Текст книги "Птица Зу"

Автор книги: Пётр Мамонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Стакан вина!

– Есть!

Вопросы:

1. вы откуда?

2. что вы делаете дома?

3. как вступили в отряд?

Ответы:

"Ягодка" в детском саду. Экзамены по праздникам. Сказочные герои. Спектакли. Смена. Агитбригада. Автородео. Знамена. Грудные дети. Пни ногой яблоко. Удариться о кромку асфальта. Описать сверкающую дугу. Покатиться по тропинке. Трава.

Какая-то другая часть мозга…

22.

Опять драчливые мысли: отомстить, встать в полный рост. Котятки все лезут и лезут, кошка лижет их, урчит от удовольствия, кот равнодушен. Как будто не было и не будет больше жарко никогда. Ищу в голове какую-нибудь примету, но не могу – ускользает. От сырости сгнила и сломалась жердь околицы. Щупал лоб, не заболел ли? Рука наткнулась на костистость надбровных дуг, неразвитость узкого лба – о, ужас! В панике убежал к себе. Как поделить эти вещи? Где точка слияния? Начинаю снова и снова, тысячи раз закладываю стереотип. Облака крупные клубящиеся: вялость, но все равно хочется. Кабачки на огороде; как в джунглях, сочные правы; по краям у леса тяжело до желтого. Вода в реке все холоднее и холоднее, ночью много росы, все зреет, растет, поднимается, а я застрял на месте. Не живу, а пережидаю время в дружбе с одним собой.

23.

Почему это так длинно для меня, когда должно быть просто два слова? Или даже одно. Глаза потемнели и стали глубже. Руки от холода краснеют и покрываются пятнами. Двое влюбленных, вокруг толпа. Садишься, не глядя. Она была похожа на карточный домик: иногда она вздрагивала, плечами, рукой, всем телом. Как бы от ветра. Казалось, если часто трогать, можно разрушить. Между домов длинными рядами стояли гаражи. На клеенке стояла чашка с чаем. Брошенные когда-то на дно куски сахара растаяли и нарисовали на поверхности два пенистых квадратика. Левый ботинок промок насквозь, правый был сухой. Ветер метнулся в сторону и швырнул в железную обшивку горсть дождя. Тучи над головой разлохматились. В глубине неба сверкнули звезды. Травы желтеют и больше не растут, склон полысел и высох. За день случилось штук пятнадцать маленьких гроз. На поле убирали сено, и теперь вьются ястребы, пустельги, хотят туда-сюда журавли: все ищут мышей-полевок, находят и едят. Звук любой далеко слышен и чист. Да, это так! Котята начали сами спать на улице. Каждый день огурцы, а они все растут и растут, прячутся в листья, стоит пропустить день и вырастает огромный за ночь – только на малосольные или сразу съесть. Не стою, не опираюсь, проносится иногда насквозь, как сквозняк. Много импровизаций, много нового, а ветер не дает полюбоваться даже цветом листвы – рвет и обрывает то, что еще долго бы висело и каждый день меняло бы цвет.

24.

Я люблю: людей, золотые педали пианино, звуки расстроенных инструментов, поглаживания, слова, взгляды, прикосновения, шкаф, новый день, зиму, заклеивать окна, тебя, себя. Я не сдаюсь, это просто временно – рифленая гладь и отражение, но чувство приходит все реже и реже. Я увлечен возможностью заработать. Ялта, Симферопольский вокзал. Бледный-бледный, не надо, костюм мятый-мятый, старый высокий. Ворую одежду из-под замка и ухожу обратно. Шутки в сторону, не так скоротечно.

– Вот, и остался один.

– Любовь прошла…

Камера наплывает и, фиксируя, дальше. Речь, слово, пластика. Должны ли поступки соответствовать уровню? Если минутное усилие, и хорошо, хотя думаем плохо, то за этим тут же внутреннее. Вместо успеха самооправдание. Внутренний облик и минутные преодоления. Помысел, верный путь и чтоб гладенько. Зарастаю? Нет, делать! Всерьез удобно, комфортабельно, сплошь чувствуя компромиссы, пейзаж и все остальное. За рамки проблем, чтобы все устроилось. Разве можно отложить на завтра и не думать «почему»? Безудержность, кровь и холод. Покой. Смешно, как волнуюсь из-за вещи, не научившись отделять. Тревог пустяков в данном случае. Все настоящее (и музыка тоже) эта новая ясность, но все-таки опять же ясность. В смысле претензии и косных предрассудков. Такие люди постигаются в результате тех, кто не ищет вообще, отдаляет себя. Будет, чего не понимаешь. Запутанные размышления, непонятности приблизят к земле, и кто мы такие? Но отсюда опять вырастает «как», и так без конца. Я запутался, а в блокноте наоборот. Поэтому разрешаю себе свободу. Надо понять и изучить. Бесконечные ряды кресел, серо-голубое, клумбы с цветами и футбол.

25.

Он слегка хромает, подполковник, но шинель какая-то странная, взгляд молодой. С матерью обращается сурово, она во всем его слушается. Лужи растекаются по ходу движения поезда неясными, но строго рациональными фигурами. Он оборачивается, краснеет, пытается загородить. Отец. Мать проходит в комнату, садится рядом с сыном, молча смотрит ему в лицо. Низко опустив голову, сидя на стуле, в кресле около стола… Мать растрогана, мальчик начинает тихо плакать, она гладит его по голове, прижимает к себе. Тот же сад, та же скамейка, спит сидя, опустив голову на грудь, от входа идут двое. Обстановка комнаты, кроме большого ствола и двух портретов, другая: в другой цвет покрашены стены, картина «Зимний лес». Детский столик, большой ящик. Я весь вымазан шоколадом. Я в школьной форме с портфелем. Мои брюки забрызганы грязью. Я в компании. Один за другим, крупным планом, приоткрыв рот, никакой могучей мускулатуры, никакого огромного роста, белая рубашка, черные брюки, на голове кепи, в кармане письмо в конверте.

26.

Листва не очень нарядных цветов, в основном желтенькая, зато, дубы хороши: оранжевые до буро-коричневого, и ни один лист еще не опал. Вода в реке прозрачная и очень тихая: все-то в ней отражается, кусты и прочее. Копал, копал яму, снял на штык, а там чистый песок! Сквозь меня, через, клубясь и завинчиваясь, и будто видны края. Бессмысленность вся ушла внутрь, завязалась там, набухла, натерлась и рассасывается потихоньку, лежит сама собой, только иногда чуть отдает в голову, минуя сердце. Седая от инея трава по утрам хрустит. Северный, южный, пасмурно, тепло, холодно, тишина. Телевизор показывает, как в городе. Ближе к вечеру зимние сумерки с розовым на стенах, с печальными дуновениями и восприимчивостью. Приблизительно, как вчера. Пелена, дымка, помягче. То совсем хорошо, то не очень, а то и совсем плохо. Жена рубит капусту, сын несет паклю, коты гуляют, прыгают, радуются – все переменилось за одну ночь. Оборачиваюсь и вижу свои следы на чистом, несколько кусков прошлого. Лишнее обваливается, как штукатурка со стены. Вся вода в воздухе. Иду в лес, проверяю яму, вижу в прорези дороги низкую полосу темно-красного цвета; колю дрова, меряю угол забора, поглядываю в сторону леса – когда вымерили угол, и стало правильно, солнце брызнуло на нас, облило и сразу пропало. Весь вечер помнил этот солнечный момент; работал, читал, перетащили холодильник в баню, смотрели интересный футбол, лег и опять вспомнил. Утром птицы прилетали в кормушку и уже не боялись меня. На сосне синицы, белки, и дятел почти привык. Не могу разобраться – надо усилия прикладывать, а этого, как будто, нет. Все должно двинуться. Это как мыться раз в неделю, должен быть фон. Все снимается болтовней, бессмысленным сидением друг против друга с корыстными целями, душевным общением, и если нужен не сам человек. Потею, как суслик, без видимых причин. Надо любить, не абсолютизировать и быть вокруг. Некоторая слепота и плохие стихи. Неустойчивость, топтание на месте: ждешь, ждешь, смотришь – с женой поругался! То и дело ухает, сползает с крыши. Через очки вижу, как из-под пола струится теплый воздух. Или это в голове у меня? Как это раньше было ничего не надо? А если еще взять с собой термос с кофе, вообще можно там остаться. По радио говорят, что сегодня ни в коем случае нельзя работать. Хорошо, не буду! Проснулся, открыл штору и опять лег. Когда среди мелочи, вдруг, летит крупное, особенно хорошо. Моя борьба. Полукругом все, что осталось от утренних плотных колбасок. Я бегу на лыжах по полю, на искрящемся снегу солнечные блики: все оттенки розового, даже голову страшно поднять!

27.

– Я поэт, поэтому в прозе. Мизерное дается с трудом. Люди ищут, а я, можно сказать, во всяком случае…

– Гремишь по всему дому?

– Да! Я не хочу выкалывать глаза, обжигать губы. Не хочу!

– Ну, это уже другое.

– Черти что ли играют в моей душе? Никак не успокоюсь, зараза!

– Мы тоже, откровенно говоря, когда слишком подзабалдеем в цехе, полный шибздец начинается.

Женщины и мужчины, магазин, толпа. Подвальчик, окно, решетка, свет желто-розовый, как яблоки в болгарском компоте. На столе зефир, рюмки, пуховые шапочки. Один подходит, стучит пальцем, одна встает.

Генерал в лампасах весь седой, белокровие, сын Вовик, челюсть вперед, бритый, буфет на вынос, прямой перевод, медицинские конгрессы. Сын Кирилл, физмат с золотой медалью, КГБ. Васик сын, три института, жена из прачечной, бомба. Скульптор, толстый свитер, нос крючком, красные глаза, волосы, как веревки, ресторан: "От Андрюши? – Есть".

Все развалилось, а у нас покой, чистота и биение сердца.

– У меня две медали: одна за оборону Москвы, другая за Ленинград. Так, она сорвала, сука!

– Дрались, что ли?

– Дрались, не дрались, а так… спорили.

Было смешно, как женщина вышла из толкучки, схватилась за живот и стала есть снег. А потом сантехники подрались. Один сказал, что другой не работал до обеда.

– Еврейская харя! Пузатый гад!

– Паскудная морда!

Заканчиваю. Как угодно, через силу, впредь, во всяком случае, пока, в дальнейшем, толком не уверен, так не годится, но заканчиваю.

28.

Оскорбленный жалующийся слюнявый лирик евгений онегин ревнивый муж-слесарь. Интересно, что впервые пишу, раньше шло. Что касается рок-н-ролла на снежной жиже бульвара, то которые этого не умеют, ветку ломают и падают вниз. Сердитые карликовые уродцы! Залепили стену сверху донизу кусками бумаги. Я вынул записную книжку, переписал туда несколько адресов, но домой не пошел, были и третьи.

– Что мы имеем?

Толстый грузинский мужчина обращался сам к себе.

– А что надо? – сказал я и поднял глаза.

Из-за угла толстяк вышел совершенно довольный. Улыбнувшись, мы пожали друг другу руки и разошлись: я направился обратно по проспекту, а грузин снова стал присматриваться. Вскарабкавшись по стене, я нажал кнопку звонка, дверь открылась, на пороге стояла женщина. Я впервые ее видел, но она открыла рот и сильно фыркнула. Прожив половину жизни, я успел накопить немного денег, но никто не знал, как это случилось. Скорее всего, во время работы. Я вопросительно хватал собеседника за пуговицу, тот не знал, отводил глаза, я тут же срывался с места, искал другого. Некоторые сомневались, но я верил, сидел в кабинете у большого стола с точеными ножками, писал статьи об экономической политике. Деньги я хранил в сундуке. Прошло несколько минут.

– Сорок тыщ, – сказал я.

– Шутишь? – сказала она.

Внутренне я весь подобрался.

– Ладно, хорош дурака валять.

– Чего?..

– Проверь, говорю.

– Вот так-то!

День за окном давно кончился. Стекла окрасились черным и запотели. В кабинете зажегся свет. Пенсионер в доме напротив открыл форточку. Все было, как обычно: люди отдыхали после работы, женщины готовились ко сну, смотрели телевизор. Я приник к окуляру и подкрутил кольцо настройки: маленький лысый человек бегал по комнате, а рядом на угловом диване кто-то шевелил конечностями и вращал глазами. Это был мой новый сосед.

29.

Страшно чистые, нетронутые стены. Полдня я бродил по пустой квартире и, наконец, рассердился: плюнул в угол, надел валенки, полушубок и вышел из дома. Сквозь дырку авоськи торчала кисть. После командировки настроение было спокойное, вспоминались разговоры с коллегами, первый снег и голая пустота. В углу над вешалкой висела желтая луна. Как во сне я прошел в большую комнату – серый цвет растворялся в желтых, красных, оранжевых лучах, со стены падали багряные листья, на полу сидел я сам и ел лапшу из миски. Увидев себя, я тяжело опустился на стул. Весь с трудом заработанный покой пропал.

– А я, вот, тут…

– Вижу!

Я с улыбкой смотрел на него. Кусочки лапши запутались у меня в бороде. Почему-то именно эти кусочки, особенно его разозлили. Он выхватил у меня из рук миску и шваркнул ее о стену. "Так, вот чего ему не хватало", – подумал я и тут же успокоился. На улице он часто слышал такое от прохожих и перестал обращать внимание. Зазвенел звонок. Я пошел открывать, но он опередил меня. На пороге стоял человек в больших очках.

– Приветствую вас, – сказал человек и снял очки.

– Вы чего это, тут? – сказал другой.

На этом дело и кончилось.

30.

Кошки выбегают к воротам, трутся о грани столбов, о коврик у туалета, я трогаю одну – бочок совсем теплый, солнце нагрело. Жена смотрит в бинокль и видит лису. Кот встал столбиком на задние ножки и тоже смотрит.

Остальные бегают, как дурачки. Сплю без снотворного, пошел, дал. Сижу, смотрю на огонь, обдираю с себя репьи, что набрал, пока продирался сквозь заросли у реки. Много хороших людей. Даже не сволочных должностях. Вышел чистить дорожки – луна, светло и свежий снег. Все убежища бессмысленны. Выпустишь котов на улицу, только сядешь – скребутся, пусти их назад, пустишь – тут же нагадят, причем не в тазик, а на пол. Кровное оскорбление! Как мелкий снег – вроде, нет его, а к вечеру глядишь, все дорожки замело. Рано утром выпил таблетку от головной боли. Предчувствия весны, как протянутая рука с повернутой вверх ладонью. Кошки гуляли днем и наступали на наст, он секунду держался и сразу проваливался – очень смешно! Дымка, крупный снег, лед, который всего несколько часов назад таял и светился изнутри камешками гравия, как козинак. Перестало быть страшно. Показалось, что слышу шуршание, с которым снежинки рассекают неподвижный воздух. На улице, как в комнате; и всюду Бог.

31.

Я думаю, что я действительно очень, хотя и не глубоко. Искусственно. Правда лишь в том, что все разные, и все равно все. Сладко и горько замереть в чей-то груди. Лопнет, оборвется, и полетишь. Молчание, густые соки за окном, листья папоротника, лесные озера, отражение неба синим в центр кувшинки, и течет по стеблю к самому дну. Ил. Самосохранигельная невмогота. Блокнот, ручка и мертвая зыбь. Оранжевая глубина моря.

Пивная закрывалась. Женщина за стойкой складывала в пачку мокрые рубли. Иногда она поднимала глаза и смотрела в окно. Между столиками ходила другая, она убирала пустые кружки. Человек поднял бледное лицо вверх и увидел неоновые трубки ламп. Одна трубка мигнула несколько раз, потом погасла на время и снова загорелась, еще ярче прежнего. Мужчина оторвался от подоконника и пошел к выходу, на улице был вечер. На другой день он не встал с постели. Наверное, мог бы напрячь мышцы, подняться и выйти на дорогу, но не хотел: шевелил телом, устраивался поудобнее, какие-то соринки кололи кожу. Усилием человек постарался отделить себя от жизни тела. Утро слегка потемнело и стало звенеть. Вчерашний день возник перед глазами во всей прелести мелких событий. Медленно, с большим вниманием он стал собирать прожитое, вить ниточки в клубок. На секунду все становилось ясным: нити натянутся, и тогда можно будет залезть, но стоило расчетливо подумать, за какую ухватиться, прежде всего, все путалось: временная старость растений соединялась с невозвратным умиранием дряхлых вещей. Хотелось разорвать, налепить, но это никак не называлось словами – сточная вода? лохматые огни? Губы вздрогнули, шевельнулись, как будто хотели что-то сказать, ни ничего не сказали и спокойно легли одна на другую.

– Ты что-то хотела сказать?

– Нет, ничего.

– Говори.

– Неделю назад у меня было к тебе какое-то чувство.

– Я знаю.

– А теперь… Ты напрасно себя мучаешь.

Они встали и пошли к выходу. Он думал о ней, а она вспоминала, куда сунула номерок на пальто. Мелкий снег несся мимо фонарей куда-то вверх и в сторону, он чувствовал тепло ее руки, они работали вместе. Иногда она разрешала обнять себя, поцеловать в конце дня, иногда протягивала руки, упиралась в его грудь и говорила: "Не надо". Внизу у выхода ее ждал муж. Дым поднимался вверх, он лежал, смотрел на дым, на шторы: дым был серый, шторы красные. В такие минуты у него внутри все становилось красным и плотным, как шторы. Она стояла посреди комнаты. Прямо в свитере он побежал, вернулся, быстро обнял за плечи, стал целовать, она не противилась. Однажды она пришла расстроенная, и целый день смотрела в окно.

– Ты что?

– Помнишь, ты звал?

– Помню.

– Я поеду.

В купе никого не оказалось, ярко горела лампа дневного света, по столику катался окурок. Иногда окурок натыкался на скомканную салфетку и останавливался. Поезд дергало, окурок снова начинал кататься. Я выключил свет и дернул дверь вправо, выехало зеркало, ненужное в темноте. Он сел рядом, хотел обнять, две руки уперлись в свитер. Я вышел в коридор, закурил, за окном неслись деревья и кусты. Ночью он лежал на верхней полке, она внизу. Я откинул одеяло, спрыгнул с полки и лег к ней. Она смотрела в темноту и не двигалась. По стеклу расплылось мутное пятно фонаря.

– Нравиться?

– Нравиться.

Дом стоял на краю, росли яблони, начинался крутой спуск к озеру, в траве лежали старые жерди. Они вошли, бросили вещи, сели. Несколько дней купались в холодном чистом, ходили в темный высокий, валялись – и книги. По вечерам огонь. Иногда она прижималась, начинала гладить, иногда он не хотел.

– Перестань, пожалуйста.

– Что ты?

– Перестань петь, я сплю.

Вечером шли купаться, и каждый раз он думал: «Завтра». А солнце все грело и грело; растения сливались, надоедали; воздух менялся, стояли по разные стороны, смотрели друг на друга; она входила и выходила; но когда она уехала, все мужчины разом повернулись к нему.

32.

Надо накупить побольше ручек с темными чернилами и больших блокнотов, чтобы писать. Если не записал, а просто запомнил, ощущение потери. То, что сегодня, кажется самым что ни на есть, завтра переосмысливаешь.

– Старик, если я захочу, первого секретаря завтра же снимут! Но зачем нам с тобой это надо? Ты знаешь, это кто? Мой друг! Фронтовик! Зубр!

– Слава, ты послал гонца?

Все время я жил не как писатель, просто так – то, что осталось в памяти, то и есть.

– Это все манная каша! Если вас всю жизнь кормить манной кашей, вам же захочется, наконец, соленого огурца?

– А у меня соленый огурец на последней странице.

Мама велела купить кофе растворимого, я случайно в магазине увидел, как несут коробку, на всякий случай встал в, очередь. Все брали по десять – пятнадцать банок, а я взял одну – на две не хватило денег. С тех пор, я всегда ношу в кармане деньги. Я уверен, я лучше, умнее, интереснее. Большой, крупный, правильные черты лица: рот, нос, брови – ни на кого не похож. Ничего не знаю, ничего не помню, без имени, без наследственности.

– Не из той оперы?

– Не из той оперы.

– Я даже глаз поджимаю, когда клюкву ем.

– Зачем?

Очень кислая.

33.

– На улице тепло?

– Тепло.

– Без головы можно идти?

– Я уже неделю хожу без головы.

Часто бывает так, я могу что-нибудь хорошо выразить двумя – тремя жестами. Слово – жест мысли. Начальные буквы имен похожи на самих людей. Написано го, что надо, но не так, как надо. Хорошо выглядит большой светло-желтый кусок масла, завернутый в пергамент. Вот уже пять лет езжу, каждое утро на работу и с работы примерно в одно и то же время одни и тем же путем и еще ни разу не встретил одного и того же человека дважды. Чтобы смутить любую женщину, достаточно внимательно провести по ней взглядом сверху вниз.

Нагота всегда прекрасна и задумчива. Когда приходит время, продавцы выходят на улицы и выносят всякую снедь и припасы. Они немного оглядываются, приводят себя в порядок и начинают торговать. Другие – это жители. Они отдают продавцам деньги, а взамен получают мясо, кур или пирожки. Дома это все съедается подчистую. Оранжевые яблоки солнца стукаются о стекла окон, отскакивают от них и сыпятся на мостовую; музыка выглядывает из подворотен, крадется вдоль стен и все время оглядывается, чтобы кто-нибудь не сделал ее потише.

– Входишь во двор, стоит дерево. Ты в подъезд, а дерево стоит. Выходишь из подъезда, а оно все стоит, дерево-то. Не понимаешь?

– Не понимаю.

34.

Серая каменная лестница, пыль. Крещусь, не знаю, как правильно. Впереди старушка поднимается на площадку, целует по очереди четыре иконы. Дверь налево. Входим в зал. Народ, солнце, музыка. Как-то не убрано, никакого порядка, контуры нечеткие. Проповедник читает в микрофон, южане не согласны – шумно спорят. Несколько птиц залетают в стрельчатые окна вместе с пыльными лучами и, почирикав, вылетают обратно. За окном белый каменный город, ярко-синее небо, передо мной икона, освещенная солнцем. Я вглядываюсь, вглядываюсь… Синеватое и бледно-желтое дрожит на краю поля, брезжит. Из-под снега вылезли двадцать семь молоденьких сосен, будто веточки воткнуты, хвою потрогал – свежая-свежая. Закат, как голубиное крыло, и лужи блестят. Тихо играет радио, не мытая со вчерашнего дня посуда, часы, телефонный звонок, шум трактора. В метро локтем вминаются в бок. Таллинну очень идет прохладная пасмурная погода, черные липы на площади. Эстонцы никогда не пойдут на красный свет. Несколько странно видеть пустую улицу и стоящих по краям спокойно ждущих людей. Когда стоишь и ждешь вместе со всеми, это игра. По городу бежит полупьяный человек в коричневом плаще, резко сворачивает налево и пропадает в конце улицы. Пистолет в моих руках постепенно превращается в перчатку с одним твердым пальцем. Внутри перчатки вместо пальца я чувствую дуло все того же пистолета. Я убегаю, меня запирают, я опять убегаю, передо мной открытое окно. Чувствую, сзади кто-то есть. Двое пожилых людей с целлулоидными папочками под мышкой, переговариваются тихо.

– Я полагаю, самое реальное – все иметь.

– Моя область интуиция.

– Если точно, эти вещи близки, почти равнозначны. Ситуации рождаются из эмоций, у каждого свои методы.

– Речь о методах?

– Только о круге тем. Но, опять же, ясность.

– Это я отлично знаю.

– Говорим о чепухе.

– Нет.

– Лишний раз попустословить.

– Смотря, с каких позиций.

– Но если вещь четко не определена.

– Я думаю, все равно можно.

– Переживаешь за человека, думаешь, стараешься…

– Вот, об этом и стоит писать.

– Писать научился? Работать почему-то не научился.

– Кому работать, кому писать.

35.

– Это, что же за штука? Вырождение человечества? Это все жопой к нам повернется. Жена Пушкина после его смерти вышла за генерала, это известно. А генерал был такой: приходил и, не разувая сапог, три раза.

– Сам-то спортом занимаешься?

– Нет, я устарел для этого дела. Раньше любил. Раньше великолепно было: столовая, творог, молочко. Теперь ни хрена нету, мы с бабкой за шашлыком полтора часа простояли. На хрен такой шашлык нужен! А утка венгерская. Жирна-а-а-я! На три дня хватит с картошкой или вермишелью, или кашу бабка сварит с подливкой. Я, как холостой остаюсь, так на пельменях и живу: сваришь пачку на два раза – и суп, и второе. На шестьдесят копеек целый день сыт! А ресторан! Откуда у рабочего такие деньги. Во время войны коммерческие столовые были. "Чай с сахаром", а одному дали без сахара, он стал возмущаться, давать всем пробовать: "Попробуйте, совсем не сладко". Народ в то время был честный, строгий и очень справедливый. "Вы попробуйте", – говорил, так и выпили весь его чай. А теперь? Сделали лягушатник в банях, мужик стоит и туда блюет. За что рубль платить?

– Весов нет?

– Нет.

– Как же вешаться?

– Шнурочек дам. В туалет пройдете и делу конец.

– А здесь нельзя?

– Здесь же люди.

– Ну и что?

– Я считаю, что это настолько интимная вещь…

– Интимная вещь, – проворчал клиент. – Сволочи.

36.

Похолодало. Ледок. Иногда синие кусочки сквозь облака. Еле подавил гнев. Еле-еле, но все-таки подавил, хотя дверью хлопнул сильно. Тухнет и как-то скукоживается, но потребность есть, начинаю карабкаться. Рассада взошла удивительно хорошо. Смотрю фильм о любви, а мне скучно; думаю, «почему?» и понимаю: перестала интересовать любовь в таком смысле. Даже сейчас, ночью, пахнет весной. Побольше вбирать, чтоб было чему бродить. О, тихо падает снег. Купил бутылочку синего стекла матовую, как в пыли, и поставил на окно: через нее, как и через оконное стекло тоже идет свет с улицы, только синий. Потек ручей в овраге, запрыгали лягушки, значит, точно – конец! Лягушек набралось полный бассейн, но им там хорошо: есть вода и островки снега, когда начнут погибать, станем спасать. Все потихоньку оживает, потягивается со сна, ночью опять схватилось, как ущипнул кто. Коты и кошки так и бегают туда-сюда. Лягушки в бассейне вмерзли в лед, как мухи в янтарь. Иногда думаю «ку-ку», а иногда «кукареку». Протекаю сквозь выставку видов и событий, верчу головой, как в круговом кино, въезжаю в экран. Метался, метался, побегал по комнате, съел кусок рыбы и был таков. По-зимнему светло, апрель, а по снегу прыгают трясогузки, вороны носятся; кажется, даже дикие не понимают, что происходит. Ждем, ждем… Думаю, должно как-то сразу все рухнуть. Несколько дней назад, наверное, во время метели, сломало верхушку сосны на мысике, а мы даже не услышали – такой был шум кругом. Меня нет. А над пустой шкуркой издевайся сколько угодно.

37.

– Все понятно, она независимая, ты независимый. Значит так: или идти на поводу и быть умнее, или быть умнее и водить ее. У нас так. Баба, как змея, из своей шкуры вылезет, чтоб сама себя перехитрить. Если хорошие книжки читаешь, все мудрецы погибали в молодости. А остальные… Шел, шел, споткнулся где-то и все – мат. А надо было обойти. На то и закон, чтоб его обходить. А мы все хапаем, все хотим красиво. Деньги – плевое дело, тьфу! Вот так у нас. Попроще. Самое главное – машина, сердце остановится – все, гнилые зубы и платье с кармашком. Проклинать людей. Что ты! Лучше убить.

Улица в этом месте чуть выгибается, потом снова идет ровно, от этого кажется, что асфальт широкий и выпуклый, как грудная клетка. И сплошь огни: фонари, машины, окна, мельче и ближе огни папирос, глубокие огни женских глаз; тихие разговоры, смех, мелькнет задумчивое лицо. Кратко, но сильно, как рукопожатие.

– Если попадешь в струю, может, протянет, выбросит на вершину, а так всю жизнь будешь Америки открывать. Как треска: может, кому и нравиться, а я не люблю. Другое дело из деревни взял женщину краснощекую, а эта… джинсы наденет и ходит. Потихоньку можно, шаляй-валяй исподтишка, бабушка вытащит. А так, будешь всю жизнь замом. Молодые как-то приспособились, что-то там апеллируют: батнички, джинсы, пласты – годами не работают. А мать за шестьдесят рублей бьется уборщицей в подъезде! Безногому так заплатят, дураку тоже как-нибудь выведут, а еще лучше умному под дурачка.

Хороший был вечер, жалко, что он прошел.

38.

– Ни с того ни с сего человека-то не оскорбишь. Трезвый – наступи на язык, будет молчать. Троица святая! Буду умирать лежать, картошки, может, сварят. Прихожу с работы – сидят: ма-а, мы есть хотим. Нате, рвите меня на куски! Не выйдешь на улицу, не будешь кричать: караул, я устала.

Стоп. Наговорить на пленку. Подсознание, заумь, торт, пыль и ветер. Больница, светло-желтый, скамейка, акварель. Пролом в стене, арка, жгут бумагу, дети. Парк пустой, чугун, прошлое, зима. Только позднее по вечерам, когда сидишь один и смотришь на астры в высокой вазе, понимаешь жизнь любого-любого. Пушкин тополя появляется в квадрате открытой форточки и долго висит белый, звонит телефон, идешь открывать, возвращаешься – Пушкина нет. Пыльные листья березы, дома, башни, башенный кран. Суббота – все сотрется. Тучи медленно плывущие, полные осенью; я лежу на пляже; неудержимо плывут облака; два гигантских диска вращаются в разные стороны – пустой день.

– Серега, давай сюда! Подымайся повыше!

– Ты что, хочешь, чтоб я упал там, как дикая лошадь?

Видимо, суть в том, что я перестал отличать. Галстук, чистейшая рубашка. Пытаюсь представить в его руке «кейс» и не могу; то есть очень может быть, но я не могу, не получается и все тут. При чем тут «кейс», когда кругом зима и работать надо, и деньги нужны? Вон, компания веселится, у них тоже «кейс», посмотрим, как расплатятся. Он, а не я. Красив и неприступен. Времена года все вмешаются в одну фазу дыхания: крайние точки – зима, лето; промежутки – осень, весна. До чего приятна осень – набираешь воздух после полного выдоха. Штепсель. Если уж я так люблю себя, жить надо до тех пор, пока не появится потребность, конечно, есть, но когда появится необходимость? Быть дальновидней, уметь увязывать, поступать для себя и для других.

– Хороший человек всегда вспоминается. А плохой… его ветром уносит, и он где-то там… бурлит.

Создавать безделье, выпивать. Если плохо, то не должно быть плохо. Правда, со всеми мелочами. По-разному, иногда трагично, иногда делом. Рано или поздно. Большое, кусками наваленное лицо, седая медлительность, рачьи ухватки – я все время всем бываю чужой. Рвешься-рвешься и, вдруг, – бац! внешний динамизм и напряженность жизни вступили в противоречие. В послеобеденное время мое настроение намотано между двумя проводами за окном. Никаких ручейков и птичек! Память, постоянная, проникающая вперед любознательность и перемены. Нельзя доверять, надо опираться. Запоминать и вспоминать. Еще меньше, вечер, меньше, курю. Выросли благополучно, сделали невнятно, отторгли, отравили и не знаем. Стер, истереть, крошится. Жидко в нелепости, скудно в попытке. Ничего нет по пути. Было тягучее, вязкое, лепилось трудно, летело легко, звучало точно. Увлечься предназначенным и не всколыхнуть. Не я. Хлопает дверь и удлиняется дистанция; вписываешься, попадаешь ритмической сбивкой, а по ночам снится, что президент это мой дед, и семья большая, и за столом уютно, только жутко от присутствия большого, который может все отнять. Едешь в метро – сидят напротив. Книга помогает, книга полна. Перечитал и вспомнил: "Где он теперь?" и отложил. Скоро забыл. Я забывался каждым днем быстрыми движениями несколько месяцев, как-то раз подумал о будущем и поднялся вверх, но номера квартир по старой привычке угадывал. Здесь до сих пор жила мама моего. Я позвонил, вошел внутрь, мама не понимала меня. Я часто встречал его по дороге домой или в булочную, а мать успела забыть. Мы посидели среди кухни, попили чаю и разошлись. У каждого из нас был друг. Грани и изломы становятся ближе свету, понятнее для глаз, я работаю учителем. Дома, в основном, новые, старые только для удобства и красоты, хотя редко вспоминаю далекое и трудное. Я автор хроники, всепонимающий за кадром, не я, а просто люди, поэзия, закон, писатель. Основные недостатки у меня сразу крупные – боль, высказано. Только деталь и последующее раздражение: упал и ушиб ногу, нес кружку с чаем и разбил, разлил. Гладь – дрожь. Экспрессия – вдохновение. Ритм – мелодия. Из конца в конец. Родина, народ, аккордеон. Никакой законченности. Уважение и поиск верных черт. Хорошая моя, когда писатель ровно в стиле вступления главная на сегодня здесь рваное.