Текст книги "Фавор или Бабушкин Внук (сборник) (СИ)"

Автор книги: Петр Немировский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Он здесь – чужой. У них, в Израиле, своя жизнь. И привыкнуть к такой жизни трудно. Куда легче привыкнуть к американскому комфорту.

Но что-то странное стало происходить на улицах города. Траурные мелодии, звучавшие с утра, почему-то смолкли. Все вокруг пришло в движение – вдруг, под вечер, с первыми звездами.

Из домов стали выходить люди, выносить столы и мангалы. «Р-р-р» – задрожала земля, по дорогам пошли танки и бронетранспортеры. И девушки в шортиках, с налитыми такими, ах-ах! – задницами, и в футболочках. Загорелые такие, сочные... Все улыбаются, смеются. А-а... День Независимости. Как? Сейчас? Подождите, минутку! Я ведь предавался трауру. Вспомнил и про своего деда Натана, погибшего в войну.

Неизвестно, где и как он погиб. Может, его расстреляли в первые дни войны, а может, позже, – в сорок втором или сорок третьем, – при ликвидации гетто. Натан всегда представлял себе деда не смертником, не жертвой, а героем. Одним из тех, кто организовал в гетто группу самообороны и готовил восстание. «Нас не поведут, как овец, на бойню!» – так начиналось их знаменитое воззвание...

– Эй, хавер* (друг, приятель)! Ты почему не пьешь? Почему такой грустный? – окликнул его какой-то мужчина у широкого стола, на котором стояли бутылки водки, пиво, лежала горка только что сваренной кукурузы.

– Да? А что, надо пить? – Натан взял протянутую рюмку водки и початок кукурузы. Дал какие-то деньги.

– Конечно! Ты где живешь – на Луне? – мужчина легонько постучал пальцем по своим часам на руке. – Уже начало девятого. День Поминовения закончился. Начался День Независимости. Праздник!* Еврей не должен быть грустным. Пусть грустят наши враги!

(*В Израильском календаре праздник День Независимости начинается сразу же по окончании Дня Поминовения, в восемь часов вечера – авт.)

Девчонки взобрались на танки и БТРы и, сбросив босоножки, танцевали на броне. Солдаты, оставив автоматы, вылезли из люков кабин, обнимались с девушками.

Натан встречал сейчас медсестер и санитаров из дома престарелых, с их супругами и детьми. И продавцов книжных магазинов, с которыми успел познакомиться, и гидов из турбюро. Одна из девушек, стоящая на бронемашине, громко звала его:

– Иди сюда! Ты что, не узнаешь меня? Я работаю в баре. Американец! Писатель!

Положив руки друг другу на плечи, танцевали хасиды. Развевались полы их черных лапсердаков. «Мошиах! Мошиах!» – выкрикивали они, и такая радость была на их лицах, что Натан, уже порядком захмелевший, вдруг ощутил себя навеки и неразрывно слитым с ними всеми – санитарами, таксистами, солдатами, хасидами...

А на темных холмах вспыхивали шестиконечные звезды. Бабахнул гром салюта. Все небо засверкало.

– Иди сюда! Американец!.. Мошиах! Мошиах!.. Хавер, почему не пьешь?.. Нас не поведут, как овец, на бойню!.. Пусть плачут наши враги!..

Взяв руку девушки, он полез было на бронемашину. Но девушка почему-то руку выдернула. Хохотала, видя, как этот неуклюжий пьяный писатель шлепнулся на траву.

Поднявшись, Натан засмеялся и направился к хасидам. Вклинился в их крутящееся кольцо.

Глава 11

– Иди! Иди, бабушка! Не бойся!

Она, в голубеньком халатике, стояла, окруженная целой армией помощников, – физиотерапевт, медсестра София, Натан.

И все тридцать пар глаз в зале были устремлены на нее – низенькую, щупленькую, опирающуюся дрожащими руками на ходунки. Даже киноманы оторвали свои взоры от телеэкрана. Сейчас в этом зале происходило нечто, по своей значимости, по накалу эмоций затмевающее все страсти-мордасти любой мыльной оперы. Какие там к черту измены и погони! Все это глупости, чепуха.

Шутка ли! Женщина почти в девяносто лет, с поломанным бедром, перенесшая сложную операцию, пытается встать на ноги и ходить. Не хочет быть калекой. Ни за что не желает на третий этаж.

Баба Лиза сжимала, что было сил, трубки ходунков, сверху обтянутые мягкой кожей. Вся дрожала. Не столько от физического напряжения, сколько от волнения.

Физиотерапевт легонько поддерживала ее с одной стороны под мышку, медсестра – с другой.

– Бабушка, давай, давай... – просил Натан.

Несколько раз она набирала глубоко воздух и... все равно не ступала с места. Стало ясно, что и в этот раз фокус не удался, что не смогла старушка перейти черту, в один маленький шажок преодолеть пропасть, отделяющую ее от мира ходячих. Что ж, оно и понятно. Возраст. Силы не те. И дух не тот.

Не страшно, не беда, будем пробовать еще. Может, завтра получится. Может, послезавтра. Или через год. Время есть, спешить некуда. Может, никогда. Люди живут и сидя, прикованными к инвалидным коляскам. Находят радости и в таком существовании: читают, смотрят телевизор, размышляют.

Да и куда, собственно, ей идти? На танцы? И зачем ей ходить? Ведь здесь, в доме престарелых, полный сервис: все подадут, отнесут. И отвезут.

Физиотерапевт незаметно кивнула медсестре и губы поджала: мол, все, надо ее сажать обратно в кресло.

– Молодетс, бэсэдер, – голос физиотерапевтши звучал слащаво и фальшиво, как у воспитательницы в детском саду, когда она хвалит ребенка за каракули на бумаге.

Что?! Какая сила помогла бабе Лизе поднять своими дрожащими, дряблыми руками ходунки, оторвать их от пола? В книгу каких рекордов это вписать?!

Натан увидел, как расширились от удивления глаза физиотерапевта, как вздрогнула медсестра:

– Лиза-а?..

Шажок. Маленький, крохотный, сантиметров на пять. Еще шажок. Еще.

– Какая она больная? Она здоровее всех нас... – зашипела одна старушка, глядя бабе Лизе вслед.

– Твой бабка – герой, с такой можно идти на любой фронт, – сказал Натану на ломаном русском сухощавый старичок, опирающийся на палочку. Он был из чешских евреев, в Отечественную войну помогал переправлять евреев из Италии в Палестину. Потом попал в плен к англичанам, бежал из лагеря и продолжал воевать.

Натан не сводил глаз с удаляющейся фигуры в голубом халате. Еще шажок. Еще... Скорчил гримасу, чтобы задержать набежавшие на глаза слезы.

ххх

– Ничего не понимаю. Все мужчины – бандиты, все женщины – проститутки. Кошмар, да и только, – баба Лиза отложила закрытую книгу. На салфетку рядом опустила свою большую лупу с черной пластмассовой ручкой. – Неужели это кто-то читает?

– Да, читают. Ты немного отстала от жизни, бабушка. В моих книгах еще все изображено романтично, даже старомодно.

– Не понимаю и понимать не хочу, – перебила она. – Все ваше современное искусство – одна порнография. И в телевизоре тоже сплошная порнография: все прыгают, визжат и дрыгают ногами. Моя бы воля – разбила бы этот телевизор и сожгла бы все ваши современные книги, – она приблизила к глазам согнутую в кисти руку, посмотрела на часы.

Зал уже опустел. Клетка с канарейкой была завешена. Уборщица вытирала столы.

– Ты молодец, что начала ходить, – Натан вдруг взял руку бабы Лизы. Хотел сказать ей о том, как гордится ею.

Она улыбнулась. Посмотрела на него так, будто увидела впервые:

– У тебя появились седые волосы. Ты очень... – запнулась, как будто не могла подобрать нужное слово. – Ты очень изменился за последние годы. Стал более терпимым к людям. Стал мужчиной... – накрыла его руку своей ладонью. – Ладно, уже поздно. Тебе пора идти. Отвези меня в мою квартиру. Там уже Фейга ждет. Будем с нею вести ночные дебаты о том, кто какой грех в жизни совершил. Нам есть о чем вспомнить. Будем каяться. Может, Бог услышит. Услышит, как считаешь? – в ее голосе как будто звучала скрытая тревога.

– Не знаю. Должен услышать.

– Представляешь, иногда с ней так разговоримся, так распереживаемся, что потом не можем заснуть. Ворочаемся до утра. Нужно попросить Суру, чтоб увеличила мне дозу снотворного.

– Ты пойдешь сама или тебя отвезти? – спросил он.

– Повези. Я сегодня уже находилась за день. Устала.

Натан помог бабе Лизе осторожно переместиться из обычного кресла в инвалидную коляску. Повез ее по коридору в палату. Смотрел сверху на ее маленькие, опущенные плечи под халатом. На ее седые, редеющие волосы. Теперь, когда был взят обратный билет на Нью-Йорк, о чем баба Лиза еще не знала, он испытывал к ней сильную жалость и даже новое чувство, похожее на любовь...

Здесь, в доме престарелых, он впервые с предельной ясностью осознал то, что бабушка не бессмертна. Что и он тоже, как и другие люди, независимо от возраста, – ВСЕ стоят перед великой тайной Вечности. И в свете этого «открытия» такими нелепыми, мелочными, глупыми! – теперь казались ему все его прежние обиды, претензии, скорые суды...

По дороге Елизавета Марковна бросала взгляды в раскрытые двери других палат-квартир – любопытно, что делается у соседей?

– Да, чуть не забыл тебя предупредить: я завтра не приду. И послезавтра тоже, – промолвил он, когда «въехали» в комнату.

Там, на одной из кроватей, лежала Фейга, постель бабы Лизы уже была расстелена.

Над кроватью бабы Лизы висела знакомая свадебная фотография – баба Лиза с дедом Натаном. Она – в белом платье, волосы завиты, губы улыбаются, как улыбаются и глаза. И дед Натан – в костюме и при галстуке, слегка склонившись к жене.

Этот снимок всегда в памяти Натана вызывал строфу из стиха Блока:

«Я и молод, и свеж, и влюблен,

Я в тревоге, в тоске и в мольбе,

Зеленею, таинственный клен,

Неизменно склоненный к тебе...»

Кстати, на стене возле кровати Фейги – похожая фотография, где молодая женщина лет двадцати, тоже полная жизни, рядом с мужчиной в гимнастерке...

– Куда это ты собрался? – баба Лиза насторожилась. – И почему на три дня?

– В Эйлат, с туристической группой.

– Неправда. Ты едешь с Томасом. Я же знаю, что ты едешь с этим бандитом! – ее лицо стало суровым.

– А даже если и с Томом? Что с того? Он – мой друг детства, – сердито ответил Натан, досадуя в душе на свою болтливость: зачем сказал ей про недавнюю встречу с Томом? Попутно, в очередной раз поразился и проницательности бабушки. Ничего от нее не утаишь!

– Натанчик, внучек. Пожалуйста, прошу тебя, – она перешла на плаксивый тон. – Не едь. Это добром не кончится. Твой Том сидел в тюрьме в Литве и здесь тоже непонятно чем занимается. Он тебя втянет в беду...

– Не волнуйся. Все будет хорошо.

Фейга, до сих пор неподвижно лежавшая на кровати, повернула к нему лицо:

– Сыночек, бабушку нужно слушать. Никуда не едь. Иначе тебя застрелят, и ты будешь лежать в яме.

– Замолчи! Чтоб твой язык отсох! – взорвалась на Фейгу баба Лиза. Снова посмотрела на Натана, но уже твердо. – Знай: если ты поедешь, то в живых меня не застанешь, – и потянулась к кнопке кровати, чтобы вызвать медсестру.

...– Ой, больно. Как больно... – доносилось из палаты, когда пришедшая медсестра укладывала бабу Лизу в кровать. – Как же все это выдержать?..

Глава 12

Многие магазины Хайфы еще были закрыты. Но дороги, слишком узкие для города с таким количеством машин, уже были запружены автомобилями, в некоторых участках возникли пробки. В такую-то рань!

– Значит, план сегодняшнего дня таков: сперва делаем бизнес, кое-куда заедем и кое с кем повидаемся. Это много времени не займет, к обеду управимся. Потом заправляем полный бак и... – Томас присвистнул. – Прямым ходом – в Эйлат. Номер в отеле забронирован, все ништякас. Кстати, ты не забыл взять свою книгу? Будет мне что почитать на отдыхе.

Они вышли из кафе и направились к машине Тома, припаркованной неподалеку. Но шли почему-то не по прямой, а свернув в какой-то переулок.

– С каких пор ты ходишь лабиринтами? – спросил Натан.

В глубине его души все же шевелился нехороший червячок. Уж слишком разнервничалась баба Лиза перед его уходом. Понятно, что не хотела лишаться его присутствия, каждой крупицей которого так дорожила после стольких лет одиночества. Вот и устроила сцену.

«Ты меня видишь в последний раз! Все, я умру! Прощай, внук!..» Сколько раз баба Лиза произносила эти роковые слова в разных случаях, вытирая при этом слезы, и тянулась к Натану своими пухловатыми руками, привставая на цыпочки. Натан послушно наклонялся, чтоб бабушке было легче. Он уходил в армию – баба Лиза поцеловала его «перед смертью» (своей); уезжал в Америку на год – баба Лиза за столом произнесла тост, в который вплела неизменный мотив своего «умирания», из-за чего все гости взгрустнули; приезжал в Израиль проведать родных, баба Лиза встречала его со словами: «Какое чудо: я дожила в этот раз», а провожала: «Прощай, теперь уже навсегда...»

А может... Может, в такой ее манере расставаться была скрыта большая человеческая правда? Ведь никогда не знаешь, что произойдет завтра, сегодня, через минуту...

– Да, брат, работа у меня такая, что приходится ходить лабиринтами, – Томас вытащил из кармана связку ключей. – Прошу, мистер. Сумку свою забрось в багажник, а сам садись на переднее сиденье. Теперь задавай мне поменьше вопросов, сейчас все сам поймешь.

Сев за руль машины, Томас достал свой мобильник:

– Менахем? Все, как обычно? Бэсэдер, буду через пятнадцать минут.

Вж-ж-жих! – завелся мотор.

ххх

...В некоторых местах Хайфа отдаленно напоминает старый Вильнюс. Также Хайфа чем-то похожа и на район Гринвич-Виллидж в Нью-Йорке, где на тихих улочках еще витает старинная печаль уходящих веков…

Но к делу это сейчас никакого отношения не имело. Во всяком случае, к тому делу, которым занимался Томас и – невольно – сидящий рядом с ним мистер Натан из Нью-Йорка, как представлял его Том своим «клиентам».

Его машина носилась по улицам Хайфы. Томас сейчас был предельно сосредоточенным и серьезным. С Натаном почти не разговаривал. Принимал телефонные звонки и сам кому-то звонил. По окончании разговора часто извергал самую грязную ругань в адрес каких-то Бень, Сар, Мойш. Не переставая, смотрел во все зеркала заднего вида, нет ли за ним чего подозрительного.

Остановившись на «точке», открывал боковое стекло, и в салон всовывался какой-то тип. Сначала недоуменно смотрел на Натана, мол, кто этот пассажир?

– Все бэсэдер, не переживай. Это мой друг, мистер Натан из Штатов. Он там торгует коксом. Привез мне немного, на пробу. Без примесей, кошерный. Хочешь взять? – рука Тома ныряла под сиденье, где была спрятана небольшая упаковка.

– Сколько ты хочешь за грамм?

Клиент передавал Томасу свернутую купюру и брал из его рук крохотные целлофановые пакетики. Все это – разговор, передача денег и наркотиков – занимало не более минуты.

Неподалеку от банка «Леуми» к ним подошли два молодых хасида. Один из них, просунув через окно голову, не снимая шляпы, передал Тому деньги. Говорил он на какой-то чудовищной смеси иврита и русского.

Потом в их машину на заднее сиденье лихо запрыгнула красотка в облегающем джинсовом костюме:

– Шалом. Я затрахалась тебя ждать. Если будешь опаздывать, уйду к другому. Понял?

– Извини. Встречал в аэропорту друга, из Нью-Йорка. Он, кстати, привез мне немножко кокса. Хочешь попробовать? Их, американский, с нашим не сравнить, наш просто говно. Нет, в долг я не даю, у меня железное правило. Но для тебя, так и быть, сделаю исключение, – Томас передал девушке пакетики. – Да, скажи Хаиму, что у него будут большие проблемы, если не вернет мне пять тысяч.

Девушка вышла и, как ни в чем не бывало, размахивая сумочкой, пошла по улице.

– Лерва*, – промолвил Том, глядя ей вслед.

(*Лерва – по-литовски гулящая девка, шлюха)

Натан сидел молча. Признаться, к такому он не был готов. Том – наркоторговец! Влез в такую грязь! Еще и использует их давнюю дружбу в коммерческих интересах.

Смущали и проезжающие мимо полицейские машины. Натану то и дело казалось, что сейчас их остановят, потребуют выйти, устроят обыск. Наденут наручники. А потом доказывай в участке, кто есть кто.

Грустно. Ни черта не осталось от их дружбы. Какие-то детские воспоминания, дурачества юности. Слабенькие запахи, источаемые уже опавшей листвой. Впрочем, еще там, в Вильнюсе, когда им перевалило за двадцать, уже было видно, что они с Томом – слишком разные люди и дороги их начали расходиться…

Потом Натан подружился с Эдикасом Басийокасом. Вместе учились в универе. Эдикас – родом с хутора под Паневежисом. Самородок, он виртуозно соединял фольклор и модерн в своих стихах. Литовский язык, не слишком мелодичный и гибкий для поэзии, во всяком случае, менее мелодичный, чем русский или английский, в стихах Эдикаса раскрывался в таком неповторимом звучании, с такими обертонами!

Перед глазами Натана возник фонтан, неподалеку от старого Вильнюсского кукольного театра. Еще было холодно, весна только началась, и фонтан был выключен. Вдвоем с Эдикасом – студенты первого курса – они сидели на гранитном холодном бортике. Спешили куда-то прохожие, на кольцевой разворачивались троллейбусы. Эдикас, в меховой шапке, сдвинутой на самую макушку, читал свои стихи, говорил о призвании поэта, что призвание это от Бога, не от людей...

Эдькаc, хэй! Как ты там, в свободной Вильне? Как твой литературный журнал?..

ххх

– Ты не боишься этим заниматься? – спросил Натан, все сильнее мучимый какими-то плохими предчувствиями. Может, не ехать ни в какой Эйлат? Попросить Тома, чтоб подбросил его к автобусной остановке, и вернуться обратно в Афулу?

Их машина стояла на тенистой улице, и они ждали последнего «клиента».

Томас пересчитывал деньги:

– Полиция теперь занята безопасностью, до нас у нее руки не доходят.

– А конкуренты?

– Эти опасны. Сейчас все хотят влезть на русский рынок, даже арабы, – он засунул толстую пачку денег в карман. – Ну где же этот лох? Сколько его можно ждать? А-а?!..

Все произошедшее потом длилось секунды, но в восприятии Натана растянулось до бесконечности. А событие и вправду относилось к разряду вневременных, тех, которые длятся мгновения, а изменяют жизнь навсегда.

Завизжали тормоза, и в двух шагах, перекрыв им дорогу, остановилась серая «Субару». Натан не успел повернуть голову, чтоб посмотреть, куда вдруг провалился Томас. Застыв, как истукан, глядел перед собой неморгающими глазами.

Из переднего окна «Субару» высунулся мужчина в черной маске. Фонтанчики огня вдруг запрыгали в его вытянутой руке. После каждой вспышки раздавался приглушенный звук: д-дух! д-дух! и машина Томаса легонько подергивалась.

Мужчина в маске направлял пистолет в разные стороны. Д-дух! Д-дух!..

Натаном овладела непонятная уверенность в том, что сейчас он не погибнет. Хотели бы убить, стреляли бы не в капот машины, а по нему. И вообще, он не причастен к этим разборкам драгдилеров! Он в этой машине очутился совершенно случайно. Не может же он погибнуть так бестолково!.. Не убьют, не убьют... На краешке сознания вдруг скользнула нелепая мысль, что он обязательно вставит этот эпизод в свой будущий роман.

Взвизгнув шинами, серая «Субару» рванула с места и скрылась за поворотом.

– Натик! Натик, ты жив?! – кричал Том, тряся его за плечо...

ххх

...– Ты что, заснул? Или перегрелся на солнце? Спрашиваю еще раз: ты в туалет хочешь? Остановиться на заправке?

Натан вздрогнул, будто очнувшись. Бросил на приятеля странный взгляд. Посмотрел по сторонам. Он сидел в машине Томаса, и машина неслась по шоссе:

– А-а, Том, это ты... Нет, в туалет я не хочу, едем без остановок до Эйлата. Мне сейчас на ум пришла одна интересная мысль, сюжет для будущего романа... Про то, как один писатель встречается с другом детства – драгдилером, и невольно помогает ему продавать наркотики. Потом на них наезжают...

– Звучит, как очередная чернуха, – верно заключил Том и присвистнул.

Кстати говоря, Томас занимался продажей автозапчастей и никогда не имел ни малейшего отношения к наркоторговле.

Глава 13

День отъезда. Все уже сказано, переговорено. Два больших букета цветов: один на столе у бабы Лизы, другой в «дежурке» медсестер. И коробка шоколадных конфет в «дежурке». И конверт с деньгами в кармане у медсестры Софии.

Больше всего Натан почему-то опасался предстоящей сцены. Все-таки против натуры своей не попрешь, а по натуре своей баба Лиза всегда была склонна к театральному творчеству в жизни. Он с досадой ловил себя на мысли, что сейчас, в минуту прощания, бабушка начнет демонстративно плакать, громко причитать, чтоб все вокруг видели. Конечно же, не преминет упомянуть о «последнем разе», о том, что они «уже никогда не увидятся».

Встав на ноги и начав ходить, баба Лиза быстро возвращалась к себе, обретала все свои прежние манеры и привычки «до падения». Тон ее голоса уже не был жалостливым и постоянно плаксивым; он нередко становился и распорядительным, и требовательным. Каждое утро она теперь наводила «марафет»: красила губы помадой, припудривала лицо, часто смотрелась в зеркальце на предмет морщин и старческих горчичных пятнышек на лице. Заказала перманент и педикюр. Даже заставила Натана сделать небольшую перестановку в ее комнате: передвинуть тумбочку и кровать. Попросила, чтоб на окнах ей поменяли жалюзи. Намеревалась провести и капитальную перетряску своего гардероба. Словом, начала новую жизнь, с чистого листа. Была полна планов и дел.

Медсестры, надо сказать, уже успели ощутить это – возвращение бабы Лизы, поскольку им теперь приходилось чаще ходить по ее поручениям и принимать от нее новые заказы.

Но все, включая и обитателей, и персонал, были рады тому, что все вернулось на круги своя, как было прежде. Ведь гораздо лучше слышать голос бабы Лизы, требующей поменять скатерть на ее столе, чем уже никогда не услышать голоса Ривы, которую два дня назад увезли «по скорой», а вчера ее сын пришел забрать все ее вещи...

– Ба, я вот что хотел тебя спросить... – Натан замялся. Ему было почему-то трудно найти подходящие слова. – А что, если я тебя увезу? В Америку, в Нью-Йорк, а? Там тоже есть дома престарелых. Неподалеку от моего дома, кстати, есть один. Туда, правда, я ни разу не заглядывал. Но уверен, что там не хуже, чем здесь. Буду к тебе наведываться, иногда забирать тебя к себе домой. И из Канады тоже в Нью-Йорк не так далеко.

Баба Лиза настороженно посмотрела на внука. Ее губы искривила недовольная улыбка:

– Что ты такое говоришь? Куда мне ехать в девяносто лет? Хватит, наездилась. Доживу спокойно здесь, и умру спокойно... Ты не опоздаешь? – она снова посмотрела на часы.

– Нет, не опоздаю. Ты все-таки подумай, ладно? А я в Америке все разузнаю и тебе позвоню.

Он поднялся. Баба Лиза тоже хотела встать, положила руки на ходунки.

– Нет, ба, не надо. Сиди, – он легонько опустил ладонь на ее плечо.

Посмотрел ей в глаза. В ее живые, умные глаза. Темные, как две спелые вишни. Не было в тех глазах сейчас ни слез, ни жалобы, ни горя. Печаль какая-то. Да, разве что печаль.

– Все, иди. Иди, внук, – сказала настолько спокойно, что Натан даже поразился такому ее ледяному голосу.

Наклонившись, поцеловал бабушку в щеку. И запах уловил – пудры, тот знакомый, незабываемый запах пудры, с которым баба Лиза однажды вошла в его детство, в его мир.

– Иди, иди.

По коридору направился к двери. Вот и все. Никаких сцен. Никакого театра. Все прошло тихо, спокойно. Почти равнодушно...

Взявшись за ручку двери, зачем-то оглянулся. Чтобы увидеть еще раз ее лицо. Лицо женщины, всегда умевшей «закрывать свое сердце», подчиняя все свои эмоции своей твердой воле.

...Она буквально тряслась в кресле. Все ее тело ходило ходуном, тряслись плечи, голова. Рот ее был широко раскрыт, словно она пыталась вобрать в себя побольше воздуха.

Натан едва не ринулся назад, но уже стоящая возле бабы Лизы медсестра молящим, но твердым жестом попросила его уйти, уйти поскорее...

ххх

Он стоял на одной из невысоких гор, возле беседки для отдыха. Ждал Томаса, который должен был отвезти его в аэропорт.

Сердце его было полно самых противоречивых чувств. Досада на себя, чувство вины, жалость к бабушке, гнев на родных в Канаде – все это смешалось в нем.

Он вдруг понял, что в его жизни произошла одна большая ошибка, случилось что-то неправильное. Столько лет он жил рядом и будто бы так никогда не встретился с бабушкой. Почему-то, по какой-то их обоюдной глупости они всегда расходились, чаще прощались, чем встречались, проходили мимо друг друга, считали один другого чужим. Но ведь это не так. Ведь была же и любовь в их сердцах. Но почему-то эта любовь никогда не раскрывалась, а всегда пряталась, уходила в тень, уступая место другим, незначительным и мелким чувствам и вещам.

«Это настоящее свинство с моей стороны, и со стороны мамы тоже, и сестры. Но еще не поздно, еще все можно поправить».

Изредка за его спиной по дороге проезжали машины. Ветерок приятно касался лица.

Гора Фавор темнела вдали. Несметные стаи птиц кружили у той горы. Будто бы прозревали там птицы то, чего человеческий глаз еще видеть не мог. И, как тысячи лет назад, отовсюду к Фавору устремлялись облака. Облака то стремительно падали за Фавором, создавая белоснежную стену, то медленно расплывались вокруг вершины кольцом, мерцая неземным, таинственным светом...

Эпилог

По возвращении в Нью-Йорк Натан и в самом деле занялся «делом бабы Лизы».

Сначала решительно объяснился с родными в Канаде на этот счет. Правда, без особых результатов – все они были крайне озабочены только послеродовой депрессией Светки и какой-то аллергией младенца.

Вне зависимости от родных, Натан решил действовать сам. Конечно же, сразу столкнулся с множеством разных «но». Как гражданин США, он имел право вызвать бабушку в Америку. Но, согласно закону, нужно было ждать год, пока она бы получила медстраховку и право жить в доме престарелых. Как минимум, год. Без лекарств и медобслуживания.

И отправился Натан, что называется, по инстанциям, обивать пороги. Писал к конгрессменам, добился встречи с сенатором штата и депутатом городской Ассамблеи. Все что-то обещали. В одних кабинетах как будто искренне, в других формально, для «галочки».

Случилось чудо! Аня забеременела! Без всяких лекарств и уколов. Без дорогущих тестов и процедур. Не в пробирке, не искусственно. А как обычная женщина беременеет: прекратились месячные, стало подташнивать. И осанка вдруг у нее изменилась: спина выгнулась, а живот выпятился вперед. Еще плоский живот, но в нем уже забилось чье-то сердечко. Девочка.

Баба Лиза тоже очень обрадовалась, когда Натан по телефону сообщил ей эту новость:

– Вымолили ее все-таки!.. Только поменьше говори об этом всем вокруг, чтоб не сглазили...

Насчет своего переезда в Америку баба Лиза по-прежнему ворчала. Зачем ей это нужно? Лучше пусть он сам приедет ее проведать, когда сможет. Правда, с грустью обмолвилась, что теперь у него забот станет гораздо больше и ему будет не до своей старенькой бабушки. Но о ней пусть не думает, ей-то все равно скоро помирать. Ребенок важнее.

И ошиблась баба Лиза. Он продолжал писать письма и ходил по кабинетам. Даже специальную папку завел, кожаную, на молнии, где хранил все бумаги, связанные с «делом бабы Лизы».

Его воображение порой стала посещать такая, по-своему наивная, мечта. Вот, думал он, родится ребенок, а баба Лиза переедет в Америку. Будет жить в доме престарелых, что в минутах пятнадцати ходьбы от его дома. Натан туда уже не раз заходил, и с директором познакомился, а с их социальным работником вместе сочинили и отправили несколько писем влиятельным лицам и организациям.

Представлял себе, как все соберутся у них дома, все поколения – и правнучка, и прабабушка. Протянутся ниточки, соединятся через время и пространство. И тогда все в жизни станет на свои места. Так, как оно должно быть.

Бабе Лизе тоже передались его надежды, словно «заразил» ее Натан своими мечтами. Старики тоже, оказывается, любят помечтать. Почему же всем можно, а им нельзя? Нет-нет да спрашивала, слышно ли что нового о том ее «смешном» переезде, есть ли какие новости.

И новое чудо случилось. Не такого порядка, как беременность Ани, а чуток поменьше. Но все равно – чудо.

Пришла бумага из одной благотворительной еврейской организации. Заказным письмом. В той бумаге, с официальной шапкой, печатями и подписями, сообщалось, что эта организация согласна помочь Натану в его «деле» с Елизаветой Марковной. Готова поместить бабу Лизу в тот дом престарелых, что около дома Натана. Возьмет на себя всю оплату по ее содержанию там до тех пор, пока она не получит государственную медстраховку и пособие. Даже с ее переездом в Америку готовы подсобить.

Все было хорошо в той замечательной бумаге. Одно только плохо. Не дождалась ее бабушка Лиза. Умерла.

2005 г.

ВОЗВРАЩЕНИЕ КОЛДУНА

Повесть

Глава 1

– Вы хотите эту сумку сдать в багаж, или возьмете ее с собой в самолет как ручную кладь? – спросила Ивана регистраторша, приклеивая на заднюю обложку его американского паспорта какой-то специальный белый ярлычок.

– Сумку? Гм... – Иван наморщил лоб. Будто бы не знал, что решить. – Сумку возьму с собой как ручную кладь.

И подумал с досадой: «Все-таки зря лечу в такую неизвестность».

– Вот ваш билет, пожалуйста. Посадка через полтора часа. Счастливого полета, – девушка протянула ему закрытый паспорт, из которого торчал корешок билета.

Иван Селезень летел в Рим. Он жил в Нью-Йорке и работал психиатром в одной из городских больниц. Родом он был из Васильковска – есть такой городок на границе России с Украиной. Его мать была хозяйкой большой оранжереи цветов, отец работал мастером на заводе. Семья была дружной, жили хорошо, как говорила мать, – у злагоди. Десять лет назад Иван эмигрировал в Штаты.

...Просторный аэропорт «Кеннеди» гудел, как улей. Таможенники и полиция, чемоданы и сумки, объявления о вылетах и задержках рейсов. Кто-то потерялся, кого-то просят срочно подойти к регистрационному окошку. Уже третий раз предупреждают, что если некий господин Аль Саид не явится и не сядет в самолет, то его сданный багаж из лайнера будет извлечен.

А Иван Селезень пьет пиво в баре аэропорта, недовольно кривит губы. Настроение у него препаршивое. Почему-то тревожно на душе. Какой-то Аль Саид, вот, багаж сдал, а сам исчез. И самолет – тоже ведь может сломаться в воздухе. Техника – значит, ломается. Как говаривал отец: «Любая техника нуждается в мастере». А с мастерами нынче дефицит...

Не любит Иван летать самолетами, не его этот вид транспорта. Но, коль скоро живет в США и хочет бывать в Европе, то выхода нет – приходится летать.

В Рим он отправился не по делу, а просто так. Коллега в больнице – медсестра Сандра, белая американка, недавно провела отпуск в Италии. Привезла оттуда кучу фотоснимков, взахлеб рассказывала о Венеции, Флоренции, конечно, о Риме. О том, какая там вкусная пицца – тоненькая, хорошо раскатанная и безумно вкусная. Не то что в Нью-Йорке.

Доктор Селезень в отпуске не был с мая прошлого года, а нынче уж апрель. В Италии, как любой культурный человек, он мечтал побывать давно. Взвесив все за и против, решился. На десять дней поездки составил список дел. Посмотреть достопримечательности: конечно, собор Святого Петра, Пантеон, Колизей; на два дня, если удастся, поехать в Венецию. Попробовать разных сортов спагетти, лазанью, пиццу, конечно.