Текст книги "Бесенок"

Автор книги: Пимен Карпов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Пимен Карпов
БЕСЁНОК

В снежном облаке, в тёмный вьюжный вечер, разметая сугробы и давя зевак, с бубенцами, пронеслась по праздничному гулливому селу, полному корогодов, на лихой тройке – Зинка, помещицин приёмыш – маленькая, краснощёкая и востроглазая хохотушка в белой шапочке и бархатной шубке. В каком-то городе училась девушка, доканчивала там какие-то курсы. За нею приёмная мать посылала на станцию тройку борзых, – любимица была приёмыш у старой помещицы, – ну и баловала её.

Но в Турайке селяки недолюбливали бесёнка; так прозвали взбалмошную кудрявую девушку мужики за её неугомонный норов и колдовские, недобрые глаза. И теперь, толпясь корогодом под поветью, шарахались от борзой тройки, крякали тревожно: беду везёт бесёнок, Зинка-то; каждый раз, как только прикатывала она в Турайку, тут и стрясывалась беда: то красный петух по крышам гулял, то мор обыскивался по деревням.

Не с добра она нагрянула в тёмную вьюгу в Турайку. Того и жди, голод будет.

Да и не одна она, а с каким-то волосатым, молодым чёрным барином-стрикулистом – ишь, как обхватил её, бесстыдник, в санках-то! Тоже на ведьмача похож. Надо держать ухо востро.

Наутро, когда зелёное зимнее солнце, взвившись на огненных крыльях над серебряным от инея лесом, рассыпало горы алмазов по крышам и сугробам – мужики успокоились. Дурь нашла, – вьюга крутила, вот и боялись беды. А в солнце да в морозную алмазную крепь какие ж страхи страшны?

А Зинка носилась уже на лыжах с барином-то своим по полю да по оврагам, каталась вперегонки. Белая шапочка у неё была набекрень, юбка – по колена. Розовые щёки цвели, точно маки. Глаза горели – спорили с огнём – солнцем.

– Держись, гей!.. – кричала она спутнику, летя под горку вихрем, в столбе снежной пыли.

И оба, схватившись за руки, барахтались в снегу, хохотали, целовались – будто невзначай. А потом, вкатив на бегунах-лыжах в село, собрали вдруг мужиков. Зинка, хохоча, сразу же и выпалила:

– Поздравляем, товарищи! Теперь у нас республика. Трудовая. Нигде в мире нет такой республики – трудовой. Только у нас, в России. Земля теперь и воля, как говорится. Царя – по шапке, хотели президента – тоже по шапке. Сами собой управлять.

– Как? Што такой?

Волосатый барин, взобравшись на завалину и рубя рукой, точно топором, кричал – грозил кому-то:

– В Петербурге мы сконцентрировали… и благодаря нашей концентрации…

– Не в Петербурге, а в Петрограде! – гудели голоса.

– Теперь опять в С.-Петербург переименовали… – рубил черноволосый Зинкин спутник. – Название Петроград дано царём ещё, как результат прежней шовинистической пропаганды империалистической клики. Но пролетариат, сконцентрировав свои силы под красным знаменем интернационализма…

Мужики, горестно и нахмурившись, разводили руками в заглушённом ропоте:

– Может, и хороший он, да больно мудрует… Куда нам, темноте!.. Вот Зинка молодец. Мы думали, беду привезёт, а она – радость. Земля теперь, кажись, наша. Только бы вот понятней растолковывали бы нам. Ничего не понять.

А черноволосый кричал громко и мудрёно. И под конец, сжав кулаки, сгоряча, в беспамятстве указывал будто на девушку в белой шапочке, притопнул:

– Бойтесь, товарищи и граждане, одного – контрреволюции. Ждите её! Мы вот, я и Зина, дрались на баррикадах вместе за ваше и наше счастье. Теперь всё завоёвано. Сумейте всё это удержать. Бойтесь контрреволюции! У буржуазно-реакционных элементов один шанс на прежние привилегии – это контрреволюция.

– Опять непонятно! – роптала толпа.

Поняли мужики только одно и крепко затаили в сердце: революция – это радость, земля и воля, Варвара великомученица, святая. А контрыволюция – тьма, удушье, колдунья с недобрыми глазами. Ну и, радуясь, хмурились. Быть всё-таки беде! Недаром же и радугу сегодня видели над снежным полем: вещий это знак.

А через три дня все, от мала до велика, ходили с красными флагами по селу, праздновали праздников праздник – отвоёванную у аспидов-помещиков землю. Вертелся тут и бесёнок со своим завсегдашним спутником – женихом или так, знакомым, кто его разберёт! Мужики замотали это себе на ус, да и подальше от непрошеных друзей. Срамота одна: открыто, при всех, целуются. И вечно, точно котёнок, мурлычет и ластится с волосатым Зинка, как будто они уже муж и жена.

– Ты ведь мой? – спросит вдруг его она. – Ты – сильный, благородный. Я на всё из-за тебя пойду. Да?.. Мы будем служить народу… работать… Ты ведь любишь меня?

– Люблю тебя… – закатывал глаза, притулившись в сенях сборни к стене, шептал прерывисто черноусый, горбоносый друг Зинки.

В сборне ликовали и буйствовали мужики:

– Теперь – специальная рыволюция, одно слово!.. Смерть буржуазам! Земля и воля. А орателев нам больше никаких не надоть! И подлаживаться барам к нам нечего… в три шеи будем гнать! Дьяволово отродье.

Зинка, повертевшись и поразнюхав, чем дышат мужики, затаилась в усадьбе и больше не показывалась на люди.

Волосатый молодой барин тогда ж удрал в город.

Как-то весной у помещицы на крыльце под зорю подкидыша нашли.

– Зинка ж и подкинула… – шалтали бабы. А сами крестились и отплёвывались: волосатый тот постарался…

Мужиков же контрыволюция мутила. Прошла молва, будто ею полонены уже все соседние деревушки. А не сегодня-завтра нагрянет она и в Турайку.

В сборне – гул, крики. Комитетчики сзывают громаду, готовятся к бою. Отовсюду к сборне спешат толпы бородачей, размахивают руками, грозят: рано ведьме – контрыволюции-то – клыки казать, турайцы постоят за себя!

– Близко уже?

– В Анисимовке, – шалтают.

– А какая она собой будет?

– Известно какая – Яга… Молодая ещё, стерва, а, бают, люта. В Анисимовке какие смельчаки находились, а как увидают её, Ягу… так и торопеют…

– А заговоры-заклинанья?

– Не помогают! Ну да мы и без заговоров справимся с нею!

В нахмуренных взорах – гроза. Словно в Велик день ликует мир, гудёт, празднует землю и волю. Пускай каркает чёрная ведьма – не закаркать ей ярких зорь!

Бабы своё: светопреставленье да светопреставленье. Антихрист пришёл в мир, конец свету. Знаменье есть. А знаменье вот какое: кто от трёх дев невенчех родится, мужского пола – тот и есть антихрист.

Старая помещица – сама подкидыш девичий, да и Зинка, приёмыш её – подкидыш. А у Зинки уже сын подкидыш – мужского пола. Вот и гадай – кто антихрист, а кто мать его, контрыволюция эта самая, великая блудница. И блудница-контрыволюция пришла, и антихрист-душитель от неё народился. В писании всё сказано, что и к чему.

Но грядёт, грядёт на победу и погибель антихристову царь славы, огненный Христос.

Ей, гряди, Господи!

Гудёт мир. А у бесёнка, у Зинки, и заботы мало: всё так же хохочет да ёрничает. Распевает по саду песни залихватские.

Но, подметив, что песни да хохоты не помогают, – мужики не перестают коситься на неё, – ударилась вдруг в набожность.

Собрала у себя в усадьбе богомолок, калик, стариков – и ну стращать их геенной огненной.

– За что нам геена? – всполошились в тревоге старцы.

– А за чужую землю. Я ведь сирота. А вы у меня с приёмной матерью землю вот отбираете. Бога вы забыли.

– Кто Бога забыл? Коли земля, так на то революция. А Бога – ни-ни!

– Да вы же! Клевету распускаете про меня… будто я – ведьма… и будто…

– А ты не хороводься с орателями всякими… вот и не будут считать ведьмой. Креста ты опять же никогда не делаешь. Мы что ж, мы Бога не забываем. А революция – дело Божье.

– Ну уж там, на Страшном Суде, всё разберут – всех отправят в ад, кто на чужое добро посягнёт, – грозит и стращает Зинка. – Скоро светопреставленье, скоро. Когда весь свет загорится – посвистите вы тогда с своей землёй. Аминь.

– Ой ли?

– Я не шутки шучу. Вот если мне с матерью оставите дом с парком и лесом, тогда дело другое… тогда вас помилуют на Страшном Суде.

Калики, ухмыляясь, поддакивают. А сами держат у себя на уме: земля не сгорит и мужики в ад не пойдут, всё это брехня. За что мужиков в ад? За то, что пот и кровь проливают? Бог не ад, а царство своё открыл мужикам – землю и волю.

Без земли, хлеба – смерть хлебопашцам. За зиму у турайцев с голодухи пораспучило животы, – от ветру повалишься. А у помещицы – амбары ломятся от хлеба, мыши точат.

Ну и надумали турайцы, пока ещё не нагрянула контрыволюция – душегубка мужицкая, взять у барыни-помещицы всё. Не грабежом – Боже упаси! – а законом.

Недолго думая, шлют к старухе-помещице гонца-посла, – так и так, мол, гражданка, пожалуйте в комитет, запасцы да сенцо старое, да стульца с зеркалами у вас отбирать будут.

Навстречу послу с крыльца сбегает вдруг барышня-бесёнок, бесится, топает маленьким каблучком.

– Плюю я на ваш комитет!.. Подождите, мерзавцы, придёт контрреволюция – узнаете кузькину мать! Я за вас же боролась, меня самоё контрреволюция страшит.

– Это мы оченно хорошо знаем. Скоро она клыки покажет, ведьма. Затем и торопимся. Страшно, говоришь, ведьмой оно быть?

Толоку под озимь запахали уже господскими лошадьми, плугами и боронами. А за подушки, что поразобрали, заплатили по пять карбованцев, как полагается. Барышня-курсистка востроглазая деньги взяла (губа не дура!), а только поклялась, что мужики в тюрьме сгниют, когда придёт контрыволюция, а то и просто все будут перевешаны.

– Мне-то всё равно… – вертелась она, кусая губы и бледнея. – А вам будет худо.

– Бог не выдаст, гражданка, – ухмыляются бородачи, – свинья контрыволюция ваша не съест.

Но всё же в суровых страдных глазах мутный страх.

У страха глаза велики. Раскумекали мужики, что бесёнок-барышня просто стращала. Пришли к ней в усадьбу.

– Что надо? – выскакивает на балкон Зинка.

– А то… го-го!.. – гогочут старики. – А где ж ваша контрыволюция? Испугалась, лярва? Мы, чай, не анисимовцы… Живыми в руки не дадимся… Сами погибнем, а ей голову открутим.

– Придёт ещё! – кричит Зинка.

– Го-го!.. Гы-гы-гы!..

– Вы думаете, я зря говорю? – выхватывает вдруг барышня газету. – Нате, читайте!

В газетине, глазам своим не веря, читают мужики, будто и впрямь контрыволюция поднялась. А вызвали её будто те же мужики – грабежами да бесшабашеством своим. Но тут же селяки и спохватываются: да ведь это же богатеи – антихристово отродье – вызвали её. Кто же поверит, что беднота выкликала на себя на свою же голову душегубку-контрыволюцию, ведьму заморскую?

– Это всё антихристовы да ведьмины штуки, – бросают бородачи газетину. – Нас не провести. Ваши это проделки, антихристово отродье! Признавайся – ты?

– Что? – бесясь и бледнея, путается уже Зинка. – Какое это ещё антихристово отродье? Сволочи!

– А такое… У кого отца настоящего не было – те и есть антихристово отродье. У вас был отец, барышня? Нет? Вы помните его? Слыхали про него? А недавний подкидыш – у него отец есть? Это не ваш ли сынок будет?

Побесилась, похохотала, поплакала барышня, а всё же смекнула, куда загнули мужики.

Приёмыш она, это все знают. Но ведь и отец у неё есть! Какое же до этого кому дело? Озверели мужики.

В пику мужичью вытребовала Зинка из города какого-то старого калеку. Да и пустила слух (а может, и правда это была), будто калека – её родной отец.

И чтобы ужалобить мужиков и хлеба у них на живую душу раздобыть – отвела отца кулаку на харч, будто бы из милости, а вовсе платила тайком что-то из последних крох кулаку за калеку. И всё это – для отвода глаз, будто она законного, а не антихристова роду.

Ухмыляются в бороды пахари, – знаем, мол, какой это отец, глаза чтоб отвести да контрыволюцией нагрянуть врасплох.

А всё же видит мир – непорядок. Зря обижают калеку. Старичишка ледящий, руки и ноги отнялись. Уходы за ним нужны, а какие уходы у кулака.

– Ты деньги от Зинки получаешь за калеку? – приступили комитетчики.

– Я?! С калеки?! – ерепенился кулак.

– Ты. А кормить калеку чем кормишь? Зуботычинами?

– Это не ваше дело! Возьмите его себе на шею! Я деньги за другое получаю с барышни, прежние долги – барыня старуха брала за аренду. А калеку кормлю даром, опять же говорю.

– Мы его берём миром на свой харч, а ты шашни водить с панами да деньги за калеку брать – не смей!

– Я по закону. Хотите убить? Так ежели контрыволюция… – узнаете, где раки зимуют.

– А вот пока она, ведьма, не взяла силы ещё – надо действовать! Надо трясти вас, кулаков! – веяли гривами пахари. Панское добро разделили дочиста, кулаку нахлобучку дали, а калеку взяли миром на свой харч.

– Братцы! Спасибо! – шамкает старик-калека. – Революция – в мою польжу. Имение-то даром оттягали у меня. Моё оно было. А теперь вот и сами боятся мужиков – за калек цепляются, чтоб самим живыми остаться. Зинка-то хитра. Ну да это мне ж к лучшему. Не дай Бог, контрыволюция придёт – пропаду пропадом!

– Не бойся, гражданин, – успокаивают его мужики, – пускай только покажется ведьма – на месте уложим.

А Зинка рвала и метала. Кляла мужиков на чём свет стоит. Грозила каторгой, казацкими нагайками. Сама собиралась палить в мужиков из пистолета – ничто не помогало: мужики давно уже пахали землю на панских же лошадях, волах и плугах, давно уже побили и те зеркала с стульями, что вытащены были из усадьбы и разделены, как будто это было Бог знает когда.

Теперь вот и сено зачали косить.

А сено – корм любимой коровы помещицы. Сама она одряхлела, в постель слегла, Зинка за неё орудует. Расстаться с коровой – с жизнью расстаться. Мудрует Зинка.

Открыла вдруг хохотушка, будто волосатый тот молодой барин, что в Турайку зимою наезжал ораторствовать – её муж. А теперь он комиссаром в городе выбран. Вот она и поедет к нему, чтоб добиться управы на турайцев. Муж – оратор и деятель революции, с Лениным приятель. То-то зададут турайцам жару.

Но турайцам от этого Зинкиного выверта ни холодно, ни жарко. Только когда отъезжала в город с ребёнком-подкидышем Зинка, пригрозив через мужа-комиссара прислать в Турайку конную милицию, отряд карательный, комиссию и ещё что-то – мужики сразу как-то догадались, что ведь она-то, Зинка-бесёнок, и есть эта самая контрыволюция, колдунья… Духу ещё не набралась, а теперь поехала за силою своею колдовскою. Поймать бы её, ведьму.

Да поздно было уже её ловить.

Как-то в знойный, синелетний день убирали турайцы у реки сухие скошенные, пахучие поёмы-луга. И вдруг видят: по полевой пыльной дороге из-за рощи идёт молодайка, стройная, загорелая, босая, в простом ситцевом платьице.

На руках у неё в кружевных пелёнках ребёночек.

– Братцы! Контрыволюция идёт! – вспенилась толпа. – Зинка-бесёнок, ведьма! Колдовского духу набралась.

Шумит мир, ощетинившись вилами и косами, катится диким шквалом.

– Отхватывай её, ведьму! Вали напрямик, догоняй!

– Косой её, косой по башке!

И вот толпа, вдруг остановившись, как вкопанная, замолкает, тупит взгляды. Ведьма-то дрожит вся, как осиновый лист. Глядит в страхе на рассвирепевшую громаду. Онемела от страха, не дышит.

Кто-то хрипло из задних рядов рявкает:

– Губить нас пришла, стерва? Кровь нашу пить?

Но и осёкся. Молодайка-барышня, дрожа, плача и прижимая ребёнка, шепчет в трепете, безнадёжно и глухо:

– Куда ж мне теперь? Я сирота… И ещё ребёнок… Я не виновата!.. Теперь хоть убивайте – мне всё равно… Чем я буду жить. И моя мать-старуха? Отвернулись от меня… все… муж… что приезжал сюда… бросил… Обобрал и… бросил… мать прокляла, выгнала. Я не виновата. Примите меня к себе, землячки мои… Я буду работать с вами. Или… или убейте меня тут же… мне всё равно.

Дрогает громада. Гудит уже в один голос:

– Зачем убивать? Мы не звери какие.

А в жёлтом зное льётся раскатистый весёлый грохот:

– Ну и дьяволы эти наши бабы! Наврут с три короба, а ты разбирай, верь! Какая ж, скажем, Зинка – контрыволюция? В чём душа держится. Куды ей губить нашего брата – она сама на ладан дышит.

А Зина дрожит – не то от радости, не то от жути.

– Вот… ребёночек… – глотает она солёные слёзы. – Родненькие мои… ребёночек-то – мой!

Мальчик уакает, барахтается в кружевных пеленах.

– Вот грех-то! – сокрушаются бородачи. – Мы знаем, сердешная, что твой. Да глупы бабы шалтают разные глупости, будто антихрист это народился.

И бородачи, улыбаясь, тянутся к мальчику корузными руками.

– Красавчик-то какой, чистый ангелок!

– А оратель-то твой, зныть, махни-дралы?.. – сокрушались бабы. – Ах, грехи… Сказано, оратель, ну, добра не жди.

Кто-то из баб всхлипывает.

В жёлтом зное голубой ветер лениво колеблет ароматы сухих цветов и трав, перешёптывается с надомутным камышом, будто говорит: "Какое мне дело, люди, до ваших горестей, смеха и слёз?”

1920 г.