Текст книги "Цареубийцы (1-е марта 1881 года)"

Автор книги: Петр Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

XXXII

Обледеневшие зубы Болотнева стучали о кран манерки со спиртом. Диктор Величко стоял над князем.

– Вот так… Славно, хорошо, доктор милый. По жилам тепло побежало… И страхи прошли. Теперь уснуть бы немного, капельку, капелюшечку!

– Уснуть никак нельзя, поручик. Уснуть – умереть…

– Гамлет, доктор, сказал: «Умереть – уснуть…»

– А у нас, поручик, наоборот: уснуть – умереть. Вон, видите, – лежат… и оттереть не успели…

– Что же, доктор, – им жизнь будущего века. Тоже неплохо… Еще глоточек, диктор… Я ведь очень любил выпить… Мысли проясняет и тепло по жилам; так это приятии…

– И выпить не дам… Сидите, грейтесь у костра. Гоните дрему… Ходите…

– Легко сказать – ходите… Я устал, доктор, дьявольски устал и спать, спать так охота!.. И мне страшно здесь, в лесу.

– А вы пойдите и людям помогите. Вон, видите, пошли снова к орудиям.

И точно, стало светлеть; еще не было настоящего рассвета, но ночь уже уходила, и предметы в прозрачном горном воздухе стали виднее, на дороге раздались крики:

– Раз, два, три, берись!.. Бе-е-ерись!..

– Откровенней, братцы! берись!..

К полудню взобрались наконец на вершину. Снег сыпал и ветер завывал в лесу. На обшироной голой лесной прогалине отряд стал в резервном порядке. Равнялись во вздохам и брали «в затылок», как на Мокотовском поле, в Варшаве. Обмороженные, занесенные снегом – белыми, снежными богатырями стояли Литовцы по колено в снегу. Артиллерия запрягла лошадей, орудия взяли на передки.

Дружно, по команде, взяли «на караул». Командир полка барон Арисгофен подъехал к полку.

– Литовцы!.. Мы на Балканах! – сказал он. – Поздравляю вас. Спасибо, молодцы, за беспримерный в истории подъем!

– Рады стар-р-раться, ваше превосходительство-о-о, – грянул дружный ответ.

Командир полка ехал вдоль фронта батальонов. Темные, обмороженные, исхудалые лица с выдавшимися скулами, с голодными, запавшими глазами поворачивались за ним.

Трое суток шли без горячей пищи… Трое суток – черствый, черный солдатский сухарь да вода из-под снега. У каждого было что-нибудь озноблено. В башлыках, в оборванных, обожженных пламенем костров шинелях, измученные подъемом на гору, гордо, с высоко поднятыми головами стояли они. Какая слава была у них и прошлом, какие подвиги готовились совершить они и будущем!..

– Песельники, перед роты!

Бегом но снегу, откашливаясь, выбежали солдаты. Взвились на плечи запорошенные снегом ружья, первая рота качнулась и стала выходить на дорогу.

Сквозь вой метели раздался хриплый, простуженный голос запевалы:

 
Нам сказали про Балканы,
Что Балканы высоки!..
Трое суток проходили
И сказали – пустяки!..
Рота дружно подхватила:
Гремит слава трубой,
За Дунаем, за рекой.
По горам твоим Балканским
Раздалась слава про нас!..
 

Князь Болотцев шагал с пятой ротой, рядом с Алешей. Снег по колено; шли маленьким шагом, задыхались люди, морозный воздух схватывал горло. Запевала в пятой роте звонким тенором выводил:

 
Справа – дьявольские кручи,
Слева – скалы до небес…
Перед носом ходят тучи,
За ноги хватает бес…
Песельники дружно приняли:
Гремит слава трубой,
Мы дрались, турок, с тобой.
По горам твоим Балканским
Раздалась слава про нас!..
 

– Эх, лихо-то! Эх, славно-то как, – в такт песне говорил князь и присоединял свой голос к голосам поющих солдат…

– Люблю!.. Не унываем!.. Не унывать, ребята!..

У спуска с горы остановились. Командиры батарей, полковники Альтфатер и Ильяшевич стояли, спешившись, и старый фельдфебель в шинели, расшитой золотыми и серебряными шевронами, в заиндевелых, нафабренных черных бакенбардах, громадный и могучий, как русский медведь, сильный и крепкий, докладывал, разводя руками в белых перчатках:

– И в поводу, ваше высокоблагородие, не спустишь! Эва, круча и опять же лед! Чисто масленая какая гора! Лошадей не удержишь, из хомутов вылезут.

– Придется опять пехоту просить, – нерешительно сказал Ильяшевич, – людьми спускать.

– И людям, ваше высокоблагородие, тоже никак не сдержать; как ее подхватит, понесет – людей покалечит. Сорвется в пропасть, не приведи Бог…

Орудия загромоздили дорогу. Пехота остановилась сзади. Смолкли песни. Ездовые слезли с лошадей. Мороз стал еще крепче. Вьюга стихла. только ветер шумел в лесу. На мгновенно проглянуло желтое, негреющее солнце.

– Разве вот чего, – помолчав, сказал фельдфебель, – ежели ее к дереву привязать. Срубить какое раскидистое дерево и к комлю привязать за колеса. И как на тормозу спущать…

– А что же?.. И точно… – согласился Альтфатер. Застучали в лесу топоры. Валили деревья, привязывали их к орудию сзади, за колеса, на хобот садился бомбардир-наводчик.

Пехота окружала пушку.

– Ну, братцы, помаленьку, накатывай.

Пушка катилась на спуск, дерево держало ее, на дерево садились люди.

Литовский унтер-офицер подошел, покрутил головой и сказал:

– Ну чисто масляная – с гор катанье. А еще и Рождества не было.

С пушки кричали:

– Пошла, пошла, матушка!..

– Дер-жи!.. Дер-р-ржи, чер-р-рт!!

– Помаленьку, братцы, подавай закатываться, пусть помаленьку ползет!

– Ничего, управятся, сознательный народ!

Орудие за орудием, ящик за ящиком катились вниз. За ними в поводу сводили лошадей.

Спуск длился долго. Ночь застала полк на вершине.

XXXIII

На южном склоне Балкан стало полегче. Не то чтобы было теплее, но, казалось, теплее. Главное же, подтащили обозы, подошли ротные котлы и с ними кашевары и артельщики. Солдаты похлебали горячего варева и стали веселее. Похлебал с солдатами их ротных щей и князь Болотнев, но веселее не стал. Непонятная тоска, точно предчувствие чего-то страшного, сосала его под сердцем.

На южном склоне появились турки. В глубоком ущелье, занесенном снегом, под Ташкисеном, дрались с ними по колено в снегу. Утомление войск достигло предела.

Под вечер пятая рота Литовцев пошла на аванпосты и наткнулась в лесу на составленные в козлы русские ружья. За ними сидели и стояли, согнувшись и прислонившись к деревьям, солдаты. Князь с Алешей подошли к ним, никто не шелохнулся. Казалось, что это были не люди, но восковые фигуры; точно попали Алеша с князем и кикой-то военный паноптикум, или будто люди погрузились в глубокий летаргический сон и застыли в нем навеки. И только могучий храп и пар, поднимавшийся над ними от дыхания, говорил о том, что это живые люди.

Это оказался батальон Санкт-Петербургского гренадерского полка. Солдаты заснули от усталости на том месте, где окончили бой. Мороз, глубокий снег, движение по нему в бою, сломили их силы. В нескольких сотнях шагов от них, охваченные такой же бессильной дремой, недвижно стояли часовые турецких аванпостов.

В горах и лесах наступили Рождественские праздники. Под открытым небом, в лесу у раскинутой церковной палатки служили всенощную и хриплыми голосами пели солдаты:

– Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия, мирови Свет Разума… В нем бо звездам служащие, звездою учахуся…

Блестящие, яркие, чужие и точно близкие звезды алмазами горели сквозь оголенные ветви осин и дубов.

Часто крестились солдаты. Князь стоял с певчими, пел с ними, но тоска не оставляла его.

«Что же? – думал он, – убит, что ли, буду?.. Но я смерти не боюсь. Это даже интересно – смерть… Чаю воскресения мертвых и жизни… какой-то новой жизни будущего века… Отчего же мне теперь так мучительно тяжело?»

3-го января 3-я гвардейская пехотная дивизия была направлена на Филиппополь. Туда собирался отряд генерала Гурко.

Был сильный мороз. Широкое, растоптанное войсками шоссе извивалось по крутому спуску. У многих побелели носы, и приходилось почти непрерывно оттирать уши да похлопывать рука об руку, железные затылки ружей жгли холодным сквозь рукавицы, но настроение в полках было бодрое. Шли широким ровным шагом; то тут, то там вдруг взовьется и понесется к синему морозному небу песня.

Изгиб дороги – и вот он, Филиппополь, показался внизу, и долине. В снежном блеске, под яркими лучами январского солнца был он неотразимо прекрасен. Стройные тонкие минареты белыми иглами возвышались над крышами больших домов, золотые купола мечетей сверкали на солнце, видны были пролеты узких улиц.

После тяжелого зимнего перехода, горных круч и лесных дебрей мерещились теплые дома, их городской уют.

Офицеры вышли перед роты. Полковой батюшка, протоиерей отец Николай, на немудрящей лошадке проехал в голову второго батальона. Жиденькая седая косичка его была опрятно заплетена и торчала из-под бархатной скуфейки. Седая бородка прикрывала исхудалые щеки. Батюшке шел седьмой десяток, но он ехал со всеми, исполняя требы, напутствуя умирающих, отпевая усопших. Голод и холод делил он со своими Литовцами.

Первый батальон взял «ружья вольно» и ходко пошел вниз по шоссе. Дрогнула, приняла ногу пятая рота, песельники запели:

 
Балканские вершины,
Увижу ль я вас вновь?
Софийские долины,
Кладбище удальцов.
 

Батюшка ехал с батальоном и все почесывал спину. Мучили его старые ревматизмы, в обледенелых стременах ныли усталые ноги. Батюшкин конь бодро выступал, подлаживаясь под ход батальона.

Весело разговаривали офицеры.

– Я, господа, – сказал штабс-капитан Федоров, – первым делом в баню. В Филиппополе-то, я думаю, знатные турецкие бани должны быть. Попариться и помыться, ах, как это хорошо будет!

– Нет, я спать, спать, спать, – томно сказал Алеша. – В тепле, на мягком.

– Да если еще и не одному, – поддержал Алешу черноусый поручик.

Федоров посмотрел на потиравшего спину отца Николая и сказал:

– Что, батюшка, заели? Потерпите немного. Вот он и Филиппополь, а там такие изумительные турецкие бани: в пестром кафеле полок, белые мраморные полы, скамьи из пальмового дерева. Все хворости вам выпарим, на двадцать лет моложе станете!

Молчит, хмурится седобородый батюшка. Мороз слезу выбивает из глаз на ресницы. Перед ним колышутся штыки четвертой роты, сзади запевала стройно выводит:

 
Идем мы тихо, стройно,
Все горы впереди…
Давайте торопиться
Балканы перейти…
 

Вдруг справа, из леса, за широким долом блеснуло пламя, белый клуб вылетел из-за деревьев; шурша и нагнетая воздух, все ближе и ближе настигая колонну, налетела граната и ударила сбоку в снег, не разорвавшись.

– Вот, господа, и турецкие бани начались, – хмуро сказал отец Николай, повернул свою лошадь и поехал назад к лазаретным линейкам.

По всей долине, над Филиппополем загремел артиллерийский огонь турецких батарей. Турки решили не сдавать города без боя.

XXXIV

Русские вошли в Филиппополь. Полки прошли через город с музыкой и песнями. Ни о банях, ни о ночлеге на мягкой постели не пришлось и думать. Сулейман-паша навалился со всей армией на усталые войска генерала Гурко. Надо было во что бы то ни стало оттеснить турок от Андрианополя.

Под вечер Литовскому полку было приказано, пройдя Филиппополь, свернуть на деревню Станимахи и атаковать урочище Каравач.

В сумраке быстро угасавшего зимнего дня замаячили стороною дороги силуэты конницы. Драгунская бригада с двумя конными орудиями пошла занимать высоты над Карагачем.

В шестом часу вечера, в том мутном свете, какой бывает зимней ночью от снега, когда дали исчезают и видны в снеговом отблеске только ближайшие предметы, 2-й батальон Литовского полка построил боевой порядок и направился на правый фланг турецкой позиции.

– Зачем вы идете, князь, с нами в бой? – спросил Алеша шедшего рядом с ним Болотнева. – Оставались бы при полковом резерве. Не надо испытывать Бога. Сказано: «На службу не напрашивайся».

– Мне скучно без вас, Алеша… Скучно все эти дни. Ничто меня не веселит. Может быть, бой меня встряхнет…

– Странно, что турки не стреляют, – сказал Алеша. – Жутко идти в тишину, в неизвестность, зная вместе с тем, что тут где-то и недалеко неприятель.

Медленно, по рыхлому снегу подвигались Литовские цепи. Снег был по колено, а кое-где, в низинах, люди проваливались и по пояс. Солдаты спотыкались о невидимые под снегом кукурузные стебли, ушибали о них ноги. То круто спускались в узкую балку, где совсем утопали в снегу, то карабкались по осыпающемуся скату наверх.

Кто-то кашлянул в цепи, и Алеша нарочно грубым голосом оборвал:

– Не кашлять там!.. Распустились!

– Я считал шаги, – прошептал Болотцев, – тысяча! Мы прошли уже половину расстояния до неприятеля, а все тихо.

И точно словами своими Болотцев вызвал турецкий огонь. Перед цепью в темноте казалось, что близко, близко вдруг вспыхнули огоньки ружейных выстрелов и… «тах… тах… тах…» затрещала, обнаруживая себя, турецкая позиция.

– Цепь, стой! Ложись! Огонь редкий… Начинай!..

В ответ прямо против пятой роты громко загремела турецкая батарея, дохнула жарким и ярким огнем, полыхнула снеговыми вихрями. Двенадцать орудий били против пятой роты, левее, где наступал 3-й батальон, гремело еще восемь. Гром выстрелов, вой несущихся, казалось, прямо на цепь снарядов, их оглушительные частые разрывы, все это смутило солдат, и огонь стал беспорядочным.

«Куда стрелять? По кому стрелять?.. Ничего не видно… Что же наша артиллерия, где же она?» – с тоской думали Литовцы.

Капитан Нарбут прошел вдоль цепей.

– Зря себя обнаруживаем, – проворчал он. – Штабс-капитан Федоров, прекратите эту ненужную стрельбу.

И, подойдя вплотную к ротному командиру, сказал тихо:

– Турки но нашему огню увидят, как нас мало.

Цепь затихла. Люди притаились в снегу. В темноте ночи, в хаосе громовой стрельбы и частых попаданий пулями и осколками им было страшно. Жалобно стонали раненые и просили вынести их.

– Что ж так, замерзать приходится… Холодно дюжа… Кровь стынет…

Князь Болотнев лежал рядом с Алешей.

– Хуже всего, – прошептал Алеша, – лежать под расстрелом и ничего не делать. Надо идти вперед, а то, если не пойдем вперед мы, солдаты пойдут назад, и тогда их не остановишь. Видите, уже кое-кто пополз. В темноте разве разберешь – раненый или так просто. Растерялся в темноте. Солдат наш великолепен, да тоже перетягивать нервы нельзя, можно и оборвать.

Сзади раздался приглушенный свисток. В темноте ночи в напряженности ожидания, когда что-то нужно делать, он показался громким и тревожным. В цепи все приподняли головы.

– Цепи, вперед!..

Все, как один, встали, взяли ружья наперевес и пошли навстречу пушечным громам. Ноги уже не чуяли глубины снега, усталость ночного движения пропала, нет больше и холодной мглистости ночи. Точно бесплотными стали Литовцы, бесплотными и невесомыми. Как духи, скользили они поверх снега. Душа овладела телом и понесла его навстречу смерти. Падали раненые и убитые, но никто не обращал на них внимания. Те, кто идет сзади, – подберут.

Шли прямо на двенадцать огненных жерл, непрестанно бивших, жарким огнем дышавших навстречу батальону.

Еще невидимые в ночи пушки обнаруживали себя вспышками огня. И то, что звук выстрела раздавался одновременно со вспышкой и уже наносило на цепи едким запахом порохового дыма, показывало близость батареи.

Полевая дорога с буграми и канавами, засыпанными снегом. пересекала путь Литовцев. Цепи залегли по канавам и открыли частый огонь по вспышкам орудийной канонады.

Сзади все подходили и подходили люди и вливались в цепи. Ротные поддержки и батальонный резерв вошли в первую линию. Цепь густела. Солдаты лежали плотно, плечом к плечу, локоть к локтю и в бешеной стрельбе, в сознании, что они не одиноки, казалось, забыли про опасность.

Турецкая батарея вдруг сразу смолкла… Прошло мгновение ужаснейшей, предсмертной тишины, более страшной, чем огонь, бывший раньше. И раздался залп. Турки ударили картечью.

Болотневу показалось, что земля поднялась перед ним дыбом, что пламя опалит его и всех, кто был подле. Тысячи пуль визгнули над снегом. Снег встал вихрем, земля посыпалась в лицо, Болотневу стало казаться, что вместе со снегом и землей сметен весь Литовский полк.

И опять на мгновение стала тишина. В нее вошел звенящий звук горна. От 2-го батальона подали сигнал: атака!

Тогда раздалось ужасное, громче пушечных громов «ура». Все вскочили на ноги и бросились на пышущие пламенем жерла пушек. Турецкая прислуга орудий встретила атакующих в сабли. Сзади бежали на выручку роты прикрытия.

Тогда настал миг – Болотнев явственно ощутил его миг мгновенной душевной боли, страшной удручающей тоски. Стало ясно: все пропало! Все ни к чему! Впереди гибель. Слишком много турок, слишком мало наших. Осталось одно – бежать. Болотнев ожидал крика: «Спасайся, кто может!», – и сам готов был дико по заячьи визжать… Но вдруг с левого фланга раздался ликующим, радостный, захлебывающийся от счастья победы голос: «Считай орудия!!»

Это крикнул юноша, подпоручик 8-и роты Суликовский. Этот крик ясно обозначил победу.

Наша взяла!

Растерянности как не бывало! Литовцы сомкнулись за своими офицерами и бешеной атакой в штыки опрокинули турецкие таборы резервов.

Батареи были взяты.

Еще несколько минут были шум и возня боя, треск проламываемых прикладами черепов, крики: «Алла!.. Алла!..» Потом топот бегущих ног, звон кидаемого оружия. Два дружных залпа – и все сомкнулось в ночной мгле, и наступила тишина.

Князь Болотнев вбежал за Алешей на батарею. Он был в каком-то чаду, в упоении, он увидел турецкую пушку, окруженную ашкерами в темных куртках, ее лафет и кинулся на нее, не вынимая сабли из ножен, с поднятыми кулаками. Ашкер замахнулся на него саблей, князь ощутил жгучую боль у самого колена, почувствовал жар в голове и свалился лицом в снег.

XXXV

Когда Болотнев открыл глаза – было утро и было тепло, светло и по-весеннему радостно в природе. Полусознание, полубред владели Болотневым. Точно это и не он лежал на подтаявшем снегу, на соломе, а другой, похожий на пего, а он сам со стороны смотрел на себя.

Кругом было поле. Широкие лазаретные шатры, белые с зелеными полосами стояли на нем. Подле шатров была наложена солома, накрытая простынями, и на ней лежали люди. Много людей. Совсем близко от Болотнева проходила дорога. На ней таял снег, и темные полосы мокрой земли блестели голубым блеском на солнце. От земли шел нежный, прозрачный пар.

Болотнев прислушался к тому, что творилось внутри него. Точно с этим тихим весенним дуновением тепла исчезла сосущая боль, что была все это время. На душе было тихо и спокойно и так легко, как бывает, когда человек выздоравливает после тяжелой болезни и вдруг ощутит прилив жизненных сил и радость бытия. Было отрадно сознание, что он окончил что-то важное, и окончил неплохо, и больше об этом не надо думать.

Болотнев услышал веселый, радостный голос. Голос этот не отвечал обстановке поля, покрытого страдающими людьми, но он нашел отклик в том тихом, и тоже как бы радостном покое, который был в душе у Болотнева.

В сопровождении казака подъехал к шатрам конный офицер. Он спрыгнул с лошади и подошел к раненым. Это он и говорил, не скрывая радости жизни и счастья победы.

– Сахновский, ты? – крикнул он, нагибаясь над соседом Болотнева. – Что, брат, починили-таки тебя? Ну, как?

Сознание, что он сам жив и не тронут, точно излучалось из подошедшего к раненым офицера. Весь он был пронизан солнечным светом, снял счастьем совершенного подвига.

– Да, кажется, друг, совсем у меня плохо…

– О, милый!.. Ну, что говоришь! Пройдет, как все проходит. До свадьбы заживет. Подумай, родной… Двадцать три орудия! Двадцать три турецкие пушечки забрал наш полк! Это же, голуба, уже история, и беспримерная! Пятнадцать взял наш второй батальон и восемь третьему досталось. Это, друг, не жук… Я сейчас из Паша-Махале. Там собрался наш полк. Начальник дивизии генерал Дандевиль подъехал к нам. Сияет… По щекам – слезы… Скинул фуражку и говорит: «Здравствуйте, молодцы-Литовцы… Поздравляю вас с победой! Орудия таскаете, как дрова!..» Хо-хо-хо! Как дрова!.. Ведь это ты, милый! Это мы все… Как ответили ему наши… Ото же надо слышать!.. Гром небесный, а не ответ! Семь дней похода, без дневок, с переходами по 25–30 верст, орудия на себе тащили, в мороз, а потом в распутицу, по горам – не чудо ли богатыри? Вот, кто такой наш Русский-то солдат! Я, брат, просто без ума влюблен в полк!..

– И я, милый, тоже… Мне как-то и рана теперь не так уж тяжка. Ты зачем сюда приехал к нам?

– Узнать про раненых, поздравить их с такой победой, рассказать про все…

– А много наших ранено?

– Да, брат, такие дела даром не делаются. Подпоручик Орловский, царство, ему небесное, убит.

– Славный был мальчик.

– Орленок! Подпоручики Бурмейстер и Ясиновскнй очень тяжело ранены… Брун, Гелдунд, штабс-капитан Полторацкий, ты… Убитых наших собрали 63, раненых 153, кое-кто и замерз. Подсчитали процент – офицеров 47 %, солдат 23 % потерь. Офицерское вышло дело!.. Шли впереди… А как Суликовский-то крикнул: «Считай орудия!» Мороз по коже… И радость! Ну, конечно, – будет ему за то Георгий, уже пишут представление. Да еще не нашего полка, знаешь, тот стрелок, что к нашей пятой роте привязался, как полковая собака. Странный такой. От генерала Гурко для связи был прислан. Молодчина, говорят, и сабли не вынул, с кулаками на пушку бросился… Алеша рассказывал… Ногу ему турок отрубил… Молодчина… Вот я и его ищу…

– Я здесь, – отозвался Болотцев.

Офицер смутился.

– Ну как вы? – сказал он. – Милый, вы простите… Я не знал… Я так по-простецки, по-товарищески. Вам может быть больно это слышать…

– Ничего… Прошло… Ноги-то, конечно, нет… Не вернешь… Не вырастет новая… А жаль! Я вот лежал и думал, отчего нога не растет, как ноготь, что ли? А ведь – не вырастет… А?

– Пройдет, дорогой… Привыкнете… Ко всему человек привыкает… Вы героем были, князь… Вас тоже к кресту представить приказано… Для чего только нелегкая понесла вас с пятой ротой и самое пекло? Сидели бы при штабе… Мне Нарбут говорил, и Алеша вас отговаривал. Эх, милый, ну да прошлого не воротишь!.. Давай вам Бог! До свидания, Сахновский. Скачу назад… Идем на Адрианополь. Ведь это что же? Конец войне. Сулеймановы войска и полном расстройстве… Бегут! Козьими тропами пробираются к Черному морю. Казаки Скобелева 1-го с Митрофаном Грековым что-то поболее 30 пушек захватили – вот оно как пошло!.. Таскаете, как дрова!.. Хо-хо-хо!..

Офицер повернулся к князю Болотневу, и тот увидел у него на боку большую флягу в потемневшем желтом кожаном футляре.

– Поручик, – слабым голосом сказал Болотнев. – Это что у вас?.. Во фляге… водка?..

– Коньяк, милый… И не плохой. Мне в штабе Дандевиля дали.

– Угости меня немножечко…

– Пейте, голуба, сколько хотите.

Болотнев сделал два глотка и сказал тихо и печально:

– У меня нога отрублена. Раз и навсегда… Не вырастет… Так можно еще глоточек?

– Пейте хоть весь, – сказал поручик. В голосе его послышались слезы.

– Спасибо, поручик… Ах, как хорошо!.. Славно – хорошо. Я люблю это… мысли проясняет… Бегут мысли, как зайцы на облаве… И хорошо… Спасибо…

Князь протянул руку с флягой, но ослабевшие пальцы не удержали, и фляга упала в снег.

Князь закрыл глаза и забылся в пьяном сне.