Текст книги "Корсар. Наваждение"

Автор книги: Петр Катериничев

Глава 27

Сквозь пурпур бокала он видел зажженную свечу, и огонь словно дробился в рубиново-алой жидкости десятками теплых светляков, и нежные изящные руки, что бережно согревали бокал, напоминали сложенную чашу… И Корсар уже не знал, явь это или продолжающийся сон… И было ли сном то, что он видел, или его преследовал бред, изысканный и мучительный, как все вымышленное… А на самом деле там, на мартовской реке посреди Парижа в самом начале века четырнадцатого все происходило гнуснее, быстрее, стыдливее – как всякая казнь, которая есть не что иное, как узаконенное убийство тех, кому повезло меньше.

Корсар разомкнул веки; он лежал на террасе терема, на спине навзничь, на том же жестком «прокрустовом ложе», укрытый на этот раз клетчатым пледом. Солнце уже ушло за горизонт, но летний подмосковный день всегда угасает медленно, сменяя на небе целую вереницу красок – от малинового и оранжево-алого на западе до волшебно фиолетового на востоке, – расцвечивая перьями высоких льдистых облаков все небо. А потом и они пропадают, оставляя господствовать звезды.

За столом, что стоял под раскидистым деревом, сидели за чаем академик Волин, – сейчас не был похож ни на Тамерлана, ни на доминиканца, ни даже на Великого Мастера из отлетевшего сна, – такой себе мирный дачник, огородник, грибник… Рядом – одетая так, что ее можно было принять за дворянку первой трети века девятнадцатого, Ольга. В ложечке – малиновое варенье, перед нею на столе в хрустальных и витых стеклянных графинах – сладкие наливки, в витых деревянных хлебницах – пирожки, плюшки, другая московская сдоба…

Корсар вынул мобильный и несколько раз щелкнул едва слышимо затвором встроенной фотокамеры. Зачем он это сделал – он и сам бы не смог объяснить.

Третьего за столом со своего лежака Корсар разглядеть полностью не мог: он сидел спиной, голова и плечи в густой тени. Да и был ли за столом кто-то третий, или это просто тени вели бесконечную свою игру… Над столом висела старомодная лампа-молния, вокруг нее вилась мошкара, и все это вместе – создавало иллюзию мира не просто нездешнего, но даже несбыточного… И вспоминалось что-то давнее, то ли бывшее некогда с ним самим, то ли не бывалое ни с кем и никогда…

 
Разлили души по бокалам,
Как будто слезы по любимым,
Чтобы мягчило снегом талым
Тоску быть гордым и гонимым,
Чтобы истаивали свечи
На кипарисовой террасе,
Чтобы струился лаской вечер
И был изысканно прекрасен.
Как взгляд твой ясный и счастливый,
Как голос ручейково-нежный,
Как шепот моря торопливый,
Как запах ветренно-подснежный…
Когда расцвечивает ало
Земную зависть по вершинам —
Мы возвращаемся устало
К пурпурным мантиям и винам.
На кипарисовой террасе
Плащи теней свивают свечи.
В цветах сирени тает праздник,
Как смех, бессонен и беспечен!
И фиолетовым кристаллом
Мерцают грезы снегом мнимым…
Разлиты слезы по бокалам,
Как будто души – по любимым. [48]48
  Стихотворение Петра Катериничева «Вечер в таверне».


[Закрыть]
 

Корсар откинулся на спину и смотрел на звезды. И казалось ему, что и звезды – не только все мириады и мириады, что их было во Вселенной, но и каждая звездочка в отдельности – смотрит на него, и – знает его, и – помнит… с тех незапамятных времен, когда был он, как и они – такой же звездочкой – пылинкой мироздания и – солнцем в иной галактике… Бог знает где.

А потом – и это прошло. И он вспомнил картинку давнюю, зимнюю, почти нереальную: ему едва минуло двадцать, и напился он по какой-то беде в захолустном Троицке, перепутал автобусы и сел на тот, что увез его километров за восемь от дома, в промзону. И сначала он даже не понял, где находится: все было как другая планета: пустые и темные корпуса красного кирпича – завод; но нигде не светилось ни оконца; ярко горели фонари, и снег под ногами был белый-белый в люминесцентном свете ламп, на изогнутых кронштейнах нависавших над дорогой – блёсткой, укатанной до твердости камня, но вместе с тем – белоснежной. И даже редкие снежинки, казалось, переливались каждая своим узором, и Дима отчетливо видел этот узор… И все шел и шел дальше – а путь сужался; кое-где Диме пришлось протискиваться между строением и каменным же, заиндевевшим забором, пока он не понял, что заблудился окончательно.

Вокруг стояли тянущиеся там и сям пустые цеха и пакгаузы красного кирпича, какие-то неопрятные, более новой «постройки» бетонные и залатанные кое-где белым силикатным кирпичом заборы с проржавелой «колючкой» поверху. Но и они ничего не опоясывали и не охраняли: зияли часто пробитыми дырами, лазами… И еще – был накатанный снежный наст: то ли волокли здесь что-то, то ли еще отчего…

И – приморозило крепко, под тридцать, и Корсар уже ощущал, как прихватывает щеки и ресницы обметало инеем… Но он не понимал и не ощущал ничего: ни кто он, ни где он… Потом – поскользнулся, упал неловко и – остался так лежать, как майский жук, на спине – среди зимы, холода, льда и белого чуткого безмолвия…

И не было сверху никакого неба: таинственная, черно-фиолетовая беззвездная пропасть, которую время от времени скрывали от взгляда клубы пара изо рта…

И обметанные инеем ресницы слипались, а он силился встать раз, другой и понял – нет сил, не сможет… пропадет здесь, в этом неведомом ледяном мире, куда забрел он по пьяному незнанию… Откуда-то сбоку лился тот самый яркий люминесцентный свет, что искрил каждую снежинку, и пар из дальней трубы котельной поднимался вверх вертикальным столбом… Значит, и мороз перевалил за тридцать… И – что теперь?

Подъехала «хмелеуборочная» машина, Диму, нещадно кантуя, погрузили, и проснулся он в теплом месте – в трусах… Короче – обошлось.

И к чему пришло сейчас это воспоминание, ясное, как кошмарный сон или видение? Или чувство – что он сейчас, как и тогда, сам себе напоминает майского жука, перевернутого на спину?.. И оттого, что теперь лето, – что изменилось? И еще отчего-то вспомнилась крохотная сельская школа, в которой он год заменял сбрендившего по причине частого и неуемного пьянства учителя истории…

Ну да, старая, бревенчатая восьмилетка, сложенная при царе Николае Кротком, по причине запоя котельщика и лопнувших батарей зимой отапливалась печками, брошенными было на произвол судеб лет тридцать назад… И каждый ребенок приходил в школу утром с поленом под мышкой, чтобы к обеду хоть как-то высохла выстуженная школа – прогреться ей было не суждено. За годы советской власти добротное бревенчатое здание обросло фанерными пристройками, – как тут прогреешь? И на стенах школы Корсар всегда помнил иней. И – пар изо рта и вечную, пронизывающую до костей сырость…

Но сейчас он вспомнил не зимнюю школу, не хляби и бездорожья осени – весна, самый-самый май, когда те самые жуки гроздьями падали с только выбросивших клейкие листочки березок, стоило только тряхануть хорошенько. Так вот: сельские ребятишки придумали забаву – вернее, она была, видимо, давней-предавней у них: пойманного жука нарекали немудреным именем, привязывали за лапку суровой ниткой и – отпускали «на волю». И жучило Бурбон или Бурбул летел рядом с хозяином сколь угодно далеко и вольно, пока не решал самодовольно, что «оторвался», пока не прятался в листве излюбленной березки. Вот тогда его оттуда и сдергивали – бесцеремонно и резко. Если уж «всяк сверчок – знай свой шесток», то уж это вредное насекомое жук – и подавно.

Корсар вздохнул полной грудью, прислушался к ощущениям. Казалось, новая энергия переливается в теле, от мышцы к мышце, по жилам, кровотокам, капиллярам доходя до каждой клеточки, омолаживая ее и наполняя силой и легкостью. И все лишнее, накопленное обидами – осознанными или нет за не такую уж и долгую Димину жизнь, уносилось венозным кровотоком, уходило из организма прочь… Да и мысли его становились яснее, и события произошедшего уже в жизни если и не понятнее, то – объяснимее…

И все же, все же… С чего вдруг память сейчас так ясно демонстрировала ему картинки ушедшего навсегда и дальнего теперь прошлого… Не оттого ли, что он, Корсар – избежав одной опасности, попал в б ольшую?! Но чтобы это оценить, нужно отброситьассоциативное мышление и думать логически.

Отбросить… словно одеяло… Словно человек властен над своими мыслями… Умом ни Россию, ни смерть не понять. Или – жизнь? Кажется, зарвался. Или заврался. Что – одно и то же. «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить…» Все. Хватит. Достаточно. Теперь расслабиться, выровнять дыхание и…

Все, что просто и конструктивно, то – истина. Не в мировом масштабе, разумеется, и не с заглавной буквы… Пример? Извольте: дырка от бублика. Вокруг – пропеченное тесто с маком, и каждому достается по делам его. Или – еще проще и потому – еще ближе к истине. «Господь создал богатых и бедных, а полковник Кольт создал свой револьвер, чтобы уровнять шансы». Это – у них. А у нас – автомат Калашникова. Он же – «калькулятор для окончательных расчетов».

Справедливость восторжествовала? Нет. А кому нужна в этом мире справедливость, кроме особо обуреваемых жаждой ее же, – ввиду полностью несложившейся личной жизни, финансовой несостоятельности, слабого здоровья, а чаще – всего этого вместе? Корсар вздохнул, вспомнив знаменитый перстень царя Соломона и надпись на нем: «И это пройдет».

Ну а теперь собраться и хоть немного подумать «по теме».

Итак? Он, Корсар, написал книгу. Про организацию, использующую галлюциногенные свойства грибов многие века или даже тысячелетия для превращения людей (или – народов?!) в зомби. То есть в управляемых особей, лишенных обычных чувств, присущих живым: самосохранения, критического или образного мышления… ну и так далее. И – что: права журналист The Daily Maiestic: за этот бред не убивают. Не изымают тираж книги. Не подменяют ее другой. Не охотятся за каждой страницей рукописи. Не пытаются сделать предложение, которое… отклоняется вместе с предлагающим.

Выводы? Только один. Жили-были… Нет, не так. Как в детской считалке: «На златом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной – кто ты будешь такой?» Ну да. Сидели так себе мирно и дружно, и не один век так пересидели, и многое повидали, и узнали, что «нет ничего нового под солнцем». И с той поры, после Экклезиаста, еще тысячелетия минули; из «нового» – разве что паровозы, да и те, если разобраться, – металлолом, железки никчемные…

Посмотрим на проблему с другой стороны. Со стороны наиболее перспективных в девяностых сограждан, часть из которых ушла за тридевять могил, а другая – ничего так себе прижилась, по понятиям – и сама, и других научила. И других, которые мирно так себе сопели в две дыры на вверенных им поприщах в городах и весях необъятной страны, руководя – культурой, агропромышленным комплексом, медициной, образованием, коммунальным хозяйством и прочим, прочим, прочим… Те, что ждали и – дождались-таки своего не часа – века, тысячелетия! Люди, умеющие указывать пальцами и водить руками: руководители. Сгруппированные в соответствии с рангом, ранжиром, звездочками на погонах, шевронами на рукавах, начальники коммунхозов, отделов и подотделов очистки, как писали советские еще классики: «Палкин, Малкин, Галкин и примкнувший к ним Залкиндт». И вот эти выжившие «перспективные сограждане» слились в «едином порыве» с руководителями,огляделись на свою жизнь, и такой она им показалась целостной, приятной и душевной, что так хотелось жить и жить дальше. И – не просто дальше, но – долго, очень долго, почти всегда!

Тепло. «Всегда» – это трудно представить, а очень долго: что мы имеем из известных нам источников?

Корсар даже не напрягался, вспоминая, напротив, расслабился и строки и слова вспомнились, пришли сами: «Вот родословие Адама… Дней Адама по рождению им Сифа было восемьсот лет, и родил он сынов и дочерей… Всех же дней жизни Адамовой было девятьсот тридцать лет; и он умер… Всех же дней Сифовых было девятьсот двенадцать лет; и он умер… Всех же дней Еноса было девятьсот пять лет; и он умер… Всех же дней жизни Мафусаила было девятьсот шестьдесят девять лет; и он умер». [49]49
  Бытие, 5: 1—25.


[Закрыть]

Очень тепло. По рождению Сифову было Адаму восемьсот лет, и родил он сынов и дочерей… и через сто с лишним лет – умер. Кому-то может показаться сказкой, но не тем, что благодаря освоенным богатствамРоссии и мира – уже живут как в сказке и готовы прожить еще лет семьсот – восемьсот… А то и всю тысячу.

Горячо! Именно это он, Корсар, болтнул на страницах «Грибницы», но сделал это «промежду прочим», сам не поняв важности сказанного, а кто-то решил, что он знает, и – знает как! «Ноу-хау», на иноземном наречии «знаю как». Вот его и принялись «гасить» со всем тщанием, включая ближних, дальних, причастных и просто проходивших мимо…

Осталось решить одно: кто с кем воюет, используя его, Корсара, то – как жертвенную, то как проходную пешку, чтобы потом – сбросить с доски за ненадобностью? А воюют две когорты посвященных: од ни – готовы поделиться своим знанием о долгой жизни, да и навыки создания «армии зомби» – тоже чего-то стоят; так вот – они готовы поделиться этим с сильными мира сего… за деньги! За золото! За удовольствия, роскошь и негу, что можно приобрести на это золото! Забывая, что «коготок увяз – всей птичке пропасть», и никто не позволит из богатых и властных остаться этим жадным волхвам монополистами такой тайны, как «долгота дней»… Вытрясут все, до донышка.

И им противостоят другие, назовем их условно «принципалы». Не то чтобы принципы были им дороже денег, но они понимают главное: «Если царство разделится само в себе, не может устоять царство то, и, если дом разделится сам в себе, не может устоять дом тот». [50]50
  Евангелие от Марка, 3: 24—25.


[Закрыть]

«И упал он, и было падение его великое…»

Корсар уснул внезапно. И увидел перед собой струящиеся воды лесной речушки, и стелющиеся по дну водоросли, и ветви ивы, плещущиеся у самой кромки воды… И еще увидел, как молодая женщина в белом, подвязанная косынкой, зовет его, и он знал, что это – мама, и побежал к ней, споткнулся, упал, больно ударившись о корягу, но руки мамы подхватили, вознесли вверх, к самому солнцу, и он – смеялся счастливо и беззаботно… А из раны капала кровь, вязкая, как вишневое варенье… А потом – перестала, запеклась, и лег вечер…

И проснулся Корсар – рывком. Сквозь прищуренные веки смотрел на столик под деревом и старинной лампой-молнией: лицо Ольги в обрамлении ниспадающих на плечи волос было полно неизъяснимого очарования и благородства; в ложечке у рта застыла капля густого вишневого варенья, чай в стаканах светился густо-янтарным… «Ни кровь, ни слезы, ни вино, всего лишь только сок вишневый…» – пронеслось в памяти из классика и – угасло.

Он снова закрыл глаза, расслабился. И предстояло ему решить только одно: «кто есть who» в этой расписной крапленой колоде; кто «жадина кускодавов», а кто – «капитан впрягало»; кто играет за денежный интерес, а кто – из принц ипа. Корсар и сам понимал, что и это чистой воды пижонство: задавать себе такой вот вопрос и искать на него ответ; скоро все разъяснится само собою. И шансов уцелеть среди этих магов и кудесников у него, похоже, нет. Такие дела.

Глава 28

– О чем так мрачно задумался? – Ольга подошла, присела на краешек лежака, чуть склонив голову, внимательно посмотрела на Корсара.

– О смерти.

– Чьей?

– В этом и состоит смысл размышлений.

– Не беспокойся: доктор Волин снял все последствия отравления. Да и организм у тебя – богатырский. И жизнелюбивый.

– Да что ты говоришь… А у Волина?

– И за него не беспокойся… – кротко ответила Ольга, не поддержав ни его иронию, ни агрессивный тон. – Другой бы – давно сгорел.

– Я вижу, у тебя опыт…

– Ты этому не рад, Корсар?

– Пока не знаю.

– Ты помнишь свои… сны?

– Сны – да, бред – частично.

– Ты так увлекательно бредил… Я тебе представлялась то куртизанкой избранного круга, то итальянкой – в драгоценных каменьях… А то боярышней – в яхонтах, в собольих да куньих мехах, в открытом возке – ясным зимнем днем, когда солнце пронизывает чистый мглистый еще воздух, когда церкви вразнобой только-только звонят к заутрене, а палаты Замоскворечья только-только пробуждаются ото сна… А за мною конными – двое гайдуков самого свирепого вида: нужно же кому-то остерегать взбалмошную боярышню от московского непотребства и окаянства… Ну, вспомнил?

– Нет, – ответил Корсар, подумал, добавил: – Не люблю зиму.

– Ты ее боишься?

– Зимы? Да. Немного. И более, наверное, ничего.

– Это ты сказал, а вот о чем подумал…

Корсар изобразил губами улыбку cheese, напел:

– «Если хочешь, я спою, слушай…»

– Ну – слушай, – жестко оборвала его Ольга. – И запомни. Магия – сильнее стали, но бессильна перед доблестью. Ты услышал?

– Да.

– И все понял?

– «Царство, которое разделится само в себе, – не устоит».

– Это откуда? – чуть наморщила лоб Ольга, а по ее пусть и на миг, но растерянному взгляду Корсар понял, что попал.

– Из индейского эпоса. «Песнь о Гайавате».

– Откуда такая насмешливость? Такой есть, я помню, и – что?

– В вольном пересказе Генри Лонгфелло.

– И в чем там «вольность»?

– Или – из «Песни о Гильгамеше». В еще более вольном – первом переводе Николая Гумилева. Несохранившемся.

– Но ты – читал?

– Ес-сно. В подлиннике.

– Тогда почему я не читала? – Ольга вздохнула: – Слушай, Корсар, у тебя голодный блеск в глазах. После бреда – нормально. Чаю хочешь?

– И только? Я голоден, как…

– «…Раненый зимний зверь». Ты ведь это хотел сказать.

– «Грубоватость – так что же делать? Вот такая вот жизнь колёсит…»

– «И как раненый зимний зверь: всё иду – и меня заносит» [51]51
  Из стихотворения Петра Катериничева.


[Закрыть]. Я правильно запомнила?

– Не знаю. Я эти стихи не перечитывал…

– …с 1908 года. Это давно.

– Все шутишь, Белова.

– Ну, не тебе ж одному. Пойдем. Есть очень свежая буженина, отличное сливочное масло, только что взбитое, много хлеба – еще горячий…

– Да здесь просто Сингапур какой-то! Рай земной – на отдельно взятом кусочке Подмосковья!

– Да. Что есть, то есть. Но – ненадолго.

– Почему?

– Ничто не вечно. Особенно у нас. А жаль.

Ольга протянула Корсару руку, крепко взяла за запястье, и это оказалось не лишним: он встал резко – кровь хлынула в голову, всё закружилось, но на ногах удержался, вдохнул полной грудью. Осмотрел себя: все на месте: руки, ноги… Голова?.. С ней и раньше были проблемы, ну а теперь, после терапии генетика и микробиолога академика Волина, с отличными, надо полагать, навыками гипноза и непрямого воздействия на подсознание… Про голову сейчас лучше не вспоминать. Как думал неназойливый Шариков, вновь обращенный в собаку, сидя под столом профессора Преображенского: «А что голову всю исполосовали – так на это нам пенять нечего».

Как оказалось, он был одет в такие же домотканые и прочные порты и рубаху, что и Ольга; босиком; на шее – его крестильный православный крест – слава богу, никуда не делся. А вот страха, того, недавнего страха, сначала – перед невнятным припадком, потом – перед скорой ямою небытия – не осталось вовсе.

Корсар присел к столу; Волин, откинувшись в шезлонге, деликатно прихлебывал грог; безымянный палец на том месте, где в своем бреду Корсар видел то слепящий алмаз, то – бирманский рубин цвета голубиной крови, – был замотан чистой опрятной тряпицей. Ольга тоже отошла куда-то в тень, и Корсар с жадностью набросился на еду, ритмично работая челюстями, перетирая куски нежнейшей буженины и свежего хлеба с пучками зелени, запивая все терпким сухим крымским вином из оплетенной бутыли, – наливая, естественно, предварительно в толстостенную глиняную кружку.

А потом… Нет. Не насыщение и не опьянение… Что-то странное произошло с ним потом… Корсар откинулся на стуле и оказался в той же непроницаемой тени, как Волин и Ольга, и смотрел на бьющихся о стекло лампы-молнии мотыльков, и видел, как плавятся их тела, как сгорают их крылья в жгучих потоках сгоревшего топлива… И вспоминался то огонь в какой-то старой бабушкиной печи, то стук колес – и мелькание выжженной степи за пыльными окнами разбитого, раздерганного вагона…

И гитара, что лежала на третьей полке, напротив самого Димы – безбилетного и счастливого, мчащегося от моря Балтийского к морю Черному – без гроша в кармане, – худого, веселого, бессонного; и слышалась хриплая песня мужчины с седой нечесаной бородой; он сидел в конце вагона и напевал ее двум студенткам, а те слушали со страхом и трепетом… А Дима помнил, что это за песня…

 
Хочу домой. Не знаю, где мой дом.
Тоска зимой и летом. Напролом спешу туда,
где ластится волна, дышу вполвздоха —
будто бы война уже на страже, и настороже
орудий жерла. Ворон – на меже.
А все гуляют, будто бы весна,
В последний раз, а после – тишина.
Писклявый визг шута и болтуна,
Вины блесна, причальный плеск вина,
И бает генералова жена:
«Всему – хана. У бездны – нету дна».
Кобель-трёхлеток – вымыт дочерна.
А дальше – всё. Лишь снега белизна. [52]52
  Из стихотворения Петра Катериничева «Хочу домой».


[Закрыть]
 

И оттого, что не было тогда вокруг никакого снега, а были пропеченные, выжженные солнцем крымские степи и воздух был напоён запахами сушеной полыни и высохшей стерни, никому не было спокойнее…

– Ну что ты опять такой хмурый? – Ольга принесла старинный подсвечник, зажгла свечу, потом от этой – другую и третью… – Прочла где-то в Интернете сентенцию: «Свеча ничего не теряет, если от ее пламени зажглась другая свеча».

– Она-то ничего не теряет. А вот примета – наипакостнейшая.

– Разве? Это прикуривать от свечи – да. Но не от шандала, – подал голос Волин.

– Значит – я ошибся, – покорно согласился Корсар.

– И не только в этом.

– Надеюсь. Сорок с лишним лет за плечами.

– Надейтесь, надейтесь… Пока вы отдыхали, молодой человек, я тут пролистал вашу книжку…

– Которую?

– Авторскую, естественно. Которая «Грибница».

– И – как?

– Забавная. У профанов, мнящих себя интеллектуалами, – имела бы успех.

– И что же там самое забавное?

– Название.

Волин чиркнул спичкой, раскуривая трубочку… На миг лицо его осветилось красным всполохом, еще. Еще… Морщины виделись четко, как на жесткой гравюре Дюрера, и все черты этого человека были сейчас просты, грубы и совершенны. Спичка погасла, и лицо – исчезло во тьме. Словно и не было.

– Вы умеете догадываться. А тот, кто умеет догадываться, имеет право на то, чтобы знать.

– Я… кажется, это… уже слышал. Совсем недавно. От одного субъекта. Вроде бы даже профессора изящных искусств.

– Бывает. Идеи, знаете ли, носятся в воздухе, в слоях эфира, как выражались ранее, в «ноосфере», как говорят теперь… Вот и выхватывают – то один, то другой – похожие слова, мнения, даже жесты…

– Вы не хотите узнать, что с ним стало, доктор Волин?

– С кем?

– С Иваном Ильичом?

– А что с ним могло еще стать? Умер, конечно. У Толстого Льва Николаевича даже пьеска таковая имеется, с тем же названием. Не приходилось видеть постановку?

– По Толстому – нет. А современный вариант – отчего, смотрел. Даже участвовал.

– Неужели к актерскому к ремеслу тяготеете, Дмитрий Петрович?

– Да куда уж мне. Статистом приблудным постоял. Это было. Потом – поползал. Им же.

– Что так? По роли было положено?

– Не знаю, как по роли, но по дури – точно.

– Не наговаривайте на себя, милейший… Дурь – это не глупость, а особый склад ума.

– Да бросьте, Александр Александрович. Дурь, она и в Африке – дурь. Только у нас русская, а там – африканская. – Корсар задумался на секунду, хмыкнул: – Ну или… трава.

– Видите, как многозначен мир? Даже в простеньком слове! А вы говорите – статист приблудный… В нашем махоньком мире и сухарь – бублик, и пятак – рублик.

Корсар прищурился:

– Переигрываете, папаша Сан Саныч. И не самую малую толику, а просто как корова на льду – на сносях и с шестью рогами!

– Ах, Корсар, приятно вас слушать – вам бы романы писать, абсурда нашей жизни туда добавить, тайну какую-никакую изобличить, а вы – беллетристику унылую штампуете… Оно вам к лицу?

– «Лицом к лицу лица не увидать…»

Волин поморщился, произнес:

– Догадываетесь, какая изначально ритмическая фраза, само собою, из русского общеупотребительного была далее в этом стихе? С рифмой на слово «мать». И про «большое» вблизи и на расстоянии – поэт поперву пошалил; это потом для печати поправил – гонорары-то всем надобны, а творцам по жизни – просто необходимы. Да не морщитесь так, Корсар, раз говорю, значит – знаю.

– Своими ушами слышали, своими очами бачили?

– А то… – Волин усмехнулся, добавил: – Как выражается нынешняя переходная молодежь.

– Не только. Отчего – переходная.

– Откуда ушли – уже не помнят, куда придут – еще не знают.

– Как все мы. И – всегда.

Волин покачал головой:

– Когда-то на восходе века, когда мы все еще журчали ручьями ранними весны…

– От кого я уже слышал подобное?

– Не важно.

– Мне – важно.

– Вспомнишь потом, Корсар. Просто некогда… люди не просто помнили – испокон знали и свое предназначение, и свой путь. И оставляли это в названиях тех селений, где жили.

– Я читал. «Яруса» – правильное название искаженного «Иерусалим», а уж название «этруски» – и перевода не требует: «Это – русские».

– Есть более сложные, составные… Пример? Калуга, старинный русский город. К-АЛУ-ГА. Где «К» – предлог, «АЛ» – алый, красный, восход, солнце; кстати, сочетание «ал», «эл», «эль», «кр», «хр» – «хорст», «корст», где слова «хороший» и «красный» взаимно заменяют друг друга.

– И «ст» – если вставить пропущенные гласные, означает – «стать», «сделаться», а если по большому счету, то «сотворение», – согласно кивнул Корсар. – А Хорст – это древнеегипетское божество с головой сокола, приветствующее восход солнца… А сокол – символ рассвета и Господа: Сына, Отца и Святого Духа… Отсюда и Корсары, и Корсаковы… А еще «сокол» это – «колос». Так?

– Ну это все – к слову, – быстро проговорил Волин. – Вернемся к названию или, точнее, этнониму «КАЛУГА». Что осталось?

– «ГА». – Корсар несколько смущенно улыбнулся. – Ну, это я и сам знаю: с санскрита «га» это «путь», «дорога». Тогда получается, КАЛУГА, «К-АЛУ-ГА», это – Путь к Богу…

– В мире – нет случайностей. Ведь и Циолковский говорил не только об освоении космического пространства реактивными приборами, он, как и Федоров, больше всего думал о будущем, «лучистом человечестве», о жизни вечной после Воскресения…

– А пока…

– А пока – всё как всегда, – тихо произнесла Ольга.

– «Все было – как всегда… Мир праздничный и зыбкий струился по годам, усталый от погонь… Лишь талая звезда в твоей ночной улыбке блестела, как вода, и грела – как огонь» [53]53
  Из стихотворения Петра Катериничева.


[Закрыть], – напел Корсар.

– И это – тоже, – невесело улыбнулась Ольга. – Люди пытаются обменять завещанное им, заветное, исконное, алое, светлое, святое… на что попало.

 
Променяла сокола на кречета,
Поменяла кречета на кочета,
И сидишь наседкою под ночью:
Дни пустые зернышками мечутся —
 
 
То к звезде, то к лунному сиянию,
То к простору неба бесконечного…
Небу что до этого мечтания?
Выбрала сама себе беспечного
 
 
Симпатягу принца беспечального
И пустого, как скорлупка ломкая.
Станет он когда-нибудь начальником,
По ночам под водку совесть комкая.
 
 
Что ж тебе, девчоночка, недужится?
Вся подушка от бессонниц мятая…
В синем небе Сокол Ясный кружится,
И – блестят на солнце крылья латами [54]54
  Стихотворение Петра Катериничева «Променяла».


[Закрыть], —
 

грустно прочла Ольга и посмотрела куда-то в сгустившуюся тьму. Там, вдалеке, угадывалась река, и за нею – столетний бор, и дальше – громадная страна…

– «О, светло светлая и красно украшенная земля Русская! – чуть смежив ресницы, нараспев снова начала читать Ольга. – Многими красотами прославлена ты: озерами многими удивляешь, реками и кладезями, горами, крутыми холмами, высокими дубравами, чистыми полями, дивными зверями и птицами разными, бесчисленными городами великими, селами славными, садами монастырскими, храмами Божьими и боярами честн ыми… Всем ты преисполнена, земля Русская, о Православная вера христианская!» [55]55
  Из «Слова о погибели земли Русской».


[Закрыть]

– Теперь ты понял, Корсар?

– «Жизнь коротка, искусство – вечно»?

– Нет. Люди – разумны и… – начала Ольга, но продолжил Волин:

– Люди точно знают, что они – смертны. И знание это – ложно. – Лицо Волина стало похожим на каменное изваяние, тысячелетия простоявшее где-нибудь на острове Пасхи или на ковыльном кургане Великой степи. – Страх – это плата за то, что люди называют разумом.