Текст книги "В ноздре пирамидона"

Автор книги: Петр Капкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

СЛУЧАЙ С ДУРАКИНЫМ

Однажды Дуракин поехал в командировку в Калужскую область, городок Чисто-Плюйск. Ночевать его определили в гостиницу "Заря Победы".

Вечером, сидя в кресле перед телевизором, Дуракин вдруг услышал за спиной шум открывающейся двери и чьи-то легкие шаги. "Кто это так бесцеремонно?" – подумал Дуракин и обернулся, и обомлел. Перед его взором – фантастика и ужас! За креслом стояла, т.е. стоял или, точнее, стояло что-то не совсем: да, за креслом стояла половина туловища, половина тела, нижняя половина от живота до ног. Полтела было одето в джинсы в виде комбинезона, молниями застегивающегося сверху обрубка.

"Эй, ты что!" – закричал Дуракин. Полтела не отвечало, переминаясь с ноги на ногу. "Ты что?" – перекрикнул Дуракин и вдруг заметил, что тело выделывает своим довольно широким задом, туго обтянутым "Райфлом", неприличные движения. Дуракин почему-то покраснел и, вскочив, быстро закрыл дверь на два оборота и на задвижку и приставил к двери кресло, столик и угол кровати. Потом, как позднее он сам вспоминал, как во сне подошел к обрубку и с силой прижал к себе переднюю часть, обеими руками прижимая заднюю, т.е. попу. Полтела слегка сопротивлялось. Не зная как, машинально, Дуракин стал расстегивать молнии и обнажать полтела. Под джинсами Дуракин обнаружил черные колготки и их снял, от торопливости разорвав носок правой колготки. Под колготками были белые, тончайшей работы кружевные трусики. Голые полтела источали сладостный аромат плоти, сдобренной духами "Шанель" номер пять. Дуракин обхватил полтела и повалил его на гостиничную кровать – полтела пришло в движение... Оргазм наступил мгновенно. Дуракин откинулся на подушку затылком и бессмысленно глядел в потолок. Полтела просунуло правую ногу между ног Дуракина и взгромоздилось ему на живот. "Уф, – смахнул пот Дуракин, – погоди, дай отдохнуть!" Но вдруг опомнился: "Что э-т-оо?" Но полтела стало тереться чреслами о чресла Дуракина, и Дуракин снова с ним (с ней) совокупился.

Дуракин лежал, выпучив глаза: в глазах тоска и ни одной мысли, рот приоткрыт, как у рыбы на воздухе. Полтела снова громоздилось сверху. "Да что это, в конце концов!" – заорал Дуракин, оттолкнув полтела, и вскочил с кровати. "Надо ее одеть!" – застучало в мозгах у Дуракина, он схватил трусики, колготки, джинсы и быстро натянул (сам удивился потом, как быстро) на полтела. Полтела сделало ногами книксен и подошла к двери. Дуракин открыл запоры и распахнул дверь. Полтела вышла и пошла по длинному коридору, красиво вихляя бедрами. Дуракин проводил ее взглядом, пока она (оно) не скрылась в конце коридора за дверью на лестницу...

Через полгода Дуракина снова направили в командировку в Чисто-Плюйск и поселили в том же номере, хотя Дуракин если и не забыл того происшествия, то как-то сам в нем разуверился. Хотел сначала рассказать своему сослуживцу Уголовному, но Уголовный все как-то усмехивался, и Дуракин не решился. А потом и сам стал думать, что все это ему то ли приснилось, то ли померещилось. Работа была напряженной – недолго и до галлюцинаций, успокоил себя Дуракин. Ведь как бывает: если твердишь что-либо тобой выдуманное всем вокруг, то и сам постепенно уверяешься в этом. И наоборот: если о чем-либо, с тобой происшедшем, всем молчок, то и сам забываешь об этом. Итак, Дуракин все забыл и в радостном предчувствии отдыха после длительного заседания в местном филиале НИИсельпрома открыл дверь предоставленного ему одноместного гостиничного номера люкс за семь пятьдесят в сутки. Не включая свет, разделся, принял душ, надел пижаму и нырнул. "Ой" – вскрикнул Дуракин и включил бра над кроватью. Судорожно откинув одеяло, Дуракин увидел рядом с собой Полтелу, поднял глаза: на кресле рядом со столиком висели джинсы, поверх джинсов небрежно лежали черные колготки, одна гача (или как там в носке) была заштопана белыми нитками, из-под колготок выглядывал краешек белых кружевных трусиков. "Что это?" – остолбенел Дуракин и почему-то выключил бра, ощупывая рукой мягкие места полтела. И вдруг Дуракин вскочил и снова включил бра и откинул одеяло: полтело дергало ногами и било пятками в спинку кровати. Дуракин посмотрел не отрываясь на пятки, перевел взгляд на голени, икры. Что э-то? – живот у полтела являл явные признаки беременности. "Боже! – схватился за голову Дуракин. – Боже! Что же делать?!"

Вдруг лицо его приобрело бессмысленно-ожесточенное выражение. Он подбежал к окну, открыл задвижки и распахнул: по улице сновали пешеходы, катились троллейбусы и грузовики. Дуракин заметался, выскочил из номера и побежал в конец коридора, распахнул окно: за окном пустырь – весь в сугробах. "Уф!" – выдохнул Дуракин и побежал в номер. Полтела лежала по-прежнему и била ногами в спинку кровати. Дуракин схватил Полтела и потащил к двери, держа за ногу одной рукой, а другой приоткрыл дверь: никого. Дуракин выскользнул из номера и потащил Полтелу за ногу по гладкому линолеуму. Перед окном Дуракин взялся за другую ногу, размахнулся, как метатель молота, и запустил Полтелу в окно: выглянул – никого, лишь в сугробах под окном след от большого предмета. "По радио передавали сильные снегопады", – подумал Дуракин и улыбнулся.

ОН БЫЛ УПРЯМ

Он был упрям. Если на пути его было препятствие, силы его удесятерялись. Если не было препятствий – он искал их и находил. Из мухи делал слона, стадо слонов. И убивал их поодиночке. А потом хвастался: "Когда я охотился в Африке..." Мы ему верили. Или почти верили. Но в любом случае он все принимал за чистую монету, то есть все, если это были похвалы и одобрения, восхищения и т.д. Он был странный парень. А потом он пропал. Года три о нем не было ни слуху ни духу. И однажды вечером, когда я был в тревожно-пугливом настроении и ожидал кары с секунды на секунду, в окно моей комнаты постучали. Сердце екнуло – я погасил свет, отдернул штору – за окном был он – худой, небритый, щетинистая кожа на костях и бугристый череп. Я открыл.

– У тебя есть крепкий чай? Сделай крепкого чаю, – поздоровался он. Обнять его я не решился.

– Где я был? Где я не был! Я был везде. Спроси: был ли я на Марсе? Был. А в другой звездной системе? Был. А об Африках и Америках лучше не спрашивай! Они у меня вот где сидят! – постукал себя ребром ладони по выпирающей позвонками скрюченной шее.

Через три дня он ушел. Были слухи, что он умер. Я им поверил, потому что боялся. Чего? Не знаю. Я боялся.

И как и почему я не удивился, когда увидел его в фетровой шляпе, в новом коричневом плаще, в новых туфлях, с авоськами в обеих руках и с детской складной коляской, которую катил впереди него его сын месяцев трех. Он не поздоровался, хотя я понял, что он узнал, он смотрел в коляску, где лежала жирная индейка килограмма на четыре, как будто боялся, что она может улететь.

Сын его, который меня видел впервые, как и я его, узнал и объяснил: "Папа дал обет молчания. Ему посоветовала мама. Теперь он занимается моим воспитанием. Научил меня плавать раньше, чем ходить, читать – раньше, чем говорить, алгебру и химию я выучил самостоятельно. Только к чему все это?" – спросил меня его сын и посмотрел на меня с упреком. "Не знаю, брат", ответил я и, не попрощавшись, свернул в первую попавшуюся подворотню.

НУ И ПУСТЬ

– Все в этом мире скверно, – говорил старик Фидосеев.

– Нет, ты не прав! – отвечал ему кто-то тихо, но отчетливо.

– Эх, да что там, – отмахивался Фидосеев, но потом опоминался:

– Кто это отвечает мне тихо, но отчетливо?

– Это я.

– Кто?

– Это.

– Кто это?

– То.

– Что?

– То самое.

– Какое?

– Дурак ты, Фидосеев, а еще старый...

– Старый дурак, так и есть, – соглашался Фидосеев и долго не мог уснуть, все лежал, глядел в невидимый в темноте потолок и горестно вздыхал:

– Эх, кабы жизнь начать сначала...

– Дурак, дурак и есть, – откликался кто-то.

– Ну и пусть! – говорил в сердцах старик Фидосеев, – пусть дурак, но кабы жизнь начать сначала, я бы...

ТЕТКИН

Жил-был человек, к примеру – Иванов, можно и Сидоров, ну хотите Петров. Ладно, пусть будет Теткин. Звали его Саша, ну или Коля, ну пусть будет Андрон. Отчество у него – ну, ладно, отчество было. Андрон Теткин работал, к примеру, парикмахером, или, если хотите, кассиром, ну, пусть пекарем, или грузчиком, или инженером. Андрон Теткин работал футболистом. Но вот стукнуло Андрону тридцать пять лет. "Скорость не та," – стал говорить тренер про нападающего Теткина, – перевели защитником. "И хватка не та," сказал тренер после первого пробного испытания Теткина в должности голкипера. Теткин обиделся, виду не подал, написал заявление, и через два месяца Теткин уволился по собственному желанию.

Пошел Теткин на обувную фабрику. "Возьмем – будешь обувь разнашивать, то есть испытывать. Работа с разъездами связана, – сказал директор. Согласны?" "Да привык уж, на прежней работе где-где, куда-куда только не ездил", – согласился Теткин. Взяли Теткина в ОТК – контрольным испытателем. В начале месяца Теткин надевал ботинки и отправлялся на неделю в Каракумы, после Каракумов – в Якутию, после Якутии – на Кавказ, а потом возвращался на фабрику, как раз в получку: сдавал ботинки – получал деньги. Так Теткин проработал полтора года: получит ботинки – и по инструкции: сначала Каракумы, потом Якутия, потом Кавказские горы, сдаст ботинки получит деньги и ...снова получит ботинки и т. д. Надоело Теткину, говорит директору: "Товарищ Ботинкин, я больше не могу! Хоть бы маршрут сменили. Или увольняйте!" "Ох! ах!" – схватился за голову директор Ботинкин, но утвержденной инструкции не отменил, – уволил Теткина. И опять ходит Теткин по городу – объявления читает. Вычитал – пришел на фарфоро-фаянсовый завод. Приняли Теткина в тарелочный цех по прежней специальности – в ОТК посуду на прочность проверять. "Твое дело, – сказал начальник ОТК, шмякнуть тарелку об пол: если пополам колется – принимай партию, а если на мелкие дребезги – бракуй". "А если, к примеру, на четыре части?" поинтересовался Теткин. "Ну, это уж на твое усмотрение, – главное, чтоб рекламаций не 6ыло", – напутствовал Теткина начальник. И с того дня Теткин стал с 8 утра до 5 вечера, с перерывом с 12 до 13, бить тарелки... И надо сказать, по душе пришлась ра6ота Теткину – бьет посуду весь день и еще, если надо, после смены остается; даже стал на дом работу просить. Начальник ОТK тов. Фарфурный – опытный производственник, на слова скуп, тем более на похвалы, а и тот как-то на собрании сказал: "Давно бы наш коллектив занял первое место в фарфоро-фаянсовой промышленности, если бы все к труду относились так, как товарищ Андрон Теткин". А Теткин разошелся, во вкус вошел, до того заработался, что тарелки по ночам сниться стали. Да не только мажорные плюсы открылись в работе, а самые что ни на есть минорнейшие минусы: стал Теткин тарелки бить где ни попадя – придет, к примеру, в столовую или ресторан, хвать тарелку – и об пол, да еще комментирует: "Эт брак, а эт ничего – годится". Соседи и знать Теткина отказались. Стали Теткина привлекать в милицию – призадумался Теткин, да раз – заявление на стол. Уволили. По собственному. И опять Теткин по городу ходит – на объявления глядит. Нашел-таки работу. Устроился Андрон Теткин в редакцию рукописи рецензировать. "Если горит, то не подходит, а ежели не горит... но такого не бывает", – напутствовал Теткина редактор. И понравилась Теткину новая работа еще пуще всех прежних. Сиди себе, подпаливай конверты с рукописями, да в урну железную. "Работу с рукописями индивидуальную проводи, – сказал редактор, – сразу по два конверта не жги, это и с точки зрения пожарной безопасности безопасней, ну и форточку почаще открывай, а то задохнуться же можно".

"Рукописи?.. еще как горят!" – отвечает Теткин, а Теткин своих слов на ветер не бросает.

Жил-был Иванов, ну Сидоров, ну пусть будет Петров.

Я ПОМНЮ ЧУДНОЕ МГНОВЕНЬЕ

Как только это случилось, никто из аборигенов не согласился помочь Микаил Борисычу. А до этого все местные оббили всю дверь, валом валили, изъявляя свои устные и письменные предложения о помощи, – если, в случае чего... Микаил Борисыч не был, конечно, удивлен людской неблагодарностью, но почему-то было ужасно обидно. "Ладно бы не знали вовсе, а то ведь не только знали... – тяжко размышлял экспериментатор, – сами же и подначивали, и помощь предлагали, холуйское племя!" Микаил Борисыч не спал седьмые сутки, поначалу как-то даже думал, осмысливал, а к концу третьего дня впал в оцепенение – нет, он не заснул, он даже как бы бодрствовал: крутились же в мозгу какие-то слова, обрывки фраз и даже предложения, но более какого-то изобразительного плана в виде маленьких и больших транспарантов непонятного цвета.

В понедельник пришла она, схватила за руку, потащила по тропинке в заросли камыша к болоту с красными лягушками. "Кайся!" – сказала спокойно и уверенно. Он плюхнулся на колени в болотную жижу, воздел руки и с размаху головой под кочку – застрял, стал захлебываться, тщетно обрывая с кочки осоку. Она помогла, выдернула из-под кочки его мыслительный орган, схватив за шиворот засаленной гимнастерки, аж пуговицы полетели. Пока он очухивался, она пришила пуговицы, срезав с нагрудных карманов

"Больше не будешь? – спросила строго, но с участием, погрозила длинным пальцем. – Не сердись", – и убежала. "Даже опомниться не дала", заплакал он, Микаил Борисыч, поплелся в гостиницу. Еле узнали мокрого, плачущего, лицо в тине. Отвели в прачечную, прокрутили три раза в центрифуге вместе с чьим-то дамским бельем, в результате чего Микаил Борисыч не захлебнулся, как следовало бы ожидать, а подавился незнакомым лифчиком крупного размера: заглотил только половину, а половина осталась торчать изо рта; простирав, Микаил Борисыча положили под гладильный американский пресс, промокнули и наклеили на деревоплиту прочным моментальным клеем, торчавший сбоку кусок лифчика аккуратно обрезали, пониже напечатали знак качества яркой краской.

Прошло тридцать семь лет – нескончаемым потоком со всех концов идут преклонить главу в знак верности его идее люди доброй воли. Мало кто помнит, в чем суть или смысл великой идеи, да это и не важно: идут поклониться страдальцу, мученику, борцу – последнему могиканину, человеку, поставившему точку, хомо сапиенсу, заключившему нескончаемый ряд ему подобных, пострадавших за свои слова, человеку, который на восьмидесятый год Унификации Общечеловеческого Мышления (УОМ) сказал: "Припоминаю забавный случай" – вместо регламентируемого "Я помню чудное мгновенье".

НАШ ПАРОВОЗ

Думаю, думаю, сомневаюсь, уверяюсь, решаюсь, бросаюсь, бегу, падаю, поднимаюсь, кричу: "Стойте! По-дож-ди-те!" Бегут, не останавливаясь.

За ними что есть сил. Выдыхаюсь, плачу. Удаляются, уменьшаются, скрываются. Сажусь – слез нет. Онемел.Ощупываю себя, щупаю. Что это? Другие бегут. Стойте! Стойте! Я с вами! Поднимаюсь – бегу. Тяжело. Пот градом. Бегу. Не догнать. Удалились, скрылись, исчезли. Иду шагом. Пою бодрую песенку. Еще бегут. Молчу. Убегают. Скрываются. Иду шагом. Пою песенку. Четвертые пробежали. Сажусь на обочину – растираю ноги. Ложусь на траву. Прикрываю глаза. Слышу топот. Как слоны. Глаз не открываю. Сплю. Просыпаюсь от топота. Идут. Целая колонна – конца и края не видать. Прямо на меня. Раздавят. Лучше встать. Встаю. Надвигаются. Иду впереди. Слышу сопение. Прибавляю шагу – сопения не слышу, только топот. Еще прибавляю. Топот еле слышен. Припускаю трусцой – топота не слышно. Оглядываюсь. Обходят с флангов. Припускаю что есть мочи. Бегу-бегу. В глазах рябит. Все – больше не могу – плевать! Сижу на обочине. Топот. Пусть! Сопение – пусть! Пойду с ними – плевать. Подымаюсь. Жду. Подходят. Обходят. Толкают. Мычат. Орут. Ох! Иду с ними. Иду... Плыву. Оглядываюсь – идут из-за горизонта. Смотрю: впереди и горизонта не видать за головами. Где-то запевают. Подхватываю: "Наш паровоз, вперед лети..."

"ИИИИИИИИИИИИИИ..."

Он стоял, прислонившись спиной к двери.

– Ну, иди же, иди! – звала томно и ласково.

Он схватил топор и – хрясь по руке – кисть отсоединилась и упала куском мяса; забрызгались обои... вставил ключ, на два оборота повернул и, съехав по стене, потерял сознание...

Прошел месяц – култышка болела меньше. Идя из "Мелодии", неожиданно столкнулся с ней.

– Привет! – не сразу заметила, что у него нет руки.

– Привет.

– Что не заходишь? Какой-то странный. Ты что, обиделся? Я не сержусь. Хотя... Приходи вечером...

Пришел домой, покурил, включил и выключил телевизор.

"Теперь не страшно. Могу и сходить. А чего?"

– Я так и знала, что придешь, раздевайся... Ой, что у тебя с рукой!?

– С какой, длинной или короткой? – засмеялся довольно. – Пилой обрезало.

– Как же это?!. Болит?

– Да ладно, замнем, – подмигнул без улыбки.

Она замолчала – собираясь. Собралась – улыбнулась: "Давай кофе пить".

Принесла кофе, лимон.

– Вкусный кофе, – похвалил из вежливости.

– "Арабика" обычная, – улыбнулась призывно.

– Даже если обниму, – поплыла жирная мысль, – ничего не будет.

Подошел, обнял. Она обхватила его, впилась в губы.

– Могу и раздеть – все равно ничего не получится... Раздену. И уйду, – кругами плыла толстая мысль. Стал раздевать – никакой эрекции.

"Полежу... и уйду!"

Легли... ушел утром...

Пришел домой, залез в ванную, пялился долго в зеркало: бессмысленный взгляд побитой собаки. Заорал, застучал рукой по груди, голове: "Ааа". Полез на антресоли, достал веревку, зацепил за трубу отопления, повис, потерял сознание. Труба не выдержала – лопнула – рухнул. Валялся в луже воды, очнулся, лицо ошпарено; пополз в ванную, стащил с полочки пачку "Восхода" распечатал зубами. Полоснул по венам, держа лезвие зубами, раскровянил язык и губы. Потерял сознание. Вода из трубы залила квартиру – хлынула на площадку. Прибежали соседи, жэковские – выломали дверь: спасли, отвезли в больницу.

В больнице надзор – санитары-культуристы.

Но выбрал минутку, улучил секунду, момент – и в окно.

Упал на клумбу. Сидит, плачет: "Иииииииииииииии..."

НЕ СОВСЕМ СКОТИНА

Нужно встать пораньше. Распахнуть окно. Вдохнуть полной грудью. И садиться к столу, пока чай не остыл. А потом закурить казбечину. Выпить еще один стакан чаю. Без сахара. И выйти из дому. В поле, к морю, на рынок, в цирк – куда угодно. Только не оставаться дома. Только не тосковать, глядя в окно. Не скулить и не плакать. Просто выйти из дому: выпить пива или квасу, на худой конец газировки за копейку, и припустить вдаль. Пусть кричат вслед: "Бешеный! Дурак!" Пусть кричат – это здорово подстегивает – сил прибавляется, дышишь глубже, воздух чище, ветер приятнее. Бежать не останавливаясь. Бежать, бежать, бежать. И сказать у финиша: "Я – первый, но я не буду рвать ленту. Я не нарушу гармонии предвкушения, ведь я еще не совсем скотина".

А они засмеются, заквохчут, затопают. Но это не страшно. Раз сказал, то ничего страшного нет. Отныне ничего страшного нет. Отныне – ничего страшного. И только яблоки стучат по земле, как искусственное сердце.

А ОСТАЛЬНЫЕ РАЗОШЛИСЬ ПО ДОМАМ

В этот пасмурный, с утра дождливый день все перевернулось: дети засвербели, затопали ногами, взрослым надоело пить чай и валяться на постели и они шарахались с веранды на кухню и обратно. Кошки, напуганные суматохой, не скрываясь справляли нужду где попало: на столе, на кровати, в посудном шкафу... Дождь лил не переставая. Вкупе с ветром природа лета обернулась поздним ноябрем. Инстинктивно ожидались морозы и снегопады... Электрички проходили глухо и невзаправдашно.

На одной из таких электричек приехал Самуил. Приехав, захохотал безудержно, без стесненья, без вежливости для виду – сразу потребовал музыки, света и вина. Поставили Гершвина, включили настольную лампу, налили тридцать шестого чаю. Самуил не возмутился. И тогда-то все вдруг поняли: можно! Дети притащили с чердака свинцовую кацавейку. Взрослые напялили ее на Самуила задом наперед, усадили на покалеченный стул и стали кормить сухими макаронами. Самуил слабо сопротивлялся. Принесли штопор – стали выкручивать Самуиловы глаза. Самуил закричал. Прибежала бабушка с топором, плохо насаженным на топорище, – стала пугать мучителей Самуила. Топор сорвался с топорища, ударил Самуила в висок – Самуил дернулся и испустил дух. Все сразу посерьезнели, хотя испугаться еще не успели, завернули Самуила в ковер и бросили в колодец. Бабушка, как самая опытная и предусмотрительная, на этом не успокоилась – стала заговаривать духов: бегала по саду, улюлюкала, свиристела, пищала, материлась на разных языках и диалектах, пока не свалилась замертво у крыльца. Дети схватили ее за ноги и оттащили к железнодорожному полотну, бросили на рельсы и присыпали землей. Кошки, испугавшись расправы, покинули дом...

Артем Самуилыч, Варвара Самуиловна, Федор Самуилыч и Свиреп Самуилыч сидели на веранде и пили чай с баранками, конфетами, пряниками, леденцами и селедкой. Артем Самуилыч любил пить чай с рафинадом в прикуску. Варвара Самуиловна любила штопать носки, Федор Самуилыч в конце концов повесился, а остальные разошлись по домам...

ТЫКВА

Стоит Совельев на автобусной остановке, а рядом с ним тыква лежит и говорит человеческим голосом: "Эй, мужик! Возьми меня! Я тебе службу сослужу!" Взял Совельев тыкву в карман, а карман по шву разорвался. Бросил тыкву – решил не брать с собой, тут как раз автобус, которого ждал, подходит. А тыква как заверещит: "Ииэй! Возьми меня! Пригожусь!" Взял Совельев тыкву, сел в автобус – сидит, едет. Останавливается автобус кондуктор влазит: "Граждане, оплатите проезд!" – и по салону пошла. Подходит к Совельеву – Совельев сунул ей, как положено, двадцать копеек. "А за багаж кто платить будет?" – кондукторша спрашивает. "За какой?" возмутился Совельев.

– Вот за тыкву!

– Да вы ее себе возьмите, – говорит Совельев.

– Нет уж, нет уж, – я не дура тыквы в подарок брать, взятки. Берите билет на багаж – тридцать копеек.

Отдал Совельев тридцать копеек и посмотрел на тыкву неприязненно. "Че вылупился?" – спрашивает его тыква, так Совельев аж рот от непотребной такой наглости да от неблагодарности раскрыл.

– Ты чо пасть-то раскрыл, не узнал что ли? Жена я тебе законная!

– Как жена? – опешил Совельев.

– Да вот так! Ну, пока, может, не жена – временно, но невеста – это точно. Поехали в ЗАГС – счас распишемся.

– Да, – опять раскрыл Совельев рот, а сказать ничего не может.

– Эй! – закричала тыква шоферу, – у ЗАГСа тормозни! – Разоралась тыква на весь салон, а народ хоть бы что, будто и не такое видали. Тут шофер притормозил, а тыква Совельева в бок толкает – выходи, мол. Взял Совельев тыкву в руки и прямо в ЗАГС пошел – идет, шатается. "Засмеют!" – думает, а ТААМ – большой плакат: "Граждане, брачующиеся с тыквами, обслуживаются в первую очередь!" Подошел Совельев с тыквой к столу регистраторши, а регистраторша бланки сует: "Все заполнено, – говорит,– распишитесь!" Расписался Совельев, а тут свадебный марш Мендельсона. У регистраторши аж слезы выступили – свидетельство протягивает. "Будьте счастливы, – говорит, – уважайте друг друга". Вышел Совельев с тыквой из ЗАГСа – голова кругом идет, в нагрудном кармане твердость ощущает. Пришел домой – тыкву на кухне на стол положил, а сам впал в забытье...

Проснулся, пошел в кухню, а на кухне вместо тыквы Довнецов сидит. "Ты уж прости меня, Совельев, – говорит Довнецов, – я жрать захотел, а ты спишь, ну я смотрю – тыква, ну, кашу сварил – вроде ничего, вкусная, я тебе счас тарелочку насыплю, хорошая каша – сюда бы маслица еще". "И без масла хороша", – сказал Совельев, но к каше так и не притронулся.

САГА

Плыла по морю Навага. Шторм поднялся – утонула Навага. Вот и вся сага.

СИМВОЛИЧЕСКАЯ КОМЕДИЯ

пьеса для чтения

Д.Л.: Исп-и:

Сума – 3кг

Тумак – 5кг

Туман – 100м(

Сама – одна

Действие первое и последнее

САМА: Я всегда знала, что в тумане нет ничего хорошего. Вот шла, заблудилась и суму потеряла.

ТУМАК: Как дам сейчас – сразу перестанешь хныкать!

ТУМАН: Эх, всем я некстати, лишь казнокрадам да татям.

СУМА: А мне все одно, кто носит меня, я свою службу справно несу: что покладут, то и несу.

Вдалеке слышится голос Аллы Пугачевой: "Я несла свою беду..."

ЗАНАВЕС

ЗА СТЕНОЙ

I

Комната; в комнате напротив двери – кровать, рядом с кроватью раздвижной стол, напротив стола гардероб сороковых годов, рядом с гардеробом сервант пятидесятых годов, приспособленный под книжный шкап. На полу красное ватное одеяло – толстое, в углу кресло. На столе проигрыватель, листы белой бумаги и ручка.

Голоса за стенкой, видимо на кухне, слышен звон посуды, звук ножа, режущего овощи или мороженое сало:

1-й голос. Расскажи че-нибудь.

2-й голос. Чего?

1-й. Ну, что хочешь...

2-й. Чай закипел...

1-й, Счас заварю.

2-й. Сам заварю...

Звук льющейся воды.

пауза

Минуты две-три слышно поскрипывание стульев (венских, гнутых, старых дачных).

1-й. Заварился... Наливать?

2-й. Наливай.

Слышно прихлебывание и размешивание – звук ложки о стакан.

1-й. Посоветуй, что мне делать?

2-й. Да и не знаю я ничего. (Голос оживляется.) Что я могу посоветовать! Хотя бы тебе такую работу найти, где на "Вы" называют. Впрочем – это не главное. Тебе напечататься надо! И от родителей уйти!

II

Кухня. В углу раковина, у раковины ведро, доверху наполненное мусором. Два стола впритык у стены с окном. В другом углу против раковины – газовая плита, рядом с плитой еще стол. Над столом и газовой плитой сушатся белые трусики, полотенце и носки. На столе пишущая машинка с заправленным листом. За стенкой голоса:

2-й. Мне плевать!

3-й. Пожалуйста, не говори об этом.

пауза

Звяканье ложек о стаканы.

2-й. Ты ешь пряники-то.

3-й. Не хочу.

2-й. Ах, да ты теперь семейный человек.

3-й. Да. Семейный. Ну и что!?

2-й. Да нет, я так. Тебе знаешь, что нужно!? Хотя ты и сам об этом знаешь.

3-й. Что?

2-й. Да ты и сам знаешь. Рисуй – и все. Брось ты всякую работу ради денег.

3-й. А что, она меня кормить будет?!

III

Комната, как и в первой сцене, только на проигрывателе крутится пластинка. Увертюра к опере "Альцеста" Глюка. Мелодия кончается. Слышен скрип старенького проигрывателя (иголка по пластинке). Голоса за стеной:

4-й. Хорошая музыка.

2-й. Ага. Мы с ним слушали, так он признался, что его будто раздевают. "Врать невозможно", – так и сказал.

3-й. Эх, а мне тетрадки проверять. Целый воз. Может, поможешь?

2-й. Конечно. Мне интересно даже. Все-таки я зря бросил учительство. Хотя и не зря. Но здесь, в городе, я бы поработал. А впрочем, ерунда.

4-й. Да, а как же мне вот с моей рукописью. Не дает мне покоя последнее время.

2-й. Отличная повесть или даже роман. Я думаю, напечатают. Ее, главное, на машинке отпечатать.

4-й. Да, главное... А ты знаешь, я сейчас стих написал, принести? (Шаги в другую комнату и обратно.) Я так обрадовался.

Шелест бумаги.

2-й. Хороший стих... Но ты знаешь, глупо говорить комплименты.

IV

Комната, как в первой и третьей сценах. Только на полу, на столе и на кресле много сумок, пакетов, шапок, шарфов и перчаток На проигрывателе крутится пластинка – "Пупо". На столе из-под груды шапок и перчаток белеет пачка листов, на полу машинка с вставленным листом и чьим-то именем в углу. Рядом валяются тетрадь и ручка. За стеной и за дверью слышно много мужских и женских голосов, смех, топанье, хлопанье, скрипение лестницы, ведущей на второй этаж.

V

Прихожая. Лестница на второй этаж. Напротив дверь на кухню. Прямо дверь в комнату с проигрывателем. Под лестницей две двери в комнаты. Сверху слышны мужской и женский голоса. Под лестницей в комнатах: в одной – храп, в другой – женский голос и мужское погмыкивание. В комнате прямо, где проигрыватель, – шум многих голосов.

5-й. Да на черта я буду читать ваше говно. Я сам уже давно говна не пишу и вообще ничего не пишу. Зачем? Бога забыли!

Прихожая, как в предыдущем действии, но свет потушен. Еле проглядываются лестница, двери и т. д. Почти ничего не видно. Силуэт человека, что-то бормочущего. Из всех дверей слышны храп, сопенье, скрипы кроватей... Невидимый человек громким шепотом: "Идите-ка вы к черту!" Хлопает наружная дверь, и тишина.

пауза

Потом снова слышны храпы, скрипы, стоны.

Полное затмение.

Сначала тихо, потом звук усиливается – "Альцеста" Глюка (увертюра).

ЗА ВСЕ В ОТВЕТЕ

Пролог

На зимних безлистных деревьях сидели птицы: кукушки, дрозды, синицы, клесты, вороны, воробьи. Подошла к самому большому дереву, на котором сидел Воробей, Лиса и спросила: "Тяв-тяв, а где здесь ворона с сыром? "

Воробей, вцепившийся руками в ствол, сидел на тонкой для его веса ветке. Ветка подозрительно потрескивала. Воробей сказал: "Чик-чирик..." Подумал и выдавил, т.е. сымитировал скорбь: "Погибла Ворона", – и сильнее вцепился в ствол.

"Как?" – спросила Лиса, имитируя удивление, спросила машинально, автоматически.

"Так-так, упала и разбилась. Чик-чирик", – быстро проговорил Воробей и дернулся, ветка затрещала и обломилась. "Ой-ейй!" – закричал Воробей, почему-то опустил руки и полетел на мерзлую землю, ударился головой и затих.

Лиса бросилась бежать, бессмысленно бормоча на ходу: "Тяв-тяв, тяв. Тяв, тяв, тяв, тяв..."

Воробей лежал на спине, вокруг головы расплылась лужица бледно-красной крови... Сбоку лужицы валялся облезлый воробьиный клюв с продернутой по бокам грязно-белой резинкой, как от армейских трусов...

СНАЧАЛА

I

Пустая кубической формы комната. У стены лежит шар – то ли гипсовый, то ли мраморный, полметра в диаметре. На шаре сидит человек в птичьей маске – вороньей или сорочьей, в тельняшке, черных семейных трусах, на босу ногу. Громко плачет.

Птица. Уууу, ээээ, гмх, гмх, гмых, ой люлюшеньки люлю, чик-чиирикчирикчирик.

Открывается окно, в окно влазит толстый человек в маске то ли тигра, то ли кота, смеется на ходу нагло и развязно.

Кошкин Брат. Маха-маха-махаха, мяуха-ха-та-ха-ха, хама, пама, ха-ха-ха, мяур-мяур, мур-мур.

Птица (вытирает слезы под маской рукавом длинной не по росту тельняшки.) Ойчирик, Кошкин Брат! Здравствуйчик, приветчирик. (Улыбается.)

Кошкин Брат. Ой, как неловко, птица, мр. Вот так. Ушел от женымр, мур-мур, пусти переночевать, пожалуйста.

Птица. Конечночик, конечночирик, ложись в моей спальне. (Открывает дверь соседней комнаты, Кошкин Брат уходит, через минуту из-за стенки слышно пение.)

Мяурмяурхахаха

Остальное чепуха

Схватим птичку за бока

И отпляшем трепака (на манер укр. нар. песни).

ПОТОМ

II

Стук в окно. Птица выходит из комнаты с шаром и скоро возвращается с высоким плотным человеком в маске то ли собаки, то ли шакала. Поверх маски очки.

Шобака Сакал. Извини, Птица. Я к тебе с просьбой. Даже с двумя.

Птица. Конечночик, конечно.

Шобака Сакал. А впрочем, если стесню, тоав...

Птица. Да что ты, Шобака?!

Шобака. Я к тебе пожить – надоело с женой лаяться. Ты меня возьмешь пожить, деньги я заплачу?