. Кто-то вроде тебя может пристрелить его. Он может попасть в ловушку и никогда не вернуться. Всякое случается.

Но через пару месяцев это случается снова. Мамаша отворачивается на секунду, а куда же подевался малыш? На сей раз они принимаются искать, не только мама с бабушкой, но и все их друзья. Они прочесывают деревню. Жители деревни прочесывают деревню, каждый квадратный метр, потом делают то же самое с рисовым полем, а потом ищут в лесу.

Догадайся, что происходит дальше. Очень интересный момент. Старая женщина выходит с утра к колодцу за водой и видит привидение. Эта старуха принадлежит к огромному семейству первого исчезнувшего малыша, но видит она не призрак ребенка, а призрак старого пьяницы из соседней деревни. Местного оборванца, так сказать. Он просто стоит у колодца, сложив руки вместе, он голоден – есть такое поверье у этих людей. Старый тощий ублюдок хочет есть. Он хочет, чтобы его накормили. Старуха дико орет и падает в обморок. Когда она приходит в себя, призрака уже нет.

Дальше старая леди рассказывает всем, что она видела, и вся деревня впадает в панику. Силы зла освобождены. Что было потом, знаешь? Две тринадцатилетние девочки работают на рисовом поле, они поднимают глаза и видят старуху, которая померла, когда им было по десять лет, – буквально в двух метрах. Волосы у нее седые и свисают неопрятными прядями, а ногти на руках сантиметров по тридцать. Когда-то она была приветливой старушкой, но теперь она не так дружелюбна. Старуха тоже голодна, как все призраки. Девочки начинают пронзительно кричать и плакать, но никто больше не видит призрака, а старуха подходит все ближе и ближе, и они бегут, но одна девочка падает, и старуха прыгает на нее, как кошка. И как ты думаешь, что она делает? Она вытирает свои грязные руки о лицо кричащей девочки, слизывает ее слезы и обслюнявливает пальцы.

На следующую ночь исчезает еще один маленький мальчик. Двое мужчин отправляются искать его позади хижин, там, где уборные, и они видят прямо в яме двух привидений, запихивающих в рот экскременты. Мужчины кидаются назад в деревню, и там оба видят полдюжины привидений вокруг хижины вождя. Среди них один видит сестру, которая умерла во время войны с французами, и двадцатичетырехлетнюю жену, погибшую от тропической лихорадки. Привидения хотят есть. Один мужчина дико кричит, потому что он не только видит свою мертвую жену, которая скорее похожа на вампира, он видит, как она, проходит внутрь хижины вождя, не воспользовавшись дверью.

Эти люди верят в привидений, Андерхилл, они знают, что привидения существуют, но увидеть их можно крайне редко. Вьетконговцы чем-то похожи на психоаналитиков, потому что они не верят в случайности. Каждое событие имеет значение.

Мертвая двадцатичетырехлетняя жена снова выходит из хижины через стену. В ее руках ничего нет, но с них капает что-то красное, и она облизывает пальцы, как голодная кошка.

Первый мужчина стоит на месте, указывая туда пальцем и невнятно бормоча, матери и бабки пропавших мальчиков выходят из своих хижин. Они боятся своих мыслей и боятся привидений. Призраки – часть того, что они знают, даже если большинство жителей никогда не встречались с ними раньше. То, что происходит сейчас в их головах, – нечто новое. Новое, потому что раньше это было скрыто.

Матери и бабки идут к хижине вождя и начинают выть, как собаки. Когда вождь выходит, они прорываются в хижину мимо него и разносят все внутри. Знаешь, что они там находят? Они находят конец Бонг То.

Рэнсом припарковался рядом со штабом нашего батальона пять минут назад, и теперь он улыбался так, будто объяснил все.

– Но что произошло? – спросил я. – Откуда такие сведения?

Он пожал плечами.

– Мы узнали все это на допросе. Когда женщины нашли подземную комнату, они поняли, что вождь насильно принуждал их мальчиков к сексу, а потом убивал их. Они не знали, что он сделал с телами, но знали, что он убил детей. Когда вьетконговцы в очередной раз посетили деревню, жители рассказали все командиру. Вьетконговцы сделали все остальное. Они чувствовали омерзение – Транг предал их, предал все, что должен был олицетворять. Один из вьетконговцев, которых мы схватили, рассказал, что отволок вождя вниз, в подземную комнату, и привязал цепями к столбам, написал имена умерших мальчиков и дочерей Трэнга на стене, а потом... потом они сделали то, что сделали. То, что от него осталось, они скорее всего вынесли, выбросили в выгребную яму. А спустя месяцы мало-помалу, не все сразу, постепенно из деревни уехали все жители. К тому времени они видели призраков постоянно. Видимо, люди переступили какую-то грань.

– Ты думаешь, они на самом деле видели привидения? – спросил я его. – Я имею в виду, неужели это были настоящие привидения?

– Если тебе нужно мнение эксперта, спроси майора Бачелора. Ему есть что рассказать про привидения. – Секунду Рэнсом колебался. – Но если ты спросишь меня, то я скажу – они были настоящие.

Я вылез из джипа и захлопнул дверь.

Рэнсом внимательно посмотрел на меня.

– Заботься о себе как следует.

– Удачи тебе с твоими туземцами.

– Мои туземцы – просто фантастика.

Он переключил передачу, выкрутил руль до предела, чтобы джип описал огромный круг перед штабом батальона, и прежде чем переключиться на вторую скорость, уже несся вперед по дороге.

Две недели спустя Леонарду Хэмнету удалось уговорить лютеранского священника написать о нем письмо Тин Ману, а еще через два дня Хэмнет – уже в чистенькой форме – упаковывал свой вещмешок, готовясь к ночному перелету на базу ВВС в Калифорнии. Там он должен был пересесть на самолет до Мемфиса, а оттуда до Лукаут Маунтин армия наняла ему шестиместный вездеход.

Когда я зашел в палатку к Хэмнету, он застегивал на замок свою сумку в полной тишине, которую ему любезно предоставили. Хэмнет не хотел разговаривать о том, куда он едет и зачем он туда едет, и вместо того чтобы ответить на мой вопрос о пересадках, просто открыл молнию на боковом кармане и вручил мне толстую стопку авиабилетов.

Я просмотрел их и вернул назад.

– Тяжелое путешествие, – заметил я.

– С этого момента теперь все легко, – сказал Хэмнет.

Он казался спокойным и сосредоточенным, когда закрывал молнию на кармане с бесценными билетами. К этому времени письмо его жены уже превратилось в тряпку, склеенную скотчем. Я легко представил его читающим и перечитывающим письмо в тысячный или двухтысячный раз во время долгого полета над Тихим океаном.

– Им нужна твоя помощь, – сказал я. – Я рад, что они ее получат.

– Это верно.

Хэмнет ждал, что я наконец оставлю его в покое.

Сумка его казалась очень тяжелой, и я спросил о продолжительности отпуска. Хэмнет уже собрался снова достать билеты из сумки вместо того, чтобы просто ответить, но он заставил себя произнести:

– Мне дали семь дней. Плюс время на дорогу.

– Хорошо, – сказал я бездумно, нам больше не о чем было говорить, и мы оба знали это.

Хэмнет поднял сумку с койки и повернулся к двери без обычных прощаний и объятий. Кто-то еще окликнул его, но он, казалось, ничего не слышал, кроме собственных мыслей. Я вышел с ним наружу и остановился рядом на самом солнцепеке. На Хэмнете был галстук, а туфли он начистил до блеска. Пот уже пробивался через его плотную рубашку цвета хаки. Он избегал моего взгляда. Через минуту перед нами нарисовался джип. Лютеранский священник превзошел сам себя.

– До свидания, Леонард, – сказал я.

Хэмнет закинул свою сумку на заднее сиденье и уселся в джип. Он сидел прямо, как статуя. Рядовой, водитель джипа, сказал что-то Хэмнету, когда они отъехали, но тот не ответил. Готов поклясться, он не сказал ни слова ни стюардессам, ни водителям, ни носильщикам, никому вообще из тех, кто стал свидетелем его долгого путешествия домой.

3

В тот день, когда Леонард Хэмнет должен был вернуться, лейтенант Джойс вызвал Майкла Пула и меня в штаб, чтобы рассказать, что произошло в Теннеси. В руках он держал пачку бумаг и был зол и озадачен. Хэмнет не вернется во взвод. Было даже смешно. Хотя, конечно, смешного мало. Все оказалось просто ужасно – случилось так, как случилось. Кто-то должен быть обвинен. Были приняты безответственные решения, и нам всем повезет, если не будет расследования. Мы были ближе всех к этому человеку, разве мы не предвидели, что может произойти? Если нет, то какое нам тогда оправдание?

Разве мы не подозревали хоть немного, что этот человек собирается сделать?

Ну да, в самом начале, сказали мы с Пулом. Но нам показалось, что он справился со своей бедой.

Мы проявили глупость и полную некомпетентность в этом вопросе, сказал лейтенант Джойс. Он оказался человеком, который пронес полуавтоматическое оружие через охрану трех разных аэропортов, притащил его в зал суда и выполнил все свои угрозы, которые мы слышали от него несколько месяцев назад, и никто не смог остановить его.

Я вспомнил сумку, которую Хэмнет закинул на заднее сиденье джипа; я вспомнил неохоту, с которой он расстегивал ее, чтобы показать мне билеты. Хэмнет не проносил оружие через охрану аэропортов. Он просто отправил его багажом на корабле, а сам прошел таможню в чистой форме и сияющих ботинках.

Как только председатель огласил обвинительный приговор, Леонард Хэмнет встал на ноги, достал из-под полы полуавтоматический пистолет и расстрелял мистера Брустера там, где он сидел, – за столом зашиты. Пока люди кричали и визжали, падали на пол, пока офицер охраны в зале заседаний пытался расстегнуть кобуру, Хэмнет убил свою жену и сына. К тому моменту, когда он поднес пистолет к собственной голове, офицер дважды выстрелил ему в грудь. Хэмнет умер на операционном столе в лютеранском госпитале в Лукаут Маунтин, а его мать потребовала, чтобы его останки были захоронены на Арлингтонском национальном кладбище.

Его мать. Арлингтон. Я вас спрашиваю.

Лейтенант так и сказал.

Его мать. Арлингтон. Я вас спрашиваю.

Рядовой из Индианаполиса по имени Буррафс выиграл шестьсот двадцать долларов из фонда Илии после того, как лейтенант был убит осколочной гранатой за тридцать два дня до окончания его срока. После этого нас, ничего не подозревающих, передали в руки Гарри Биверса, Потерянного Босса, самого худшего лейтенанта на свете. Рядовой Буррафс погиб неделей позже в долине Драконов вместе с Тиано и Кельвином Хиллом и многими другими, когда лейтенант Биверс завел нас на минное поле, где мы провели сорок восемь часов под огнем двух батарей вьетконговцев. Думаю, что мать Буррафса там, в Индианаполисе, потом получила эти шестьсот двадцать долларов.

Малыш хорошо воспитан

«Bunny Is Good Bread»

Стивену Кингу

Часть первая

1

Первое воспоминание Фи – образ огня, не настоящею огня, а воображаемого, взвивающегося вверх над огромной решеткой, на которой лежал обнаженный человек. Этому образу сопутствовало воспоминание о том, как отец хватается за телефон. На мгновение его отец, Боб Бандольер, единственный король в этом королевстве, показался Фи резиновым от шока и будто бескостным. Он повторял одно и то же, и во второй раз пятилетний Филдинг Бандольер, маленький белокурый Фи, увидел языки огня, скачущие по чернеющей на решетке фигуре.

– Я уволен? Должно быть, это шутка.

Пламя охватило маленького человечка на наклонной решетке. Человек открыл рот и издал скрипучий звук. Это был ад, и это было интересно. Фи тоже обожгло это пламя. Отец заметил, что ребенок смотрит на него, и ребенок тоже увидел, что его присутствие обнаружили. Лицо отца пылало огнем боли и злости, а у Фи все похолодело внутри.

Негнущейся левой рукой отец показал ему на дверь. В темноте их квартиры белая, хрустящая рубашка Боба Бандольера сияла, как привидение.

– Вы знаете, почему я не прихожу на службу, – сказал отец. – Но это не тот случай, когда у меня есть выбор. Вы никогда, никогда не найдете человека более преданного, чем...

Он слушал, сгибаясь все ниже и ниже, словно сдавливая в груди пружину. Фи, крадучись, попятился через комнату, стараясь не производить никакого шума. Достигнув дальней задней стены, инстинктивно опустился на колени и пополз дальше, все еще глядя, как его отец сгибается над телефоном. Фи наткнулся на темный пушистый комок, кошку Джуд, сгреб ее и прижимал к груди до тех пор, пока она не перестала сопротивляться.

– Нет, сэр, – произнес отец. – Если вы хорошенько подумаете о том, как я работаю, вам придется...

Он выдохнул изо рта воздух, все еще сжимая пружину. Фи знал, что отец ненавидит, когда его перебивают.

– Я понимаю, сэр, но человек с моей зарплатой не может позволить себе нанять сиделку или няньку и...

Еще один громкий выдох.

– Разве нужно рассказывать, что творится сейчас в больницах? Инфекции, постоянная сырость и... Мне приходится лечить ее дома. Не знаю, в курсе ли вы, сэр, но те ночи, когда меня не было в отеле, можно пересчитать по пальцам.

Медленно, словно осознав нелепость своей позы, отец Фи начал выпрямляться.

– Иногда мы молимся.

Фи увидел, как воздух вокруг отца потемнел и наполнился маленькими сверкающими штучками, которые кружились, мерцали и слепили своим блеском, а потом исчезали. Джуд тоже их видела и прижалась к мальчику еще плотнее.

– Что ж, конечно же, вы имеете полное право на собственное мнение по этому вопросу, – сказал отец, – но вы сильно ошибаетесь, если считаете, что мои религиозные убеждения каким-либо образом...

– Я с этим совершенно не согласен, – сказал отец.

– Я уже объяснял, – говорил он. – Почти каждую ночь, с тех пор как моя жена заболела, мне удавалось выйти на работу. Вы знаете мое отношение к службе, сэр, мою абсолютную преданность...

– Мне очень жаль, что вы так считаете, сэр, – продолжал отец, – но вы делаете очень большую ошибку.

– Я действительно думаю, что вы совершаете ошибку, – сказал отец.

Маленькие белые танцующие линии крутились и мерцали в воздухе, как фейерверк.

Фи с Джуд восхищенно таращились на них из дальнего угла.

Отец мягко повесил трубку и поставил телефон назад на столик. Его лицо неподвижно застыло в молитве.

Фи посмотрел на черный телефон на маленьком столике между большим креслом и полосатым из-за жалюзи окном: трубка, похожая на пару опущенных ушей, круглый диск. А рядом фарфоровый олень обнюхивает фарфоровую олениху.

Тяжелые шаги направились к нему. Джуд нашла себе теплое местечко рядом с Фи. Его отец быстро приближался: сияющая белизной наглаженная рубашка, темные брюки, галстук, отполированные туфли. Его усы – две жирные запятые – были похожи на съемные украшения.

Боб Бандольер нагнулся, подхватил Фи своими толстыми белыми ладонями под руки, как игрушку. Поставил ребенка на ноги и, нахмурившись, посмотрел на него.

Потом отец ударил сына по лицу и толкнул назад. Фи был слишком ошеломлен, чтобы заплакать. Когда отец ударил его по другой щеке, колени мальчика подогнулись, и он начал оседать на ковер. Его щеки горели. Боб Бандольер снова наклонился. Серебряный свет из окна начертил сияющую белую линию на его темных волосах. Фи закрыл глаза и громко зарыдал.

– Знаешь, почему я сделал это?

Голос отца был все еще низким и неторопливым, таким же, как в разговоре по телефону.

Фи помотал головой.

– Две причины. Послушай меня, сынок. Причина номер один. – Он поднял указательный палец. – Ты не послушался меня, а я всегда наказывал и буду наказывать непослушание.

– Да, – сказал Фи.

– Я отправил тебя из комнаты, не так ли? Ты вышел?

Фи помотал головой, отец крепко обхватил его руками с обеих сторон, пока тот не перестал плакать.

– Ты ведь не будешь отрицать этого? Так ведь?

Фи снова покачал головой. Отец прохладными губами поцеловал его в горящую щеку.

– Я сказал, что у меня было две причины, помнишь?

Фи кивнул.

– Грех – вторая причина.

Лицо Боба Бандольера приблизилось, преодолев пространство между ними. Глаза – глубокие, карие, со светящимися бледно-желтыми белками – обшарили Фи и отыскали его провинность. Фи снова начал плакать. Отец держал его прямо.

– Наш Господь Иисус очень, очень рассержен сегодня, Филдинг. Он потребует расплаты, и мы должны заплатить.

Когда отец разговаривал таким тоном, Фи всегда представлял страницу из журнала «Лайф»: там было изорванное поле битвы, усеянное следами от разрывов снарядов, деревьями, сгоревшими до обуглившихся пней, и кучами трупов.

– Мы помолимся вместе, – сказал отец, поддернул вверх штанины брюк и опустился на колени. – Потом мы пойдем навестить твою мать.

Отец положил ему на плечо указательный палец и слегка нажал вниз, собираясь протолкнуть Фи через весь пол к вечному огню. Наконец Фи понял, чего хочет отец, и тоже встал на колени.

Отец уже закрыл глаза, и лоб его пересекли вертикальные морщины.

– Ты будешь говорить? – спросил Фи.

– Молись, Фи, читай молитву про себя.

Он сложил руки перед лицом и начал шевелить губами. Фи закрыл глаза и услышал, как Джуд снова и снова вылизывает языком один и тот же участок шерсти.

Отец сказал:

– Теперь пойдем туда. Это наша обязанность, ты знаешь.

В спальне он открыл шкаф для одежды и снял с вешалки пиджак от костюма, вернул вешалку на место и закрыл дверцу. Он сунул руки в рукава пиджака и стал более официальным и неприступным, каким Фи знал его гораздо лучше. Отец встал на колено перед зеркалом, чтобы поправить узелок галстука. Провел руками по волосам с обеих сторон. В зеркале он нашел глаза Фи.

– Иди к своей матери.

Еще две недели назад двуспальная кровать стояла на дальнем конце лоскутного ковра, бутылочки с лосьонами и духами мамы стояли на левой стороне того, что они называли туалетным столиком, а светлый деревянный стул стоял рядом. Теперь там стоял отец и смотрел на него в зеркало. Еще две недели назад занавески были отдернуты все дни напролет, а спальня всегда казалась наполненной искристым волшебством. Толстая черная Джуд целыми днями нежилась в лучах солнца, которые собирались в центре ковра. Сейчас шторы были задернуты, и комната пахла болезнью. Это напомнило Фи то время, когда отец взял его с собой на работу и в порыве душевного возмущения запихнул в старую вонючую комнату. Хочешь узнать, каковы люди на самом деле? Осколки разбитого стекла покрывали пол, набивка вылезла из разрезанного дивана, но хуже всего был запах от комков какой-то массы и луж на полу. Стены исполосованы чем-то коричневым. Так они представляют себе веселье, сказал тогда отец. Хорошее времяпрепровождение.

Теперь на лоскутном ковре лежал старый матрас, который отец положил на пол рядом с кроватью. Светлого стула рядом с туалетным столиком уже не было, не было и ряда маленьких бутылочек, которые так любила его мама. Две недели назад, когда все переменилось, Фи слышал, как отец, рыча, вдребезги разбил эти бутылочки и стул о стену. Тогда казалось, что монстр вырвался из его шкуры и свирепствует в спальне. На следующее утро отец сказал, что мама заболела. Куски стула валялись по всей комнате, а стены были испещрены следами от ударов. В комнате стоял невыносимый сладкий запах.

Твоей маме нужно отдохнуть. Ей должно стать лучше.

Фи посмел лишь бросить взгляд на беспорядочно разбросанные на подушке волосы и открытый рот. Маленькая круглая капля крови выползла из ее носа.

Она больна, но мы о ней позаботимся.

Ей ничуть не стало лучше. Когда следы духов на стене высохли, папины рубашки и носки и нижнее белье постепенно заполнили пространство на полу между старым матрасом и голым туалетным столиком, и Фи теперь приходилось обходить разбросанные вещи, чтобы ступить на матрас и добраться до постели. Больничный запах усиливался, когда он подходил к матери. Фи совсем не был уверен, что сможет посмотреть ей в лицо – синюю отекшую маску, которую он видел в последний раз, когда отец позволил ему войти в комнату. Он стоял на тонком матрасе рядом с кроватью, глядя на нечесаные лохмы каштановых волос, свисающие с кровати. Они доходили до черных букв на простыне, там было написано «Отель св. Олвина». Наверное, ее волосы все еще росли. Может быть, она ждет, что он посмотрит на нее. Может, ей стало лучше, как раньше.

Фи дотронулся до букв и позволил своим пальцам продвинуться выше, так, что мамины волосы легонько коснулись его руки. Он слышал, как дыхание почти бесшумно вырывается из ее горла.

– Видишь, как она хорошо сегодня выглядит? Ты действительно выглядишь сегодня хорошо, не так ли, дорогая?

Фи поднял глаза. Он почувствовал себя так, словно его грудная клетка и живот, все внутри него вырвалось из тела и взлетело в воздух. Если не считать исчезающий желтый синяк, который тянулся от глаза до линии волос, она снова выглядела как его мама. Кусочки овсяной каши прилипли к подбородку и по сторонам у рта. Тонкие линии на щеках похожи на следы от карандаша. Ее рот немного приоткрылся, словно для того, чтобы сделать глоток воздуха или попросить еще овсянки.

* * *

Фи пять лет, и он смотрит на свою мать в первый раз с тех пор, как видел ее в синяках. Его сознательная жизнь – необычная жизнь сознания Фи – еще только начинается.

* * *

Секунду ему казалось, что мать собирается что-то ответить. Затем Фи вдруг осознал, что его отец разговаривает с ней, как он сам иногда разговаривает с Джуд или с собакой на улице. Кончиками пальцев Фи дотронулся до ее кожи. В отличие от лица руки матери стали грубыми, с увеличенными костяшками и мозолистыми кончиками пальцев, расширяющимися на концах. Кожа на ладони оказалась прохладной и какой-то особенно шершавой.

– На самом деле, дорогая, – произнес отец, стоя позади Фи. – Ты с каждым днем выглядишь все лучше.

Фи схватил ее руку и попытался передать ей немного своей жизни. Мать лежала на кровати, как принцесса из сказки, замороженная проклятием. Голубая венка пульсировала на ее веке. Она могла видеть только темную ночь.

На секунду Фи тоже увидел ночь, глубокую, обморочную черноту, которая звала его.

Да, подумал он, о'кей. Все о'кей.

– Мы здесь, милая, – сказал отец.

Фи попытался вспомнить, называл ли когда-нибудь раньше его отец жену «милая».

– Это твой маленький Фи держит тебя за руку, милая, разве ты не чувствуешь, как он тебя любит?

Неожиданное чувство отрицания, чувство отвращения заставило Фи отдернуть руку. Если отец и заметил, ему было все равно, потому что он ничего не сказал. Фи видел, как его мать уплывает в необъятное море черноты внутри нее.

На миг он забыл дышать через рот, и вонь, поднимающаяся с постели, навалилась на мальчика.

– Сегодня не было времени привести ее в порядок. Я займусь этим попозже. Но ты же знаешь, лежи она хоть на постели с шелковыми простынями, ей все равно.

Фи хотел наклониться вперед и обнять маму, но вместо этого отступил назад.

– Мы тут не доктора и не сиделки, Фи.

На какое-то мгновение Фи показалось, что в комнате есть еще какие-то люди. Затем он понял, что отец имеет в виду их двоих, и у него в голове возникла одна очень простая идея.

– Маме нужен доктор, – сказал он и рискнул поднять на отца глаза.

Отец наклонился над сыном и толкнул его за плечи так, что тот неуклюже попятился назад. Фи сжался, ожидая еще одного удара, но отец повернул мальчика лицом к себе и посмотрел на него. Однако во взгляде его не было ни глубины чувств, ни блеска жестокости, которые обычно предшествовали ударам.

– Если бы я мог справляться за трех медсестер, а не за одного человека, я бы менял ей простыни по два раза на день, черт возьми, я бы вымыл ей волосы и почистил зубы. Но, Фи... – Хватка отца усилилась, клинья его пальцев впились в кожу Фи. – Ты думаешь, твоя мамочка стала бы счастливее, находясь так далеко от нас?

Человеческое существо, лежащее на кровати, едва ли могло испытывать счастье или несчастье.

– Она может быть счастлива только здесь, с нами, Фи, и это так, это правильно. Она чувствовала, когда ты держал ее за руку, и поэтому ей скоро станет лучше. – Он поднял глаза. – Совсем скоро ты сможешь сидеть на кровати, не так ли? Давай теперь помолимся за нее.

Отец снова толкнул Фи вниз, на колени, и сам присоединился к нему.

– Отче наш, сущий на небесах, – произнес он, – раба твоя, Анна Бандольер, моя жена и мать этого мальчика, нуждается в Твоей помощи и защите. И мы также. Дай нам сил, Господи, заботиться о ней в ее немощи, и просим Тебя, Господи, помочь ей преодолеть недуг. Ни один человек на земле не совершенен, включая и эту бедную больную женщину, возможно, мы, Господи, в мыслях или делах своих согрешили против Тебя. На милость Твою уповаем, Отец наш, но знаем, что грешны и недостойны ее. Аминь.

Он опустил руки и встал с колен.

– Теперь оставь комнату, Фи.

Отец снял свой пиджак, повесил его на угол спинки кровати и закатал рукава. Галстук он засунул под рубашку. На миг он остановился и посмотрел на сына внимательным озабоченным взглядом.

– Мы сами о ней позаботимся, и никому другому до этого не должно быть никакого дела.

– Да, сэр.

Отец кивнул головой на дверь спальни.

– Помни, что я сказал.