Текст книги "Скала"
Автор книги: Питер Мэй
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)
Питер Мэй
Скала
Tri rudan a thig gun iarraidh: an t-eagal, an t-eudach ‘s an gaol.
(Три вещи приходят без спроса: страх, любовь и ревность)
Гэльская пословица
Стивену, с которым я бродил по тем счастливым путям
Благодарности
Я хотел бы выразить сердечную благодарность тем, кто так великодушно предоставил в мое распоряжение свои время и знания, пока я работал над «Скалой». В особенности я хочу поблагодарить патологоанатома Стивена Чепмэна, доктора медицины, судебно-медицинского эксперта, Сан-Диего, Калифорния; Дерека (Плуто) Мюррея, гэльского актера и телеведущего; сержанта Джорджа Мюррея, Северное отделение полиции, Сторновэй, остров Льюис; Джона «Додса» Макфарлейна, Ангуса «Бобби» Моррисона и Ангуса «Энджи» Ганна, охотников на гугу, Несс, остров Льюис; Калума «Пагуоша» Мюррея и Мердо «Бега» Мюррея, капитана корабля «Вересковый остров» и его первого помощника, Сторновэй, остров Льюис; Дональда Макритчи, учителя математики и географии в школе «Лайонел», Несс, остров Льюис; Эвелин Кулл, гэльскую актрису и телеведущую; доктора Брайана Мичи, врача общей практики, судебно-медицинского эксперта и временно исполняющего обязанности патологоанатома, Сторновэй, остров Льюис; An Comunn Eachdraidh, Несское историческое общество, Несс, остров Льюис. Мне также хотелось бы поблагодарить Джона Битти за его книгу «Сула. Морские охотники Льюиса»: его описания и фотографии позволили мне многое узнать о ежегодном паломничестве мужчин Несса на остров Сула-Скерр для промысла двух тысяч гуг. Кроме того, я хотел бы выказать особую благодарность жителям острова Льюис за теплоту и щедрость, которые они проявляли по отношению ко мне в те пять лет, что я вел съемки на острове, и позже, когда я собирал материал для этой книги.
Пролог
Они еще дети. Им по шестнадцать лет. Осмелев от алкоголя, с воскресеньем, идущим по пятам, они уходят в темноту.
Ветер сегодня неожиданно легкий и в кои-то веки теплый – как дыхание на коже, нежный и волнующий. Легкая дымка в августовском небе скрывает звезды, но почти полная луна заливает бледным, бескровным светом плотный, мокрый после отлива песок. Море тихо дышит на берег, пена слегка светится – серебристые пузырьки на золоте. Влюбленные спешат вниз по бетонной дорожке от деревни, и кровь стучит у них в висках, как неумолчный шум волн.
Слева едва заметно волнуется вода крохотной гавани. Слышно, как скрипят канаты и привязанные к ним лодки. Лодки игриво толкаются боками, деревянные борта стучат друг о друга.
Уильям держит девушку за руку, чувствует ее возбуждение. Ее дыхание было сладким от алкоголя, а поцелуй – нетерпеливым. Уильям знает, что сегодня она наконец согласится. Но времени так мало! Воскресенье близко, слишком близко. Прежде чем фонари остались позади, он украдкой взглянул на часы: у них в запасе всего полчаса.
Дыхание Кейт стало частым. Она боится, но не секса, а отца, который сидит в этот мигу камина и смотрит, как дотлевает торф. Многолетний опыт позволил ему сложить брикеты так, чтобы к началу дня отдохновения огонь полностью догорел. Кейт чувствует, как нетерпение отца превращается в гнев: приближается полночь, а дочь до сих пор не пришла. Неужели на этом богобоязненном острове ничто не меняется?
Мысли толкутся у нее в голове, заглушают и желание, и действие алкоголя, из-за которого она стала более податливой. Всего каких-то несколько часов назад казалось, что субботний вечер в клубе будет длиться вечно. Но время идет так быстро, когда оно нужнее всего! И вот его почти не осталось.
Паника и страсть теснятся в груди Кейт, когда они с Уильямом проходят мимо старой рыбацкой лодки, косо стоящей на гальке выше воды. Сквозь открытую часть эллинга виден пляж, заключенный в рамы незастекленных окон. Море будто светится изнутри. Уильям отпускает руку Кейт, открывает деревянную дверь – совсем немного, только чтобы можно было протиснуться внутрь, – и вталкивает девушку в эллинг. Здесь темно, пахнет соляркой, водорослями и морской водой – таков на острове запах торопливого подросткового секса. Темный силуэт лодки на трейлере нависает над ними, два маленьких квадратных окна, словно два глаза, смотрят на берег.
Парень толкает девушку к стене и начинает целовать ее, пробиваясь языком между ее губ и сжимая мягкие груди. Кейт больно, она отталкивает Уильяма:
– Не так грубо!
Ее дыхание, словно гром, отзывается в темноте.
– У нас нет времени, – в его голосе напряжение, исполненное страсти и тревоги. Девушка начинает сомневаться. Разве ей хотелось, чтобы ее первый раз был таким – несколько жалких минут в темном, грязном эллинге?
– Нет, – Кейт толкает парня и делает шаг в сторону, к окну – вдохнуть ночного воздуха. Если они поспешат, можно вернуться домой до полуночи.
Темная фигура выплывает из тени – плавная, холодная, огромная. Девушка невольно вскрикивает.
– Бога ради, Кейт! – Уильям спешит к ней, к его страсти и тревоге добавилась досада. Внезапно он начинает скользить, как будто встал на лед. Юноша падает на локоть, руку пронзает острая боль.
– Черт!
На полу разлита солярка. Брюки сзади уже пропитались ею, и руки Уильяма тоже запачканы. Не думая, он достает из кармана зажигалку. Здесь просто слишком мало света! Только нажав на колесико, он понимает, что сейчас может превратиться живой факел. Но уже слишком поздно. Свет в темноте кажется ярким, пугающим. Уильям сжимается, но пары солярки не воспламенились, и пламя не занялось. Юноша поднимает глаза и видит перед собой нечто настолько ужасное, что даже не сразу понимает, что это.
Со стропил на потертой оранжевой веревке из синтетического волокна свисает человек, его голова неестественно наклонена. Это крупный мужчина, совершенно голый, и синеватая плоть свисает с его груди и ягодиц, как слишком свободный костюм. Между ног его висят петли чего-то гладкого, блестящего, а живот разрезан и зияет, как чудовищная ухмылка. Огонек зажигалки отбрасывает тень убитого на поцарапанные и покрытые граффити стены, и она пляшет, как будто призраки приветствуют вновь прибывшего. За висящим трупом Уильям видит лицо Кейт – бледное, застывшее от ужаса, с широко раскрытыми глазами. Ему приходит в голову дурацкая мысль: разлитая солярка предназначена для сельского хозяйства, и Акцизное управление добавило к ней красный краситель в знак того, что она не облагается налогом. Но тут он понимает: это кровь. Густая, липкая, засыхающая у него на руках коричневой пленкой.
Глава первая
I
Ночь. Тепло и душно, как бывает только в конце лета. Фину трудно сосредоточиться. Темнота маленького кабинета – словно большие мягкие черные руки, вжимающие его в кресло. Круг света от настольной лампы режет глаза, притягивая и одновременно ослепляя, так что трудно сосредоточиться на записях. Компьютер еле слышно гудит в тишине, его экран мерцает на самой границе поля зрения. Фин давно должен был лечь спать, но ему нужно закончить сочинение. Открытый университет – его единственная отдушина, а он все тянул со сдачей. Как глупо с его стороны.
Фин слышит какое-то движение у двери, за спиной, и сердито оборачивается. Он думает, что это Мона, но ругать оказывается некого. Фин в удивлении смотрит на мужчину – такого высокого, что стоять прямо у него не получается, и он вынужден склонять голову набок, чтобы не задевать ею потолок. Потолки в квартире невысокие, но все равно рост у мужчины два сорок, не меньше. У него очень длинные ноги, темные брюки собираются в складки в самом низу, у черных ботинок. Клетчатая хлопчатобумажная рубашка заправлена в брюки, на поясе – ремень, а поверх всего – куртка-анорак. Она расстегнута, воротник поднят, но капюшон опущен. Руки мужчины висят как плети, видны запястья – рукава слишком короткие. На вид ему лет шестьдесят: печальное морщинистое лицо, темные невыразительные глаза. Грязные седые волосы свисают за ушами. Мужчина молчит. Просто стоит и смотрит на Фина, в морщинах на лице лежат глубокие тени от света настольной лампы. Господи, что он здесь делает?! Волоски на шее и руках Фина встали дыбом, страх обволок его, словно густой туман.
И тут словно издалека он услышал собственный голос, хнычущий в темноте: «Стра-анный челове-ек…» А человек все стоял и смотрел. «Там стра-анный челове-ек…»
– Что с тобой, Фин? – Мона трясла его за плечо. Он открыл глаза, сонный, все еще ничего не понимая, увидел ее перепуганное лицо и услышал собственный стон: «Стра-анный челове-ек…»
– Боже, что случилось?
Фин отвернулся от жены, лег на спину и попытался отдышаться: сердце до сих пор бешено колотилось.
– Просто сон. Дурной сон.
Но человек в кабинете все еще стоял перед его глазами, как в детском кошмаре. Фин взглянул на часы на тумбочке: четыре часа семь минут. Больше ему не уснуть, это ясно. Во рту сухо, даже сглотнуть трудно.
– Ты меня до смерти напугал.
– Прости, – Фин откинул одеяло, опустил ноги на пол. Закрыл глаза и потер их, но образ человека из сна остался, будто был выжжен на сетчатке.
– Ты куда?
– В туалет.
Он тихо прошел по ковру и открыл дверь в коридор, залитый лунным светом. Переплеты псевдогеоргианских окон рисовали на полу геометрический узор. На полпути к ванной видна была открытая дверь кабинета, внутри – темно, как в яме. Фин вздрогнул, вспомнив высокого мужчину, который был там в его сне. Он до сих пор стоял перед глазами, как живой.
У двери в ванную Фин остановился, как делал каждую ночь уже почти четыре недели. Взгляд его притягивала распахнутая дверь в конце коридора; комнату за ней заливал лунный свет. Занавески должны были быть задернуты, но не были: в комнате не осталось ничего, кроме ужасной пустоты. С тяжелым сердцем Фин отвел глаза и вытер со лба холодный пот.
Звук льющейся мочи наполнил ванную успокаивающим ощущением обыденности. Тишина всегда приносила с собой депрессию, но сегодня обычная пустота оказалась заполнена. Мужчина в куртке-анораке вытеснил все прочие мысли и образы. Фин задумался: а вдруг он его знает? Возможно, ему знакомы это длинное лицо, отросшие волосы? И вдруг он вспомнил, как Мона описала полиции водителя той машины. На нем была куртка, возможно, анорак; мужчина, на вид около шестидесяти лет, волосы седые, неопрятные…
II
В город Фин поехал на автобусе. Ряды многоквартирных домов из серого камня проплывали за окном, как кадры из скучного черно-белого фильма. Он мог поехать на машине, но водить в Эдинбурге – то еще удовольствие. К тому времени, когда Фин добрался до Принцес-стрит, облака разошлись, и волны солнечного света обрушивались на замок и зелень садов. Туристы, приехавшие на фестиваль, собрались вокруг уличных актеров, те глотали огонь и жонглировали булавами. На ступенях картинной галереи играл джаз-бэнд.
Фин вышел на станции «Уэйверли» и прошел по Бриджес в старый город, на юг, мимо университета, а затем свернул на восток, в тень Солсбери-Крэгс. Косые лучи солнца освещали зеленый склон, поднимающийся к скалам, которые возвышались над зданием отделения городской полиции.
В коридоре наверху ему кивали знакомые лица. Кто-то положил руку на плечо и выразил соболезнования; Фин молча кивнул.
Старший инспектор полиции Блэк едва поднял голову от бумаг и указал на стул по другую сторону стола. Лицо у него было худое и бледное, пальцы пожелтели от никотина. В его взгляде, когда он наконец посмотрел на Фина, было что-то ястребиное.
– Ну, как там Открытый университет?
Фин пожал плечами:
– Нормально.
– Я ни разу не спрашивал, почему тебя тогда выгнали. Университет Глазго, да?
Фин кивнул.
– Я был молод, сэр. И глуп.
– А почему ты пошел в полицию?
– Так в то время поступали все, кто приезжал с островов, у кого не было ни работы, ни профессии.
– Так у тебя были знакомые в полиции?
– Да, я знал кое-кого.
Блэк посмотрел на него задумчиво:
– Ты хороший полицейский, Фин. Но ты хочешь чего-то другого, да?
– Полиция для меня – это жизнь.
– Она была твоей жизнью. Еще месяц назад. А то, что случилось… Да, это трагедия. Но жизнь продолжается, надо жить дальше. Все понимали, что тебе нужно оплакать потерю. Бог свидетель, мы видим на службе много смертей и знаем, каково это.
Фин посмотрел на него с негодованием:
– Вы не знаете, каково это – потерять ребенка!
– Не знаю, – в голосе Блэка не было ни капли сочувствия. – Но я терял близких людей и знаю: это надо просто пережить. – Он сложил ладони перед собой, как будто молился. – А жить своей потерей – это неправильно, Фин. В этом есть что-то патологическое, – Блэк поджал губы. – Тебе пора решить, чем ты отныне будешь заниматься. Пока ты этого не решил, я хочу, чтобы ты вернулся к работе. Конечно, если здоровье позволяет.
И Мона, и коллеги, и друзья в один голос советовали Фину вернуться к работе. Пока он отказывался, потому что не представлял, как сможет вернуться к тому, чем жил до аварии.
– Когда?
– Прямо сейчас. Сегодня.
Фин был потрясен.
– Мне нужно время…
– У тебя было время, Фин. Возвращайся – или уходи.
Блэк не стал ждать ответа. Он потянулся через стол, вытащил одну из папок-скоросшивателей, лежавших на столе неопрятной стопкой, и подтолкнул к подчиненному:
– Помнишь убийство на Лейт-Уок в мае?
Фин кивнул, но не стал открывать папку. Он и так слишком хорошо помнил голое тело, подвешенное на дереве между церковью пятидесятников и банком. На стене висел плакат с надписью: «Иисус хранит нас». Фин тогда подумал, что отличная получилась бы реклама: «Иисус хранит деньги в Банке Шотландии».
– Случилось еще одно убийство, – сказал Блэк. – Тот же почерк.
– Где?
– На севере, в Северном управлении. Его нашла наша система ХОЛМС. Это от нее исходит предложение привлечь тебя к расследованию, – Блэк моргнул – у него были длинные ресницы – и скептически посмотрел на Фина. – Ты ведь говоришь по-местному?
– На гэльском? – удивился Фин. – Я на нем не говорил с тех пор, как покинул остров Льюис.
– Тогда тебе пора его освежить. Убитый – из твоей родной деревни.
– Из Кробоста?!
– Да. Был на пару лет старше тебя. А звали его… – Блэк взглянул на листок перед собой. – Макритчи. Ангус Макритчи. Ты его знаешь?
Фин кивнул.
III
Солнце заглядывало в окно гостиной, словно упрекая их в том, что они несчастны. В неподвижном воздухе висели пылинки. Было слышно, как на улице дети гоняют мяч. Всего несколько недель назад там мог быть и Робби. На каминной полке тикали часы, отмеряя минуты молчания. Глаза Моны были красными, но слезы уже высохли – их заменил гнев.
– Я не хочу, чтобы ты ехал, – это прозвучало уже не в первый раз.
– С утра ты хотела, чтоб я пошел на работу.
– Но я хотела, чтобы потом ты вернулся домой. Я не хочу сидеть здесь одна! – Она судорожно втянула воздух. – С воспоминаниями… И… И…
Мона могла так и замолчать, не закончив предложения. Фин решил помочь ей:
– И с чувством вины?
Он никогда не говорил, что винит ее в том, что случилось, но на самом деле винил. Хоть и понимал, что это бессмысленно.
Мона посмотрела на него с такой болью, что он немедленно пожалел о своих словах.
– В любом случае, это всего на несколько дней, – Фин провел руками по своим светлым кудрявым волосам. – Думаешь, я хочу ехать? Я не возвращался туда восемнадцать лет.
– А сейчас ты пользуешься ситуацией, чтобы сбежать! Сбежать от меня.
– Это просто смешно!
Но он знал, что она права. Это бегство от всех бед и проблем, туда, где жизнь когда-то казалась простой. Возвращение в детство, назад в утробу. Теперь так просто забыть о том, что он прятался от этого всю свою взрослую жизнь. О том, что подростком он ничего так сильно не хотел, как покинуть остров.
Фин вспомнил, как легко было жениться на Моне. Для этого нашлись тысячи причин, кроме одной, настоящей. Ему нужен был кто-то рядом, нужен был предлог, чтобы не возвращаться. Но за четырнадцать лет им удалось лишь создать пространство, которое они просто занимали вместе, но никогда не делили. Они были друзьями, тепло относились друг к другу, но вряд ли в их жизни была настоящая любовь. Как очень многие пары, они предпочли синицу в руке журавлю в небе. Робби был мостиком между ними, но теперь Робби нет…
– Ты представляешь, каково мне было все это время? – сказала Мона.
– Думаю, да.
Она покачала головой:
– Нет. Тебе не приходилось быть рядом с тем, кто упрекает тебя даже своим молчанием. Фин, ты считаешь, что во всем виновата я. Но знаешь что? Как бы ты ни винил меня, сама я все равно виню себя в десять раз больше. И еще… Это и моя потеря. Он был и моим сыном, – у Моны на глаза снова навернулись слезы. Фин не мог собраться с духом и хоть что-то сказать.
– Я не хочу, чтобы ты ехал!
Ну вот, опять…
– У меня нет выбора.
– Есть! Выбор всегда есть. Ты сам решил не ходить на работу – и не ходил. И на остров ты можешь не лететь. Просто откажись, и все.
– Я не могу.
– Фин, если ты завтра сядешь в самолет…
Он ждал ультиматума, а она собиралась с духом, чтобы предъявить его. Безуспешно.
– Что, Мона? Что будет, если я завтра сяду в самолет? – он вынуждал ее сказать это, чтобы виноватой оказалась она.
Женщина отвернулась, до крови прикусила губу.
– Не думай, что я буду здесь, когда ты вернешься. Вот и все.
Он долго смотрел на нее.
– Возможно, так будет лучше.
Двухмоторный самолет на тридцать семь мест вздрогнул под порывом ветра и накренился, чтобы сделать круг над Лох-а-Туат и приземлиться в аэропорту Сторновэя. Плотная низкая облачность осталась позади, и Фин увидел свинцово-серое море и белую пену прибоя на черной скале, выдававшейся из полуострова Ай, – этот клочок земли называли Пойнт. Внизу проплывали рытвины, похожие на окопы времен Второй мировой войны впрочем, их выкопали ради тепла. Здесь столетиями добывали торф, и на ровной безликой поверхности болота остались отметины. Вода в бухте выглядела холодной даже на расстоянии, поверхность ее морщил вечно дующий ветер. Фин забыл об этом ветре, о том, какую силу он набирает, пролетая три тысячи миль над Атлантикой. Кроме укрытия гавани Сторновэя, на острове почти не было деревьев.
Полет длился час, и все это время Фин старался не думать: ни о том, что наконец возвращается на родной остров, ни о том, в какой ужасной тишине он уходил из дома. Мона провела ночь в комнате Робби. Собираясь, Фин слышал, как она плачет в другом конце коридора. Утром он ушел без единого слова. Он знал, что, закрывая за собой дверь, оставляет позади всю прошлую жизнь с Моной. И вот внизу проплывают знакомые постройки взлетного поля, а вдалеке виднеется новое здание паромного терминала… Он так давно здесь не был! Фина захватили воспоминания, к которым он оказался совершенно не готов.
Глава вторая
Те, кто родился в пятидесятых, помнят свое детство в коричневых тонах – мир цвета сепии. Я рос в шестидесятых-семидесятых, и мое детство было фиолетовым.
Мы жили в одном из так называемых «белых домов» в полумиле от деревни Кробост. Она была частью общины Несс на северной оконечности острова Льюис – самого северного острова в архипелаге Внешних Гебридских островов Шотландии. «Белые дома» строили в двадцатых годах из камня и известняка или бетонных блоков и крыли шифером, гофрированным железом или рубероидом. Эти строения должны были заменить «черные дома» с сухими каменными стенами и тростниковыми крышами, где ютились и люди, и животные. Там в центре каменного пола в главной комнате, так называемой комнате с очагом, день и ночь горел торф. Труб не было – дым должен был уходить через отверстие в крыше. Конечно, при такой плохой вентиляции дымом был заполнен весь дом. Понятно, что век наших предков был недолог.
Остатки «черного дома», где жили мои прабабушка и прадедушка, стояли в нашем саду. Крыша не сохранилась, да и стены почти осыпались, но играть там в прятки было здорово.
Отец всегда отличался практичностью. У него была грива спутанных волос и зоркие синие глаза. Его выдубленная ветром кожа летом чернела от солнца, потому что весь день он проводил на свежем воздухе. До того как я пошел в школу, он часто брал меня с собой прочесывать пляж. Тогда я этого не понимал, но позже узнал, что отец в тот момент был безработным. В рыболовецкой отрасли случилось сокращение, и лодку, капитаном которой он был, продали на металлолом. Так что времени у отца было полно, и с рассветом мы выходили на пляж в поисках того, что принесло ночью море. Прежде всего это была древесина. Отец рассказывал, что знал человека, который построил целый дом из дерева, вынесенного на берег. Да и сам отец сделал наши комнаты на чердаке в основном из таких досок. Море давало нам много, но много и забирало. Редко выдавался месяц, когда никто не тонул во время рыбной ловли, купания или просто упав со скалы.
С наших прогулок по пляжу мы с отцом приносили домой множество всякой всячины. Веревки, рыболовные сети, алюминиевые буи их отец продавал лудильщикам. После шторма наш улов был еще лучше. Однажды мы нашли в песке большой бак на сорок пять галлонов. Шторм тогда уже прекратился, но ветер был очень сильный. Он сердито бросался на берег, и над головой летели тучи со скоростью миль шестьдесят в час, не меньше. Когда между тучами проглядывало солнце, земля становилась зеленой, коричневой и пурпурной.
На баке не было надписи, но он был тяжелый и явно полный, так что отец обрадовался находке. Сами мы его сдвинуть не смогли: бак наполовину ушел в песок и стоял под углом. Тогда отец нашел трактор с прицепом и позвал на помощь несколько человек. И вот к обеду бак уже был у нас в сарае. Папа открыл крышку и увидел, что он полон глянцевой ярко-фиолетовой краски. Так и вышло, что все те годы, пока я жил в нашем доме, все двери, шкафы, полки, подоконники и пол там были фиолетовые.
Моя мать была симпатичной женщиной со светлыми кудрявыми волосами, которые она завязывала в хвост. Кожа у нее была белая, веснушчатая, а глаза карие, и я никогда не видел, чтобы она пользовалась косметикой. Характер у матери был мягкий и веселый, но если вывести ее из себя, она могла рассердиться не на шутку. Она работала на ферме. Всего шесть акров площадью, ферма тянулась длинной узкой полосой от дома к берегу. Здешняя плодородная почва – м а хер – давала хороший корм овцам. Большую часть нашего дохода составляли правительственные субсидии для фермеров. Мама выращивала картошку, репу, зерновые культуры, а еще траву – для сена и силоса. Хорошо помню ее на тракторе, в синем комбинезоне и черных резиновых сапогах. Мама застенчиво улыбается, когда ее фотографируют для местной газеты – она выиграла приз на выставке в Нессе.
Когда я пошел в школу, отец получил работу на новой нефтебазе в Арниш-Пойнт в Сторновэе. Он и другие мужчины из деревни каждое утро уезжали в город в белом фургоне. Поэтому в первый день в школу меня должна была отвезти мама в нашем старом ржавом «форде-англия». Я очень волновался. Мой лучший друг Артэр Макиннес так же сильно хотел в школу, как и я. Мы родились с разницей в месяц, и коттедж его родителей был ближайшим к нашей ферме жилым домом. Так что до того, как пойти в школу, мы проводили много времени вместе. Родители наши, впрочем, не очень дружили: сказывалась классовая разница. Отец Артэра преподавал в школе Кробоста, где было не только семь классов начальной школы, но еще и два средней. Он преподавал математику и английский в средней школе.
Помню, был ветреный сентябрьский день, низкие тучи летели почти у самой земли. Ветер приносил с собой запах дождя. На мне была коричневая куртка-анорак с капюшоном и короткие брюки, которые, промокнув, натирали ноги. Черные резиновые сапоги хлопали меня по икрам, на плече висела новая жесткая холщовая сумка, где лежали тапочки и завтрак. Я очень хотел поскорее уехать.
Мама задним ходом выводила «англию» из деревянного сарая, который служил нам гаражом. Я повернулся и увидел, как подъезжают Артэр с отцом на ярко-оранжевом «хиллмане-авенджере». Он был куплен с рук, но выглядел как новый, и на его фоне старая «англия» смотрелась ужасно. Мистер Макиннес, не выключая мотор, вышел из машины и о чем-то переговорил с моей мамой. Он быстро вернулся, положил мне руку на плечо и сказал, что нас с Артэром отвезет в школу он. И только когда машина отъехала и я увидел, как мама машет мне рукой, я понял, что не попрощался.
Теперь я знаю, что ощущают родители, когда их ребенок первый раз идет в школу. Это чувство потери, необратимых изменений. Оглядываясь назад, я понимаю, что именно чувство потери было тогда написано на лице у мамы – и сожаление о том, что этот момент в жизни сына она пропускает.
Школа Кробоста находилась в лощине, в тени церкви на холме – самого высокого здания деревни. Вокруг нее простиралось открытое пространство. Фасад школы смотрел на север, в сторону деревушки Порт-оф-Несс, а вдалеке едва виднелась башня маяка в Батте. Иногда можно было даже разглядеть материк за проливом Норт-Минч – линию гор на дальнем горизонте. Говорили, что, если видно материк, погода испортится. Эта примета всегда сбывалась.
В начальной школе Кробоста было сто три ученика, в средней – восемьдесят восемь. Со мной начинали учиться еще одиннадцать детей, и в нашем классе было два ряда по шесть одиночных парт. Учила нас миссис Маккей, худая и седая дама. Я считал ее старухой, но на самом деле это была женщина средних лет – приятная, хоть строгая и подчас довольно злая на язык. Первым делом она спросила учеников, кто не знает английского. Конечно, я слышал, как люди говорят по-английски, но в семье у нас говорили только на гэльском; кроме того, папа не хотел, чтобы в доме был телевизор. Так что я не понял, что сказала учительница. Артэр с хитрой улыбкой поднял руку. Я услышал свое имя, и все в классе повернулись ко мне. Легко было догадаться, о чем он говорит. Я почувствовал, что краснею.
– Что ж, Фионлах, – сказала миссис Маккей по-гэльски, – вижу, твои родители не озаботились тем, чтобы научить тебя английскому до школы. – Я немедленно разозлился на маму с папой. Почему я не могу говорить по-английски? Они что, не знают, как это унизительно? – Тебе следует знать, что в классе мы будем говорить только по-английски. Это не значит, что гэльский – плохой язык, просто так принято. Скоро мы узнаем, насколько быстро ты учишься. – Я не мог поднять глаз от парты. – Начнем с того, что дадим тебе английское имя. Ты его знаешь?
Я поднял голову с некоторым вызовом:
– Финлей. – Я это знал, потому что так меня называли родители Артэра.
– Хорошо. Поскольку я собираюсь записать вас всех в журнал, скажи мне свою фамилию.
– Маклодж! – Примерно так моя фамилия звучала на гэльском.
– Маклауд, – поправила учительница. – Финлей Маклауд.
Потом она перешла на английский и записала остальные фамилии. Макиннес, Макдональд, Мюррей, Макритчи, Маклин, Пикфорд… Все посмотрели на мальчика по имени Пикфорд, а миссис Маккей сказала что-то такое, отчего весь класс захихикал. Пикфорд покраснел и пробормотал нечто невнятное в ответ.
– Он англичанин, – прошептали мне по-гэльски с соседней парты. Я с удивлением обернулся и увидел хорошенькую девочку со светлыми волосами, заплетенными в косички. На конце каждой красовался голубой бант. – Пикфорд – единственная фамилия, которая начинается не на «м», значит, он англичанин. Миссис Маккей догадалась, что он – сын смотрителя маяка: они всегда англичане.
– О чем это вы шепчетесь? – У учительницы был резкий голос, а то, что она говорила по-гэльски, испугало меня еще сильнее.
– Извините, миссис Маккей! – сказала девочка с косичками. – Это я перевожу для Финлея.
– Значит, переводишь? – насмешливо переспросила учительница. – Какое взрослое слово для маленькой девочки, – она заглянула в журнал. – Я собиралась посадить вас по алфавиту, но раз ты такой лингвист, Марджори, оставайся сидеть рядом с Финлеем и… переводи для него.
Марджори улыбнулась, весьма довольная собой – насмешку она пропустила мимо ушей. Я был доволен тем, что рядом будет сидеть хорошенькая девочка с косичками. Я оглядел класс и поймал на себе сердитый взгляд Артэра. В тот день я решил, что он хотел сидеть рядом со мной. Теперь я знаю: он начал ревновать.
На площадке во время перемены я призвал его к ответу:
– Зачем ты всем рассказал, что я не говорю по-английски?
Он остался невозмутим.
– Они бы все равно узнали.
Артэр вытащил из кармана серебристо-синий ингалятор, вставил раструб в рот, нажал на кнопку и вдохнул. Я не находил в этом ничего необычного. Сколько я его знал, он всегда ходил с ингалятором. Мои родители говорили, что у него астма, но это почти ни о чем мне не говорило. Я просто знал, что Артэру иногда трудно дышать, и если он вдохнет из ингалятора, ему станет легче.
Большой рыжеволосый мальчик выхватил у него ингалятор.
– А это что? – он поднял его и посмотрел на свет, как будто хотел разглядеть, что там внутри. Так я впервые столкнулся с Мердо Макритчи. Он оказался выше и крепче других мальчиков, а волосы у него были морковно-рыжего цвета. Позже я узнал, что его называют Мердо Руад: «руад» по-гэльски означает «красный». Буквально – «Рыжий Мердо». Так Макритчи-младшего прозвали, чтобы отличать от отца, тоже Мердо Макритчи. У того были черные волосы, так что звали его Мердо дуф – «черный». У всех на острове были прозвища, потому что имена и фамилии часто повторились. У Рыжего Мердо был брат Ангус, на пару лет старше нас, главный задира в своем классе; его прозвали «Ангел». Мердо явно собирался пойти по его стопам.
– Отдай! – Артэр попытался выхватить ингалятор, но Рыжий держал его высоко. Каким бы крепким ни был мой друг, он не мог тягаться с Мердо. Рыжий бросил ингалятор другому мальчику, тот – третьему, а последний вернул трофей Мердо. Вокруг него уже вилась кучка новоявленных сторонников – такие слетаются к хулиганам, как мухи на дерьмо. Мозгов у них хватает только на то, чтобы самим не стать жертвами.
– Попробуй отними, хрипун! – Мердо явно издевался. Когда Артэр потянулся к ингалятору, Рыжий бросил его одному из подручных.
Я слышал, что мой друг уже дышит с хрипом: паника и унижение не давали ему как следует вдохнуть. Я поймал одного из дружков Мердо и отнял у него ингалятор.
– Держи! – Артэр сразу же сделал несколько вдохов. Вдруг кто-то схватил за воротник – и неодолимая сила протащила меня вверх по школьной стене. Галечная штукатурка оцарапала кожу на затылке.
– Какого черта ты лезешь, гэльский сосунок? – лицо Мердо оказалось в двух дюймах от меня, я чувствовал его гнилое дыхание.
– Оставь его в покое! – это был голос маленького мальчика, но звучал он очень властно. Ребята, собравшиеся посмотреть, как меня проучит Рыжий Мердо, мигом затихли. На широком уродливом лице хулигана возникла тень недоумения. Против него выступают второй раз за минуту! С этим надо покончить. Мердо выпустил мой воротник и обернулся. Мальчик, который его окликнул, был не больше меня, но что-то в его манере держаться заставило хулигана остановиться. Стало так тихо, что были слышны шум ветра и смех девочек, резвившихся на другом конце площадки. Все смотрели на Мердо. Он понял, что его репутация под угрозой.
