Текст книги "Банкир"

Автор книги: Петр Катериничев

Глава 20

Что есть слово?

Средство достижения власти.

Что есть средство?

Ступенька на пути к цели.

Что есть цель?

Иллюзия, создаваемая воображением.

Что есть воображение?

Прекрасное прошлое и блестящее будущее. Что есть прошлое?

– Бытие, оставшееся в памяти.

– Что есть память?

– Наша мука и наша радость.

– Что есть мука?

– Это боль и страх.

– Что есть страх?

– Сознание ничтожности.

– Что есть ничтожность?

– Отсутствие власти.

– Что есть власть?

– Власть человечья – кнут. Власть Божья – любовь.

– Что это такое? – Магистр поднял взгляд на Валериана Эдуардовича, остановив запись.

– В момент бреда Дорохов процитировал Святое благовествование от Иоанна, а именно: «Вначале было Слово…» Доктор ухватился за эту нить; всю беседу с респондентом он провел в подражание Эйнгарду…

– Кому?

– Эйнгард был духовникoм и наставником Карла Великого. Свои поучения он облекал в форму вопросов и ответов; впоследствии эту традицию продолжил Фома Аквинский, став отцом схоластики…

Магистр чувствовал закипавшую злость… Этих яйцеголовых дебилов исправит только могила! Им дан срок, срок их жизни, утекающий, словно песок сквозь пальцы, а этот недоносок не упускает случая умничать!

– Так вы узнали слово?

– Дорохов называет «любовь». Далее он снова цитирует Иоанна: «В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение; боящийся не совершенен в любви».

– Мне наплевать, что называет Дорохов и кого он цитирует! Меня интересует мотивированная расшифровка «ключа» по вкладам! Мы знаем, пусть и приблизительно, банки, в которых находятся вклады, мы сумеем проникнуть в замкнутую систему банковских компьютерных коммуникаций, но для того, чтобы отследить операции, движения по счетам, мы должны иметь «ключ»! Вы понимаете?

«Ключ»!

– Мы работаем над этим. Каждое понятие мы закладываем на обработку в компьютер, производящий свыше ста миллионов операций в секунду… Мы используем все известные программы дешифровок… Мы благодарны вам за дополнительную информацию по Дорохову…

– Мне нужен результат!

– Рано или поздно результат будет.

– Если он будет поздно, его не будет никогда! А значит – не будет и вашего отдела! В полном составе! Вы отдаете себе в этом отчет?

– Да, Магистр.

Прозвучал зуммер внутреннего телефона. Магистр поднял трубку, произнес:

– Я жду вас. Сейчас. – Посмотрел на Валериана:

– Мы продолжим позже.

– Да, Магистр.

Руководитель группы аналитиков опустил взгляд и незаметно так исчез за дверью. Иезуит чертов! Магистр отдавал себе отчет в том, что чувствует себя нервозно в присутствии этого умника, а потому… Чем скорее он доведет работу до конца, тем скорее отправится в мир иной… Эти шизофреники вдруг стали беспокоить Магистра куда больше, чем Герман, с его безлично-ледяным взглядом и отсутствием любых человеческих реакций на что-либо, словно он давно находился по ту сторону Леты и своим присутствием в сем бренном мире просто оказывает ему некую снисходительную услугу… Услугу, за которую придется дорого заплатить…

Очень дорого…

Но Германа Магистр мог просчитать. И его презрение и к смерти, и к жизни – все суть последствия определенных пред-подростковых комплексов… Магистр знал историю детства этого человека, что позволяло управлять им достаточно уверенно.

Параноиков же из отдела «Дельта-0» просчитать было нельзя; они и сами себя не могли ни просчитать, ни угадать, ни уберечь. Он, Магистр, позаботится о них. Скоро. Хотя жалко, конечно, гробить такой отборный материал, но… Он, Магистр, не знал такого психиатра, которого эти чухонные придурки не обведут вокруг пальца, он не знал такого дурдома, двери которого они не сумеют отомкнуть… Может, все они и гении… В таком случае им тем более место на кладбище: тест номер один на прижизненную гениальность – это как можно более скорые похороны. Он успокоится только тогда, когда упокоится весь этот ненормальный, но пока необходимый отдел. Хорошо, охранниками к ним поставлены полные кретины и дебилы: таких нельзя ни разагитировать, ни подкупить. А уж для каждого из них замочить «яйцеголового» проще, чем придушить кошку, только с большим удовольствием. Тем более параноики относятся к своим «охоронцам» с вполне понятной и нескрываемой антипатией, переходящей в презрение; охранники питают к подопечным куда более сильные чувства… Нет, что ни говори, а уровни строить он. Магистр, умеет!

Мужчина подошел к бару, открыл, налил рюмку «Х.О.» и выпил маленькими глотками, смакуя. Только потом вернулся за стол и нажал кнопку, отмыкающую дверь. Теперь Герман мог войти.

– Кришны больше нет, – равнодушно констатировал тот, застыв перед столом.

– Вы уверены?

– Усиленная разрывная пуля двенадцатого калибра не имеет преград при поражении. Естественно, если перед ней не тяжелый танк.

– Кришна куда опаснее целой танковой армии…

– Мертвый он не опасен никому.

Так же спокойно Герман вынул из внутреннего кармана видеокассету:

– «Хай-8», дает картинку качества «Бетакам»… Хотя условия съемки оставляют желать лучшего, то, что нужно, здесь зафиксировано. Включить воспроизведение?

– Да.

Магистр замер перед экраном.

– Расстояние великовато, но ближе подойти было нельзя.

– Ты имеешь в виду киллера?

– Нет, себя. На видео снимал я сам. Чем меньше людей посвящены, тем меньше трупов.

– С каких это пор ты стал «чистоделом», Герман?

– Много трупов – это непрофессионально.

– Так сколько всего?

– Проводник, его брат, оборудовавший засаду, два боевика сопровождения и киллер. Естественно, и сама жертва: Кришна.

– Терпила, – смачно произнес Магистр. Повторил:

– Терпила…

– Что? – удивленно приподнял белесые брови над водянистыми глазами Герман.

– Кажется, так блатные называют потерпевшего от нападения.

Герман пожал плечами.

– Кто бы мог представить, что этот вальяжный барин, корчивший из себя то стоика, то борца, в конце концов подохнет тер-пи-лой! Кажется, он всю жизнь желал походить на своего патрона…

– Вы имеете в виду Петра Юрьевича Дорохова?

– Только не вышло… Не вышло!

– Обоих было за что уважать.

– Врагов не уважают. Их убивают, – произнес Магистр с неожиданной яростью.

– Это вы мне говорите? – удивленно приподнял брови Герман.

Упырь! Настоящий упырь! Эти глаза свинячьи, эта бледная кожа, на которую никогда не ложится загар, эти белесо-рыжие волосы… Вместо ответа. Магистр уставился в жижево Германовых глаз черными расширенными зрачками. Если сейчас эта мразь вякнет хоть слово, он завалит его немедленно, здесь, сейчас!

Герман ускользнул. Как липкий угорь. Он и глаз не отвел, но из-под взгляда ушел, уставившись в ведомую ему точку на лбу босса.

– Извините, Магистр. Я не точно выразился, – произнес он, по обыкновению, без всякого выражения. – Я хотел сказать: чтобы победить врага, нужно уважать не его, а его профессионализм. Чтобы совершенствовать свой. Я не мастер говорить. Я по другим делам.

Выскользнул… До поры… А там – как знать… Магистр вдруг обмяк. Словно порвалась, лопнула державшая его до сих пор пружина. Он бросил взгляд на часы – а ведь он на ногах уже больше суток, ничего не ел, кроме пары бутербродов, пил попеременно очень крепкий кофе и коньяк… Нервы. Магистр понял вдруг, что он боялся. И дикое, страшное напряжение последних суток, когда он отдал приказ устранить Кришну… «Любовь изгоняет страх?..» Вот уж нет! Именно страх правит этим миром, и надежнее правителя и господина нет! Люди лживы, лукавы, сребролюбивы, их влечет нажива и унижение себе подобных, и только страх способен привести это уродливое стадо хоть в какой-то порядок… Страх – есть не что иное, как ожидание боли и смерти, и в этом он, может быть, еще мучительнее, чем сама боль и сама смерть… «Боящийся несовершенен в любви…»

Ну а поскольку нет людей, не подверженных страху, то и любовь – фикция, пустой звук, заумь… А если нет любви, то и Бога нет. Есть просто шелуха словесная, пользительная для управления этим обожравшимся и вечно голодным стадом, называемым человечеством… И еще – есть Замок. По крайней мере, хоть в его коридорах не нужно извращать мозги, расшифровывая глупые словоречения; все просто: жизнь есть отсутствие смерти, и чтобы сохранить ее, нужно следовать установленным правилам. У каждого уровня эти правила свои; древние сохраняли дома, государства, империи, пока следовали ими же начертанному: «То, что положено Юпитеру, не положено быку». А Юпитеру положено все, что он пожелает…

Теперь, когда Кришны нет, нет и человека, обладающего властью, подобной власти Магистра, Черного Рыцаря Замка… Остался… Остался Гончаров… И кто еще?.. Ладно, это потом.

– Теперь этот сыскной пес начнет рыскать… – произнес Магистр.

– Гончаров? Скорее, хватать всех за ноги… Как говорил батька Бурнаш в «Красных дьяволятах»: «В бессильной злобе красные комиссары засылают к нам своих наймитов, чтобы мутить народ…» На Замок ему не выйти.

– Почему?

– Побредет к Гераклу.

– Он талантлив. Может наплевать на ложащуюся под ноги тропку и ломануться напролом…

– Это вряд ли. Концы уж больно ровно легли: частью нашими стараниями, частью случаем.

– Что киллер?

– Сгорел. На боевом посту.

– Напалм?

– Топливно-воздушная смесь. «Закладку» приготовили заранее, рассчитали на десятисекундную задержку после выстрела.

– А если бы он промахнулся?

– Такие спецы не промахиваются.

– Высокий уровень?

– Крайне. Выше не бывает.

– Это кто же из «батьков» отдал на убой такого виртуоза?

– Ахмад Абдул Латиф.

– Ого!

– Его личная, как говорили у нас, креатура.

– Шейху Ахмаду стали уже не нужны классные снайперы в родных горах?

– Али был не просто профессионал. Убийство стало его религией.

– Религией?

– Вроде того. Думаю, Абдул Латиф принял наше предложение с радостью.

Своего лучшего стрелка шейх просто-напросто боялся. И, нужно сказать, обоснованно. Никогда не знаешь, что в голове у психа. А тут – кто-то берет на себя труд устранить эту угрожающую гангреной занозу, да за это еще и платит. И очень неплохие деньги.

– Кто выходил на Ахмада?

– Я.

– Через кого?

– Старые связи…

– Мотивировка?

– «Порошок». К тому же без наших контактов по переработке и переброске он зависнет в своей азиатской дыре на сырье, как на груде первоклассного и бесполезного дерьма.

– Ты используешь запасные каналы?

– Конечно. Рисковать основными глупо. «Порошок» может засыпать не только цепочку, но и…

– Замок?

– Нет. Замок засыпать нельзя. Ни «снегом», ни «порошком». Ничем.

– Я рад, что ты это осознаешь.

– Я тоже.

– Каждый живет, пока следует правилам. Не так ли, Герман?

– Да, это так.

– Это, по-твоему, справедливо?

– Это, по-моему, удобно.

– Ты странный малый, Герман.

– Обыкновенный. Просто…

– Что – просто?

– У меня нет иллюзий.

– Давно?

– Очень давно.

– Наверное, это лучше всего.

– Может быть. Сравнить не с чем.

– А хочется?

– Не уверен. Я знаю, какая жизнь плохая. Я знаю, какая жизнь хорошая. Если бы были нужны иллюзии – «порошка» под рукой – сугробы. Мне не нужно иллюзий.

– И это правильно. С иллюзиями люди живут насыщенно, но недолго. Совсем недолго.

Зато они живут, а не существуют. Но произносить это вслух Магистр не стал.

Как только этот мужчина приобретет хоть одну иллюзию, или мечту, или амбицию стать чем-то большим, чем он есть, его придется устранять. Немедленно. Это с «яйцеголовыми» можно поиграться в «чет-нечет», Герман привык играть сам. Но пока банкует он. Магистр. А крупье, как известно, всегда в выигрыше.

– Благодарю, Герман. На сегодня ты свободен.

Мужчина встал, простился полупоклоном и скрылся за дверью. Кажется, царь Соломон изрек: «Не так ценится храбрость, как умение себя держать». Что ж, Герман был хороший ученик. Из него выйдет мастер.

Когда дверь за помощником закрылась. Магистр неспешно встал, снова подошел к бару. На этот раз он налил коньяку в широкий толстостенный стакан, поднес к лицу, зажмурился, вдохнул аромат… Исключительно, неповторимо… Смесь коллекционных коньяков лучших урожаев века – тысяча девятьсот девятнадцатого и тысяча девятьсот тридцать второго… Наверное, французы все же ближе других к восточному пониманию жизни: удовольствие не в достижении, а в процессе. И не во всяком, а в процессе наслаждения: властью, успехом и, как следствие, роскошью и богатством… Недаром Франция много веков специализируется на производстве роскошных вещей: одежды, тканей, украшений, духов, вин… Собственно, трудно понять, что придает особый, изысканный вкус и шарм: или действительные качества напитка, или сознание своей особости, неповторимости, неповторимости личной, не делящейся ни с чем: ни с обществом, ни с нацией, ни с культурной традицией…

Напряжение последних суток спало. Теперь, когда Кришна мертв, можно спокойно довести дело с расшифровкой дороховских бредней, и не просто проконтролировать, но и использовать для своих целей так кропотливо собранные банкиром невероятные средства.

Магистр нажал кнопку вызова. Валериан Эдуардович появился через пять минут. Карие глаза, казавшиеся огромными под толстыми линзами, смотрели внимательно, словно со скорбным укором: «Что еще надо от скромного гения вашему сиятельству?»

– Сколько вы спите? – неожиданно спросил Магистр.

– Пять-шесть часов.

– В вашем положении это много. Сократите до четырех.

– Во сне мозг продолжает ту же работу, что и в бодрствовании, только подходы меняет…

– Надеетесь, что вам, как Менделееву, приснится полная табличка? Где все будет разложено по полочкам-ящичкам?..

– Я работаю достаточно напряженно. Когда организм решит, что для лучшего результата нужен перенапряг, перегрев, он сам избавится от сна. Этого нет необходимости делать искусственно.

Магистр поднес стакан к лицу, закрыл глаза, вдохнул аромат… У кого же он читал? Кажется, у Антокольского… «Великие люди близки к сумасшествию. Только из натянутой струны мы можем извлечь чудесные, гармоничные звуки, но вместе с тем ежечасно, ежеминутно рискуем, что струна порвется». Рисковать такой струной, как Валериан? А почему нет? Рискует же он. Магистр, собой! А Валериан со всей своею шайкой живет в холе и неге, как у Христа за пазухой, практически пока ничего не отдавая взамен… Магистр открыл глаза:

– Хотите коньяка. Валериан?

– Благодарю, я не употребляю спиртного.

– А что употребляете? Героин? Морфий? Кофеин? К тому же вы, кажется, даже не курите…

– Мозг есть совершенно сконструированная система и не нуждается в сторонних стимуляторах.

– Ваши сотрудники тоже так считают?

– К сожалению, не все. Многие полагают трудовую дисциплину понятием не обязательным.

– Что?! – Магистру на миг показалось, что он ослышался. – Знаете, что записал в свое время Мишель Монтень по этому поводу?

– Он был плодовитый писатель, – пожал плечами Валериан, поджав и без того узкие губы.

– И все-таки… «Мелочное и настороженное благоразумие – смертельный враг великих деяний». Может, вы и не гений. Валериан? И я зря вас кормлю?

– Дисциплина не есть самоцель, но ступенька на пути к цели. Нет ничего труднее, чем организовать творческую группу из людей самостоятельно и независимо мыслящих.

– Может быть, их и не стоит организовывать?

– Без этого поставленных задач не решить. У каждого из них – довольно своеобразная специализация.

– Валериан, вам бы в первом отделе работать, на режимном предприятии…

– Разве у нас не такое?

– Нечто похожее, – хмыкнул Магистр. Валериан и его научные задроты искренне полагали, что участвуют в некоем сверхсекретном государственном проекте. – Валериан Эдуардович. – Магистр смотрел в увеличенные толстенными линзами карие глаза человечка внимательно и очень спокойно. – Вы хотя бы можете назвать слово или понятие, от которого можно «танцевать» при поиске «ключа»?

Есть что-то, что повторяется в материале?

Если человек и задумался, то лишь на мгновение… Опустил веки, прикрыв глаза и словно вглядываясь в бесконечную темень собственной души, произнес:

– Снег.

Магистр остался один. Налил в стакан коньяк, опустился в глубокое кресло, вставил кассету в диктофон и нажал воспроизведение:

 
То не сластью на пиру сахар колотый —
Красит небо поутру землю черную…
Мне бы ветер бы вдохнуть, да в Царь-колокол
Словно душу переврать в гладь озерную.
Мне бы саблей раскрошить место лобное,
Словно стужей, опалить смутой голову…
Да в простуженной душе топь холодная,
Стынет небо в образах – цвета олова.
Ах, душа моя легка – ночь студеная,
Ворожит грачиный грай по-кладбищенски,
Плахи выщербленный край – доля темная,
Да сановный, сонный рай – царство нищее…
Полирует воронье кости голые,
Сизо небо расчертит черной челядью —
Расплетай язык по ветру, дурень-колокол,
Снег по наледи мети лютой нелюдью…
Застучит разрыв-тоска, стынь капельная,
Слышу: оттепель грядет, сласть простудная…
Мне ж разбойный пересвист – колыбельная,
Неподсудна голова безрассудная!
Беспробудна из ковша ласка скудная,
Чаша горькая полна поминальная —
Безобразила, греша, власть паскудная…
Бесконвойна, как душа, степь бескрайняя…
Степь – сиреневая шаль – вязнет замятью,
А душа летит поверх – ведьмой голою,
Ледяную ночь круша стоном – памятью,
Превращая стылый наст в сахар колотый.
 

Часть вторая
СНЕГ

Глава 21

…Девушка была похожа на тростниковую флейту. И еще – на рубин под дождем. В темноте он казался черным, но стоило капле света или влаги попасть на его грани – рубин оживал, становился теплым и густым, как малиновое вино.

– Зачем мне это нужно? – Ее волосы рассыпались по плечам, а глаза казались пьяными…

– Ты изумительна…

– Мне это не нужно…

– Ты изумительна…

– Разве? Ну да, волосы. Если постричь, я буду самая обыкновенная.

– Не-а.

– Не знаю, что мне Нужно.

– Тебе нужен я.

– Ты много на себя берешь.

– Сколько могу. Она закрыла глаза:

– Ты знаешь, мне вода снилась. Мутная. Будто я по пояс в этой воде… Ты понимаешь в снах?

– Не всегда.

– Это, говорят, к болезни. Или – к разочарованию.

– Почти одно и то же. Боишься?

– Боюсь. И так горло болит.

– Пройдет.

– У меня давно болит.

– Леченая ангина проходит за семь дней, а нелеченая – аж за неделю.

– Все шутишь… Гланды, наверное, нужно вырывать. А это больно.

– Не-а. Глотать потом немного больно, а так – неприятно просто.

– Ничего себе – неприятно просто…

– Нужно, когда рвут, дышать по-собачьи, животом, в полвздоха.

– Я не хочу по-собачьи…

…А глаза ее вдруг стали как горный хрусталь…

– Я замерзла… Я почему-то постоянно мерзну… Ты тоже?..

– Да…

…Она была как тростниковая флейта…

– …Я тебя измучила…

– Мне очень хорошо с тобой.

– Все ты врешь. Просто… Просто не могу расслабиться.

– Почему?

– Потому. Я не очень подхожу для этой роли…

– Какой роли?..

– Интересно, а что ты будешь врать сегодня дома?

– Я не буду врать.

– Прекрати…

– Просто – недоговариваю… – Он потянулся к ее волосам…

– Не надо. Не хочу. Тебе плохо со мной, и я ничего не могу поделать…

– Почему?..

– Не знаю. И так себя примеряю, и так… Ты же все равно не мой.

– Твой.

– Ага. И чей-то еще.

– Да.

– Вот так… И погода эта дурацкая…

– Хочешь снега?

– Хочу.

– Это запросто…

– Хочу. Много. Чтобы засыпал все… Чтобы елка была, и серпантин, и дом теплый, и музыка пусть играет, и шампанское…

– Я тебя люблю…

– Что?..

– Я люблю тебя…

– Значит…

– Ты плачешь?

– Ну почему, почему… Почему они все меня только ругают… Или – воспитывают… И всем всегда, всегда не до меня… Я тебе не надоела?

– Нет.

– Значит, скоро надоем. И чего ты со мной связался…

– Ты изумительная девочка.

– Все ты врешь… Я обыкновенная. Смотрю иногда на себя в зеркало – ничего особенного… Правда, волосы… Если наверх, вот так… Тебе так нравится?

– Ты очень красивая.

– Да?

– Правда.

– Может быть… Только… не говори мне это так часто.

– Я не часто.

– Ну да… У тебя же… заботы.

– Да.

– Не так все как-то… И Володьку жалко… Получается – я его обманываю…

– Разве?

– Хотя – нет. Он ведь – мальчик, а ты – как папа.

– Не такой я старый.

– Я не о том. Ты ведь понимаешь…

– Ага. Она встала.

– Погоди, не одевайся… – попросил он.

– Холодно… Так не люблю эту дорогу… Отсюда – домой… А ты не боишься?

– Нет.

– Я ведь могу влюбиться в тебя…

– Да?..

– Вот так. – Она подошла близко, он почувствовал ласковое тепло ее кожи, потянулся… Девушка тряхнула волосами, отстранилась:

– Нет, не надо. Не хочу.

Включи лучше телевизор.

– Я его разобью!

– Нельзя. Он тоже чужой… А жаль…

…Снег пошел тихо, без малейшего ветерка, словно боялся испугать кого-то… Мерцали фонари, а он все падал и падал… И казался хрупким и постоянным, словно был всегда. И не таял.

* * *

Открываю глаза и вижу снег. Словно я вдруг, сразу, переместился в другое измерение, в другой год; в другой век… Оглядываю потолок, беленые стены, фотопортрет Хемингуэя в темной ореховой рамке… Встаю. Михеич, по обыкновению, варит во дворе чай, на костерке из щепочек. Умываюсь. Смотрю на себя в зеркало.

Впалые щеки, всклокоченные волосы, короткая густая бородка плотно укрывает подбородок. Будь загар погуще, да нос поорлистей – сам принял бы этакого субъекта за «лицо кавказской национальности», да еще с самыми сугубыми намерениями. Попытка сделать это самое лицо добрым, состроив себе жизнерадостный оскал в международном стиле «чи-и-из», успехом не увенчалась.

Взгляд. Взгляд серьезен и даже мрачен. У какого-нибудь американского дядюшки он тоже был бы не веселее в подобной ситуации… Как говаривал Фрунзик Мкртчян в незабвенном фильме об армяно-грузинской дружбе: кто такой этот потерпевший, откуда?.. Ну а если учесть, что на пальце «лишенца» болтается «гайка» стоимостью в четверть миллиона баксов… А может, я крестный папа чьей-нибудь монаршей внучки? Или – любовник дочки? Потому как никакого внутреннего сволочизма в подкорке не ощущаю, чтобы вписываться в «закон» или за ширму закона…

Снег был хрупким и постоянным, словно был всегда… И не таял. Странный сон… Вернее… Я-то точно знаю, что это не сон, что это было со мною, только… Вся беда как раз в том, что и в бодрствующем состоянии я воспринимаю себя самого, как во сне, а уж в спящем… М-да.

Выхожу во двор. Михеич сидит за дощатым столом, прихлебывая чифирек.

Усаживаюсь рядом.

– Чего смурной?

– Да вот, сны снятся.

– Красивые?

– Жизненные.

– Чайку?

– Давай.

Михеич подает мне кружку, жестяную коробку с заваркой. В старой, саксонского фарфора, огромной чашке – колотые кусочки отменно белого сахара.

Насыпаю заварку в кружку, заливаю крутым кипятком из закопченного чайника, возвращаю его на тлеющий костерок. Вбухиваю в кружку изрядный кусок, отхлебываю. Вслед за Михеичем сворачиваю самокрутку, прикуриваю. Сидим, молчим, смотрим на костерок. Этот костерок в вековом бору, и желтые шары осенних цветов в палисадниках; и занесенная вечерней снежною мглой деревенька… И земля, к которой приникаешь щекой, пережидая шелест снаряда… И дальняя фигурка врага в вороненой прорези прицела… Затаиваешь дыхание, и палец плавно, упруго ведет спусковой крючок – только бы не промахнуться…

Откуда у меня это воспоминание?.. Успел я выстрелить или нет?.. Не знаю. А что еще я помню?.. Как хорошо сидеть у уставшей реки вечернею зорькою, смотреть, как солнышко путается в шуршащих камышах, как перышко поплавка слегка подрагивает от осторожной поклевки, и знать, что все будет хорошо, и завтра, и послезавтра, и всегда… И что тебе выпало счастье родиться именно теперь и именно здесь и сделать то, чего никто в целом свете за тебя не сделает: сберечь, сохранить все это, и передать детям, и чтобы они чувствовали, понимали все то, что чувствуешь и понимаешь ты, но были добрее, сильнее, мудрее тебя…

И жили на этой земле счастливо и завтра, и послезавтра, и всегда…

Поэтому я вспомню, обязательно вспомню. Все. А море… Море – необъятно, словно любовь… Скопление солено-горьких вод в земных разделах – просто слезы разлученных возлюбленных…