Текст книги "Казаки в Абиссинии"

Автор книги: Петр Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Надо отдать справедливость французам: они умеют веселиться. В 8 часов вечера ют был неузнаваем. Электрические лампы освещали чисто вытертый пол, корабельные цветные сигнальные фонари горели по борту. Под тентом висели цветные флаги, красиво подобранные. Все общество, дамы в бальных туалетах, мужчины в. темном, собрались наверху. Концерт прошел блестяще. Порою можно было бы и позабыть, что нежный голос французской певицы звучит под тентом парохода, чуть видной точкой затерявшегося в Красном море. Концерт кончен. Веселый, черноусый француз, остряк. приступает к лотерее. Большинство отказывается от выигранных вещей и из них устраивают аукцион.

– «Une machine a coudre!» восклицает аукционер, потрясая над головой, аккуратно завернутым и завязанным шелковой ленточкой, ящиком. Цена быстро растет и доходит до 20-ти франков.

– «Une machine a coudre pour vingt francs, c'est tres bon marche», говорит аукционер, «personne ne donne plus, un, deux, personne ne renonce, personne ne veut pas, c'est fait, trois! adjugee!..»

Купивший «machine a coudre» за 20 франков развязывает ленточку и находит под бумагой деревянный ящик из под сигар и в нем иголку с ниткой. Общий смех. И разве не хорошо. придумано? Чем иголка с ниткой не швейная машина

Лотерея и шапочный сбор дают тем не менее вдовам и сиротам французских моряков 1,010 франков.

Концерт кончен. К-ий играет вальс. Хорошенькая англичанка кружится по скользкому полу с французским офицером, кругом сидят дамы и кавалеры, бал в полном разгаре.

Подойдешь к борту, под ногами черная бездна. Маленькими пятнами разбегается белая пена из-под парохода, изредка в темных волнах сверкнет маленькая искорка, еще и еще… Так точно ночью, зимой из-под железного полоза быстро несущихся саней вылетит порой искорка, и горит одну секунду. Тут покажется яркое пятнышко и исчезнет, за ним другое, третье – это фосфоресценция моря, таинственные, мелкие существа, светящая во мраке.

Ночь не несет с собой прохлады. Тело выделяет массу испарений. Белье намокает и липнет к нему. Дышать нечем. идешь в ванну, но и ванна не приносит облегчения. Погружаешься в густой полутеплый раствор соли, будто маслом обдающий, свежести никакой – одно тепло. Идешь и ложишься в каюте, иллюминатор открыт, теплый пассат едва освежает. Тело измучено этой жарой, разварено, мысль не работает, сон бежит от глаз. Наконец, забываешься, чтобы под утро проснуться мокрым от пота и сразу почувствовать, что жара не убавилась, а прибавилась.

8-го (20-го) ноября, суббота. Небо совершенно белое от водных испарений, мелкая зыбь покрывает волны. И кругом это небо, кругом эти волны. Пароход, громадный «Pei-ho» тонет в этом водном просторе, исчезать среди бесконечной глади беспредельного моря. Это крошечный кусок железа и дерева, на котором, как инфузории в капле воды, копошатся люди. Здесь и русские, и французы, англичане и американцы, испанский патер и компания занзибарских негров – это интернациональный город г. плывущий в беспредельном просторе громадного моря… Мы проходили 15®23 северной широты и 39®28 восточной долготы. Mope становится более разнообразным. Вдали на горизонте появляются туманные очертания островов и скал. Отвесными, бледно-желтыми стенами вздымаются они вверх, принимают самые разнообразные, самые причудливые формы. Иной, будто громадный стол вздымается кверху, другой вытянут в длину более чем в ширину, третий – совершенно узкий; вершина одного образует ровное плато, у другого всхолмлена и изрыта, третий имеет остроконечный пик. Несомненно, это вершины горного кряжа, тянущегося под водой. Подле них разбивается белым поясом прибой. Пароход проходит недалеко от некоторых из них, тот же голый песок, никакой растительности, никакого движения-мертвые острова. Словно безмолвные стражи пустынного моря то появляются, то исчезают они на беспредельной синеве вод. Испарения пропитывают воздух и дали чуть покрыты молочной дымкой. Но это не туман далекого севера густой и плотный – это нечто прозрачное, неуловимое, нежное, как все в этом климате, полном контрастов.

Между офицерами нашей миссии и французскими едущими на Мадагаскар, начинается настоящая дружба. На палубе все перемешались, говорят друг другу самые отборные комплименты. Их удивляет, что все наши говорят по-французски. Вечером пьем шампанское за их здоровье, желаем взаимно счастливого пути.

На баке сцены происходят тоже самые мирные и дружественные. Депутация матросов и пассажиров является ко мне с просьбой разрешить угостить наших казаков, распить с ними бутылочку вина. О разрешения начальника миссии позволено устроить в каюте маленький праздник. Любовин готовит речь на французском языке. Надо полагать, что эта речь имела успех, потому что в 10-м часу вечера буфетчик таинственно вызывает из-за стола кают-компании Г. Г. Ч-ова и просит его перевести на русский язык и написать французскими буквами ответный спич пассажиров 3-го класса. При этом выпито шесть бутылок коньяку и столько же вермута. Надо отдать справедливость казакам, они почти не пили ни того, ни другого. Им не нравился аромат коньяка и мягкая крепость французского вина. Вообще, насколько французы своей любезностью понравились нашим казакам, настолько кухня их пришлась не по вкусу их желудкам… Кормят хорошо, дают много, а все как-то не того, лучше бы меньше блюд было, да есть было что, вот ответ на мой вопрос об обеде. Интересно взглянуть на дневники, описывающие их время препровождения на французском пароходе.

…"В 9 часов утра нас пригласили к завтраку и, к удивлению нашему», пишет артиллерист 6-й батареи Щедров, «нам подали устриц (мулек), недавно вынутых из воды, но не менее удивились и французы, когда обратно убрали целыми, мы их не только, чтобы ест, но даже с отвращением на них смотрели. Могу сказать, что французы с нами обходились очень хорошо, мы с ними тоже. Они нам показывали свои танцы и вообще относились любезно, но одно мешало то, что ни они, ни мы не могли объясняться на каком-либо из двух языков, но постепенно мы научали некоторые фразы, как-то: поздороваться, пригласить к табаку, назвать некоторые предметы, за что они оставались довольны и часто пожимали нам руки, особенно когда скажешь: «ле франце э ле рус сон де комара, т. е., француз и русский товарищи…»

(9-го 21-го) ноября, воскресенье. Ночью прошли Баб-эль-Мандебский пролив. В темноте видны были огни маяков, расставленных в этом самом опасном месте Красного моря. Ночь была душная. Большинство спало в креслах на палубе. Сильный ветер развел толчею в проливе и пароход покачивало. Утром мы входили в Таджурский залив. Море было синее, слегка взволнованное, местами с чуть зеленоватым отливом. На горизонте видна полоса песчаного берега, дальше громоздятся такие же пустынные, унылые, невысокие горы. Несколько отдельных вершин невысокими куполами вздымаются кверху, между ними лежит невысокий кряж.

Мы подходим к Джибути. Последние прощания с французами. На юте французский поручик снимает франко-русскую группу. В середине, рядом с супругой начальника миссии г-жей Власовой – французский полковник, а с полковником А-м – г-жа де-Кудрэ (певица), дальше наши офицеры вперемежку с французскими.

Вчера речь французов произвела только половинное впечатление на наших казаков.

– «Чувствуем», докладывал мне сегодня старший, «что говорят по нашему, а что говорят, не поймем никак».

Надо полагать, тоже впечатление вынесли и французы от речи Любовина.

В 10 часов утра пароход подошел к Джибути.

На нескольких лодках к нему подъехали около 50-ти сомалийских мальчишек от 7-ми – 18-ти лет. Одетые… нет, это будет смело сказать, повязанные небольшими платками кругом бедер, темно шоколадного цвета, то с курчавыми волосами на черепе, то гладко выбритые, они кинулись с лодок в воду, целой стаей черных голов окружили «Pei-ho», громко крича: «а lа mer! a la mer». – «О-хо! о-хо!»

Стон стоял от этих пронзительных криков. Черные головы улыбались, обнаруживая ряды сплошных белых зубов, глаза с чуть коричневатым зрачком лукаво подмигивали, в прозрачной зеленой воде видны были их темные руки и ноги, делавшие лягушечьи движения, а они все кричали: «a la mer, un sous, deux sous, trois sous, a la mer, o-xo! o-xo!»

Кто нибудь из пассажиров кинет с борта медную монету и десяток черных тел исчезнет под водой. Только видны белые пятки. Пройдет несколько секунд и они снова появятся на поверхности воды. Кто нибудь уже поймал монету, показал ее, прячет в рот и снова кричит: «a la mer, «"a la mer»…

Больше часа держатся они на поверхности воды, то ныряя, то снова всплывая на поверхность моря. Иные, цепляясь за веревки, карабкаются по отвесному борту парохода забегают на палубу, бегают между пассажирами, сопровождаемые шлепками матросов, и предлагают кинуться за монетой с высоты пароходного тента.

На первый взгляд они отвратительны своим темным цветом, своей наготой. Особенно ужасны те, у которых черепа гладко выбриты, или покрыты желтовато-бурыми выгорелыми волосами. Но присмотришься к худощавым, довольно стройным телам сомалей и начинаешь примиряться. Те, которые хотя как нибудь одеты, даже не дурны. Вот мальчик сомаль Фара, бывший слуга одного из членов экспедиции «Красного Креста», одетый в белые штаны, белую рубашку и лиловую безрукавку. Его ласковые глаза, почти женский приятный голос, французский с акцентом говор – даже интересны. Чистая белая одежда смягчает отвращение перед черным телом: в своем роде он недурен.

К пароходу подошли лодки. Начинается погрузка багажа. Еще час, два и морское путешествие кончено. Можно подвести итоги этому 2-х недельному пребыванию на воде. Кроме, двух, трех казаков низовых станиц, дома занимавшихся рыбачеством, море не оставило по себе приятного воспоминания. Все рвались скорее покинуть борт парохода, беспредельную синеву океана и ступить. на почву, хотя и унылой, но родной стихии…

VII
Джибути

Джибути. Встреча миссии французами. Сомали. Отсутствие мулов. Переход в лагерь у Амбули. Французские колонисты, езда на верблюдах. Сомали-носильщики. Визит Manigot. Зоологические экскурсии. Ремонтеры-арабы.

Джибути находится под 43®10 восточной долготы и под 11®35 северной широты, у начала Таджурского залива. Схваченная с двух сторон каменными молами, бухта залива доступна баржам лишь в часы прилива, поэтому судам приходится останавливаться верстах в полутора от берега в самом Таджурском заливе. Выгрузка производится при помощи больших железных понтонов, находящихся в распоряжении французской компании «Messageries maritimes», a также местных парусных лодок, довольно примитивной постройки. Понтоны приняли наш крупный трюмовой багаж и отвезли его к дальнему молу, где находятся склады компании и где воздвигается порт Марабу. Ручной багаж и мы сами высадились на малом моле, у самого Джибути.

На моле миссия была встречена французской стражей, сенегальцами в белых холщевых рубашках и таких же панталонах, маленьких фуражках из холста, без козырька и с желтыми околышами. Этот своеобразный конвой, вооруженный ружьями, оказался весьма небесполезным в виду того, что прибытие парохода заставило выйти все черное население города на пристань. С несмолкаемым криком, на сомалийском и арабском языках, эта полуобнаженная толпа обступила пассажиров с предложениями своих услуг. Они болтали по-французски и вызывались отнести наши ящики, достать нам лодки и пр. Их черные кудлатые головы не были ничем прикрыты, тело до пояса у большинства обнажено, у других же мотались длинные пестрые тряпки, Встретившие нас французские власти провели в каменный сарай с отверстиями, затянутыми циновками, или прямо забитыми переплетом из драни. В сарае был поставлен стол, покрытый алым сукном и над дверьми висела вывеска с надписью «Gouvernement du protectorate. Город, если только можно назвать этим европейским именем две песчаные улицы с площадью, всего домов в двенадцать, был убран французскими флагами, а над «Hotel des Arcades», долженствовавшим открыть перед нами гостеприимные двери, висел даже русский флаг и красноречивая надпись черными буквами по белому холсту: «Vive la Russie» и «Vive la France». Этим собственно и выразились симпатии дружественной нам нации.

В «Hotel des Arcades» для начальника миссии, офицеров и врачей были отведены комнаты во втором этаже, конвой поместился на галерее внизу, имея один пост у денежного ящика на верхней галерее и один на берегу моря, у сложенного там имущества. Жара была не-особенно сильная, не более 30® R. на солнце. Голубое небо млело над заливом. По заливу скользили шлюпки с большими косыми парусами, мерный прилив тихо надвигался по рыхлому илистому дну.

Обойти Джибути можно в полчаса, изучить несколько труднее. Европейская часть города начинается от старого мола, где на небольшом возвышении стоит белое здание с широкой крышей, как и все здешние дома без стекол в громадных окнах, с верандой кругом. Дом этот выстроен из кирпича сырца на известке и оштукатурен известкой же. Кругом дома деревянная решетка, а за решеткой – четыре молодые финиковые пальмы – это дворец губернатора. Шагах в двухстах от дворца начинается город. Уже издали, доминируя над белыми домами с плоскими крышами и широкими арками веранд, видна черная вывеска нашего отеля. Напротив приютился «Hotel de Paris», еще далее «Hotel de France», затем два, три дома французских комиссионеров, «gouvernement», вмещающая в себя и почту, гостиный двор, сильно напоминающий своими белеными арками ряды какой-нибудь станицы или малороссийского местечка, затем хаты сомалийской деревни из камыша и ветвей, окруженные таким же забором, вот и все Джибути. Дальше к северу, верстах в трех от города, на мысу, отделяющем Таджурский залив от Индийского океана, стоят громадные склады «Messageries», сараи железной дороги, станция ее, каменный, неоконченный еще док, словом, порт – порта – Марабу. Железная дорога протянута версты на три от Марабу. От больших ее рельсов проложены маленькие деконвилевские, по которым перетягивают ручной тягой платформы от одного мола к другому и по проектированному полотну железной дороги верст на пять вглубь страны к Харару.

Все дома однотипной постройки, принаровленные к жаркому климату. Каждый дом состоит из большого арочного футляра, окруженного широким каменным тротуаром. В середине находится собственно дом, с рядом комнат без окон, но с дверьми в обе веранды. Дверные отверстия занавешены гардинами из камыша и бус; кроме того имеют тонкие двустворчатые двери Жители домов мало работают в комнатах, предпочитая быть на дворе, на веранде и даже на улице. Зайдите в любой из трех отелей днем, или ночью, загляните в две, три «brasseries», рассеянные по площади, – внутри никого. За то на веранде вы всегда увидите человек пять, шесть французов, в легких чи-чун-човых «педжамах», пьющих пиво, или лимонад, или едящих сочный консерв ананаса. Ночью прямо на улице близ домов стоят столики и при свете стеариновых свечей маленькие компании играют в карты. В раскрытые настежь двери комнат видишь постель и на ней весьма легко одетого субъекта, читающего газету, или просто мечтающего со взором, устремленным в глубокую даль неба на мелкие яркие звезды.

Убийственная скука царит кругом в городе, вечно залитом почти отвесными лучами солнца. Придет и уйдет прилив, обнажив черное дно, покрытое бездной маленьких крабов с красной клешней, раками отшельниками в их богатых раковинах, налетят на эту добычу серые кулики и белые цапли, снова наступит море, затопив серый ил с разнообразным населением, а также безоблачно небо, также душен и тепел раскаленный воздух. Смотришь вдаль, а даль колеблется – то идут переливы воздуха. Быстро восходит солнце, затопит оно лучами белые стены каменных домов и серые огорожи сомалей и висит, жаркое, часов до 6-ти. В 6 часов также быстро темнеет. Словно из мешка по темно-синему небу насыпаются звезды, а жара все та же. Раскаленный песок согревает землю. Под утро соберутся на небе облака, составят завесу стыдливому солнцу, но подымается оно и опять голубое небо чисто и мерцают и переливают в знойном воздухе синеватые дали. На этой почве кроме верблюжьей травки с мясистыми листочками ничего не растет. Посадить финики, бананы, гранаты, – можно, но тогда нужно рыть арыки, проводить воду, нужно работать, а работать не принято. Да и к чему все это – когда грязное полотенце вполне достаточный костюм для мужчины, два, три банана, грязная лепешка из дурры – пища и круглая хижина из хвороста, обвязанного веревками, кров воинственного сомаля. Водить караваны, бродить по пустыне, ища добычи, не разбирая какой, будет ли то леопард, крадущийся за антилопой, стадо козлов диг-дигов, пучок сухой мимозы на топливо или, наконец, одинокий европеец с ружьем – его ремесло. За поясом у него торчит большой кривой нож, в руке легкое копье с плоским острием, которым он поражает на 60 шагов, и так идет он маленькими шайками из оазиса в оазис, пробираясь по унылым пескам Сомалийской пустыни. Они находятся под протекторатом французов, но и Таджурский султан им страшен. За «бакшиш «он ведет караван, распевая свою песню, где все вскрикивают «бура-ма-бурум руси ой нига де тальха гуйю», за «бакшиш «служит в полиции. Как слуга, он честен и аккуратен. Раскидайте свой чемодан в гостинице он соберет его снова и ни одна вещь не пропадет у него. Дома у него осел, да бык с горбом, да жена с ребенком, которого она таскает сзади на полотенце.

Сомалийские женщины более одеты нежели мужчины. Их ноги закрыты длинной пестрой тряпкой, наподобие малороссийской плахты, грудь прикрыта чем-то вроде рубашки и, конечно, более ничего. По виду они сильно напоминают наших чухонок, но только выкрашенных в темную краску.

В Джибути их живет около 5.000. Цифра колеблется постоянно в зависимости от прихода и ухода караванов. To и дело по дороге подходят сомали, отдают в караулке свою пику и нож и исчезают в городе, а потом снова идут назад, получая при выходе вооружение.

Днем на площади перед управлением разбит базар. Желтые, как песок верблюды, песок желтый, как верблюды, тростник, верблюжьи седла, дурра и пучки мимозы для топлива – вот чем торгуют на нем. Иногда принесут леопардовую шкуру, повесят ее у входа, потолчется около нее толпа черных и висит она до тех пор, пока какой нибудь европеец не купит ее, заплатив 10 франков.

Джибути только передаточный пункт между Абиссинией и Красным морем: это окно в Африку, которое прорубают французы, окно еще не обработанное, без рамы, без стекол с одним грязным переплетом из драни: так то и полагается окну в Сомалийской пустыне.

Тихо идет дело в этом зное. Агент «Messageries», обвеваемый «панка» сидит и пишет отчеты в конторе, черные люди толпятся и ходят из угла в угол и с места на место, не то с делом не то без дела, Наступает темная ночь, на столиках у «brasseries" горят свечи, гарсоны в «педжамах «и без оных, сверкая лишь своим темным телом, разносят ананас и лимонад, где нибудь хлопает бутылка с симпатичной надписью «Veuve Cliquot», слышен французский говор – вечеринка идет часов до 10-ти – 11-ти, кое-где еще работают на пристани, пользуясь приливом, а затем го-род погружается в мертвый сон. Спят французские инженеры, спят комиссионеры, спят арабы-солдаты у «gouvernement de protectorat», спят сомали в своих хатах; темная ночь сверкает бриллиантами своих звезд. море немолчно шумит, да дико-неустанно кричат ослы и мулы, фыркают верблюды, и с окраины пустыни несется протяжный вой шакала или гиены.

10-го (22-го) ноября, понедельник. После вчерашней: тяжелой работы по перегрузке багажа сегодня у нас отдых.

Я брожу по желтым пескам улицы, смотрю как, француз в пробковой шляпе с широчайшими полями кирпич за кирпичом складывает стену дома, а араб ему помогает, выхожу по рельсам Деконвилевской дороги к берегу моря, вижу на иле отлива массу белых точек – то крабы вылезли на сушу. Смотрю, как при приближении моем они спешат укрыться в иле, в особых круглых трубчатых норках, прихожу в Марабу, с мола вместе с А-и и Д-ым наблюдаю, как краб и стая маленьких рыбешек борятся за хвост громадной рыбы. Смотрю, как краб, размахивая клешней пытается отогнать резвую стаю рыбок, как они храбро щиплют куски хвоста, наконец, краб перестает махать клешней и маленькими лапками кидает пищу себе в живот. А яркое солнце все также светит, бросая перпендикулярные лучи свои на раскаленный песок. Смотрю, как насытившийся краб боком укатился, словно плоская коробка, в глубину и зарылся в песок, a отлив обнажил рыбий хвост и прогнал рыбок, смотрю на синее море и фиолетовые дали Таджурские горы понимаю, что только жажда наживы загоняет сюда немногочисленных жителей;

Скучно…

Я исчерпал весь репертуар здешних удовольствий. Стрелял куликов на берегу, ловил рыбу сетью, собирал раковины и кораллы, купался в Индийском океане, ездил на верблюде и пил лимонад с ананасом в какой-то «brasserie».

А затем оставалось любоваться на голубое море, на небо бирюзового цвета, на застывшие на нем облака, на чудный жаркий «ноябрьский» день… Подобно тому, как лениво застыли облака на небе, как недвижно солнце и спокойно море в часы отлива, так спокойны, ленивы и неподвижны арабы и сомали, формирующие караван.

– «Нам нужны мулы», говорим мы поставщикам мулов.

– «Мулов нет», флегматично отвечает араб.

– «Но они нам нужные

– «Их нет».

Идут расспросы. Оказывается, что рас Мангаша, пошел, будто бы, войною на негуса Менелика, рас харарский Маконен отправился ему на помощь и забрал всех мулов под войско.

– «Можно достать в Адене»?

– «Дороги – 100 талеров за мула».

– «А в Зейле? тоже и доставка возьмет много времени».

– «Но, поймите, нам мулы нужны».

– «Их нет».

Обращаемся к губернатору, мосье Manigot, но и он не в состоянии помочь. Приходится ждать, когда раскачаются неподвижные африканцы, когда, наконец, дойдут они до того, что «нет», иногда должно быть обращено в «есть».

Мулы есть, но хитрые сомали и арабы подняли на них цену, зная, что их нужно много. Нужно ждать, когда волнение от ожидания легкой наживы уляжется.

Нужно ждать долго, по крайней мере две недели, когда приведут хотя бы часть мулов. Конвой поедет до Харара на верблюдах. Надо разбирать груз, становиться лагерем.

Лагерь будет разбит в пяти верстах от города по дороге к Харару, у губернаторского сада. Когда-то этот сад среди пустыни замышлялся в широких размерах. Большие ворота имели каменный фундамент, легкая деревянная изгородь охватила десятин восемь земли: повсюду нарыты арыки и канавки, сделаны колодцы, устроены водокачки. Группы финиковых пальм, гранатовые деревья в цвету, с маленькими зелеными плодами, ажурные мимозы с крупными белыми цветами, похожими на увеличенный раз в десять горох, кактусы и тамаринды еще образуют здесь и там аллеи и дают некоторую тень. Но изгородь местами повалилась, а большие площади между арыками заполнены сухим песком. Этот песок летит с пустыни, сушит молодые пальмы, губит нежные листы мимозы, свертывающиеся от одного прикосновения. За этим садом, на чуть покатом берегу реки, покрытом галькой и песком под раскаленными лучами африканского солнца, солнца пустыни, и становился наш лагерь. Другого места не было. Здесь хотя местами был намек тени, здесь был простор, где можно было распаковать тюки, грузить верблюдов; при том рельсы Деконвилевского пути облегчали перевозку багажа; здесь же были колодцы, а в пересохшем русле местами водомоины, откуда можно поить мулов и верблюдов и стирать белье.

Место для лагеря соединялось с городом широкой каменисто-песчаной дорогой, но одну сторону которой пролегали узкие рельсы. С раннего утра и до вечера по этой дороге возят воду для города. Уже издали слышно своеобразное частое покрикивание сомалийских мальчишек, сопровождающих ослов. Маленькие серенькие ослики с обеих сторон нагружены большими четыреугольными жестянками с водой. Они идут партиями по 10–15 штук, подгоняемые тремя, четырьмя мальчиками.

– «Алё-алэ, Алё-алэ, оля-лэ», часто нараспев повторяют они, и покорные животные мелкой тропой той спешат к городу.

Иногда, вместо мальчишек, ослов сопровождает черная женщина с красиво обтянутыми пестрым шарфом грудями, стройной упругой ногой и безобразным черным лицом с грязными курчавыми волосами.

Трудно привыкнуть к этому черному телу сомалей. смотреть на них спокойно.

Все утро разбиваю лагерь, а в тоже время нанятые арабы возят вагонетки с багажом.

Солнце печет немилосердно весь день.

Усталый и измученный возвращаюсь я домой в «Hotel des Arcades», ем то, что нашему достопочтенному monsieur Albrand, хозяину отеля, угодно преподнести, и ложусь спать.

Ставни открыты, дверь открыта, а тело все-таки изнемогает от жары. Нет ночной свежести, нет ветерка, раскаленный воздух неподвижен. Под окном рычат верблюды и немилосердно стонет овца.

11-го (23го) ноября, вторник. С 6-ти часов утра идет энергичная работа на месте бивака. 3-е сводное звено и часть 1-го переехали из «Hotel des Arcades» в пустыню. Кашеваром у них назначен Терешкин, провизию возят ежедневно на вагонетках из Джибути. Это дробление конвоя вызвано необходимостью работы в лагере и содержания караула при свезенном в лагерь имуществе. Разбиваем и рассортировываем палатки лагеря, а я в промежутке наблюдаю за жизнью около сада.

У самого колодца стоит высокая белая башня, укрепление – одна из первых построек, сделанных французами на Сомалийской территории. В этом закоулке, бедном и грязном, среди самой неприхотливой обстановки, живут два молодых француза-колониста. На глинобитной стене висит ружье Гра, в углу револьвер, грязное ложе и грязный стол – вот обстановка этих пионеров. Кругом торчат сухие мимозы, сзади колодцы, где день и ночь шумят и кричат арабы, где ревут верблюды и мулы. Еще далее-сомалийский огород. В губернаторском саду в круглой хижине из ветвей мимозы и камыша живут арабы, сторожа сада. В самом саду чирикают и свистят хорошенькие птички-ткачи. Их гнезда, связанные из тонкой нитки, образуют грушевидные, искусно вытканные мешки, которые свешиваются вниз с концов ветвей. Желтые с сероватой спинкой ткачи, и серенькие ткачихи, то и дело перелетают с мимоз на гранаты и обратно. Серые с черным хохолком и черной грудью воробьи с таким же резвым писком, как и у нас на огородах, порхают из конца в конец. Изредка пролетит над песчаным руслом серый голуб с розоватой грудью, да громадная черная ворона, величиной в двое больше нашей. Все дышит в саду тишиной запустения, но, и не смотря на это, пальмы и тамаринды с их нежной листвой, громадные белые цветы мимоз и пурпурные колокольчики гранатовых деревьев имеют своеобразную прелесть. Смотришь вдаль в пустыню на серые крыши сомалийских хат у Джибути, на всхолмленное поле песков, покрытых мелким вереском, на далекое море, на высокие горы у бухты, и чувствуешь, что это что-то новое, неизведанное, не европейское, не русское…

Русь далека. Кругом незнакомый пейзаж. Верблюд бежит под почтарем, бредут ослы, сопровождаемые черными женщинами, сзади мчатся с криком мальчишки. Краски резки, контрасты тяжелы. Черное тело сомаля на желтом верблюде, серовато-зеленый пейзаж пустыни, красный плащ женщины и зелень деревьев посреди чистого желтого песка.

12-го (24-го) ноября, среда. Быть может, придется конвой посадить на «беговых «верблюдов и идти так до Харара: мулов нет. На верблюдов накладывается здесь грубый ленчик из дерева с двумя луками из сучков длиною два, три вершка. Лончик этот обшит рогожей и грубым холстом, подбить травою так, что образуется довольно мягкое сиденье. Арабы ездят, садясь боком, опуская левую ногу свободно и ставя правую на шею верблюда. Попробовал этот способ сидеть отвратительно. Верблюд вышибает из седла, покатость которого вперед не дает возможности сохранять равновесие, нога, поставленная на шею верблюда, все время скользит и не дает опоры корпусу. Сесть верхом и ехать без стремян тоже неособенно удобно, потому что верблюжье седло слишком широко вверх и узко книзу, чтобы можно было с удобством держаться на нем коленами. Оставалось одно – попытаться положить казачий ленчик поверх верблюжьего седла. Чтобы смягчить для седока покатость от горба вперед, подушку положили наоборот, более толстой стороной к переду. На поседланном таким образом верблюде ехать можно. Стремена дают упор ногам и когда верблюд идет полной рысью, то можно кое-как идти облегченной рысью. Доехал на верблюде до губернаторского сада (пять верст), усталости никакой. Садишься на верблюда, заставляя его лечь, слезаешь, соскакивая с боку седла. Оставалось испытать, насколько такое положение удобно для верблюда, но для этого опыт был еще слишком мал.

В лагере я застал все в прежнем положении. Сомали возили на маленьких вагонетках ящики с пристани и сгружали их у лагеря. Одна партия их, предводительствуемая длинным, худощавым парнем, в белом плаще, делала выгрузку довольно примитивным способом. Подведя вагонетку к лагерю, они опрокидывали ящики на землю, не особенно заботясь о том, что они могли разбиться.

– «Ваше высокоблагородие», обратился ко мне мой толстяк фейерверкер Недодаев в своей большой круглой шляпе с широкими полями, белой рубахе и белых штанах, удивительно похожий на Санчо-Панхо, «и постоянно они так делают, никак их не вразумишь. Скажите им, пожалуйста».

– «Попытаюсь».

Но вразумить черную сволочь было не так-то легко.

Они отрицательно качали головой на мои разъяснения по-французски, смеялись и иронически заболтали по-своему, когда я им показал на примере, что они должны бережно брать каждый ящик и сносить его на то место, какое я им укажу. Дескать, какой, мол, дурак, чего захотел!

Это меня рассердило. «Et bien je vous batterai…», сказал я им, показывая на палку. Эта угроза привела их совсем в веселое настроение. Недодаев не вытерпел, он взял палку и пошел к ним, они быстро разбежались и, усевшись в 100 шагах от нас, смеялись, как шалящие дети. Недодаев по колючей мимозы – предпринял обход и вскоре пригнал, как стадо баранов, трех из них, четвертый бежал.

Нехотя принялись сомали за работу по переноске ящиков. Какой это слабосильный народ! те сундуки, которые в Порт-Саиде нес совершенно свободно один кули, и которые два казака поднимали легко, они и вчетвером но могли сдвинуть с места. Их черные руки без всяких признаков мускулатуры мотались, как плети, ноги едва держали их под тяжестью пакетов. Грустный вид их вызвал сожаление у казаков.

– «Ваше высокоблагородие, уж оставьте их так, просто болезно на них смотреть», говорит уралец Изюмников, «мы сами лучше потаскаем».