Текст книги "Корсар. Наваждение"

Автор книги: Петр Катериничев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 29

Через великолепную оптику снайперского прицела, окруженный лучистым ореолом то ли рефракции, то ли интерференции, стол под деревом смотрелся идиллически: светящиеся рубиновым, золотым и прозрачно-белым – наливки, янтарный чай в стаканах в серебряных подстаканниках, охровая сдоба; сверху лампа-молния в рое сверкающей блестящими крыльцами мелкой ночной живности – мошек, мушек, мотыльков; время от времени то один, то другой мотылек попадал мохнатыми крыльцами под восходящий поток пламени керосинки и, вспыхнув на мгновение, трепеща падал на траву…

Лица всех троих всё в том же оптическом ореоле – Ольги, Корсара, Волина – были как на ладони… В перекрестье прицела попадало то переносье пожилого мужчины, то чистый, ясный лоб девушки, то висок Корсара…

– Грибник, Журналистка, Пират…. Хочешь – всех троих в рядок клади, хочешь – наоборот, на выбор… любого.

– Непросто всё… Вот люди старшие подтянутся… Приказ отдадут, тогда и… – По голосу можно было бы представить мужчину лет тридцати, но человека опытного, повидавшего уже всякого, и оттого – искушенного, если бы кто-нибудь мог вообще расслышать этот голос – тихий, шелестящий, как до поры высохшая листва, кроме его же напарника.

– Это пока они ручками-ножками дрыгают – оно и непросто, – так же тихо ответствовал напарник, судя по приглушенному говору, человек в гораздо более преклонных годах.

Оба были тщательно укрыты профессиональным камуфляжем и различить обоих не смог бы и опытный глаз в метре от них. Звали они друг друга просто: Старый и Молодой.

– А покойный человечек – прост и покладист. В какую ямку уложишь, в той и лежит смирнехонько.

– Да ты прямо поэт, Старый…

– Дело говорю. Все несвязухи в этой жизни – от живых. Особенно от неуемных, каким и то нужно сделать, и это – поспеть… Раньше – оно покойнее было. Старички правили на самом верху, в столице нашей родины, старички руководили и на среднем уровне, и совсем внизу, сельсоветами да райпромхозами. И – никто никуда не рвался: каждый спокойно так черёда своего дожидался – кому по карьерной лесенке на ступеньку вверх шагнуть, кому – в могилку прилечь. И – порядок был. Спокойствие, понятность и умиротворение оттого на всё проистекали. На обывателей, я имею в виду. Если и полаются кто-где из-за баб и – по пьяни. Ну да это – дело житейское, понятное.

– Так это – треть века назад было. Да больше уже. С гаком. И звалось как-то по-болотному. Во, вспомнил: застоем.

– Дурак ты, Молодой, вот и повторяешь за всякими всякое… А сейчас – что? Уже четверть века как, с Горбачева? То-то что – то ли война, то ли маневры, то ли очередной «черный передел». Только новый.

– А что, был и старый?

– Ты, верно, не помнишь, а нас – учили в школе: «Черный передел» – это организация такая была народническая в XIX веке, но не революционная, а напротив, тихая, вроде шизушная. Но свою линию гнула.

– Земля, она всегда в цене. Кто при земле – тот и панует.

– Я не о земле, я о линии. О политической. Как при Брежневе. А при Сталине с Берией – подавно. Порядок и ответственность, вот что было.

– Слушай, дед, сказать, почему ты с такой негой то времечко поминаешь? Аж глазки закатываешь! Да ешаку понятно: молодой был, ну, то, сё, попить-погулять, да и хрен стоял как морковка, так? А вот где ты работу тогда находил – при нашей специфической профессии?

Сначала раздалось приглушенное бульканье, перешедшее в сдерживаемый смех:

– Вот скоко дивлюсь на молодых, столько и потешаюсь. Хрен у меня и теперь, если надо, морковкой станет…

– Так это благодаря нашим особым «вершкам и корешкам» в виде таблеток, а? Да и то, признайся, старче, сейчас станет, но – при соответствующих условиях, а тогда был – всегда готовый!

– Всегда готовый был только хвост котовый! Да еще пионер, но тока по клятвам бумажным, а по жизни хлопцы росли разные…

– Ага, разные… Одни – лихие, другие – заразные…

– Молодой, ты дашь дело досказать, раз уж времечко есть покуда?

– Да говори, кто тебя держит.

– Так и говорю: реально всегда готовый – и был, и есть – только покойник, и то – к погребению, и то – потому, что прежде кто-то над ним поработал: то ли хирург, «руки чересполосицу», то ли – наш брат ликвидатор.

– Да ты веселый, Старый, оказывается…

– А ты пойми, Молодой! Если в Союзе и окрест тишь да гладь стояла повсеместная, это потому, что такие, как я, – хорошо работали…

– Токарями? Слесарями? Фрезеровщиками?

– Ты, я вижу, тоже веселый. Все шуткуешь…

– Тогда – ассенизаторами. В хорошем смысле этого слова.

– А какой у ассенизатора хороший смысл?

– «Моем-моем трубочиста….» Тогда – киллерами. Вот только это – на кого же охота тогда была? Сам сказал, в стране – тишь да гладь была.

– Киллеры – в дурных американских фильмах. А мы с преступным и империалистическим элементом боролись.

– Так-таки и боролись?

– Ты прав, какая уж тут борьба. Отстреливали мы их помалёху. И всех делов.

– Кого?

– Кого надо. В смысле – кого велят.

– Ну, значит, как сейчас. И нечего выпендриваться. В России?

– Везде. Шарик-то круглый.

– И тебя чё, везде тогдапускали?

– А мы чё, кого-то спрашивались? Приказ, и – по коням.

– А приказ – от кого? От начальства?

– Это сейчас «от начальства». Тогда – «от власти». Разницу чуешь?

– Да не особенно.

– Ну и… не объяснить. Власть, братец, – это когда все законно и надежно.

– Даже убийство?

– А то… Конечно.

– Тогда понятно.

– От власти, – смакуя произнес Старый.

– Указ издавали?

– Вот еще – будут мараться. А приказ был. Устный. От генерала. Фамилию назвать? Так не знаю я фамилии. И тогда – не знал. Генерал Иванов, я так думаю.

– И ты был? Петров?

– Я был прапорщик Иванов, вэ-чэ номер такой-то бис. Пишите письма.

– И что, за зарплату пахал?

– Не пахал, а выполнял воинский и интернациональный долг – где прикажут. И – да, за зарплату, но – чеками. И отоваривались мы по прибытии в Союз в «Березках», и всё – в ажуре…

– А с девками отрывались где? В «Малинниках»?

– Молодой. Про «Березки» не слыхал. И что тебе объяснишь? Тогда с самого начала надо…

– И где начало у этой страны?

– Так же, как и у той, – неведомо. А страна все же была… другая. Понимаешь? Жить в ней было безопасно… для людей.

– Так ботве – и сейчас ничего. А для таких, как мы…

– А мы разве – люди? – Старый, поджарый и сухощавый, оскалился безукоризненно белыми искусственными клыками. – Болеть – не болеем, любить – не любим… Родных и близких – нету.

– Заведем…

– Как ты заведешь, Молодой, когда все равно тебе всё… Или любимая твоя – царевной-лебедью рядом плыть станет, или – в омут бездонный ухнет, в полынью студеную. У тебя ведь ни в сердце ничего не колыхнется тогда, ни в голове не заполошится…

– У тебя, Старик, – тоже.

– У меня – тоже. То-то и оно. А на что соблазнились? На жизнь дармовую соблазнились… Вот и «типа» живем…

– Ладно, Старый, ты минора не нагоняй! Как бугры наши бают: это первые сто лет муторно, потом привыкаешь. Тебе-то сейчас сколько будет, если по годам человечьим считать?

– Девяносто три.

– Во как! А я не знал! Так ты и на этой, на Отечественной войне, поди, воевал? Которая Великая?

– И в финскую воевал, и в немецкую, и в японскую…

– А выглядишь, будто лет полста с небольшим назад на свет народился. Да еще и гундишь! Ведь тебе бы сейчас самое время – мемуары писать, гукать в тряпочку да медалями звенеть неподъемными на День Победы… Много медалей-то?

– Хватало.

– И после войны – не угомонился?

– Дурак ты, Малой. Хоть и не такой уже и малой, а – дурак. Пока наши бойцы разбросаны были по базам – в Африке, в Камрани, это что во Вьетнаме, в Анголе да Мозамбике – да бог еще знает где, в Союзе – тишь да гладь была. Разумеешь? Американцы, те поумнее: они куда пришли, уже не ушли. В Германию пришли после Второй мировой, в Японию – так до сих пор их войска там. В Афганистан завернули типа «талибов укоротить» – и уже второй десяток лет не выходят. В Киргизию нам базу воткнули – «на полгодика, мы тут бочком гуманитарным притремся» – и что? Ни сапогом оттуда их не вышибешь, ни валенком.

– Слухай, Старый, чего ты мне политинформацию читаешь? Лежит тут – типа профессор, типа Ной праведный, поучает… А сам сколько душ погубил? Считал? Нет?

– Да разве всех сочтешь… – оскалился дедок резцами да клыками.

– Вот. А прыгаешь, как горный козлик. Зубастый, мля, обе челюсти вживленные – три десятка «зеленых денег» стоят, так? В засаде-секрете с типа внучком на равных сидишь, и нигде тебя не сифонит, и кости не ломит. И зрение – единица, так?

– Вроде того. Не промахнусь, ежели что.

– Тогда кончаем выть и кемарим. До получения приказа, как с этими волшебниками и чародеями быть: списывать по полной или – по одному спытать, у каждого в отдельности, как в телепередаче: «Что? Где? Когда?» Понял? Вопросы, пожелания?

– Нету, «внучок»… А только – муторно мне на душе… Ой как муторно – и не пересказать… Болит душа, и все тут.

– Ну и молчи. В тряпочку. Душа у него болит. А где твоя душа была, когда мы с тобой на пару семью на Рублевке кончали? В ножи кончали, всех – включая малолетних сопляков и домашних животных, а?

Молчишь? Вот и хорошо. А то… Говорливых сейчас много. Молчунов – тех нету. Промолчишь – не заметят, не заметят – не продвинут, не продвинут – не наградят. Такое теперь время. Пиар.

– Ничего, нас – наградят. Каждому по пуле. Без поминания.

– Заткнись, Старик. Каркаешь!

– Служу Советскому Союзу!

– Чего?

– Эх, тоска…

– Таких ветеранов, мля, нужно было еще до пенсии душить диванными подушками. Или – топить в мелком месте.

Ответа Молодой не дождался. Старик спокойно спал, смежив веки. Лицо его было спокойным, дыхание – ровным и безмятежным, как у годовалого ребенка.

Молодой только сплюнул травинку, которую до того жевал. Вот сволочь… Разбередил душу, а самому – хоть бы что… Тоска у него. Ладно. Уж есть у деда душа или нет – то никому не ведомо. А в одном прав. Как стали они работать на этого… упыря… а тому – лет шесть уже минуло, – так и постепенно все болезни и недомогания прошли сами собою и – все чувства угасли. Ни злости, ни ненависти, ни любви. Даже влюбленности паршивенькой и той – нету. И секс из волнующей, а то и щемящей смеси – страсти, вожделения, тайны – превратился в гимнастические упражнения… Когда процесс семяизвержения сделался похожим на мочеиспускание… И только. И это – жизнь? Пес ее знает. И – спросить не у кого.

«Третий, я первый…» – запищало в наушники.

«Первый, я третий… Все три цели контролирую. Могу действовать».

«Нет. Только контроль. Ждите дальнейших указаний».

«Есть».

«Конец связи».

«Конец связи».

Молодой еще раз заглянул в оптику прицела. Стемнело, за подсвеченным столом – картина идиллическая. И еще он заметил, что двое из троих – отличны. Тот, который обозначен псевдонимом Пират, видно – что и усталый, и мечется порою и лицом, и мыслями… А вот другой, который Грибник…

Он – словно вылепленный из карего гранита – нет, не торжественен, не монументален, но как-то внутренне спокоен и даже равнодушен вовсе… Хотя не просто чует – знает, что, может быть, сегодня – последняя его ночь и в этой теплой ночи, и в бесконечной его жизни… Или просто – жить устал? И ждет пулю как освобождение? А вот в это снайпер не поверил бы никогда. Жизнь, какая бы она ни была, даже такая – без чувств и тоски, просто комфортная, – мила. А если привыкнуть – так еще милее, чем та, прежняя… А резь в глазах через годик-другой вовсе пройдет. Старый говорил так.

И девушка Ольга. Капля кроваво-красного, густого вишневого варенья упала с губ, была подхвачена на серебряную ложечку… Да. Она была сейчас спокойна и как-то самоотрешенно красива – красотою совершенства. Снайпер бы сформулировал даже так: «эталонна». Но не возникало к ней не то что страсти – даже желания. Если будет приказ, он порушит эту красоту как угодно: скажут – пулей сокрушит, велят – на клочья истреплет острым закаленным тесаком – таким что плоть кромсать, что кости человечьи колоть – все одно.

А у Пирата этого – возникало, и было это видно по мимике, по повороту головы, – да по всему! Молодой понял, что завидует. И если поступит приказ, вернее, когда этот приказ поступит – Пирата он застрелит первым. Но…

С чего же все-таки тоска тогда… у Старого? Он ведь без чувств давно жить должен, привык, и вдруг такое… И еще – говорит вслух, не скрывает… И – кому? Напарнику, человеку проходному…

И тут снайпер внутренне похолодел, а место в груди, где по старым верованиям помещалась душа, поплыло куда-то в пятки…

А ведь тоска-то его – к смерти… Больше не к чему ее приписать. Молодой еще раз глянул на Старика: тот дышал спокойно и ровно; морщинки на лице разгладились, и он даже улыбался во сне. Что видел сейчас этот душегуб – молодой снайпер не знал. И – не хотел знать. Меньше знаешь – легче спишь. Пока жив.

Глава 30

Корсар молчал и все не мог для себя решить: что же все-таки нужно этим людям, сидящим с ним за чаем, в действительности: его жизнь… или его смерть? Для них, может быть, вопрос и праздный, и не имеющий ничего общего с существом и истинным богатством мира, природы, человечества, вселенной… А для него, Дмитрия Петровича Корсара, был он самым что ни на есть главным на сей час. И – естественным.

Или – им нужно от него, вернее, именно от негои нужно – какое-то действие? Которое он должен суметь провести самостоятельно, не обращаясь к их помощи или поддержке, и они уверены, что он, Корсар, сможетпровести это, как называют люди ремесла специфического, «мероприятие»самостоятельно и успешно. «Магия – сильнее стали, но бессильна перед доблестью», – так сформулировала Ольга.

Получается, он, Корсар, такой вот храбрый-доблестный-отважный? Прямо как у классика: «Я призван, чтоб его остановить!» Кого?

Все это поэтично, конечно, и лестно, но… Скорее всего, волею судеб, случая, закона больших чисел, теории невероятностей, он, Дмитрий Петрович Корсар, – единственный претендент, но вовсе не на полцарства и царевну-красавицу, а – на возможность сложить буйну головушку, проводя это самое мероприятие. Во имя чего? Прогресса? Закона? Справедливости? Героического прошлого? Светлого будущего?

Самое забавное, что все эти словеса ничего не стоили и не значили не только для Корсара. Но и для тех, кто старательно нанизывал их на «древки» общественных понятий и отношений, пытаясь сделать «паству», «братву», «дружину», «подданных», «сограждан» – легче на подъем и «проще в употреблении» в качестве «торпед», «пушечного мяса», «чудо-богатырей». Нужное, соответственно, подчеркнуть, ненужное – вычеркнуть.

– Похож я на чудо-богатыря? – неожиданно для себя спросил Корсар Ольгу, наклонившись к ней.

– Не особенно…

– А на «пушечное мясо»?

– Еще меньше.

– Это почему?

– Войны-то нет.

– Война – всегда. И ты это знаешь. И я это знаю. И товарищ Волин – подавно это знает. Просто убитые товарищи – всегда жертвы, а убитые неприятели – всегда трупы.

– И – к чему ты всё это?

– Думаю, на какую роль меня готовят: трупа или жертвы.

– Героя-любовника. Так лучше?

– О да. – Корсар бросил взгляд на Волина. – Он тоже был некогда героем-любовником?

– Ну конечно же. Но – не моим. – Ольга о чем-то вспомнила, взгляд ее слегка затуманился – то ли от выпитого смородинового вина, то ли от воспоминаний давних и дальних. Ольга тряхнула головой: – Я думаю, он был великолепным и героем, и любовником, и – обоими сразу! И – не один десяток раз: жизнь-то у него, слава богу, была насыщена событиями.

– Мне как – завидовать?

– Да как знаешь. Нет, ну не всегда было все сладко: одно время он даже в тюрьме сидел. И однажды – безвылазно и очень долго… по человеческим меркам. Лет шестьдесят.

– Что-то говорил по этому поводу? По выходе?

– Дескать, скучновато. И несколько однообразно. А так – ничего, жить можно.

– Врал.

– Почему же?

– У нас в тюрьмах столько не живут.

– Не у нас это было. На одном из островов Средиземноморья. Французская тюрьма.

– Так он – узник замка Иф? Прообраз графа Монте-Кристо? Вашу маму… И с господином Дюма-старшим был знаком?

– Корсар, спроси у него сам… пока есть такая возможность, – произнесла Ольга, понизив голос почти до шепота.

– Ребята, вы – кто? Инопланетяне? Пришельцы из параллельного мира? Или – миров? Из анклавов? Из черной дыры? Вы вообще – люди?

– Ты когда был со мной – разве не почувствовал?..

– О чем вы там шепчетесь, декаденты? – спросил Волин, насмешливо оторвавшись от странички из рукописи Корсара, которую изучал.

– О богах и героях. О вас, милейший Александр Александрович…

– В последний раз милейшим меня назвала какая-то подслеповатая графиня на балу в Александрийском дворце… Она перепутала меня со своим давним другом, соратником графа Орлова…

– Как у вас все запущено, господин Волин!

– Вовсе нет. У каждого святого есть прошлое, у каждого грешника – будущее. Вот так и живем пока.

– А поподробнее?

– Корсар, а вам нужно – поподробнее?

– Еще бы! Столько всякого произошло за полтора суток! Или уже – двое? Раньше было просто: пчелы с гуся и у каждой жало – с хрен: каску на лету пробивало! Пуленепробиваемую!

– Дмитрий, вас занесло…

– Еще бы. Раньше я знал точно и с детства: «Юноше, обдумывающему житье, решающему, делать жизнь с кого, скажу не задумываясь – делай ее с товарища Дзержинского». Владимир Маяковский. Поэт. Не поспоришь.

Волин смущенно потер переносицу:

– Этот ваш Маяковский был порою глуп и поверхностен… как и всякий гений. Но – поговорим о вас.

– Обо мне? Обожаю, когда говорят обо мне!

– Не ёрничайте, Корсар. Мы – кратко и по существу.

– Задачи будете ставить? В свете решений, так сказать?

– Вы сами все поставите: и задачи, и планы. Вы, кстати, успешно с ними справляетесь. Что это? Несусветное везение?

– Иронизировать изволите, академик? Спасаюсь – только вашими молитвами. Да заботами ангела-хранителя с навыками оперативной снайперской стрельбы.

– Значит, помогает?..

– Очень.

– Итак, о вас, Корсар. От «неминучей смерти» вы избавлены. Действия «яда Борджиа» прекращено. А вот… другое…

– Алкалоиды…

– Они самые. То, что в вас разбужено, уже не уснет…

– И… кем я стану? «Чудовищем с зелеными глазами»? Вернее, управляемым зомби с красными веками?

– Нет. Это уже – в прошлом. Но… те способности – предвидения, предугадывания, предсказания, какие вы получили, – останутся с вами навсегда. Как дар. Равно как и – возможность замедлять время, вернее, ускорять течение мысли настолько, что время кажется остановленным и… Ну – вы поняли.

– Частично.

– Но главное – не в этом. На самом деле никто не знает, кем или… чем вы теперь станете. Ни вы, ни я.

Волин замер, пристально глядя на огонь свечи. Потом откинулся на стуле, размеренно раскурил трубочку, пыхнул:

– В каждом из нас существуют по меньшей мере два человека. И они непримиримы. И своевольны. Но – только первый распоряжается твоей жизнью. Ему нужно всё: слава, успех, деньги, женщины, вина, бессмертие, наконец! А второй – молчит.

Волин начал говорить – сначала размеренно, но потом речь его сделалась страстной, нервной, и в этой страсти угадывалась неизбывная горечь… Словно что-то очень важное так никогда и не состоялось в жизни этого человека. И уже – не состоится.

– Да. Он молчит. О любви. О подвиге. О силе. О том, что силы этой в человеке столько, что он способен перевернуть мир! – Волин прикрыл глаза, с горечью помотал головой и заговорил снова – быстро, страстно, убежденно: – Вот только… мир этот полон полуфабрикатов, которые так и не стали людьми. И правит ими – рок. Вначале он похож на суетливого бесенка, он изводит тщеславием, завистью, похотью, он дергает невидимые нити наших страстишек и заставляет плясать под свою музыку в этом глумливом балагане…

– А кем стали вы, Волин? И вы, Ольга? И – кем стану я?

– Тем из двоих, что победит в поединке… который идет в каждой душе… от Сотворения мира… до скончания века. – Медленно, словно слова были вылиты из тяжелого самородного золота, проговорил Волин. И – замолчал, обратив взгляд в себя, укутавшись трубочным дымом. Повязка куда-то исчезла с пальца, открыв перстень с багровым камнем, что рассылал в свечном полумраке редкие искры.

Струйка алого вина изливалась из графина в бокал тонкой, змеящейся струйкой… Грани бокала искрились пурпуром в окружении уже настоящего – тяжелого самородного золота, из которого были сработаны ножка, стенки, все, кроме хрустальной прозрачности литого стекла. И был этот бокал… выкован? Вылит? Сотворен? В начале века четырнадцатого, не раньше, никак не раньше – в этом Корсар понимал и пожалуй что знал толк. Ольга поднесла бокал к губам, пригубила… Лицо ее было похоже на картину в стиле старых мастеров…

– Битва… от Сотворения мира… до скончания века… – тихо, грустно и совершенно серьезно повторил Корсар.

– Именно, – кивнула Ольга. – И помни: бес ненасытен.

Волин продолжал витать где-то в своих мыслях или прошлом, пока неожиданно не проговорил с едва сдерживаемой горечью:

– Всю жизнь мы ищем любви… и женщину, что будет любить того, другого, сокрытого в нас, полного жажды подвига, наивного и – кажущегося слабым… Ведь слабость – оборотная сторона силы… И мы ищем женщину, которая сможет понять это… И – простить.

– Такие бывают? – приподнял бровь Корсар.

Волин не ответил. На губах его блуждала беспомощная улыбка, которая в сочетании с жесткими чертами словно вырубленного из темного карего гранита лица его была столь неуместной и нездешней, словно… выдавала какую-то тайну всем. Кто мог отважиться ее понять…

– Он не встречал, – вместо Волина ответила Ольга. Спросила с вызовом: – А ты?

Корсар помолчал, упершись взглядом в пламя догорающей свечи, ответил честно:

– Не знаю.

– Вот как?

– Пока… не знаю, – поправился он. – Так лучше?

– Не знаю… – в тон ему произнесла девушка, рассмеялась, закончила: – Но – да. Так много лучше.

– И кстати, Корсар, – внезапно, словно только что очнувшись ото сна, забытья или морока, произнес Волин. – Пока вы… отдыхали, я полистал вашу рукопись. Забавно.

– И что там самое забавное?

– Название. Кажется, я уже говорил вам об этом. Не помню когда и где.

Доктор встал, тяжело опершись могучими руками – это было видно по предплечьям, сплетенным словно из мощных сухожилий, словно из корней семисотлетнего дуба.

– Устал. Спать.

Волин мельком взглянул на почти полностью потемневшее небо, на укрытые им лес и реку и чуть ссутулившись пошел в дом.

– Старик к ночи стал совсем не в духе…

– Да? А я и не заметил…

– Прекрати паясничать, Дима.

– «Смейся, паяц, над разбитой любовью…» Отчего?

– Что – отчего?

– Старик Волин. Он же доктор, он же академик, он же – протчая, протчая, протчая… Отчего он… сегодня не в духе?

– Боится, – просто ответила Ольга.

– Мне он особенно пугливым не показался. Да и особенно слабым – тоже.

– Тем не менее. – Ольга прикурила папиросу от длинной спички, выдохнула невесомый ароматный дым: – Каждый из нас страшится ночи, которую может не пережить.