Текст книги "Из Китая"
Автор книги: Петр Оленин-Волгарь
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Пётр Алексеевич Оленин
Из Китая
(Картинки с натуры)
I
Ясное октябрьское утро. В земской школе, обширной комнате с бревенчатыми стенами, заседает присутствие по воинской повинности. Ученики по этому случаю распущены по домам, и в «храме науки» водворились за большим столом уездные особы. Посредине, в предводительском мундире, небрежно расстёгнутом, председает уездный предводитель, немолодой человек с особым выражением глаз, какое бывает у людей, считающих, что в данную минуту им необходимо показать особый «престиж», Справа, перед огромной книгой, – списком призываемых, – сидит местный исправник, на обязанности которого лежит не только ведение этой книги, но и руководительство предводителем: дело в том, что предводитель по русской барской замашке не успел за полтора трёхлетия освоиться с многочисленными статьями законов, относящихся к тем учреждениям, где ему приходится председательствовать. Поэтому он легко может «напутать», а в таком важном деле, как приём новобранцев, путаница «Боже сохрани!..» Это не административный съезд, не земское собрание… Роль исправника очень трудна, так как требует особой тактичности: руководительство не должно быть заметно. По другую сторону стола уселся воинский начальник. Рядом с ним член управы; оба они заняты «верчением жеребьёв». Уездный и земский врачи, от нечего делать, помогают им. Член от «местного населения», седой старик с проницательным взором, «дедушка», как его привыкли звать все, так что даже редко величают по имени-отечеству, прохаживается по комнате, останавливаясь иногда у окна, в которое виднеется его родное село. Перекинувшись словом-другим с кем-нибудь из старшин, он усаживается к столу и прислушивается к ходу занятий. Старшины выстроились «ширинкой» около печки и стоят на вытяжку с выжидательным выражением лиц. Подле каждого точно прирос к полу писарь. Писаря делают стоя отметки в своих списках, внимательно следя за решениями присутствия. Хотя около старшин и писарей стоят скамьи, но они поставлены только для видимости, т. к. этим должностным лицам сидеть «не разрешено», и они целыми часами упражняются в «твёрдости ног». Одному из них, семидесятипятилетнему белому старику с оригинальным крупным носом и смышлёными глазами, такое стояние не под силу и он нет-нет да и нырнёт через толпу призываемых в другую комнату. Это местный старшина, до известной степени достопримечательность всего уезда: расторопный, смышлёный, он прозывается «Бисмарком». Это не мешает ему быть неграмотным. Он старшинствует чуть ли не с самого «Положения».
От дверей и до половины «присутствия» толпятся призываемые и их родня; между ними есть и «улогие», приведённые для освидетельствования, чтобы своей «улогостью» сохранить работника семье.
За отдельным столиком поместился секретарь присутствия, его «альфа и омега», знающий почти наизусть всё «Положение» и ориентирующийся в деле, как в своих пяти пальцах.
На улице целые толпы народу; особенно много баб в белых платках – это жёны и матери призываемых; они убраны «по печальному». В народе снуют ребятишки. Получая подзатыльники, они вылетают из толпы и смешиваются с другими ребятишками, собравшимися в кучу. Этот маленький народ глазеет в окна школы. Кому-кому, а ребятишкам набор – праздник.
II
Сделав перерыв и покурив, «присутствие» продолжает свои занятия – поверку прав призываемых. Предводитель делает знак старшине, и тот «бросается» в дверь. Исправник подмигивает предводителю глазом и шепчет: «Орёл». Предводитель сперва недоумевает, но потом, спохватившись, водружает снятого орла на зерца́ло.
– Объявляю заседание открытым, – скороговоркой говорит он.
В комнату вваливается новая «волость». К столу бросается старая старуха, таща за собой худенького мальчика. Вырвавшись из рук урядника, старуха опускается на колени, держа кверху бумагу.
– Встань, старуха! Что тебе? – спрашивает предводитель.
– Явите божескую милость, – лепечет просительница.
– Встать! Встать! Богу кланяйся… – строго говорит предводитель.
Старуха упорствует и уряднику приходится поднять её насильно.
– Явите божескую милость… вот как перед Истинным!.. По миру идти на старости лет…
– Да что тебе?
– Ванюшку-то моего…
– После, после, – говорит предводитель, – когда черёд дойдёт, тогда и скажешь, в чём твоя просьба… Убрать старуху, – приказывает он.
Урядник ловким движением отодвигает старуху в толпу.
– Призываемые, – возглашает предводитель, – сейчас присутствие займётся поверкой ваших прав… Если кто из вас неправильно получил льготу, или наоборот по ошибке записан безльготным, или не с той льготой, какая ему приходится по закону, вы можете заявлять об этом присутствию, и оно разберёт… И можете заявлять не только за себя, но и за других ваших товарищей. Теперь подходите, кого я буду вызывать… Артюшин Михаил… Льгота второго разряда…
– Всякие жалобы и прошения принимаются только теперь, а после жеребьёвки уже нельзя, – говорит исправник будто про себя.
Начинается вызывание призываемых. Один за другим они подходят к столу, предводитель объявляет каждому его запись в призывном списке. Выслушав совершенно равнодушно, как нечто известное, решение своей участи, призываемые проходят в двери и смешиваются с толпой. Изредка заявляются жалобы.
– Неверно меня записали…
– В чём дело? У тебя льгота третьего разряда.
– Так точно, ваше благородие…
– У тебя брат на службе?
– На службе…
– Вот тебе и дали льготу…
– Обидно, будто!..
– Ступай!
– Слушаю-с…
Иногда кто-нибудь просит освидетельствовать отца, брата: они «улогие», или «неработники». Засвидетельствование их неспособности к труду может освободить от «рекрутчины» счастливца. «Улогие» торопливо раздеваются, и урядник подводит их к докторам. Докторов двое: один «уездный», так сказать сроднившийся с набором за многолетнюю практику, другой – молодой «земский». Этот злится, что его оторвали от дела: «Помилуйте, больницу на фельдшера бросил»!
– Что болит? – спрашивает «уездный» «улогого».
– Вздых у ево чажолый, – объясняет призываемый.
– Тебя не спрашивают. Работать можешь? Пахать, косить?..
– Какой уж я пахарь, ваше высокое благородие… Звание одно, что пахарь.
Доктор «слушает» его. «Здоров», говорит он.
– Вот ещё, родимый, поясницу к погоде разогнуть нет силы-возможности. – лепечет свидетельствуемый.
– Коллега, прошу, – говорит «уездный» «земскому», передавая трубочку.
Тот слушает. Оба доктора минуту смотрят друг на друга.
– Батюшка, отец родной, благодетель, – жалобно заявляет свидетельствуемый, – явите божескую милость, будьте настолько любезны… Улогий я как есть… Ноги вот ещё у меня.
– Что у тебя с ногами? – спрашивает земский врач, – разденься…
«Улогий» раздевается совсем. «В чём мать родила» он представляется жалким и тщедушным. Тело жёлтое, ноги совсем не соответствуют телу, они толстые, точно чем-то налитые.
– Эге… – говорит уездный доктор, – чего же ты молчал?
– Циррозис гепатис, – произносит земский доктор, – безусловно к работе не способен…
– Ну, счастлив ты, братец, – добродушно замечает предводитель призываемому, не замечая всей горькой иронии своих слов. – Льгота тебе… льгота…
– Первого разряда, – подсказывает исправник.
– Первого разряда, – говорит предводитель. – Ступай себе с Богом…
III
– Алдошин Иван, – вызывает председатель присутствия… – Курить как хочется… – добавляет он шёпотом…
– А у старшин, я думаю, ноги отекли не меньше, чем у этого «улогого», – иронизирует член управы, предлагавший «посадить» старшин, на что ему было юмористически сказано, что их и так «сажают», когда нужно, в кутузку.
– Алдошин Иван, – повторяет предводитель.
Из толпы выдвинулся бравый молодец с русыми кудрями. Вслед за ним рванулась давешняя старуха с мальчиком. Пред самым столом она опять стала на колени, призываемый же как-то странно улыбался.
– Я велел встать! Велел встать! – загорячился предводитель, – пока не встанешь и говорить не буду.
– Батюшка-а!.. Отец ты на-аш, – заголосила старуха.
Её подняли и поставили перед столом. Она стала совать предводителю прошение.
– Не надо бумаги… На словах объясни…
– Царица Ты наша, небесная заступница!.. Пожалей хоть Ты нас, горемычныих!.. – причитала старуха, размашисто крестясь и колотя пальцами свою иссохшую грудь.
– Да в чём твоя просьба, бабушка? – спросил исправник, – он кто тебе, Иван-то?..
– Ванюшка?.. Внучек, батюшка, внучек он мне!..
– У тебя брат есть? – обратился исправник к призываемому, просмотрев его семейное положение в списке.
– Есть, ваше высокородие.
– Ну, так о чём же ты просишь? Льготы тебе не полагается, раз у тебя брат работник.
– Какой же он работник, ваше благородие… Сделайте такую милость…
– Представь его: он будет освидетельствован.
– Да откеда ж я его приставлю, коли он третий год, беспашпортный, в «степе» шляется?..
– Это, братец, не причина. Не давайте ему паспорт… Обратитесь к вашему земскому начальнику…
– Нужо́н ему наш пачпорт! Он и вестей-то о себе не даёт. Так, слушок был, что с наложницей где-то у моря живёт. Жена по миру ходит, побирается…
– Ничего, братец, не поделаешь…
– Явите Божескую милость, ваше благородие… Семейство большое: мать, бабушка вот, две сестры девчонки, да вот брательник, глупой он…
– Ты женат?
– Женат, ваше благородие: ребёнок у меня, да вот другим баба тяжела…
– Жаль тебя, а делать нечего…
– Ступай! – уныло сказал предводитель.
На всё присутствие положение этого призываемого произвело тяжёлое впечатление. Резко бросилось в глаза несоответствие «печатного» закона с жизнью.
– Действительно, положение отчаянное, – заметил член управы.
– Никак нельзя, – сказал исправник…
– И как нарочно: кровь с молоком. Прямо в гвардию просится, – вставил воинский.
– Может быть, брат в безвестной отлучке? На этом основании… – начал и не докончил член управы.
– Пожалеть бы надо, – вздохнув сказал «дедушка», – семейству без него пропадать остаётся…
– Ничего сделать нельзя. Иди! – сурово сказал предводитель.
Старуха, глядя какими-то потерянными глазами на всё присутствие, начала причитать. Мальчишка, очевидно, неясно соображая, тихо всхлипывал и размазывал слёзы по лицу. Парень простоял ещё несколько минуть, потом резко махнул рукой и с тоской, произнёс:
– Эх-ма! Видно, участь наша такова! Бери, ваше благородие… Рассее-матушке послужить приходится… Пропадай вся семейства!
С этими словами призываемый ударил шапкой о пол и вприпрыжку бросился в толпу. Старуха стояла и голосила до тех пор, пока урядник не подхватил её снова почти в охапку и не увёл из «присутствия»…
IV
Занятия продолжались. Окончив «поверку», присутствие в полном составе стало доканчивать «верчение жеребьёв». Скоро их на столе образовалась целая куча. Подтащили «колесо», и предводитель, став подле него и несколько засучив рукава, ловким взмахом руки стал бросать в колесо по одному «жеребью». По окончании этого занятия были наложены печати, и присутствие тронулось обедать.
Вечером происходила жеребьёвка и продолжалась до поздней ночи. Это было самое скучное занятие. Предводитель, которому почти не было никакого дела, так как списки «вели» исправник и воинский, боролся с одолевавшей его дремотой и не всегда выходил победителем. Совершенно некстати школу истопили, и банный воздух особенно клонил ко сну. Свеча тускло горела точно в тумане. Призываемые апатично подходили к жеребьёвому колесу и, засучив рукав, вытаскивали свою «участь». По-видимому, на это они смотрели больше как на проформу, зная, что «счастливчиков» окажется немного, так как предстояло набрать почти полторы сотни, а всех было налицо, с льготными, немного более четырёхсот призываемых; писаря даже делали, «умственно» морща лбы, неприятные предположения: не дойти бы до «льготных»!
На следующий день закипела работа: начался «приём». Сперва осматривались «прошлогодние», получившие отсрочку по невозмужалости. Большинство из них, по-видимому, мало воспользовались «поправкой» и выглядели по прежнему плохо. Смотря на иного из них, смешно было предположить защитника отечества в тщедушном мальчике, беспомощно стоящем «в чём мать родила» перед присутствием. «Поправились» и были приняты сравнительно очень немногие, остальных или забраковали, или оставили до следующего года, несмотря на протест члена управы и «дедушки», тщетно убеждавших присутствие, что такие отсрочки больно отзываются на крестьянском кармане, лишая возможности призываемых, находящихся в неведении своей судьбы, устроиться как следует, идти на заработки, иногда жениться, не говоря уже о расходах по набору.
V
За прошлогодними и третьегодняшними пошли новые, вызываемые по порядку вынутых ими жеребьёв.
Один за другим подходили к «присутствию» призываемые, отделялись от толпы, в которой они кучились, полуголые, в одних рубашках. Нимало не смущаясь присутствием в комнате нескольких женщин, протискавшихся «с воли», они сбрасывали на ходу рубашку, которую ловко подхватывал урядник, и останавливались растерянные у стойки. Воинский с помощью урядника мерил рост, говоря при этом: «Не надувайся!» Затем он объявлял результат присутствию. Призываемый недоумевал и беспомощно смотрел вокруг, но тот же урядник ловко поворачивал его к докторам. «Уездный» мерил сперва размер груди, потом схватывал каждого призываемого за нос и говорил: «Надуйся!» Призываемый надувался «до краски». Это делалось с целью проверить целость барабанной перепонки. «Здоров?» – спрашивал доктор. «Всем здрав», – отвечал призываемый и выпячивал грудь. «Уездный» свидетельствовал рукой некоторые части тела и, тихонько толкнув осмотренного, начинал измерять грудную клетку следующего; также брал его за нос и говорил: «Надуйся». За «спешкой», конечно, ему некогда было умывать руки, но призываемые, по-видимому, этого антигигиенического обстоятельства не замечали. Иногда призываемый заявлял про разные свои недуги: по большей части оказывался или «вздых чижолый», или «сердце больное». Очень многие болезни являлись воображаемыми или выдуманными, но, употребляя на смотр «больного» минуту-две, доктор вряд ли мог быть в этом уверен. В «сомнительных» случаях «уездный» просил своего коллегу, земского, также осмотреть призываемого. Некоторые болезни бросались прямо в глаза: у того, когда он «надувался», слышался свист, вследствие прободения барабанной перепонки, у другого на ногах выступали синие вздувшиеся вены… Таких браковали. Иногда в случае разногласия постановляли отправить призываемого на испытание в больницу; тогда призываемый начинал (но уже поздно) доказывать, что он «всем здрав». Испытание в больнице лишало его последних дней в родной деревне. Были и явные симулянты, например, притворяющиеся глухими. Этих обязательно посылали на испытание. На второй день был принят и Алдошин Иван, взявший средний жребий. Он апатично отнёсся к осмотру; по-видимому, он примирился уже с мыслью, что «семья в разор придёт», и видел вмешательство свыше в том, что несоответствие писанного закона с жизнью отрывает его от родной семьи, обрекая её биться без него «впроголодь».
При приёмке Алдошин оказался «всем здрав» и, когда предводитель объявил, что он принят, он кивнул присутствию головой и сказал: «мерси» – словцо, подслушанное где-нибудь в городе!
Судьба Алдошина решилась…
VI
Прошло три года. Замолк уже победоносный гром русских пушек, выступивших в защиту европейской культуры в Поднебесной империи. Гром этот мешался с громом чужих пушек, прибывших в далёкий Китай со всего света и впервые гремевших целую кампанию в унисон. «Люди с косами» получили следуемое возмездие за то, что осмелились в просвещённом XX веке отстаивать свои «варварские» обычаи, свою собственную тысячелетнюю культуру и своих нелепых «богов». Китайские поля были удобрены человеческою кровью, и оставалось ждать теперь обильных урожаев в будущем.
Китай был основательно усмирён и узнал, как «работает штык», как далеко «бьёт» пуля и что такое европейский солдат в новом «крестоносном» походе. Старики, дети, женщины, девушки основательно познакомились с германским «броненосным» кулаком.
Война кончилась, и часть войск была отправлена на родину, в запас. В числе этих счастливцев был и Алдошин Иван, уже унтер-офицер. Он «сделал» всю кампанию и остался цел и невредим.
В одно прекрасное утро он распростился с «товарищами», с которыми свершил путь в много тысяч вёрст и вышел из товарного вагона на маленьком полустанке в двадцати верстах от родного села. Этот путь ему пришлось сделать пешком и ему много было времени вспомнить прошлое. Уже давно не имел он известий от родных, а последние, полученные ещё перед Китаем, были грустные. Семья, действительно, в разор пришла. Старуха побиралась, доживая свой век, жена ушла в город в «куфарки», так как дома делать было нечего, и землю убирать было некому.
Путь Алдошина близился к концу. По обеим сторонам дороги волновалась рожь; «цвет» лёгкой дымкой стоял над ней, и от лёгкого ветерка словно волны ходили. Серые жаворонки взлетали на верх и, остановившись в воздухе, трепыхали крылышками, щебеча свои милые песенки.
Вдали виднелась тёмная полоса леса. Солнце, поднявшееся из-за него, точно брызнуло сверху золотом лучей. Белые тучки плыли в бездонном синем небе… Было хорошо, светло… Природа лаской привета встречала странника.
По мере приближения к своему «месту» сердце Алдошина щемило всё более и более, и походка была не твёрдая, не солдатская. Вот показался вдали родной храм, сейчас, за пригорком, выглянет и очутится как на ладони всё село… Алдошин пошёл скорее, что-то захватывало ему дух. Вот и околица… вот и родная изба виднеется, но что это? Словно, она заколочена? У самых прясел навстречу Алдошину попалась девчонка лет восьми, грязная и оборванная, с сумочкой за плечами.
– Подайте Христа ради! – сказала она, протягивая ручонку.
Что-то знакомое почудилось Алдошину в лице девочки:
– Апроська, это ты? – не своим голосом спросил он.
Девочка испуганно взглянула и вдруг заплакала: очевидно, она испугалась.
– Апроська, да ведь это я, брательник твой, Иван солдат, – заговорил Алдошин, – Мать где? Бабушка?..
– Мамка по миру пошла, – залепетала девчонка скороговоркой, не глядя на Ивана, – бабушка Лукерья на зимнего Миколу померла…
– Царство небесное! – сказал Иван, крестясь…
– Все по миру ходим, тем и питаемся… Мы-тка думали вас китаец убил, – продолжала девочка, – живу я у тётки Пелагеи, «улогая» она… вот за кусочками хожу.
Алдошин молча смотрел на ребёнка, и что-то подступало ему к горлу.
– А тётинька Марфа в городу живёт… сказывали: в дорогом обряде ходит, – говорила Апроська, – вишь, по какому-то жёлтому билету теперь проживает… а девочку вашу, Саньку, в люди взяли… дядинька Сидор… а другая, маленькая, та в одночасье померла…
Но Алдошин уже не слушал: прислонившись к пряслам, он закрыл лицо руками и вздрагивал всем телом. Солнце пекло его обнажённую голову, а на груди блестела китайская медаль.
1904
