Текст книги "Парадокс Глебова"

Автор книги: Петроний Аматуни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

4

Мы теснее прижались друг к другу, вглядываясь в это черное безмолвие, не знающее ни зим, ни лет.

Вот оно – наш друг и враг, холодное «ничто», пугающее и вместе с тем чарующее бесконечное Мироздание…

Так же, столетия назад, летели к нам смелые посланцы Гаяны. Они знали лучше нас глубины Галактики и разгадали многие космические тайны. Но летели без адреса – это был их разведывательный полет, поиски обетованной планеты.

Позади себя, на всем своем извилистом пути, они оставляли шаровидные ксаны – кибернетические пеленгационные устройства, – чтобы воспользоваться этими искусственными навигационными «звездами», как вехами, при возвращении на родину.

Они отыскали, наконец, живую планету – это была наша Земля. Приземлились на острове Пито-Као, на Тихом океане, но корабль их повредило землетрясение.

Лишь много лет спустя люди нашли то, что осталось от их экспедиции, и теперь мы, вооруженные их знаниями и галактическими картами, взяли курс на их Гаяну.

Они добирались к нам вслепую, кружным путем – мы летим кратчайшим, длина которого составляет 100 световых лет. И для нас рассчитан и составлен весь штурманский план полета, указано время, когда мы будем пролетать траверз каждой ксаны. В этом отношении нам много легче.

5

Первым нарушил молчание Шелест.

– Добро, – сказал он. – Начнем привыкать к обстановке… Чернота и звезды за бортом – не скучновато ли? Создадим более веселую декорацию. Будем жить по земному распорядку. Мы улетели зимой. Какое время года выберем сейчас?

– Пожалуй, лето, – охотно предложил Боб. Мы с Евгением Николаевичем поддержали его. Шелест кивнул, подошел к пульту микроклимата и включил установку.

Ласковые солнечные лучи ворвались в кабину. За окнами зазеленели деревья, зашумели листвой на ветру. Кучевые облака поплыли в теплом небе, они видны сквозь узоры надувшихся парусом занавесей. Где-то вдали звучит репродуктор, и мирный голос диктора произносит:

– Передаем эстрадный концерт…

Евгений Николаевич расправил плечи и замурлыкал «Подмосковные вечера» в темпе марша (феноменальное отсутствие у него музыкального слуха замечали все окружающие!) и подошел к штурманскому столику.

– Все по графику, – весело сказал он, блестя глазами. – Нас разбудили через тысячу восемьсот двадцать семь дней, то есть через пять лет…

– Пять лет!? – воскликнул Боб.

– Точно, – кивнул Евгений Николаевич. Во мне зазвучала тонкая грустная нотка.

– А скорость? – восхищенно спросил Хоутон, любивший все «самое-самое…»

– Четверть миллиона километров в секунду, – с готовностью ответил Глебов. – Иными словами, вы сейчас изволили улыбнуться на целый миллион километров!

– Если не больше, – присоединился к шутке командир.

От его высокой широкоплечей фигуры с крупной головой на крепкой красивой шее веяло силой Простое лицо с внимательными карими глазами, густыми бровями и округлым подбородком было спокойным и добрым.

Рыжеволосый, круглолицый, веснушчатый Хоутон ростом по плечо командиру. Гибкий и быстрый в движениях, всегда веселый и ценящий острое словцо, он был нашим любимцем. Жизнь Боба складывалась тяжело; рано остался без отца, годами бродил без работы, хотя был способным журналистом. Трудно бывало и в газете: свободно владеющий несколькими языками, беспокойный Боб подчас не мог найти общего языка с своими шефами и боссами.

Одно время он стал «общественным дегустатором», но пить бросил сам, уже после того, как на него махнули рукой. Его светлые глаза часто становились печальными, и мы знали причину: за два года до нашего вылета трагически погибла его жена, красавица итальянка Паола.

Хоутон и полинезиец Мауки первыми отыскали остатки космического корабля гаянцев на Пито-Као, и корреспонденции Боба в те дни читались прежде спортивных сообщений и скандальных эпизодов из жизни кинозвезд.

Андрей Шелест, мой старый товарищ по авиации (когда-то мы вместе работали пилотами в Аэрофлоте), Хоутон и я говорили друг другу «ты», могли подурачиться ц крепко поспорить.

Но с Евгением Николаевичем, несмотря на его молодость – ему было около сорока, – мы держались иначе, обращались только на «вы» и, откровенно говоря, стеснялись при нем выражаться излишне крепко, даже Боб и я, немало преуспевшие в этом…

Изящный, худощавый, даже хрупкий, с мексиканским лицом, тихим голосом и сдержанными движениями, Глебов никогда не раздражался.

Любезность его, героическая готовность до конца выслушать даже самого утомительного собеседника, поистине безграничны. Но зато если он улучит минутку и вставит хоть несколько слов, оппоненту уже не выкрутиться: так точны и доказательны доводы Евгения Николаевича.

Разумеется, многие юные москвички пытались покорить его, на первый взгляд доступное, сердце. Но молодому астрофизику счастливо удавалось избежать поражения на столь непривычном ему поле боя… Я говорю «счастливо» совсем не потому, что принадлежу к разумному племени убежденных холостяков. Отнюдь! Чтобы не казаться голословным, признаюсь: в «цепи Гименея» я был закован по всем правилам в самом юном возрасте… Но представить Евгения Николаевича оторванным от звезд и тайн происхождения материи, хотя бы и для лучшей доли, в моих глазах – величайшее кощунство!

Сам он всегда сторонился всего, что не имело прямого или косвенного отношения к космогонии и космологии.

Даже и сейчас, подойдя к главному телевизионному экрану, отражающему истинную картину Вселенной, окружившей звездолет, он скрестил на груди руки с тонкими пальцами (его излюбленная поза) и с тоской воскликнул:

– Если бы космос мог рассказать о времени и о себе!..

Впрочем, здесь, вдали от Земли со всеми ее соблазнами, и нам с Хоутоном желание Евгения Николаевича показалось естественным.

Но космос пока молчал…

6

Первые дни безделье скрашивалось новизной ощущений. Но чем дальше…

Боб все откровеннее протестовал.

– Было время, – говорил он, расхаживая по салону, – я достаточно натренировался в поисках себе места, черт побери. Но оказаться безработным на пути в созвездие Ориона… Еще немного, и я объявлю забастовку!

– Может быть, по-вашему, командир, – однажды тихо произнес Глебов, – бездействие позволительно считать активным способом привыкания к новой среде?

– Так и быть, – засмеялся Шелест. – Завтра выйдем из корабля «на улицу»… А работы еще хватит на всех, не беспокойтесь!

Слова командира взбодрили нас. Я направил корабельный телескоп на солнечную систему и прильнул к окуляру.

Увы! Солнце с такого расстояния выглядело совсем непримечательной звездочкой, а планеты тонули во мраке бесконечности.

«Если бы я и мог увидеть сейчас Землю, – подумалось мне, – то она походила бы на маятник: вправо – полгода, влево – полгода. Вправо – полгода, влево – полгода… И так тысячи тысяч лет. Воистину – образец терпения!»

О том, что будет, узнаем мы не скоро, но все, что было, живет в нас. Там – мы были рядовыми тружениками Сегодня, здесь – стали Хранителями Вчерашнего, земной истории.

В молодости я не ценил своего прошлого, относился к нему как в одной детской сказке свежеотпечатанный снимок относится к негативу: считал его ненужным. Теперь я стал постигать его истинное значение.

Я смотрю, смотрю, не отрываясь, в самую заветную для меня точку Вселенной и почти физически ощущаю: вправо – полгода, влево – полгода…

Глава третья
ПАРАДОКС ГЛЕБОВА

1

Впервые я «пощупал» космос вместе с Глебовым.

Через круглый люк мы поднялись по ступенькам на «палубу» – обширную верхнюю площадку корабля, защищенную такой прочной пластмассовой броней, что не требовалось скафандров: мы были одеты в обычные костюмы.

Идеальная прозрачность палубной крыши создавала иллюзию свободного общения с космосом. Даже голова закружилась, и я присел в кресло.

Движение не ощущается – оно стало невидимым. Психологически – мы висим на одном месте. Существа, обладающие объемом, весом (пусть даже искусственным), массой покоя, но прилагающие немалые усилия, чтобы не терять мудрого внутреннего спокойствия. Не сразу научились мы находить во Вселенной детали, создававшие хоть какое-то впечатление космического полета: меняющийся цвет звезд, вспыхивающие редкие искорки метеоров.

Власть земных представлений и привычек сковывала меня. Мне становилось зябко при взгляде в Вечность и Необозримость. Одиночество и безысходность, интеллектуальную робость, потускнение мысли – вот что подарил мне космос в первую встречу…

Вероятно, и Евгению Николаевичу нелегко дались первые шаги по палубе звездолета. Но реакция его была иной: глаза лихорадочно заблестели, лицо стало вдохновенным. Он всю жизнь ожидал этой встречи, готовился к ней…

– Да, – приподнято и взволнованно произнес он, – эта тема трудновата для пера!..

Я привык, что Евгений Николаевич то и дело вспоминал строки любимого Маяковского, иногда перефразируя их, но сейчас простые и знакомые слова встряхнули меня, я вновь почувствовал себя человеком, землянином, и пугающее, принижающее влияние космоса ослабело.

Отныне всякий раз, поднимаясь на палубу, я неотрывно всматривался вдаль (вблизи было Великое Ничто!), будто окунаясь в неизмеримую, неизвестную дотоле Тишину.

2

– А теперь, – сказал Шелест, когда мы собрались в кабине управления, – начнем определять место ракеты.

Определить место звездолета… Это не то, что определить место самолета даже в полете в облаках. Там кто-то из экипажа непрерывно наблюдал за полетом – здесь мы все дружно проспали пять лет! Там уйма приводных радиостанций, пеленгаторов и локаторов, есть полетная карта, измеренная и проверенная тысячи раз, – здесь карта Галактики лишь приблизительная, никаких диспетчеров, помогающих тебе со стороны, а ксаны разбросаны друг от друга на миллиарды километров.

Первым делом мы проверили галактический курс – Кибернетика успокоила нас: за все прошедшие пять лет не было ни одного существенного – и неисправленного! – отклонения.

Затем – скорость, так сказать, по прибору.

И наконец – время. Обычное в земном исчислении, хорошо знакомом нам. Его мы «везли» с собой в бронированном контейнере: самонастраивающиеся часы – целый кибернетический комплекс.

Осталось найти пройденное расстояние по расчетному месту нашего пребывания в космосе, и тогда истинная путевая скорость также будет определена.

Недельки две спустя расчеты готовы: учтены все поправки автоматики в движении корабля за пять лет.

– Неплохо, – сказал Евгений Николаевич. – Недурственно. Арифметика оказалась на должной высоте и в космосе: нам лететь еще немногим более ста четырнадцати лет… Так-с… Приступим теперь к новому определению места ракеты, но уже только по небесным светилам, сиречь звездам.

– Звезды – основной капитал Вселенной, – подхватил Боб. – Их здесь чертова уйма, и я готов вам помочь, если…

– Благодарю вас, милейший Хоутон, – церемонно раскланялся Глебов. – Из этой чертовой уймы мы отберем десяток (для первого раза!). Но вы что-то хотели сказать… Если?..

– Если, любезнейший Евгений Николаевич, я смогу справиться.

– Вы забываете о нашем гениальном друге… – Глебов лукаво посмотрел в мою сторону. – Пересчитывать колючки – его страсть, а числа есть числа!

Это уже был намек. Дело в том, что на Земле я оставил весьма приличную коллекцию изумительных по красоте кактусов, этих подлинных шедевров земной природы!

– Мы будем с тобой дублировать их наблюдения и вычисления, – примирительно произнес Шелест, положив руку на мое плечо. – Так точнее будет.

– Слушаюсь, командир, – ответил я, приступая к настройке своего телескопа.

Некоторое время спустя Глебов раздал нам задания, и началась скучная утомительная работа – испытание нашей выдержки, наблюдательности и сообразительности.

3

Более месяца я не прикасался к рукописи. Расчеты, проверка, огорчений, снова расчеты, – в общем, было не до дневника. Определение места ракеты (уже действительного, а не расчетного!) привело нас к такому неожиданному результату, что у всех опустились руки. Получилось, будто мы так далеко умчались от своей Земли, что до Гаяны оставался всего год полета, вместо ста четырнадцати лет!!!

– Но ведь это же нелепо, – устало сказал Хоу-тон. – Как быть? Я спрашиваю: как быть?

– Не терять равновесия, – недовольно ответил Шелест.

– Прости, командир! – кипятился Хоутон. – Я хладнокровен, как тысяча лягушек! Но согласись, что даже на самом идеальном спокойствии невозможно залететь так далеко в какие-то жалкие пять лет… Разве это не так?

– Я попросил бы приберечь слово «невозможно» для более удобного случая, – невозмутимо вставил Глебов.

– Позвольте, Евгений Николаевич, – не унимался Боб, – мы делали все по вашей программе, но… Как это говорится по-русски? Ага!.. Воз и ныне там!

– Будем справедливы: «воз» как раз не там, где ему положено быть по времени его движения, – спокойно заметил Шелест.

– А может быть, – предположил я, – наши часы вышли из строя и кибернетика разбудила нас не через пять, а через сто с хвостиком?..

– Мой бог! – воскликнул Хоутон. – Затеряться в космосе без хронометра?!.

Атом беспокойства заметался во мне: шутка сказать, занесло нас черт знает куда, мы не имеем не только детальной, но даже общей ориентировки, да еще не уверены в бортовых часах, без которых немыслим точный расчет никакого полета!

Шелест понимает наше состояние – ему труднее: он командир.

– И все же, – рассудительно говорит он, – расчеты для меня убедительнее эмоций. Мы можем внутренне верить им или не верить – это условно. Прошу… Как бы сказал Маяковский в данном случае, Евгений Николаевич?

– «Стать на горло собственной песне», – мгновенно подсказал Глебов.

– Верно. Так и поступим. Если расчеты правильны, то дней через восемь Мы войдем в Зону гаянской ксаны номер тридцать три. Вот тогда и запеленгуемся точнее.

– Превосходная идея, командир! – воспрял духом Боб.

– А пока, в порядке подготовки к встрече с нашими собратьями, Боб займется уроками гаянского языка: мы рассчитывали на большее время, теперь же – кто знает! – возможно, придется сокращать программу.

– Слушаюсь, командир! – обрадовался Хоутон, человек дела.

Кибернетика приняла первые робкие радиосигналы не через восемь, а через два дня. Шелест и Глебов настраиваются вручную, проверяя автоматику. Мы с Хоутоном сидим на диване и наблюдаем, изредка переговариваясь шепотом.

Лица наших друзей возбуждены. Мы не выдерживаем и подходим к ним.

– Это… действительно позывные ксаны номер тридцать три, – глухо говорит Евгений Николаевич. – Расчеты верны: до Гаяны – несколько месяцев полета…

– Значит, либо часы неисправны… – размышляю я вслух.

– Часы исправны, – уверен Глебов.

– Но тогда выходит, что мы летели со скоростью…

– Четверть миллиона километров в секунду, – заканчивает Глебов. – Приборы скорости у нас тоже не врут!

– Невозможно! – горячусь теперь я. – Невозможно, летя со скоростью меньшей, чем скорость света, пройти расстояние в десять-двадцать раз большее, чем сумел бы пройти сам фотон за это же время.

– Это парадокс! – воскликнул Боб.

– Парадокс Глебова, – сардонически подхватываю я, не подозревая, что уже окрестил новое для нас явление природы, одно из самых грандиознейших во Вселенной.

– Спокойнее, друзья мои, спокойнее, – почему-то смеется командир. – Я преклоняюсь перед темпераментом, но истина…

– Я успокаиваюсь, – покорно произнес Хоутон и, разведя руками, подчеркнуто лениво уселся на диван. – Я даже делаю вид, что считаю веселье командира уместным…

– Старина Боб! – Шелест с силой бьет Хоутона по плечу. – Сохранилась ли в тебе хоть толика воображения?

– Моего запаса хватит надолго, – ворчит Хоутон.

– Так почему ты не воспользуешься им? – удивляется Шелест. – Нельзя же просто игнорировать какое-нибудь явление только оттого, что оно тебе раньше не было известно и никем не описано.

– Ты хочешь, командир, попытаться найти этому парадоксу объяснение?

– А почему бы и нет?

– Но ведь старик Эйнштейн… – хочу напомнить я.

– Эйнштейну принадлежат и такие слова, – прерывает Глебов: – «Я считаю вероятным, что принцип постоянства скорости света в его обычном понимании действителен лишь для пространства с постоянным гравитационным потенциалом».

– Значит, возможно…

– Ну почему бы и нет?! – снова повторяет Шелест.

– Что ж, – скачал Хоутон, – допустим, пространство имеет кое-где свойство сжиматься в гармошку, и тогда мы, летя с одной и той же скоростью, пронижем больше «морщин»… А?

– Браво, Боб! – восхитился Евгений Николаевич. – Я вижу работу смелой, хотя и наивной мысли. Такой строй воображения вполне приличествует даже физику, то есть тому, кто украшает род человеческий…

– Выкладывайте-ка лучше свою точку зрения, – предложил я, причисляющий себя скорее к лирикам, нежели к физикам. – Вас ведь так и подмывает высказаться, Евгений Николаевич. Будто нам незаметно…

– Не скрою, – согласился Глебов. – Как нам известно, мы летим с собственной, приборной скоростью, не превышающей скорости света. Так что старик Эйнштейн не может обижаться на нас. Но вместе с тем среда, то есть окружающее нас пространство… Гм, как бы это выразиться сочнее, Боб?

– Черт его знает, почему… – вежливо помог Хоутон.

– Благодарю, я не ошибся в вас. Так вот, пространство тоже несется со страшной силой и в ту же сторону, что и мы. Понятно?

– Подобно тому как самолет в попутном струйном течении высоких слоев атмосферы летит по отношению к Земле со скоростью, намного превышающей его собственную, воздушную скорость? – подхватил я.

– Вот, вот. Вероятно, и мы попали в какое-то необыкновенное по размаху и силе, но уже космическое струйное течение! – согласился Глебов. – Мы столкнулись с загадкой космоса.

– Туго же придется на обратном пути, – задумался Хоутон. – Сейчас оно помогает. Но когда мы полетим домой, оно станет встречным. Не скоро мы доберемся до Земли.

– А что помешает нам возвращаться другим маршрутом? – возразил Шелест. – Ведь когда гаянцы летели к нам, они не встречались с этим явлением! Если оно, как предполагает Глебов, узкое течение пространства, то мы можем возвращаться обходным путем, не попадая в него!

Разговор закончился на палубе звездолета: нам захотелось еще раз встретиться с космосом, будто он мог подсказать разгадку тайны нашей скорости.

Шелест и Хоутон сидели в креслах, думая каждый о своем, а я наблюдал за Глебовым.

Евгений Николаевич стоял на носу звездолета, скрестив руки на груди, и сосредоточенно всматривался в чрево Галактики.

«Почему мое мышление, – подумал я, – не выходит из круга аксиом, не отрывается от уже изученного и открытого другими, а он устремляется в первобытный лес фактов, прокладывает свои тропинки?»

Почему?

Таким вот – стоящим на носу звездолета, с руками, скрещенными на груди, смело смотрящим в лицо Вселенной – я запомнил Евгения Николаевича Глебова на всю жизнь…

Глава четвертая
ГАЯНА!

1

Мы приближаемся к планетной системе звезды № 13 созвездия Ориона, которую сами гаянцы называют Фело. Вокруг нее вращается Гаяна.

Связь установлена…

Мне трудно описать эффект, вызванный нашим появлением в космосе. Читатель, наделенный даже сотой долей хоутоновского воображения, как-то сможет представить себе, что творилось на планете, когда гаянские радиостанции космического наблюдения поймали наши позывные и первые слова гостей с неизвестной им планеты… говоривших на чистейшем гаянском языке!

– Все равно, – уверял Боб, – что познакомиться с осьминогом, сочиняющим трактат о теории относительности на японском языке!

Поскольку в нашем экипаже лучше всех освоил гаянский язык Боб Хоутон, прирожденный полиглот, командир поручил ему вести связь с планетой, пока дело не коснется вопросов космонавтики.

Боб взялся горячо: он успевал рассказывать о Земле и печальном исходе гаянской экспедиции, достигшей острова Пито-Као, о нашем полете и каждом из нас.

Сильнейшее впечатление и на гаянцев и… на нас (как это ни удивительно!) произвела весть о космических струйных течениях. На них – понятно почему; оказывается, космические струйные течения совсем недавно были предсказаны кем-то из ученых Гаяны! А вот то, что и мы взволновались, требует пояснения.

Таким образом, не успели мы еще долететь до места, как уже началось взаимодействие опыта и науки наших двух планет!

Гаянцы временно запретили межпланетные полеты, чтобы не помешать нам, и запросили подробные сведения о звездолете. «Юрий Гагарин». К микрофону все чаще подходил Шелест.

Сперва они хотели сами завести нас на свой центральный космодром на Уэле, острове на Торо, – так назывался один из гаянских океанов, – но Шелест решил иначе.

– Мы выведем наш звездолет на орбиту, пересядем сами в шеер (маленький реактивный разведчик, самолетного типа), – объяснил он, – и войдем в вашу атмосферу аэродром вы нам укажете. А после вы заведете звездолет на Уэл, но уже без нас.

Гаянцы согласились: так меньше риска.

Шелест наладил телевизионную связь, и на центральном телеэкране появилось изображение молодой женщины…

Здесь я стану писать несколько медленнее, с большей тщательностью подбирая слова Напомню, что Гаяна очень походит на нашу Землю. И обликом, и своим климатом, и магнитным полем, но главное – там такие же люди.

Мы увидели на экране подвижную, веселую женщину с удлиненным лицом, медноволосую и белокожую. Высокий гладкий лоб. Густые брови изломлены посередине и будто удивленно приподняты к вискам. Золотистые глаза – таких я никогда не видел на Земле! – искрящиеся и умные. Тонкий ровный нос. Уши у нее раза вполтора длиннее, чем у землян, но общего приятного впечатления не портят.

Она понравилась нам с первого взгляда.

Наш бедный штурман, добровольно променявший любовь на звезды и ранее умудрявшийся с увлечением рассказывать о свойствах материи и возникновении миров первым красавицам Москвы, сейчас, на подходе к Гаяне, был, что называется, сражен волшебным видением, ионизирован, как, без сомнения, он охарактеризовал бы сам свое состояние, если бы мог глянуть на себя со стороны и сохранить объективность.

– Меня зовут Юль, – мягко произнесла женщина. – Мне поручено руководить приземлением шеера и посадкой звездолета. Давайте знакомиться…

Шелест включил телевизионный передатчик и представился, получив в награду серьезный, изучающий взгляд Юль.

Рыжая шевелюра Хоутона и его задорное, веснушчатое лицо воспринялись Юль как нечто весьма прозаическое.

Увидев мои почтенные седины, Юль сделала мне комплимент, заметив, что приятно видеть долгожителя в возрасте за 400–500 лет, запросто путешествующего в космосе.

Когда же я объяснил, что мне, по крайней мере, раз в десять меньше, Юль пробормотала извинение.

Потом мы объединенными усилиями подтащили к объективу телевизионного передатчика нашего штурмана.

– Это наш Звездолюб, – скороговоркой отрекомендовал командир, – штурман корабля Евгений Николаевич Глебов…

– Звездолюб? – отчетливо повторила Юль. – Красивое прозвище… Так это ты открыл «парадокс Глебова»?

Евгений Николаевич виновато кивнул.

– Поздравляю, – продолжала Юль, почему-то улыбаясь. – А кто ты по профессии?

– Астрофизик, – вынужден был ответить за товарища Боб.

– О, я тоже, – обрадовалась Юль. – Мы будем с тобой дружить… Я предсказала возможность космических струйных течений, а ты, ани, открыл их. Я верно сказала?

– Даже очень! – торопливо ответил Боб.

– Принимай условия посадки, Звездолюб, – сказала Юль.

– Разреши, Юль, мне самому заняться сейчас делом, – решительно произнес Шелест, выступив вперед.

– Хорошо, – одобрила Юль, видимо, оценив состояние штурмана. – Командир, ты будешь садиться на аэродроме Тиунэлы. Вот как он выглядит…