Текст книги "Зимопись. Книга вторая. Как я был волком"

Автор книги: Петр Ингвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Глава 7

Утром вожак отправил стаю вниз и на запад – в сторону башни Варфоломеи. До нее должно быть примерно три-четыре дня неспешного пешего пути. Интересно, сколько это в километрах? С нашей горы башню не видно, рядом выступает другая гора. Возможно, она заслоняет. Или далекая дымка.

Еще интересно было бы добраться до Большой воды – до реки, что обтекает горы. Неужели скалы настолько круты, что нельзя подняться вдоль течения и посмотреть, что там, за ними? Для местных жителей это граница, на ней заканчивается известный мир. Значит, начинается новый, неизвестный.

Сыто рыгавшая стая, только что отзавтракавшая остатками пиршества, с удивлением глядела, как мы с Томой закидывали в себя все съедобное, не связанное с сырым мясом, что только встречалось по дороге: жирные листья, ягодки, чудесных хрустящих насекомых. Вожак не возражал против явного самоуправства. На сытый желудок ему было лень лишний раз рыкнуть, не то что куда-то тащиться и кого-то наказывать. К тому же, мы плохо выглядели, а больные члены стаи – плохие бойцы.

Едва шумевший предгорный лес принял нас в свое чрево, стая тревожно зашевелилась, что-то учуяв. Замерли. Вожак отправил вперед разведчика.

Через пару минут тот вернулся с радостным криком:

– Ррряв!

Стая со всех ног рванула вперед. Тома держалась меня, Смотрик держался ее, я следил за ними и за окрестностями: вдруг представится шанс слинять в человечий мир?

Но вожак следил за всеми. Шанса не было.

Зрелище открылось не для слабонервных. Поле брани. Множество убитых: войники, бойники, рыкцари, еще непонятно кто, все вперемешку. Нет, вперемешку – это неправильное первое впечатление, рыкцари – больше с краев.

Разбойничьих трупов было не в пример меньше. Похоже, они напали, отряд какой-то цариссы защищался, сколько мог. Но гнук, он же наш лук, скорострельнее и дальнобойнее копья. Оставшиеся в живых ушли, прихватив трофеи – оружие и доспехи, а выжить повезло немногим, потому что брошенного оружия осталось невероятно много.

Стая с людоедским наслаждением рвала свежее мясо, до которого еще не успели добраться волки, трепещущие потроха вынимались и съедались на ходу. Мерзко, противно, отвратно. Рвотные позывы заставляли отворачиваться от пирующих человекоподобных зверей. Впрочем, сейчас совсем не человекоподобных.

Мой взгляд горько скользил по разбросанному оружию. Был бы хоть маленький шанс…

Едва рука машинально потянулась к металлу, последовал рык вожака, который успевал и жрать, и контролировать.

Тому тошнило, она зарылась лицом в обхваченные руками колени, плечи мелко дергались. Ее не трогали. Конкуренция. Если кто-то не ест, остальным больше достанется.

Насытившись, людоеды принялись набирать мяса впрок. Сначала меня, затем Тому кто-то толкнул, призывая заняться делом. Наконец, просто сунули в руки по обтекающему кровью куску и на время оставили в покое.

Один из трупов привлек мое внимание. Во-первых, он был в очень знакомых цветах поддоспешных тканей, а во-вторых… не труп. Еще живой человек дышал. Неслышно, медленно, что и спасло от кровожадной стаи. Я склонилсяи зашептал ему в ухо:

– Вы – Варфоломеины?

– Ничего не скажу, чертов выродок, хоть живьем меня ешь. – Хрипящий голос едва пробивался из пронзенной груди.

Хорошо, что сил у бойца не было, иначе мне пришлось бы худо.

– Дурак. Где ты видел говорящего зверя? – Я осмотрел умирающего. Впрочем, не будем спешить с выводами. – У тебя опасное ранение, но, похоже, не смертельное. Отлежись. Прикинься мертвым, я прикрою от этих. – Подбородком я указал на человолков. – Если крови потерял немного, жить будешь. Доберешься до башни, передай царевне Зарине…

– Царисса…

– Слушай, что говорю. Не цариссе, а царевне Зарине. Скажи, что ангелы живы. И заколдованный принц тоже. Запомнил?

– Царисса Варфоломея… – донесся хрип, – и вся ее семья… погибла.

У меня похолодела спина.

– А царевна?!

– Варфоломею выманили из башни. Отряд разгромлен, башня в руках отступников. Всех убили.

– Всех?!

Холодный пот покрыл лоб. Зарина. Зариночка. Зорька.

– Мы были в деревне. Несколько человек. Когда узнали, что возвращаться некуда, примкнули к Евпраксии. Долго оборонялись, но сборный отряд не выстоял против орды рыкцарей с гнуками…

– Гррр! – раздалось грозно в мою сторону.

Стая уходила. Подхватив врученную ношу, я поскакал со всеми, не смея оглянуться.

В мозгу било: Зарина!

Мертва? Я не хотел верить. Отказывался верить. Войник не видел. Он так думает. Ему так сказали.

Но в мозгу по-прежнему стучало кузнечным молотом: Зарина мертва. Мое ненадолго взошедшее солнышко. Чудесный солнечный зайчик. Маленькая принцесса. Добрая, верная, почти родная.

– Что случилось? – спросила Тома, пристраиваясь рядом. – На тебе лица нет.

– На мне четыре месяца морда вместо лица.

Я быстро пересказал услышанное.

– Тебе нравилась Зарина? – догадалась Тома.

Я молча перебирал тремя конечностями, прижимая к груди здоровенный кус мяса. С него капало кровью. Словно из моего сердца.

Тома не успокаивалась:

– Если ты знаешь, каково жить без любимого… почему мешаешь мне?

– Не путай божий дар с яичницей. И не надо об этом сейчас.

Я отстранился. Не хотелось разговаривать. Я никого не хотел видеть. Вообще ничего не хотел.

Только по возвращении в пещеру ёкнувший желудок обиженно напомнил о себе. Стая ужинала мясом. Мои съеденные в пути ягодки-кузнечики давно переварились и усвоились, если не сказать больше. Томины вышли, не добравшись до желудка, еще на поле брани. Поэтому мы с Томой снова постились.

Чем дальше, тем хуже. Есть хотелось страшно. Подножная травка со склона не спасала, вода больше не желала заменять еду. Человолки наслаждались мясом, мы с Томой мучились. С наступлением темноты спать мы легли как прежде – со мной в середине, других конфигураций я больше не допускал.

Закрыв глаза, я стал уговаривать себя заснуть, выбросить из головы страшные мысли, успокоиться. Куда там. Зарина. Мое неуемное Солнышко. Как и небесное светило, обжигавшая своей близостью. Иногда обжигавшая холодом. Но всегда – обжигавшая. Теперь ее нет. Как в это поверить? Разве солнце может исчезнуть?

Долго я ворочался, плыл, скрипел зубами, мешал соседям и накручивал себя. Очень долго. В конце концов, мы все же уснули.

Нет, это я уснул. Ненадолго. Настороженный организм среагировал на неслышное вставание Томы. Сквозь полусон веки приоткрылись, я проследил. Обычное дело, пошла к выходу. Но мы это уже проходили.

Я обернулся в другую сторону. Смотрик на месте. Пока. Я лег на спину, достал рукой до разметавшейся гривы соседа и накрутил длинные волосы на ладонь. Пусть попробует встать незаметно.

Чувство выполненного долга подарило долгожданный покой. Наползающий тревожный сон взял свое. Но когда Тома вернулась, я ощутил нечто новое. Она вдруг притиснулась всем обжигающим фронтом. Искра настолько интимного соприкосновения потрясла меня, заставила съежиться, затаиться, раствориться. Тома положила руку на мою грудь, ногу бессовестно закинула на бедро.

С ума спрыгнула?!

Может, у нее приступ лунатизма? Или приняла меня за того парня? Но я не мог потушить пожар плавящегося мозга, не знающего, что делать, как делать, и делать ли… Говорят, лунатиков нельзя пугать. Но если до кондрашки пугают действия самого лунатика?!

Чужие пальцы перетекли на живот. И тут мою щеку нежно лизнули.

Вскидывая руку, я совершенно забыл, что на ней намотан свалявшийся соседский локон. Смотрик болезненно вскрикнул, мгновенно переворачиваясь на спину: «Только не бейте! Не знаю, в чем виноват, но слушаю и повинуюсь!» Его вытаращенные глаза застыли в изумлении. Впрочем, открывшиеся мои тоже. Тома стояла в стороне, со сдерживаемой усмешкой качая головой. Со мной лежала Пиявка. Страстный оскал и тупой зовущий взгляд созревшей самки вопили нетерпением.

Я вырвался, лягнул, Пиявка недовольно взревела. Мой ответный рык оказался серьезнее. Не дожидаясь возможного тумака, Пиявка удрученно отползла.

Со вздохом Тома прилегла на освободившееся законное место.

– Это я пригласила.

– Зачем? – в ступоре прошипел я.

– Подарок. Ответный.

Додумалась же. Неужели настолько не знает меня? Или гормоны ударили в голову, все меряет по себе? Я отвернулся.

– Зарина погибла, – виновато продолжила Тома. – Мне подумалось, что небольшая физическая встряска успокоит тебя, поможет забыться, пережить боль.

– Поможет измена?

– Ты о чем, какая измена? Кому? Той, которой больше нет?

– Измена ее памяти! – Я словно собрался в кулак: сжался, напрягся, смотрел исподлобья. – Не смей говорить, что ее нет. Не верю. В жизни бывает все. В войну людям приходили похоронки, а через годы живые солдаты возвращались домой.

– Я тоже на это надеюсь. – Тома погладила меня по руке. – Но мой подарок… от души. И от болезни души. Для тела. Для маленькой радости. К тому же, Пиявка… какая из нее соперница царевне? Даже в мыслях. Она – животное. Какая же это измена?

– Это не измена, – кивнул я, но Тома не радовалась, видя странный огонь в моих глазах. – Хуже. Это зоофилия!

– Хочешь сказать, что я тоже… это?

– Говорю только за себя. А ты думай.

Тома надулась:

– Пиявка – настоящее животное. Хоть и ладная девка. Каюсь, я была неправа. Но Смотрик – другое дело. Он не зверь.

– А кто? – с издевкой полюбопытствовал я.

– Он человек, случайно помещенный в звериные условия. Как мы с тобой.

– Ну-ну. Он тебе сам сказал?

– Скажет. Я научу.

– А он тебя чему научит?

Тома гневно сощурилась. Я снова отвернул голову.

Заснуть не получалось. В голове бил и бил неумолчный колокол: Зарина мертва. Глаза тупо смотрели в неровный каменный потолок. Одеревенелые мышцы вытянули организм по стойке «смирно» в лежачем состоянии. Только ручки сложить – вылитый труп.

Наверное, эта недвижимость и обманула Смотрика. Как голодная мышь, которая с опаской и неразумным бесстрашием подбирается к куску сыра, он вылез со своего места, боясь разбудить драчливого кота. Но уже не мог оставаться без сыра. Со скоростью старой улитки и грацией молодой змеи он выполз наружу, стараясь не шуршать, не шелестеть, не дышать, не жить… короче, парить, растворившись в воздухе. Он крался почти незаметно. Он очень боялся делать то, что делал. Но не мог удержаться от. Вновь не притронуться к. Остаться без. Опять не пройтись по. Не смог потушить свой организм и не сломать сложившегося хрупкого равновесия. Возможно, он совершил первый Поступок в своей жизни.

Сев в Томиных ногах, Смотрик испуганно лизнул тонкую щиколотку.

И ничего не произошло. Или казалось, что не произошло. Из последних сил сдерживаясь, я продолжал ритмично сопеть, давая парочке возможность реабилитироваться. Увы. Тома была сейчас не Тома, а зачарованная Спящая Красавица. Впрочем… не совсем спящая. Добрый молодец сделал все, чтобы снять ненавистные чары. Она сонно заворочалась, потом чуть заметно, но так желанно и многообещающе подалась навстречу. И словно божественная музыка снизошла на пугливую тень, что шарахалась от каждого вздоха. Ангельский свет рассеял мрак. Воздух заплясал искрами благословенной радости. В мозгу Смотрика что-то вспыхнуло и перегорело, инстинкт самосохранения померк.

А Тома не желала выплывать из реальности сна. Не хотела понимать, где кончается сказочный туман и начинается явь. Это было сумасшествие, апофеоз победы демократии в одном отдельно взятом организме. Полный плюрализм мнений раздираемого на фракции разума, жаждущего всего и сразу. Тома не думала о будущем. Не могла думать, чтобы не разорвать мозги, прущие из черепной коробки, как пена после встряхивания газировки. Типа, будущего нет, раз не приходит. Вокруг – одно сплошное настоящее. Значит… Значит, она в своем праве? Отказавшись от будущего, бросив его псу под хвост, чтобы заняться желанным до колик настоящим.

Нет ответа. Только мертвецкая тишина и беспокойные атакующие образы грядущего в голове и в трясущихся поджилках.

Казалось, кавалер заранее знал, что нравится партнерше, а что нет. Что бросает в дрожь, а что приводит к агонизирующему выплеску-изгибу спины, что делать сейчас и когда перейти к чему-нибудь новому. Такое, увы, неспроста – это либо опыт, либо настоящие чувства. И если последнее…

Черт подери, собаки нас тоже любят больше жизни, но это не делает их людьми.

А Смотрик продолжал. Он был нежным, был страстным, был яростным. Его язык двигался медленно. Двигался быстро. И снова медленно. Он был неутомим и осведомленно бережен. Сладостные спазмы партнерши заводили его, заставляя предпринимать что-то еще и еще. С раболепием неофита Тома отдавалась чужой неотразимой настойчивости. Я пытался уговорить себя лежать, ничего не предпринимая, и держаться, сколько смогу, пока не произойдет что-то из ряда вон. Короче, виртуально отсутствовать некоторое время, даря близкой душе возможность в меру сил наслаждаться выпавшим на ее долю капризом случая. Я ведь тоже люблю и понимаю, что значит – желать. Но у меня другая ситуация.

Зубы стиснулись. Но не щелки между ресниц.

Уверившись в безнаказанности, Смотрик поднялся во всей красе, окинул взглядом окружающую тьму и влез между торчащим камнем и Томой, повернувшейся к нему спиной. Мою щеку обдал жар дыхания. Сложенные перед собой девичьи руки фалангами больших пальцев упирались ей в лоб, а локти почти касались меня, как и колени. Неужели она не видит, что я только изображаю спящего?!

Несмотря на тесноту, Смотрик изогнулся, притискиваясь всем телом – до восторга, до апогея нарастающей в геометрической прогрессии эйфории, и замер в ожидании чудовищного возмездия – глаза зажмурились, приготовившись к худшему. Но ничего не происходило. Тома не шевелилась. Я размеренно дышал высоко вздымавшейся грудью, хотя меня била дрожь. Коротило непредставимым напряжением выжигаемые мысли. Кулаки сжимались, зубы вполне отчетливо скрежетали. Тело готово было взлететь из позиции «на спине» прямо на представлявшего угрозу нахала.

Но: стараясь о счастье других, мы находим свое собственное. Настоящая любовь к ближнему – дарить ему такое счастье, которое в состоянии дать. А я не давал. Может быть, зря? Оставить все как есть. Не вмешиваться. Пусть Тома будет счастлива, как хочет. Как может. Если сможет. Ведь «возлюби ближнего своего», это, прежде всего, оставь ближнего в покое.

Чужие бедра вновь поздоровались и церемонно расшаркались с пылающим организмом Томы. Смотрик за ее спиной принялся еще больше изворачиваться. «Наутилус» шарил в поисках фарватера по впадине с фьордами. Тысячи маленьких иголок пронзили вскипевшие тела, из глаз сыпались искры. Разнузданные эмоции грозили взломом застывшим в ступоре мозгам.

«И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уж нет.

И увидел я, Иоанн, город Иерусалим новый, сходящий от бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего.

Ворота его не будут запираться днем, а ночи там не будет. И не войдет в него ничто нечистое. И голос сказал мне: свершилось!»

Свершилось?! Еще нет. В разверстые ворота храма стучался странник, жаждущий приюта в обители, мечтавший молиться в блаженстве стен двуглавого собора, в тишине залов с высокими куполами. «Се стою у двери и стучу. Если кто услышит голос мой, войду к нему и буду вечерять с ним…»

Боже, прости за святотатственные сравнения, грешен, но только невообразимой возвышенностью можно было свести на нет низменность момента и вернуть мозги в разумные берега, ведь: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться, и время умирать, время плакать и время смеяться, время разбрасывать камни и время собирать камни, время обнимать и время уклоняться от объятий…»

Время уклоняться – оно пришло.

– Не надо, Тома, – прошептал я. – Подумай, что ты собираешься сделать.

Моя мольба не была услышана. Тома была рядом, но была далеко, в ее застывших глазах гулял ветер.

– Грр! – Не выдержав, вскочил я в боевую стойку, защищая то, что сама Тома защищать не хотела.

Смотрик в панике отскочил.

– Гррр! – пошел я на него.

И он сбежал. Позорно виляя и вскидываясь. Забился в свой прежний угол, не борясь и не возражая.

Фильм Томиного восприятия пошел трещинами. Замелькали неправильно смонтированные кадры, и реалии прорвались сквозь заманчивые образы, унесшие в соблазнительное небытие.

– Вот пущай он, паразит, по морям и егозит, нам с тобою эту харю больше видеть не грозит, – отчего-то вспомнил я Леонида Филатова.

С намеком. Что больше не потерплю.

Растерянно моргая, отводя взор, Тома сжалась в клубок, потом шумно выдохнула и вдруг с уморительной укоризной процитировала оттуда же:

– Ну, случайно, ну, шутя, сбилась с верного путя. Дак ведь я – дитя природы, пусть дурное, но – дитя!

Не в бровь, а в глаз. Даже – не в глаз, а в мозг. Браво, первая валторна.

– А полезешь на рожон – выну саблю из ножон! – откликнулся я. – Ты хотя мне и подруга, а порядок быть должон.

– Сдаюсь. Спорить с тобой – все равно, что играть на скрипке в присутствии Страдивари.

– Вот и не спорь, – разрешил я. – И ты, наверное, имела в виду Паганини.

– Какая разница.

Ну-ну.

Грустно помолчали. Тома теребила пальцами, а ее глаза, остановившись, глядели, не видя. Сердце бурно билось, переживая недавнее.

– Не обижайся на меня, – покаялся я. – Не могу по-другому. То, что происходило, это… неправильно.

Тома нащупала мою руку и крепко сжала.

– Это ты не обижайся. Я… словно не я. Не знаю, что на меня нашло.

– Еще недавно ты была почти влюблена в Шурика, – сказал я, вновь склонившись к горячему трепещущему ушку.

– Почти не считается.

– Значит, сейчас – не почти?

– Сейчас другое.

– Гормоны, – примирительно сказал я, найдя слово для этого «другого».

Тома съежилась. Промолчала.

Больше мы не сказали ни слова.

Глава 8

Несколько дней мы жили как в бреду. Отъедались поздними ягодами и корнеплодами. Худые, как спички, с выпирающими ребрами, набрасывались на любую пищу, которая не успевала улететь или зарыться в землю, хрустели странной мелкой саранчой, чавкали дождевыми червями. Кто сказал, что это невкусно? Вас бы в гости к людоедам. Или предпочитаете сырое сердце, пульсирущее в руке и дергающееся, как только что пойманная рыбка?

Прошло очередное полнолуние. По моим расчетам, наступил ноябрь. Тома присмирела, на Смотрика глядела уничижительно, если вообще глядела. Тот делал робкие попытки приблизиться, но их гордо пресекали. Хотя взгляд Томы допускал возможность прощения. Был бы Смотрик не настолько труслив…

Труслив? Больше подходит слово «осторожен». Когда припрет, от него можно ждать любого сюрприза.

В далекие походы стая пока не ходила, достаточно уставала в ближних. Более теплый климат давал о себе знать: ни зелень с деревьев не облетала, ни трава не желтела – сквозь старую, пожухшую, упорно лезла молодая. Плоды на деревьях тоже не кончались, менялись только их виды. Одно отходило, наступал сезон другого.

Очередной ночью я крепко спал, как вдруг:

– Гав!

– Рр!

– Рр?

– Ррр!

– Гррр!

Не задумываясь, мозг перевел разговор двух человолков:

– «Приглашение».

– «Отрицание».

– «Удивление».

– «Повторное отрицание».

– «Угроза».

Ухо давно привыкло ко всем звукам стаи, от храпа до кашля, от детского всхлипа до воплей роженицы. Эти заставили тело подскочить на месте: второй голос принадлежал Томе.

Живчик подловил вышедшую наружу Тому. Дозорный – не в счет, ему нет дела до личных дел других. Как я услышал внутри пещеры?! Но ведь услышал. Мухой метнулся наружу. От задетого бедром сталагмита пошел гул. Во второй я просто врезался плечом на развороте, вызвав неудовольствие спящих. Хорошо, что никто не лежал на дороге, я наступил бы не раздумывая.

Снаружи молодой самец надвигался на Тому, зажимая к скале. Оба – на четвереньках, нос к носу, глаза в глаза. Только Живчик в полтора раза крупнее. Тома пятилась. Огрызалась. Скалилась. Делала зверское лицо. Он не реагировал, продолжая теснить дальше. Через миг Томины ягодицы врезались в каменную преграду, спина поднялась, распластываясь и вжимаясь в шероховатый холод. Испуганно раскинув руки, Тома стала шарить ладонями по отвесному склону, словно в поисках двери. Дверь в другой мир? Я бы не отказался. Но в горе дверей нет.

Поняв, что птичка не улетит, Живчик спокойно опустился перед ней на корточки. Круговое движение мускулистыми плечами расправило их, как крылья, грудь красиво вздулась. Колени раздвинулись пошире, демонстрируя избраннице мужскую стать. Томины глаза со все возрастающим испугом косились туда.

– Ррр? – сально пророкотал Живчик, не отрывая порочно-хищного взгляда питона, который закручивается вокруг добычи.

Я выскочил сзади, принимая боевую стойку: ноги напружинились, грудь опустилась до земли так, что расправленные локти оказались выше лопаток.