Текст книги "В море погасли огни (блокадные дневники)"

Автор книги: Петр Капица

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Бредут женщины с тусклыми взглядами, опухшими лицами, с мешками под глазами. Впрочем, многие красят губы помадой, чтобы они не трескались на морозе.

Дорогие мои ленинградки, что же сделала с вами война! Ведь еще совсем недавно нас, военных моряков, вы встречали приветливыми взглядами и добрыми улыбками. Сейчас же некоторые блокадницы смотрят на нас отчужденно, почти враждебно, словно обвиняют: "Это вы так близко подпустили фашистов к городу и обрекли нас на муки!" Но озлобленных женщин немного. У большинства нет неприязни к военным, они просто потупляют взгляд или стыдливо отворачивают худые носатые лица, чтобы мы не могли разглядеть преждевременных морщин, синяков и "цыпок" под глазами. А если какая взглянет невзначай, то смущенно, как бы прося прощения за то, что она подурнела. Очень уж тяжела жизнь без воды, тепла и электрического света.

Если будем живы, то надо в самом центре города воздвигнуть памятник безымянной блокаднице – ленинградской женщине, которая взяла на себя тяготы осажденного города, сумела выжить и помочь мужчинам не сдаться врагу.

Ленинградка на монументе не будет выглядеть рослой и могучей, какой обычно изображают мать – Родину, ее надо делать хрупкой и худенькой. Ведь все величие ее в том, что вот такая на вид слабенькая женщина сохранила силу духа и сумела одолеть пещерную мглу, почти полюсный холод и смерть.

Ее надо поднять на пьедестал вместе с детскими саночками. И пусть в глазах ее светятся, не слезы, а непримиримость. Слез не осталось, они давно выплаканы.

Все это я придумал в пути, едва передвигая ноги. На корабле мне повезло. Лекарский помощник, который увлекается стихами, увидев, как я промерз и устал, приготовил горячую хвойную ванну. Этакой благодати я не надеялся увидеть даже во сне. Мороз, тьма, а тут электрический свет и колышется зеленоватая прозрачная вода, которая приятно пахнет хвоей и прогревает тело, покрытое гусиными пупырышками.

Блаженствовал минут сорок.

Стрельбы сегодня нет, а может, я не слышал далеких разрывов.

20 января. Накопив много материала для газеты и листовок, я собрался в Кронштадт. Мороз усилился. Военком минзага Коваль, сочувствуя мне, приказал старшине из баталерки выдать на дорогу сухой паек, при этом добавил "согревающий". Я получил большой сухарь, банку рыбных консервов и четвертинку водки. Навряд ли это можно назвать сухим пайком, но согреться и насытиться им можно.

До Горской наша машина добралась за восемьдесят минут. По пути четыре раза у нас проверяли пропуска. На лед не хотели пропускать: недавно был обстрел. Мы подошли к командиру контрольно-пропускного пункта и стали убеждать:

– На таком морозе вода мгновенно стынет. Чего вы опасаетесь, мы проскочим.

И он нас пропустил. А зря. Черная вода в полыньях еще не застыла. От нее поднимался пар и на ветре мгновенно превращался в колючую водяную пудру.

От каждой полыньи веером расходились трещины, из которых тоже проступала вода. Лед под нашей легковушкой колыхался и потрескивал. Только благодаря умелому маневрированию и скорости мы проскочили опасные места и довольно быстро добрались до Котлина, А там дежурному сказали, что грузовые машины нельзя выпускать на лед, утонут.

В таких случаях рисковать нелепо. Глупейшая гибель.

Мое "войско", пока я отсутствовал, несколько подраспустилось. Корректор занялась шитьем, а наборщицы и печатник за пять пачек концентрата гречневой каши печатали бланки для военторга. Клецко же, оставшийся за старшего, по медвежьи отсыпался. Он прерывал дремоту лишь на завтрак, обед и ужин. От сна опух и стал каким – то серо – зеленым.

Взяв его в оборот, я спросил:

– Почему позволяете на нашей бумаге печатать бланки?

– Я здесь мелкая сошка, – стал жаловаться он. – Если прикажут – могу сказать только "есть", на большее у меня нет полномочий.

– А почему столько времени уделяете сну, когда не собран материал по ремонту кораблей?

– Сплю, чтобы не думать о еде, – начал дурашливо оправдываться он.

Я пригрозил, что если еще раз застану его днем спящим, то немедля отправлю на гауптвахту. А там, как известно, на сутки дают только кружку воды и сухарь, так что много о еде думать не придется.

Корректору и наборщицам вручаю текст листовок и приказываю:

– Приготовить оттиски к ужину. Все другие работы прекратить.

Военторговцы, узнав, что их бланки не печатаются, попытались воздействовать на меня через Фоманова. Заместитель начальника политотдела зашел в типографию и тоном хозяина сказал:

– Пусть твой Архипов печатает бланки. Это с моего разрешения.

– Мне устного разрешения мало, – возразил я. – Прошу письменный приказ, чтобы я под вашу ответственность приостановил выпуск газеты и принялся изводить бумагу на канцелярские бланки.

– Хочешь отношения обострить? – как бы удивляясь моей недальновидности, спросил он.

– Зачем же обострять? Просто не желаю отвечать перед Пубалтом за деяния доброго дяди. У меня бумаги на газету не хватает, приходится тираж уменьшать, а вам бланки понадобились.

– А кто же "добрый дядя"?

– Во всяком случае не я.

– Значит, письменного приказа будешь ждать? – не без угрозы спросил он. – Видно, забыл, что тут не бюрократическое учреждение, а воинская часть?

– Вот именно. Хочу, чтобы об этом все помнили.

23 января. Мы выпустили две листовки. Одну – гимн находчивым и умелым ремонтникам, дела которых приравниваем к боевым подвигам; вторую – обращение к механикам с полусотней советов, как выходить из трудных положений, если нет нужных деталей и материалов.

Я получил пачку писем. Они где – то скапливались и прорвались за кольцо блокады только сейчас. Вести невеселые. Жена пишет, что успела переболеть двусторонним воспалением легких и чудом выжила.

Пришла весть и от брата Саши. Он партизанил в лужских лесах. Был комиссаром отряда. От ночевок в болотах получил воспаление среднего уха. Болезнь изнурила его. Ему поручили вывезти из лесов в не оккупированный район больных и обмороженных. Со своим отрядом он перешел линию фронта в Тосненском районе, где – то между Грузино и Киришами. Как подлечится, вновь вернется в свои леса. Мать и его жена с двумя девочками из Луги эвакуированы в Татарию.

Разбросала же нас война!

25 января. Мороз на заливе доходит до сорока градусов. Контрольные посты не выпускают пешеходов на лед. Ослабевшие люди на ветре быстро замерзают.

Вчера ленинградцам прибавили хлеба: рабочим, по сто граммов, остальным – по пятьдесят. Суррогат хлеба стал основной пищей, поддерживающей жизнь. Из полученного пайка некоторые делают несколько сухариков и распределяют их на весь день. Когда голод становится нестерпимым, они берут частичку сухарика в рот и сосут, пока от него не останутся только осевки. Их не выплевывают, а старательно разжевывают и проглатывают.

На куске суррогатного хлеба долго не продержишься. Все ученые – химики и биологи мобилизованы на изыскание заменителей. Они нашли новое сырье для взрывчатых веществ и научились извлекать пищевые белки из технических сортов мыла, жиры – из красок. На бойне обнаружены запасы альбумина, полученного из переработанной крови животных. Он использовался для нужд промышленности. Сейчас же альбумин пущен на колбасы. К нему прибавляется соевый шрот и различные жмыхи. Колбаса довольно питательна. Побольше бы ее. Хорошо, что найдены залежи соленых и сушеных кишок. Из них изготовляют студни. Чтобы запах был менее отвратительным, в студни добавляют всякие специи.

Рабочим оборонных заводов выдается дополнительное питание: соевый кефир, котлеты и паштет из белковых дрожжей, желудевый кофе и... казеиновый клей.

Беды одна за другой обрушиваются на ленинградцев. Сегодня выбыла из строя центральная водонапорная станция. Она не получила электроэнергии. Хлебозаводы и другие предприятия остановились. Чтобы вовремя дать хлеб ленинградцам, на одном из хлебозаводов мобилизовали комсомольцев всего района. Оли выстроились от завода до Невы и ведрами по цепочке передавали воду.

На помощь ленинградцам с дизелями на грузовиках поехали наши корабельные механики. Они наладят в городе подачу электроэнергии, хотя мы сами в Кронштадте работаем с коптилками или пользуемся мигающим светом движков.

28 января. Тускло светит самодельная толстая свечка, которую где – то раздобыл Клецко. Она шипит, трещит и почти не светит. Из какой смеси она сделана – не пойму. Но работать с этой свечкой невозможно. Слишком много шума и мало света. Зажигаю коптилку, сделанную из гильзы крупнокалиберного пулемета. Она коптит, "о горит без мигания и треска.

Я живу в комнате, окно которой заколочено фанерой и засыпано опилками. Теперь я лучше понимаю ленинградцев, живущих без света в холодных квартирах. В нашем коридоре и на лестнице темно. Читать и писать при коптилке тошно: жирная копоть забивает нос, мешает дышать. А на улице долго не пробудешь свирепствует мороз. Каково сейчас в окопах?

Энергии нашего движка не хватает для мотора, накачивающего горячую воду в трубы и радиаторы отопления. В помещениях холодно, многие не снимают шинелей. Я сижу в меховой безрукавке и окоченевшими пальцами пишу.

Сегодня Пубалт передал телефонограмму: меня вызывают в Ленинград на совещание писателей. Оно состоится через неделю.

30 января. В Кронштадте положение с ремонтом кораблей почти такое же, как в Ленинграде. Разве только чаще обстреливается Морзавод. Его цеха гитлеровские артиллеристы видят в простой бинокль. Если бы не контрбатарейная борьба, то завод давно был бы стерт с лица земли.

Весь заводской транспорт выбыл из строя. Тяжелые детали машин, моторы и погнутые винты моряки перевозят на санках. Лыжники ходят на залив с топорами и ломами и вырубают прибитый к Котлину плавник. Бревна идут на привальные брусья, доски на обшивку, а обломки – на топливо.

На кораблях установлены камельки, а в цехах – жаровни. Но к металлу голой рукой не притронуться, вмиг пристынет так, что оставишь на нем лепестки содранной кожи. Масло затвердевает. Обыкновенные гайки никаким усилиям не поддаются, мороз их словно приваривает.

1 февраля. На весь политотдел у нас лишь две комнаты с уцелевшими стеклами. Здесь днем можно вычитать газету и разобрать трудные почерки корреспондентов. Но чаще приходится работать при коптилке. Тогда тебе кажется, что ты живешь в заточении и не скоро вновь увидишь дневной свет и солнце.

Вечером, прослушав последние известия по радио, осторожно бредешь с коптилкой по коридору. Еще остались привычки мирного времени: на ночь чистить зубы и мыться. Потом при коптилке укладываешься спать, покрываясь одеялом и шинелью. Пистолет держишь под подушкой. Ночью бывают тревоги: гитлеровцы то и дело появляются на льду. Не раз уже были перестрелки.

Блокада помогает людям найти свое призвание. В нашем медпункте служит невысокий черноволосый врач – стоматолог. Он мастерски рвет зубы, а лечить их не любит. За бормашиной стоит с тоской в глазах. Видимо, поэтому к нему мало кто ходит. Чтобы врач не бездельничал, на него возложили все заботы по кают-компании. И тут вдруг у стоматолога прорезался талант. Он виртуозно занимается дележкой хлеба: скальпелем нарезает по-аптекарски точные порции. Как ни взвешивай – не придерешься. Его тянет на хозяйственную работу, а начальство противится, не отпускает. Гибнет яркий талант.

В Ленинграде побывал начальник кронштадтского Дома флота Захар Авербух. Прежде он был директором ленинградского Дома писателей, поэтому я к нему часто захаживаю. Вернулся Захар не похожим на себя: потемнел и словно опух, под глазами фиолетовые мешки. Он лежит на койке в одежде и едва шевелит языком.

Оказывается, он все время по крохам копил хлеб, сушил его на батарее парового отопления, чтобы отправить родным. На дорогу выпросил у интендантов сухой паек на пять суток. В нем был горох и корейка. И вот все это у Захара украли на Литейном проспекте. Он только на три минуты отлучился. Бегом вернулся к машине и... мешка в кузове не нашел.

Огорченный и голодный, он едва приплелся домой. Там его встретила горестная весть: две недели назад умер отец жены и до сих пор не похоронен. Захар ждал слез и причитаний, а теща, словно радуясь, сообщила:

– Мы его нарочно не хороним, держим в холодной комнате и никому не говорим. Иначе отнимут карточки. А мы по ним получаем хлеб и продукты.

Чтобы не голодать в Ленинграде, Захар вернулся раньше срока. Здесь его хоть супом покормят.

Досрочно вернулся с Васильевского острова и старшина портновской мастерской. Получив увольнительную на трое суток, он с трудом добрался до Ленинграда, а дома нашел жену и дочку мертвыми. Они лежали в одной постели, закутанные в пальто и одеяла. Волосы и ресницы у обеих заиндевели. Ни хлеба, ни карточек он не нашел. Видно, жена их потеряла и обе умерли от голода.

Много сейчас таких трагедий в нашем городе, поэтому суды беспощадны к расхитителям продуктов. Нашего Белозерова, интенданта Ломова и толстомордого кладовщика, которые припрятали в барже незаприходованные продукты и понемногу растаскивали их, трибунал приговорил к расстрелу, а сообщников отправили в штрафной батальон.

4 февраля. Вчера начпо Ильин, как бы сожалея, сказал:

– На совещании писателей вам не удастся побывать. Нет попутного транспорта, а пешком я вас не отпущу. Еще, чего доброго, свалитесь.

Я понимал, что Ильина не столько заботило мое здоровье, сколько выпуск листовок, посвященных ремонту кораблей. Скоро ведь доклад на Военном совете. А мне очень хотелось побывать на совещании, и я тайно по телефону Дома флота позвонил Всеволоду Вишневскому в Ленинград. Тот пообещал "нажать" на наш политотдел и свое обещание выполнил. Часа через два пришла телефонограмма из Пубалта, в которой Ильину предписывалось обеспечить мой приезд на совещание. Начпо вызвал меня к себе.

– Подготовьте к печати газету и отправляйтесь в Ленинград, – тоном, не терпящим возражений, приказал он.

– А как с транспортом? – спросил я.

– У нас машин нет. Идите к контрольно-пропускному пункту – может, устроитесь на попутную.

– А если ее не будет?

– Отправляйтесь как хотите, хоть пешком, – уже раздраженно ответил Ильин. – Но завтра должны быть в Ленинграде. Ясно?

От начпо я отправился в Дом флота и неожиданно попал под артиллерийский обстрел. Один из снарядов разорвался впереди, метрах в пятнадцати от меня. От тупого удара по голове я невольно свалился на колени и ослеп.

Дотронувшись до левого глаза, я почувствовал липкую влагу. "Кровь! Неужели выбило глаз?" От одной только мысли бросило в озноб.

Прижав носовой платок к глазу, я бегом кинулся к Дому флота. Там мне оказали первую помощь.

Фельдшер, промывавший рану на лбу, сказал:

– Вам повезло. Рассечена только надбровная дуга, и то не сильно. Видно, льдом, а не осколком самого снаряда. Смотрите, такие же льдинки и в шапку вонзились.

У меня сразу отлегло на душе.

Наложив швы, фельдшер аккуратно забинтовал лоб и сказал:

– Через недельку или две заживет.

Но в голове у меня шумело и в глазу ощущалась резь.

Белая повязка и мое побледневшее лицо вызвали сочувствие у Авербуха. Он пообещал устроить меня на машину, которая утром отправляется в Ленинград за актерами Музкомедии.

8 февраля. Утро выдалось морозное. Надо было одеваться потеплей, а повязка мешала надеть и без того тесную кожаную шапку. Хорошо, что у военкома базы от времен, когда он служил в авиации, сохранился меховой шлем. Шлем растягивался как резиновый, я его легко натянул на забинтованную голову.

Забравшись в кузов полуторки, я взял один из тулупов, предназначенных для актеров, надел его поверх шинели и уселся на скамейку.

Выглянуло какое – то негреющее, стеклянное солнце. Машина покатила мимо северных казарм на торосистый и заснеженный залив. По пути то и дело мы объезжали застрявшие грузовики. Одни из них были посечены осколками снарядов, другие стояли накрененные, с провалившимися под лед то одним, то двумя колесами. Морозы, видимо, мешали вызволить их из ледяного плена.

Несмотря на то что дорога проходила по льду, она была тряской, колеса часто буксовали в снежной пыли кочующих сугробов, порождаемых поземками.

На контрольно-пропускном пункте в Горской на полуторку посадили несколько армейских командиров в валенках и в "парадных", еще не испачканных в окопах, белых полушубках.

Через час мы были у Каменного острова. Навстречу, как и в январе, тянулись вереницы санок с покойниками. Смертность в Ленинграде не уменьшилась, хотя паек увеличился.

В Пубалте я вдруг встретил Льва Успенского. Он был во флотской шинели с серебристыми нашивками интенданта.

– Откуда? – недоумевая спросил я, так как знал, в каких частях и на каких кораблях находятся ленинградские писатели – маринисты, а о нем ничего не слышал.

– Из Лебяжьего, газета "Боевой залп"! – стискивая в своей большой руке мою, ответил он. – Житель Малой земли.

"Малой землей" у нас назывался Ораниенбаумский "пятачок". Судьба занесла Льва Васильевича в места, о которых он писал с Караевым в романе "Пулковский меридиан".

– Будет второй роман? – поинтересовался я.

– Непременно, осталось только выжить.

Со Львом Успенским мне довелось работать в журнале "Костер". Он у нас заведовал очерками и отделом занимательных наук. Несмотря на гвардейский рост, Лев Васильевич строчил удивительно убористо – крохотными буковками на больших листах. Всегда был горазд на выдумку. Писал свободно, объемисто, с веселым озорством, с удивительной хваткой и знанием жизни. Такой сотрудник очень подходил пионерскому журналу. Самуил Маршак высоко ценил его и загружал непомерно. Но Успенский всегда успешно справлялся с заданиями.

Война мало изменила Льва Васильевича, разве только прибавила седины в буйной шевелюре.

Он, оказывается, в многотиражке был мастером на все руки: писал рассказы, стихи, фельетоны, исторические очерки, давал советы бойцам, был правщиком и... художником. Когда не хватало клише – на линолеуме вырезал карикатуры, и газета их печатала.

"Эх, мне бы такого сотрудника!" – завидуя редактору "Боевого залпа", подумал я.

Лев Васильевич познакомил меня с москвичом – поэтом Александром Яшиным, тоже прибывшим с Ораниенбаумского "пятачка".

Мы втроем сдали аттестаты и получили направление в гаванские казармы, где сейчас жили выздоравливающие после ранений моряки. Но мы в Гавань не пошли, путешествие по ледяным дорогам дало себя знать. Решили подождать в Доме флота, когда соберутся другие. Благо здесь можно пообедать и поужинать.

На совещании кроме флотских писателей Всеволода Вишневского, Александра Зонина, Николая Чуковского, Григория Мирошниченко, Всеволода Азарова, Александра Крона, Николая Брауна, Ильи Амурского, Ефима Добина, Анатолия Тарасенкова пришли еще Вера Инбер, Вера Кетлинская и Борис Лихарев.

Узнаем новость: Вера Кетлинская и Александр Зонин поженились. Свадьба в осажденном городе – редкий случай. Мы удивлены, но с флотской невозмутимостью поздравляем новобрачных.

Александр Зонин, хотя и сед, выглядит в новенькой флотской форме вполне женихом, а Вера заметно сдала, она сильно похудела, вокруг рта тонкие морщинки, волосы не уложены в прическу, а ноги распухли. Но по случаю совещания Кетлинская все же надела тонкие чулки и туфли на высоких каблуках. Ходить в них ей, наверное, трудно. После весьма скудного обеда она уселась погреться у железной печурки и, блаженно жмурясь, сказала:

– Люблю понежиться, когда веет теплом, есть электрический свет и досыта поела.

Поймут ли нас новые поколения? Не скажут ли, что мы были одержимыми, выжившими из ума обитателями ледяного, замерзающего города? Откуда у блокадников брались силы? Что поддерживало веру в победу?

Да, да. В лютую и голодную зиму мы собрались на деловое совещание и обсуждали, какие повести, поэмы и рассказы необходимы в первую очередь, что сохранять в записях и что в памяти. Совещание открывал не писатель фантаст, а начальник Пубалта дивизионный комиссар Лебедев, и докладывал начальник штаба Балтийского флота вице-адмирал Ралль. Мы узнали, какие корабли и как воевали и что им предстоит делать весной.

Женщин – писательниц почему – то тронула неуязвимость дедушки русского флота ледокола "Ермак", который подрывался на мине, получил тридцать две пробоины от снарядов и продолжает работать: сокрушать льды и водить за собой ночные караваны судов..

Вспомнили механиков и кочегаров, обитающих в чреве кораблей. Они гибнут, не видя боя, не имея возможности ответить снарядом на снаряд. А без них невозможна победа. Надо больше уделять им внимания.

Возник спор: до какого поколения немцы должны нести ответственность за муки советских людей и как надо судить военных преступников.

Вечером, после ужина, все собрались послушать новые стихи. Вера Инбер маленькая, женственная, со светлыми кудряшками, в жакете с высоко поднятыми плечиками – познакомила с главами незаконченной поэмы. Негромким печальным голосом она читала о том, как пытают ленинградцев стужей, огнем и голодом. Мне понравилась главка о корочке пеклеванного хлеба, которого мы давно не видели. По мере чтения во рту накапливалась голодная слюна и я как бы ощущал тминный вкус поджаристой, хрустящей корочки.

Эту поэму Вера Михайловна собиралась назвать "Пулковский меридиан", а узнав только здесь, что под таким названием вышла книга Успенского и Караева, сказала, что подумает о новом названии.

После нее выступили с гневными стихами Борис Лихарев и Александр Яшин.

В этот вечер, наверное, икалось писателям, которые по возрасту могли бы служить в воинских частях, но поспешили покинуть осажденный город. Мы их вспоминали с презрением. Что эти беглецы напишут после войны? И как будут смотреть в глаза блокадников? Они обворовали себя, не увидев и не пережив того, что испытали блокадники.

Поздно вечером вчетвером мы пришли в Гавань. В каменном здании госпиталя для выздоравливающих моряков нам отвели небольшую палату на восемь коек. В палате тепло. Кто – то почти докрасна накалил "буржуйку". На железной печурке стоял медный флотский чайник, наполненный горячей водой.

Уборная в здании не действовала. Мыться пришлось водой из чайника. Но мы не унывали, уже привыкли к такой обстановке. Улеглись на железные койки с очень чистым, чуть ли не накрахмаленным бельем, болтали до полуночи и не заметили, как подгорели поставленные для просушки валенки Яшина.

Утрам разбудило радио. Быстро одевшись, мы захватили с собой чайник и пошли в туалетную умываться. Там светила коптилка, толкались курильщики, обсуждавшие последние известия.

Поливая друг другу воду на ладони, сложенные совком, мы ополоснули лица и пошли добывать дрова и воду.

Дежурная позволила нам наполнить чайник из бака и выдала из кладовой вязанку наколотых поленьев.

Мы затопили "буржуйку" и, когда вода закипела, заварили мурцовку: накрошили в жестяные кружки черных сухарей, залили их крутым кипятком и заправили маслом. Так приготавливали завтрак в старые времена матросы парусного флота. У нас только не было мелко нарубленного лука, полагавшегося для вкуса и спасавшего от цинги. Но и без него мы съели мурцовку с превеликим удовольствием.

На Тринадцатую линию пошли пешком. В Доме флота кроме писателей на этот раз собрались флотские композиторы и художники.

Вечером в малом зале был устроен концерт. Актеров на нем было больше, нежели зрителей. Нам показали инсценировку Всеволода Вишневского "Морской полк". Представление было шумным: играли три аккордеона, грохотали барабаны, зычно трубили горны...

Я взглянул на автора. Всеволод Вишневский сидел в первом ряду и... плакал. Видно, стыдясь слез, он как козырьком прикрыл ладонью лоб и глаза. Но слезы скатывались на кончик его широкого носа и часто капали на пол.

Других слушателей инсценировка так не растрогала, видимо потому, что блокадная действительность была не менее трагической. Писатели, художники и композиторы слушали внимательно, но никаких эмоций не выражали. Лишь некоторые порой морщились от слишком громких звуковых эффектов.

Актеры, старательно отплясывавшие под гармонь, к концу спектакля заметно пошатывались от усталости. Многие из них, чтобы отдышаться, садились на скамью, так как некоторое время не могли выговорить ни слова.

На этом совещание и кончилось. Завтра на попутных машинах мы отправимся в свои соединения.

11 февраля. Я снова в Кронштадте. Рана на лбу уже не кровоточит, ее затянуло.

Сильные морозы сделали лед на заливе толстым и крепким. По нему легко пройдут тяжелые танки. Это гитлеровцы, конечно, учитывают. Нужно ждать нападения. Об этом предупреждены Кроншлот и все форты.

Немцы уже не раз пытались прощупать нашу оборону. Еще в начале зимы, когда залив только что замерз, у Петергофа они выпустили на лед около двух рот пехоты с двумя танками и легкими пушками. Гитлеровцев, направлявшихся к Морскому каналу, обнаружили наши дозорные буера, которые время от времени проносились по гладкому льду вдоль фарватера со скоростью, порой доходившей до ста – километров.

Сообщение буеристов передали главному артиллеристу флота контр адмиралу Грену. Он позволил гитлеровцам отойти подальше от берега, а потом приказал открыть огонь "Марату".

365 – миллиметровые орудия линейного корабля легко взломали лед у берега и принялись крушить его под цепями противника.

Танки вмиг были утоплены, а автоматчики рассеяны. Разгром докончили береговые пушки, расположенные на косе канала.

Позже гитлеровцы небольшими группами делали вылазки на лед. Наши лыжники приметили на фарватере Морского канала две проруби, а около них остатки креплений от мин. Санный след уходил к Петергофу. Лыжники немедля доложили по начальству. На место происшествия подобрались минеры и, определив, что на дно канала сброшены мины, сумели две мины подорвать.

Но мин, оказывается, было больше. В этот день ледокол "Ермак", проламывая на фарватере лед, тащил за собой на буксире миноносец "Стойкий". Впереди в каких-нибудь двадцати метрах от него вдруг взорвалась третья мина. Осколками льда покалечило человек двадцать моряков и посекло корабль. А через три дня от взрыва мины чуть не вышел из строя второй ледокол.

Фарватер следовало обезопасить. Наши минеры замаскировали в торосистом льду вдоль берега несколько сотен противопехотных мин и вели непрестанное наблюдение за берегом.

На дамбе Морского канала и на Котлине собрано несколько рот лыжников. Каждую ночь небольшими отрядами они выходят на лед, для подвижных дозоров. Они нередко встречаются с ночными отрядами противника и завязывают бои. В такие ночи нас поднимают по тревоге, так как на льду могут появиться танки. Он достаточно крепок.

Чтобы противник не захватил нас врасплох, остров Котлин по всему кругу укреплен пушками, снятыми с ремонтируемых кораблей и катеров МО. Матросы, как фронтовики – пехотинцы, несут вахту в траншеях и живут в землянках. Чтобы батареи были подвижными, катерники установили свои трехдюймовки на сани и сами перетаскивают их с места на место.

Получена приятная весть – увеличен паек для населения Ленинграда: рабочие стали получать 500 граммов хлеба, служащие – 400, иждивенцы и дети 300. Нам на флоте уже выдают по 800 граммов хлеба. Мне свою долю не съесть. Остатки хлеба сушу на паровой батарее. Надо иметь на всякий случай хотя бы небольшой запас. Мы научились ценить еду и теперь бережно относимся к каждой крохе.

14 февраля. Сегодня потеплело. Закапало с крыш. Ледовая дорога на заливе сильно повреждена тяжелыми снарядами. Контрольные пункты не пропустили на лед ни одной машины. И это мы сразу ощутили. Не пришли письма и газеты. К завтраку нам не выдали сливочного масла.

Радио сообщило, что потепление вызвало у ленинградцев желание привести город в порядок. Много людей вышло на очистку улиц. При жактах созданы обогревательные пункты, в которых можно получать кипяток.

В Ленинграде возникли бригады комсомольцев. Девушки ходят по этажам, находят выживших одиночек, помогают им обогреться, получить продукты, объединиться в одной квартире. Сирот устраивают в уцелевшие семьи и детские дома. Это очень важное движение, оно спасет город от эпидемии и убавит смертность.

16 февраля. Англичане сообщили о падении Сингапура. Крепость хорошо была защищена с моря, а японцы взяли ее с суши. Такая же угроза нависла "ад Севастополем. Да и мы не в лучшем положении, – лед' на время стал сушей. Танки десять – пятнадцать километров могут одолеть за двадцать – тридцать минут. Нам все время надо быть начеку.

Второй день гитлеровцы не стреляют по Ленинграду и Кронштадту. Не готовятся ли они к внезапному нападению?

18 февраля. Сегодня, после осмотра на вшивость, во всех помещениях нашего соединения идет большая приборка: моются трапы, гальюны, палубы. Идет смена постельного белья. Всем предписано пойти в баню, где старое белье забирают и выдают новое.

20 февраля. Вчера подморозило. Засветило солнце. По южному берегу с утра били кронштадтские пушки. Говорят, что гитлеровцы пытались по льду прорваться в ораниенбаумский порт.

Ночью была объявлена боевая тревога. Лыжники ушли в залив. Но стрельбы не слышалось.

Радио сообщило, что англичане отдали Сингапур.

Они. оказались неподготовленными к войне, несут поражение за поражением. Вот тебе и хваленый флот Великобритании! Он ничего не может сделать с японцами.

22 февраля. К празднику на корабли прибыли подарки из Свердловской области. Наше соединение получило сорок пакетов. Тридцать восемь мы распределили по кораблям, а два оставили на политотдел и штаб.

Посылку для нас выбрал Фоманов. Он встряхивал каждый ящик и прислушивался: не булькает ли? В одном булькнуло. Он вскрыл его и нашел бутылку хереса, завернутую в полотенце. Кроме вина в ящике была копченая колбаса, шпик и домашнее печенье.

Фоманов взял вино и сказал:

– Все остальное вам.

Он хотел уйти, но у дверей передумал.

– Чем же закусывать буду? – как бы у самого себя спросил он.

Недолго раздумывая, Фоманов вернулся к ящику, отломал изрядный кусок колбасы, выбрал три печенины и, ни на кого не взглянув, ушел. Он боялся увидеть в наших глазах презрение.

Подарок мы делить не стали. Принесли все в кают – компанию, колбасу и шпик тонко нарезали на одну тарелку, а печенье высыпали грудой на стол. Бери столько, сколько позволит совесть. И нужно сказать, все оказались на высоте: ели скромно, никто не жадничал. Пусть Фоманов видит, что среди нас нет похожих на него. Это один из способов коллективного воспитания.

23 февраля. Сегодня праздничный обед, с котлетами и компотом, но без вина.

Вечером пошел в кронштадтский Дом флота. Там артисты Ленинградской Музыкальной комедии ставили оперетту "Морской волчонок". Зал был набит до отказа. Главную роль задорно и весело играла Рутковская.

Во время второго акта послышалась артиллерийская пальба, да такая, что дом стал содрогаться, как корабль при бомбежке. Актеры больше вслушивались в стрельбу, нежели в музыку. Запевали невпопад. Потом неожиданно погас электрический свет.