Текст книги "Агнес"

Автор книги: Петер Штамм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Петер ШТАММ
АГНЕС

St. Agnes! Ah! it is St.Agnes' Eve —

Yet men will murder upon holy days.

John Keats

Канун Агнесы – да, но лиходеи

Людскую кровь прольют и в день святой.

Джон Китс (Пер. С. Сухарева)

1

Агнес мертва. Ее убила ее же история. Ничего у меня от нее не осталось, кроме этой истории. Начинается она девять месяцев назад, в тот день, когда мы впервые встретились в Чикагской публичной библиотеке. Было холодно, когда мы познакомились. Холодно, как почти всегда в этом городе. Но сейчас еще холоднее, и снегопад. Над Мичиганским озером носится снег, погоняемый штормовым ветром, шум которого слышен даже сквозь большие плотно закрытые окна. Но снег не оседает на землю, его несет и несет, лежит он только там, куда не проникает ветер. Я погасил свет и смотрю сквозь окно на освещенные шпили небоскребов, на американский флаг, который ветер полощет в свете прожектора, и на далекие пустые площади внизу, где и сейчас, среди ночи, светофоры исправно меняют зеленый свет на красный, а красный на зеленый, словно ничего не произошло, словно ничего не происходит.

Здесь я жил с Агнес, в этой квартире, очень недолго. Здесь был наш дом, но теперь, когда ее нет, квартира стала для меня чужой и невыносимой. Лишь тонкий слой стекла отделяет меня от Агнес, всего один шаг. Но окна не открываются.

Я смотрю – не знаю уж, в который раз, – видео, снятое Агнес, когда мы в День Колумба отправились за город. «Columbus Day in Hoosier National Forest» note 1Note1
  «День Колумба в Национальном парке штата Индиана» (англ.).


[Закрыть], – написала она на коробке и на кассете старательным почерком и подчеркнула дважды, как мы детьми подчеркивали результат арифметической задачи. Я выключил звук. Происходящее на экране кажется мне более реальным, чем темная квартира, в которой я нахожусь. В этих кадрах остался странный свет, свет широких просторов октябрьского дня.

Пустое пространство, ни города, ни деревни, ни даже одинокой фермы. Последовательность коротких планов, и все они удивительно похожи. Новые и новые попытки охватить пейзаж. Иной раз я угадываю, почему Агнес включила камеру: странной формы облако, рекламный щит, полоска леса вдали, почти неразличимая при съемке широкоугольным объективом. Один раз она повернулась в мою сторону, чтобы снять меня за рулем. Я корчу гримасу. А потом явно попытка снять себя: зеркало заднего вида, в нем крупно – камера, а за ней, едва видимая, сама Агнес. Потом еще раз совсем недолго – Агнес, на этот раз за рулем, закрывающая рукой объектив.

Служитель парка. Он тоже закрывает объектив рукой, однако в отличие от Агнес он при этом смеется. Крупный план его рук, движущихся по листу карты, они показывают дорогу, которую на экране не разобрать. Служитель опускается на стул, открывает ящик стола, вынимает несколько брошюр. Он смеется и подносит одну из них к камере: «How to survive in Hoosier National Forest» note 2Note2
  «Как выжить в Национальном парке штата Индиана» (англ.).


[Закрыть]. Камера дрожит, снизу появляется рука и хватает брошюру. Служитель еще что-то говорит, его лицо становится серьезным. Камера отворачивается от него, ненадолго захватывает меня. Неожиданно – лес, редкие деревья. Я лежу на земле, похоже, сплю, по крайней мере, глаза мои закрыты. Камера приближается ко мне сверху, приближается, пока картинка не становится нерезкой, отходит назад. Потом она движется по моему телу до самых ступней и возвращается к голове. Она надолго задерживается на моем лице, еще раз пытается приблизиться, однако изображение снова становится нерезким, и она снова удаляется.

– Видео не желаете? – спросил продавец с напомаженными и зачесанными назад волосами, когда несколько часов назад я покупал в магазинчике внизу пиво. Он спросил об Агнес. Я сказал, что она меня оставила, и он двусмысленно улыбнулся. – Они все когда-нибудь уходят, – сказал он, – не переживай, в мире полно красивых женщин.

Агнес не любила этого продавца, она не знала почему. «Он меня пугает», – говорила она и смеялась вместе со мной, когда я ее вышучивал. Он пугал ее, как окна, которые не открываются, как ночное жужжание кондиционера, как мойщики окон, которые однажды днем показались в люльке за окном нашей спальни. Она не любила эту квартиру, этот дом, да и вообще весь центр города. Вначале мы над этим смеялись, потом она перестала об этом говорить. Но я замечал, что страх никуда не исчезал, он рос и стал таким большим, что Агнес уже не могла говорить о нем. Вместо этого чем больше одолевал ее страх, тем теснее прижималась она ко мне. Именно ко мне.

2

Я сидел в публичной библиотеке и просматривал, уже далеко не первый день, старые подшивки «Чикаго трибьюн», когда впервые увидел Агнес. Это было в апреле прошлого года. Она села в большом зале напротив меня, наверное, случайно, ведь большинство мест было занято. И положила на сиденье принесенную с собой подушку из поролона. На столе она разложила бумагу, книги, два или три карандаша, ластик, калькулятор. Когда я поднял глаза, то поймал ее взгляд. Она опустила голову, взяла верхнюю книгу из своей стопки и начала читать. Я попытался разобрать названия книг, которые она принесла с собой. Она, похоже, заметила это и легким движением повернула стопку к себе.

Я работал над книгой об американских железнодорожных вагонах класса люкс и как раз читал высказывания одного из политиков по поводу использования войск для подавления забастовки на заводе Пульмана. Я прямо зациклился на этой забастовке, хотя для моей книги она значения не имела. Я всегда руководствовался в работе собственным любопытством, но на этот раз оно завело меня слишком далеко.

С того момента, как Агнес уселась напротив меня, я не мог собраться. Ее внешность не была особенно примечательной, стройная и не очень высокая, густые каштановые волосы до плеч, лицо бледное и без косметики. И только взгляд был необычным, словно ее глаза могли говорить словами.

Не могу утверждать, что уже тогда в нее влюбился, но она заинтересовала меня, она занимала мое внимание. Я то и дело поглядывал на нее, вскоре мне самому стало неудобно, но я не мог ничего с собой поделать. Она не реагировала, не поднимала глаз, и все же я был уверен, что она замечала мои взгляды. Наконец она встала и вышла. Свои вещи она оставила на столе, забрала лишь калькулятор. Я последовал за ней, сам не понимая почему. Когда я появился в вестибюле, ее там не было. Я вышел на улицу и уселся на широкой лестнице у входа, чтобы выкурить сигарету. Меня познабливало после нескольких часов сидения в перетопленном читальном зале. Было четыре часа, и на улицах среди туристов и людей, бродящих по магазинам, стали появляться первые служащие, закончившие рабочий день и возвращающиеся домой.

Я ощущал пустоту ожидавшего меня вечера. Я почти никого не знал в этом городе. Если уж быть точным, то никого. Пару раз я влюблялся в какое-нибудь лицо, однако я умел справляться с подобными чувствами прежде, чем они могли стать для меня обузой. У меня уже был неудачный опыт отношений с женщинами, и я, не принимая какого-либо сознательного решения, на тот момент смирился с жизнью в одиночестве. Однако я понимал, что уже не смогу спокойно работать, пока эта незнакомая женщина будет сидеть напротив меня, а потому решил уйти домой.

Я затушил сигарету и как раз думал встать, когда эта женщина села на ступеньки чуть не в метре от меня, с бумажным стаканчиком кофе в руках. По пути она немного расплескала кофе, и теперь, поставив стаканчик на ступеньку, тщательно вытирала пальцы скомканным бумажным платком. Потом она достала пачку сигарет и принялась искать спички или зажигалку. Я спросил ее, не нужно ли ей огня. Она обернулась ко мне, словно от неожиданности, но по глазам я видел, что никакой неожиданности для нее не было. И еще я увидел что-то, чего я не мог определить.

– Да, пожалуйста, – ответила она.

Я дал ей прикурить, а сам закурил еще одну сигарету, и мы курили, сидя рядом, молча, но повернувшись друг к другу. В какой-то момент я спросил ее о чем-то, и мы начали говорить о библиотеке, о городе, о погоде. Только когда мы встали, я спросил, как ее зовут. Она ответила, что ее зовут Агнес.

– Агнес, – проговорил я, – странное имя.

– Вы не первый, кто это говорит.

Мы пошли обратно в читальный зал. Короткий разговор снял мое напряжение, и я снова мог работать, не отвлекаясь постоянно на нее. Если же я все-таки смотрел на нее, она отвечала мне приветливым взглядом, но без улыбки. Я оставался в зале дольше, чем предполагал, и, когда Агнес наконец стала собирать свои вещи, я шепотом спросил ее, придет ли она завтра.

– Да, – ответила она и впервые улыбнулась.

3

На следующий день я уже с утра был в библиотеке, и, хотя ожидал Агнес, мне было нетрудно сосредоточиться. Я знал, что она придет и мы будем разговаривать, выкурим по сигарете, выпьем кофе. В моей голове наши отношения зашли гораздо дальше, чем в действительности. Я уже начал размышлять о ней, у меня даже появились сомнения, а между тем у нас не было еще ни одного свидания. Моя работа шла хорошо, я читал, делал выписки. Агнес появилась около полудня, она мне кивнула. Она опять положила на стул неподалеку от меня подушку, разложила свои вещи, как накануне, взяла книгу и начала читать. Примерно через час она вытащила из рюкзачка сигареты, взглянула на них и бросила взгляд на меня. Мы оба встали и пошли, каждый со своей стороны, вдоль широкого стола к проходу, делившему зал пополам. Я пошел с ней к автоматам, продававшим кофе, она снова немного расплескала, мы снова уселись на ступеньках библиотеки. Накануне Агнес была довольно робкой, теперь же она говорила много и страстно, что меня удивило, потому что беседовали мы о вещах, особого значения не имевших. Она была беспокойна, и все-таки, похоже, мы как-то сразу сблизились, не зная друг о друге почти ничего, кроме имени.

Агнес рассказывала о своем друге, Герберте, я уж и не припомню, с чего это вдруг речь зашла о нем. С этим Гербертом приключилась недавно странная история. Он зашел, сказала Агнес, выпить в кафе, расположенное в большом отеле. Дело было к вечеру.

– Я сама пару раз была там с ним, – продолжала Агнес, – там играет пианист и подают лучший в городе каппучино. Чтобы попасть в кафе, нужно пройти мимо фонтана и спуститься на несколько ступенек. И вот когда Герберт шел по ступенькам, он столкнулся с женщиной. Она была не старше его, на ней было черное платье. Когда он увидел эту женщину, рассказывал Герберт, у него появилось странное чувство. Какая-то печаль, но в то же время и успокоение. Ему казалось, словно он знает эту женщину. И при этом он был уверен, что никогда не видел ее прежде. Он ощутил слабость и замер на месте.

Агнес затушила сигарету о ступеньку и бросила окурок в пустой стаканчик.

– Женщина тоже остановилась. Несколько секунд они стояли друг напротив друга. Потом женщина медленно приблизилась к Герберту. Она положила руки ему на плечи и поцеловала в губы. Он попытался обнять ее, но она высвободилась и отступила на шаг. Герберт освободил дорогу, и женщина с улыбкой двинулась дальше, наверх. На прощание она коснулась его руки.

– Странная история, – согласился я, – а он не попробовал выяснить, кто она?

– Нет, – ответила Агнес, и вдруг мне показалось, что ей стало неловко от того, что она рассказала мне об этом, она встала и сказала, что ей пора идти работать.

Когда мы на следующий день увиделись в третий раз, я спросил Агнес, не хочет ли она зайти со мной в кофейню напротив.

– Там кофе подают, – сказал я, – так что ты не сможешь расплескать.

Мы перешли через улицу. Агнес настояла на том, чтобы мы шли по переходу, подождав, пока на светофоре не появится надпись «Walk».

В этой кофейне я уже несколько недель почти каждое утро пил кофе и читал газету. Она была довольно убогая, а обитые красной искусственной кожей сиденья были слишком мягкими и неудобно низкими. Кофе там был жидкий и часто горчил, потому что его все время подогревали, но мне это место нравилось, потому что ни одна из официанток до сих пор не узнала меня и не пыталась заговорить, потому что для меня не держали мой любимый столик и потому что меня каждое утро спрашивали, что мне принести, хотя я всегда заказывал одно и то же.

Я спросил Агнес, над чем она работает. Она ответила, что закончила физический факультет и пишет диссертацию. О видах симметрии в кристаллических решетках. А еще полставки ассистента в Математическом институте при Чикагском университете. Ей двадцать пять лет.

Она сказала, что играет на виолончели, любит живопись и стихи. Она выросла в Чикаго. Ее отец несколько лет назад вышел на пенсию, и родители переехали во Флориду, так что она осталась одна. Она жила в однокомнатной квартире на краю города. У нее, в сущности, не было друзей, только три девушки, с которыми она встречалась каждую неделю, чтобы играть квартеты.

– Я не слишком общительный человек, – заметила она.

Я рассказал Агнес, что занимаюсь журналистикой. Она никак на это не отреагировала, не задавала мне никаких вопросов, а я не упомянул, что опубликовал несколько книг. Я в общем-то был рад, что она не проявила никакого интереса к моей работе. Я не очень горд своими книгами, есть темы поинтересней, чем сигары, история велосипеда или железнодорожные вагоны класса люкс.

Мы недолго поговорили о себе, в основном же беседа шла об искусстве и политике, о президентских выборах, которые должны были состояться осенью, и об ответственности ученого. У Агнес было пристрастие рассуждать об идеях, так было и позднее, когда мы познакомились ближе. Личная жизнь заботила ее мало, по крайней мере, она об этом не говорила. Когда мы обсуждали что-нибудь, во всех словах Агнес была странная серьезность, она придерживалась строгих взглядов. Мы просидели в кафейне долго. Лишь к полудню, когда посетителей стало больше и официантка стала проявлять нетерпение, мы вышли.

4

Довольно долго мы виделись только в библиотеке. Мы частенько курили вместе на лестнице или пили кофе и постепенно привыкли друг к другу, как привыкаешь к новой одежде, которая сначала должна повисеть в шкафу, прежде чем решишься надеть ее. И только через пару недель я пригласил Агнес поужинать. Мы уговорились пойти в маленький китайский ресторанчик неподалеку от университета.

Когда я в условленное время подошел к ресторану, то обнаружил у входа лежащую на тротуаре женщину. Она не шевелилась. Я опустился на колени и осторожно толкнул ее. Она была не старше Агнес. Волосы рыжие, а лицо бледное и усыпанное веснушками. На ней была короткая юбка и темно-зеленый пуловер. Похоже было, что она не дышала, и я не почувствовал сердцебиения, когда приложил руку к пуловеру прямо под грудью. Я побежал на перекресток и связался со «скорой». Женщина на другом конце линии выяснила мое имя, адрес, телефонный номер, прежде чем наконец пообещала выслать машину.

– Она мертва? – спросила женщина.

– Не знаю. Я не врач, – ответил я, – полагаю, что да.

Когда я вернулся к ресторану, вокруг лежавшей на тротуаре женщины собралось несколько прохожих, мы молча ждали «скорую помощь». Машина приехала минут через пять, как раз когда на улице появилась Агнес. Она шла с репетиции своего квартета и несла виолончель.

Я переговорил с санитарами, сказав им, что это я обнаружил женщину, как будто в том была какая-то заслуга.

– Мертва, – сказал водитель, – с ней все кончено.

Агнес стояла рядом со мной и ждала. Она не задавала вопросов, в том числе и позднее, за едой. За столом она сидела очень прямо, ела медленно и аккуратно, словно специально следила за тем, как бы не сделать какой ошибки. Пока она жевала, ее не отпускало нервное напряжение музыканта, ожидающего своего выхода. Ее лицо расслаблялось на мгновение только после того, как она проглатывала пищу, и тогда она явно испытывала облегчение.

– Я никогда не готовлю для себя, – сказал я, – только что-нибудь на скорую руку, яичницу. Для других готовить люблю. И ем в компании гораздо больше.

– Я вообще не люблю есть, – проговорила Агнес.

После еды я выпил кофе. Агнес заказала чай. Какое-то время мы сидели молча, и вдруг она сказала:

– Я боюсь смерти.

– Почему? – удивленно спросил я. – Ты больна?

– Нет, не сейчас, – ответила она, – но когда-нибудь ведь человек умирает.

– Я уж думал, ты всерьез.

– Разумеется, я всерьез.

– Я не думаю, что та женщина страдала, – сказал я, чтобы успокоить ее.

– Я не о том, страдала она или нет. Пока человек страдает, он, по крайней мере, живет. Я боюсь не момента смерти. Я боюсь смерти вообще – потому что тогда всему конец.

Агнес посмотрела куда-то в угол, будто увидела там кого-то знакомого, но когда я обернулся и посмотрел туда же, то не увидел ничего, кроме пустых столов.

– Ты ведь не знаешь, когда придет конец, – сказал я, а когда она не ответила, добавил: – Я всегда представлял себе это так, что когда-нибудь человек падает от усталости и находит в смерти покой.

– Ты явно не слишком долго над этим задумывался, – холодно заметила Агнес.

– Верно, – согласился я, – есть темы, интересующие меня больше.

– А что, если умрешь раньше? Прежде чем устанешь, – сказала она, – до того, как наступит покой?

– Я к этому еще совершенно не готов, – проговорил я.

Мы замолчали. Мне пришло на ум стихотворение Роберта Фроста, но я никак не мог вспомнить точный текст. Я заплатил у стойки, и мы вышли.

Агнес пришла со мной в мою квартиру, словно это было делом само собой разумеющимся. Я жил на двадцать восьмом этаже небоскреба «Дорал плаза», расположенного в самом центре города. В вестибюле мы застали продавца, который как раз закрывал свой магазинчик. Он подмигнул мне и двусмысленно усмехнулся.

– Сегодня видео не понадобятся, – проговорил он, сопровождая слова глубоким смакующим вдохом. Я не ответил и прошел мимо, даже не поздоровавшись.

– Кто это? – спросила Агнес в лифте.

Я взял ее за руку и поцеловал, и мы целовались, пока лифт не остановился на двадцать восьмом этаже с тихим звоном.

5

Все случилось очень быстро. Мы целовались в коридоре, потом в комнате. Агнес сказала, что еще никогда не спала с мужчиной, но, когда мы вошли в спальню, она была очень спокойна, разделась и осталась так передо мной. Она вела себя непринужденно и наблюдала меня с серьезным интересом. Она была удивлена моей бледностью.

Мы не выключали свет, и он продолжал гореть, когда мы заснули, уже глубокой ночью. Я открыл глаза, когда уже светало. На фоне матового четырехугольника окна я увидел силуэт обнаженной Агнес. Я встал и подошел к ней. Она приоткрыла маленькую боковую створку и просунула руку в узкую щель. Мы вместе смотрели на руку, двигавшуюся снаружи, будто она была сама по себе.

– Я не могла открыть окно.

– В квартире кондиционер…

Мы молчали. Агнес медленно вращала руку.

– Я почти гожусь тебе в отцы, почти, – произнес я.

– Но ты мне не отец.

Агнес втянула руку обратно и повернулась ко мне:

– Ты веришь в жизнь после смерти?

– Нет, – ответил я, – все было бы как-то… бессмысленно. Если бы это продолжалось и потом.

– Когда я была маленькой, мои родители каждое воскресенье брали меня с собой в церковь, – сказала Агнес, – но я с самого начала не могла поверить. Хотя мне этого иногда хотелось. У нас в воскресной школе была учительница, маленькая, уродливая, что-то у нее было не в порядке. Она волочила ногу, если не ошибаюсь. Однажды она рассказала нам, что ребенком она как-то потеряла ключ. Родители были на работе, и она не могла попасть домой. И тогда она помолилась, и Бог показал ей, где ключ. Она потеряла его, пока шла из школы домой. Я тогда тоже иногда молилась, но каждый раз начинала словами: «Боже милостивый, если ты есть на самом деле». Гораздо чаще я сама себе давала задания и загадывала: если смогу простоять четверть часа на одной ноге или пройду сто шагов с закрытыми глазами, тогда то, что я загадала, сбудется. Я и сегодня иногда ставлю свечку, заходя в церковь. За умерших. Хоть и не верю в это. Ребенком я все думала, почему же учительница волочит ногу, если Бог ее любит. Это же несправедливо.

– Быть может, есть что-то вроде вечной жизни, – проговорил я, закрывая створку окна. Тихие ночные звуки замолкли, и узость окружавшего нас пространства стала осязаемой. – В какой-то форме мы все живем после смерти. В памяти других людей, наших детей. И в том, что мы создали.

– Ты поэтому пишешь книги? Потому что у тебя нет детей?

– Я не хочу жить вечно. Совсем наоборот. Я бы хотел не оставлять следов.

– Неправда, – возразила Агнес.

– Пойдем ляжем, – сказал я, – еще слишком рано.

6

Когда я проснулся вновь, был уже почти полдень. Агнес еще спала. Она лежала на спине, натянув одеяло до самого носа. Когда я встал, она проснулась, и, когда я был под душем, она вошла в ванную, прислонилась к умывальнику и сказала:

– Прямо невероятно, что мы делали этой ночью, а ведь каждую секунду миллионы людей занимаются этим по всему миру.

Агнес заперлась в ванной, когда пошла принимать душ. Вышла она совершенно одетой, и я спросил, не стесняется ли она меня.

– Нет, – ответила она, – я всегда запираюсь, даже если одна дома. У моих родителей ванная не запиралась. Иногда они ходили в туалет, пока я принимала душ.

Я брился, а Агнес спустилась вниз в магазинчик, купить хлеба для тостов и апельсинового сока.

– Продавец пялился на меня, – сказала она вернувшись. – Он, должно быть, вспомнил, как видел нас вдвоем вчера вечером. Когда я платила, он облизывал губы и подмигивал мне.

Я сварил кофе и яйца, поджарил хлеб. За завтраком Агнес спросила меня про мои книги. Я показал их ей. Она полистала их и пожалела, что не знает немецкого.

– Сигары и велосипеды, несомненно, вызывают у тебя жгучий интерес, – заметил я.

– Я бы хотела узнать, как ты пишешь. У тебя длинные фразы, так ведь?

Мне было немного неловко за скудноватые трофеи прожитой мной части жизни. Я показал Агнес маленькую книгу рассказов, опубликованную много лет назад, и рассказал ей о своих литературных замыслах, незавершенных. Я действительно несколько лет назад начал писать роман, но так и не смог продвинуться дальше первых пятидесяти страниц. Агнес попросила меня рассказать ей, о чем роман, и пока я пытался кое-как связать то, что еще мог вспомнить, мне вдруг показалось смешным, что человека в моем возрасте могут занимать подобные идеи.

– Я больше его не пишу, – сказал я, – уже несколько лет. Когда-нибудь приходится признаться себе…

– Тебе не надо было бросать, начало звучит интересно.

– Мне никогда не удавалось справиться с сюжетом. Все оказывалось таким искусственным. Меня опьяняли мои собственные слова. Это так бывает, когда поёшь и не слышишь слов, одну только мелодию. Как в этих итальянских операх, которые никто не понимает.

Мы ели молча.

– Зачем ты взял свои книги с собой в Чикаго? – спросила Агнес. – Они тебе нужны?

– Нет, я никогда их не открываю. Или очень редко.

– Ты еще помнишь, что в них написано? Ты что-нибудь понимаешь в сигарах?

– Кое-что. Если я беру эти книги в руки, то не для того, чтобы их перечитывать. Они напоминают мне о времени, когда я над ними работал. Они – как зашифрованная память. Наткнувшись на книгу о вагонах, я буду думать о тебе и Чикаго.

– Звучит так, словно мы уже расстались.

– Нет, извини, я вовсе не в этом смысле.

– Моя диссертация тоже попадет в библиотеку, – сказала Агнес. – Мне нравится думать о том, что все, кто когда-либо станут заниматься симметрией в кристаллических решетках, будут натыкаться и на мое имя.

Мы вместе пошли в библиотеку.

– Ты видел Стоунхендж? – спросила Агнес, пока мы шли.

– Я как-то там был, – ответил я, – это было ужасно. Прямо рядом с монументом проходит автотрасса, и вся местность превращена в огромную ярмарку. Камней почти не видно за сувенирными киосками.

– Я там не была, но меня заинтересовала одна теория. Ее придумала женщина. Имени я не помню. Она считает, что у камней нет ни астрологического, ни мифологического значения; первобытные люди установили их только для того, чтобы оставить после себя след, отметину. Потому что они боялись, что природа поглотит их, что они исчезнут. Они хотели показать, что кто-то там был, что там жили люди.

– Многовато работы, если только для памяти.

– Но и пирамиды тоже, может быть, и башня «Сеарса»… Ты уже бывал в здешних лесах?

– Нет. Я еще ни разу не выезжал за город.

– Они бескрайние. Все деревья одинаковой высоты. Если сойти с дороги – заблудишься. Пропадешь, и никогда тебя не отыщут.

– Когда-нибудь в любом месте кто-нибудь да появится.

– Девчонкой я была скаутом, – рассказала Агнес. – Мой отец настоял, хотя я все это ненавидела. Как и другие девочки. Однажды мне пришлось поехать с ними в лагерь в Кетскиллс. Мы жили в палатках, сами вырыли яму для туалета. Мы построили веревочный мост, и одна девочка сорвалась и упала, дочь нашего соседа. Я всегда ее ненавидела. Училась она плохо, но руки у нее были умелые, и она часто помогала моему отцу в саду. Он относился к ней так, словно она была его дочерью, и всегда говорил, что хотел бы, чтобы у него была такая девочка. Сначала мы подумали, что с ней ничего не случилось. Ее звали Дженнифер. Но потом, два или три дня спустя, ее просто нашли поутру мертвой в палатке. Это было ужасно. Все кричали, и одной из воспитательниц пришлось пешком идти в ближайшую деревню. Тогда пришли люди с носилками и унесли Дженнифер. А мы поехали назад на автобусе и всю дорогу ревели. Только я не ревела. Я не радовалась ее смерти, но и скорби у меня не было. А еще я была рада, что можно ехать домой. Потом все набросились на меня, словно это я ее убила. Мой отец был хуже всех. До того я ни разу не видела, чтобы он плакал. Я думаю, если бы умерла я, он плакал бы меньше, а может быть, не плакал бы вообще.