Текст книги "Прогулки вокруг груши"

Автор книги: Петер Надаш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

и коллективным сознанием эта практика оценивалась как морально приемлемая, а в политическом смысле – даже желательная. Демократические преобразования не изменили фундаментальной структуры общественного сознания. Да, за несколько лет прошли приватизация и реприватизация, но все это

в наших обществах отторгалось трансформированным в духе уравнительности и усиленным в годы диктатуры коллективизмом, а с другой стороны, не могло воспрепятствовать тому, чтобы утвердившиеся ментальные и экономические механизмы продолжали функционировать в форме пронизывающей все общество коррупции. В свою очередь, это делает невозможным или ставит под угрозу демократическое развитие. Отсюда, из-под дикой груши, большая деревенская хроника представляется легко обозримой, среди прочего потому, что после великих событий и переворачивающих все вверх дном изменений история всякий раз на долгие века вновь умолкает в ней. Как будто сам Джузеппе Томази ди Лампедуза собственноручно начертал здесь над каждыми воротами знаменитое изречение: “Все должно измениться, чтобы все осталось по-старому”. Настоящий ночной шум, который я впервые услышал здесь, был гулом гигантских военно-транспортных самолетов, доставлявших грузы и личный состав на косовскую войну. С тех пор, как установился мир, опять стоит тишина. Когда-то под большой дикой грушей они, если верить рассказам, пели под тихую музыку. По-видимому, этой вековой осмотрительностью они давали понять богам, что они тут не веселятся в свое удовольствие и вовсе не собираются нарушать покой архейской ночи. В те времена в деревне был лишь один какой-никакой инструмент – контрабас, привезенный кем-то после Первой мировой с итальянского фронта. А о том, под какую музыку пели сельчане до этого, никто уже и не помнит. Так и слышу глухое звучание контрабаса

и монотонную тихую песнь в безмолвии летней ночи, нарушаемом только уханьем сов да звоном цикад.

Мрак рассеивают только луна и звезды.

Раньше в этих краях люди не знали заборов и свои огороды, которые здесь называют “капустниками”, защищали от вольно бродящих домашних и диких животных разве только зеленой изгородью. Дома ставили из бревен, обмазывая их глиной.

Последнюю ведьму здесь сожгли заживо в конце восемнадцатого столетия.

До конца девятнадцатого не знали, что такое печная труба, и дым очага выпускали через отверстие над кухонной дверью.

Электричество провели сюда в середине шестидесятых годов двадцатого века.

Когда сорок лет назад, совсем еще молодым человеком, я впервые был здесь, день в деревне заканчивался вместе с заходом солнца; кроме отсветов очагов, не было видно ни зги – ни керосиновых ламп, ни теплящейся коптилки. Да и сегодня еще бережливые или прижимистые старики отправляются на покой с наступлением темноты. Поезда в окрестностях не ходили, поэтому никаких отдаленных шумов, которые будили бы в человеке непрошеные представления о том, что отсюда можно попасть в далекие миры, никто здесь не слышал. В конце девятнадцатого века, когда сеть железных дорог в Австро-Венгерской монархии приобретала свои окончательные, подчиненные многообразным экономическим интересам очертания, иерархи католической церкви

в надежде на сохранение нравственных устоев настояли на том, чтобы железной дороги в этих местах не было. И ее по сю пору нет. Была построена лишь узкоколейка, которая связывала с отдаленной магистралью лесные угодья князей Эстерхази.

Словно сказочная игрушка на живом макете, этот поезд, постукивая колесами, по сей день перевозит бревна, огибая молчаливую опушку леса.

Мне кажется несомненным, что теплыми летними ночами под большой дикой грушей деревня погружалась в ритуальные воспоминания, подтверждая и подчас наново освящая содержание коллективного знания. И стоит только вообразить себе этот ритуал, как взгляд наш перенесется к тысячелетним истокам христианства. Что в этих местах означает все же не тысячу, а самое большее восемьсот лет. Дело в том, что после прихода венгров в Дунайский бассейн в этих поселениях жило мадьярское племя, которое, вопреки всем драконовским мерам, еще долго не удавалось примирить с порядками христианского королевства. Здесь, на прикрытой надолбами и засеками западной окраине королевства, где отличившиеся при защите укреплений крепостные ратники получали от средневековых королей дворянские привилегии, на протяжении двухсот лет венгры сохраняли древние обычаи и молились своим богам. Тени этих богов посещают обитателей этого края и по сей день, оставаясь душевно ближе им, чем они догадываются. Что случай в истории христианской Европы вовсе не единичный. Многие более значительные и обширные территории оставались во власти язычества еще дольше, и следы этих вековых временных сдвигов – в виде различий в уровне развития – сохраняются на духовной карте континента до сего дня.

Нечто подобное было на севере, далеко отсюда, на огромных лесистых пространствах между Северным морем и девственными озерами Мазовии, в междуречье Вислы и Немана, которое некогда населяли прузы, иначе – пруццены, или, как их называют сегодня, – пруссы. Обращением пруссов занялся в свое время пражский епископ Адальберт, сыгравший важную роль и в христианизации венгров. История его жизни заслуживает внимания уже потому, что через нее мы можем увидеть такие взаимосвязи, которые в это раннее время определяли внутреннюю жизнь того обширного географического пространства, которое современные политики любят называть Центральной Европой, иногда – Восточной, иногда – одновременно и той и другой, хотя, несмотря на всю настоятельную потребность в определении, никто не может или не осмеливается очертить границы этой территории.

Человеку, который все же решится внести в этот вопрос ясность, прежде всего придется сказать, где находится центр континента и, соответственно, – что следует считать его периферией. Но прежде нужно будет определиться

с историческим понятием “Европа”, освободив его из националистических,

а также колониалистических тенет разнообразных национальных мифологий, чтобы описать историю континента как сложный и многогранный процесс их взаимодействия, взаимовлияния и взаимопроникновения культур. При этом выяснится, что ни европейская история, ни европейская культура не могут быть описаны в рамках географических понятий. К примеру, религиозная история России существенным образом отличается от истории тех стран, которые присоединились не к Византийской церкви, однако история русского искусства, философии и менталитета не может описываться как совершенно особая, оторванная от Европы, хотя в географическом отношении континент заканчивается на Урале – континент, но не европейская история. Наибольшим остроумием в произвольном жонглировании географическими понятиями отличился в 1814 году князь Меттерних. На Венском конгрессе, где представители европейских монархий, используя новейшие приемы дипломатической практики, на века решили судьбу континента, канцлер Австрии заявил: “Europa endet bei der Wiener LandstraЯe”. То есть Европа заканчивается за Ландштрассе, что расположена на востоке Вены за рыночной площадью. Ибо дальше – уже Балканы, где, как известно, живут недочеловеки. На месте бывшего венского рынка ныне находится крупный автовокзал, куда прибывают рейсовые автобусы из балканских стран.

Как бы там ни было, славный муж по имени Адальберт, явившийся на свет в 995 году в Либице, в семье князя, и принявший в тридцатилетнем возрасте сан епископа Пражского с тем условием, что получит достаточно власти для обуздания нравственной распущенности, по прошествии нескольких лет вынужден был признать, что своими суровыми мерами ничего не добился.

Из этой истории выясняется, в частности, что имел в виду Адальберт, говоря

о попрании нравственных норм. Дело было вовсе не в том, что некая женщина из весьма благородной семьи изменила мужу, да еще со священником, бывшим ее исповедником. Столь банальные случаи Адальберта не интересовали. В бешенство же его привело то, что женщину, по языческому обычаю, готовится казнить ее муж, что одобряют не только члены обеих семей, но и вся Прага. Безнравственным Адальберт считал коллективное языческое дикарство. Аналогичную регрессивную роль в условиях демократии играет премодерное состояние сознания, существенно ограничивающее эффективность демократических механизмов.

С помощью слуг Адальберт похитил несчастную и упрятал ее в монастырь. Но не взял в расчет, что среди Христовых невест тоже были сторонницы языческих ритуалов, поэтому благородной семье не составило труда быстро найти убежище дамы. Слуги этой семьи выкрали греховодницу, и муж ко всеобщему удовлетворению собственноручно прикончил ее. Боясь народного гнева и самосуда, Адальберт бросил свою епархию и вместе со свитой отправился искать убежища к язычникам венграм, рассчитывая на больший успех. От своих послов он уже знал, что князь венгерских племен Геза склоняется к христианству. В стольный град Венгерского княжества он прибыл в 994 году и сумел крестить многих знатных венгров. Долго ли он оставался здесь, мы не знаем. Известно лишь, что он оставил в Венгрии своего помощника Астрика, ставшего придворным советником первого венгерского короля в делах христианизации. Именно Астрик весной 1001 года во главе миссии отправился в Рим за благословением к папе Сильвестру II.

Адальберта к этому времени в живых уже не было. О том, как сложилась его судьба, известно немного. Какое-то время он находился при дворе князя Болеслава, причем оказался там не потому только, что откликнулся на призыв польского князя обратить наконец язычников пруссов в Христову веру, но и по той причине, что пражский двор не хотел и слышать о том, чтобы он снова стал епископом чехов. С тех пор как рухнула Берлинская стена, это величайшее сооружение времен “холодной войны”, и миру снова стали доступны прежде изолированные, зажатые между сильными западными демократиями и советской державой страны, толпы изумленных туристов и взволнованных предпринимателей открывают для себя этот нетронутый цивилизацией, покрытый сумрачными лесами и кристально-чистыми озерами польский край, где язычники пруссы зарезали епископа Адальберта вместе со свитой. Болеславу, чтобы предать земле поруганные останки епископа по правилам своей новой веры, пришлось заплатить за него баснословный выкуп. После этого более двухсот лет польские князья даже не помышляли о насильственной христианизации прусских соседей. И только в 1226 году князь Конрад Мазовецкий заключил договор с великим магистром основанного в Палестине немецкого ордена, который заручился гарантиями понтифика и императора Священной Римской империи в том, что в награду за христианизацию и колонизацию он действительно получит область Хелмно и земли прусских племен, как обещал ему польский князь. Полвека во имя христианской любви длилась кровопролитная война

с язычниками. Даже наша дикая груша не упомнит столь давних времен.

Зато неподалеку от нее растет древний каштан, которому, по утверждениям лесников, не менее восьмисот лет. По нескольку раз в год я совершаю к нему паломничество. Своей прочностью он напоминает крепость. Стоит, вскарабкавшись на пригорок, на тихой лесной опушке.

Когда он еще только подрастал, местных жителей удалось наконец-то обратить на путь истины. Но окрестность от этого изменилась мало, следов

не осталось, да их и не было. Даже в обычаях, в оборотах речи перемены почти не прослеживаются. Никто не призывает на помощь ни Иисуса Христа, ни Деву Марию, к ним не взывают, их не бранят, а если человек попадает в беду, то в лучшем случае поминает Бога. Во многих селениях, ютящихся на вершинах холмов, до сих пор нет храма, что объясняется вовсе не только бедностью. И только в трех небольших церквушках, основы которых заложили в раннем Средневековье миссионеры, службы проходят до сего дня. Куда ни глянь – ни часовен, ни придорожных распятий. Для укоренения христианства в этих древних поселениях просто не было времени, да и методы насаждения христианской любви, видимо, были не слишком-то убедительными. О том, что здесь проживают христиане, напоминают разве что намогильные камни да сооруженные из бревен звонницы.

Когда свободно избранный парламент Третьей Венгерской республики законодательно урегулировал отношения государства и церкви и впервые в истории не поставил один институт над другим, а соподчинил их, я решил поделиться испытываемой от этого радостью с пожилым соседом, с которым ехал

в автобусе. Мне хотелось вместе с ним ликовать по поводу обретенного права на свободу вероисповедания. Он долго молчал. А потом, озабоченно и явно испытывая недоверие к принятому закону, ответил, что ему не хотелось бы, чтобы по воскресеньям его внуков гнали в церковь жандармы, как когда-то его самого.

Названия поселений состоят здесь из двух частей – из имени собственного, то есть чьей-то фамилии, и имени нарицательного, обозначающего тип поселения. Последнее в древневенгерском языке означало поляну, лесную вырубку,

а позднее – именье, вотчину. Каждая деревня была здесь когда-то дворянским поместьем. И ныне живут в этих деревнях потомки тех крепостных ратников, которые защищали границу и которых за их многолетнюю службу и переход

в новую веру в 1178 году король Бела III, а несколькими десятилетиями позднее и король Андраш II освободили от рабства и возвели в дворянство. Имена этих новых дворян свидетельствуют не только о венгерском, но и турецком, куманском, славянском и даже валлонском происхождении. Известно также, что сегодня они живут не совсем там, где некогда поселились их предки. Изначально деревни располагались не на холмах, а в широких долинах и на пригорках вблизи ручьев. Раскопки, произведенные в конце девятнадцатого века,

и более позднее изучение местности, а также археологические находки свидетельствуют, что поселения эти более древние. Каменные орудия и осколки керамики говорят о том, что самые первые обитатели облюбовали эти места еще в неолите. Например, в близлежащей деревне из земли извлекли предметы, относящиеся к периоду поздней бронзы, в том числе фрагмент довольно большой и обильно украшенной статуэтки, запечатлевшей стоящую женщину,

и даже целый горшок золотых монет. Места оставались заселенными в эпоху ранней и поздней бронзы и в железный век, поздней здесь надолго обосновались кельты, также оставившие свои следы. От эпохи римского завоевания, наряду с кельтскими, здесь сохранились и очаги италийских поселенцев.

За ними последовали авары, спорадически появлялись германцы, моравы

и франки и, наконец, волны переселенцев славян. Римские черепки нередко попадаются и мне. Их выворачивают из земли плуг, лопата, вымывают дожди. Мне не нужно быть археологом, чтобы где-нибудь на крутом берегу речушки обнаружить место, где люди жили на протяжении тысячелетий. Такие места остаются плоскими и непривычно пустынными, и растительность вокруг них растет иначе.

Восходящая к началам исторических времен преемственность была прервана турецким нашествием. Обитателям дворянских усадеб не оставалось иного, как, покинув берега речушек, перебраться в более безопасные места, на вершины холмов, в ту пору еще покрытых лесом. В раннее Средневековье дороги проходили вдоль берегов рек, и осенью и весной, когда однолетние травы уже оголили или еще не покрыли землю, их колеи хорошо видны. По этим дорогам и совершали набеги турки – врывались в деревни, угоняли скот, опустошали сосуды с житом и уводили в рабство детей. И даже если они не поджигали соломенную крышу скромного, больше похожего на лачугу дома, для уцелевших все это означало голодную смерть зимой или ранней весной. Полтора века османского господства с трудом пережили даже те, кто переселился на вершины холмов. Когда в конце семнадцатого столетия австрийской императорской армии удалось оттеснить турок на Балканы, в деревне насчитывалось семнадцать душ. И эти семнадцать душ в значительной степени сохранили тысячелетнее знание, кое-что из которого перепало и мне.

И потому я знаю, что теплыми летними ночами под большой дикой грушей, растущей в моем дворе, деревня тихонько пела, и знанием этим я делюсь с другими, хотя в наши дни избранных деревьев больше не существует и сельчане уже не поют.

Перевод Вячеслава Середы