Текст книги "Родословная абсолютистского государства"

Автор книги: Перри Андерсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Основная внутренняя причина становления восточноевропейского абсолютизма находилась, однако, в сельской местности. Его сложная репрессивная машина была в первую очередь направлена против крестьянства. Семнадцатый век был эпохой падения цен и численности населения практически по всей Европе. На Востоке войны и социальные бедствия вызвали особенно острый кризис, связанный с нехваткой рабочей силы. Тридцатилетняя война послужила причиной жесточайшего отставания всей германской экономики к востоку от Эльбы. Демографические потери во многих районах Бранденбурга превышали 50  % [271] . В Богемии общая численность населения снизилась с 1 миллиона 700 тысяч до менее 1 миллиона человек к моменту подписания Вестфальского мира [272] . В России невыносимое напряжение Ливонской войны и опричнины привело к жестокой депопуляции и бегству из центральной части страны в последние годы XVI в.; от 76 до 96 % поселений в окрестностях самой Москвы были оставлены их жителями [273] . Смутное время с его гражданскими войнами, иностранными интервенциями и сельскими восстаниями было отчасти результатом нестабильности и дефицита рабочей силы, находившейся в распоряжении землевладельческого класса. Демографический спад этого периода, таким образом, создал или усилил нехватку сельскохозяйственной рабочей силы для обработки поместий. Кроме того, существовала постоянная региональная предпосылка этого дефицита, основная местная проблема восточного феодализма – слишком малое число крестьян, рассеянных на огромных территориях. Некоторое понимание контраста с условиями в Западной Европе можно извлечь из простого сравнения: плотность населения в России в XVII в. составляла 3–4 человека на квадратный километр, в то время как во Франции эта цифра достигала 40, то есть в 10 раз больше [274] . На плодородных землях Юго-Восточной Польши и Западной Украины, самой богатой сельскохозяйственной области Речи Посполитой, плотность населения была немного выше – от 3 до 7 человек на квадратный километр [275] . Большая часть равнины Центральной Венгрии – теперь пограничная область между Австрийской и Турецкой империями – лишилась населения в такой же степени. Первой задачей землевладельческого класса стала, таким образом, не фиксация уровня сборов, которые должны были платить крестьяне, как на Западе, а ограничение передвижений сельского жителя и прикрепление его к поместью. На огромных территориях Восточной Европы наиболее типичной и эффективной формой классовой борьбы крестьянства было простое бегство – массовое оставление земель для побега на незаселенные и не отмеченные на карте территории.

Меры, принятые прусским, австрийским и чешским дворянством, чтобы предотвратить эту традиционную мобильность в конце Средневековья, уже были описаны. Естественно, они были усилены в эпоху зарождения абсолютизма. Дальше на восток, в России и Польше, проблема была значительно более серьезной. Не существовало стабильных границ и рубежей поселения на обширных понтийских (черноморских) внутренних территориях, между двумя странами; густо заросший лесом Север России традиционно был областью «черносошного» крестьянства без помещичьего контроля; в то же время Западная Сибирь и Волго-Донской регион на юго-востоке все еще оставались отдаленными, бездорожными пространствами в процессе постепенной колонизации. Неконтролируемая сельская эмиграция во всех этих направлениях давала возможность избежать помещичьей эксплуатации для независимого ведения хозяйства в жестких условиях пограничья. В течение XVII в. длительный растянутый процесс закрепощения крестьян в России преодолевал сопротивление этой естественной среды: огромные, рыхлые окраины, окружавшие со всех сторон образцовые дворянские землевладения. Таким образом, исторический парадокс состоит в том, что Сибирь по большей части была освоена мелкими крестьянскими хозяйствами из «черносошных» общин Севера, стремившихся к большей личной свободе и экономическим возможностям, в тот самый период, когда огромная масса крестьян центральных территорий погружалась в унижающую неволю [276] . Именно отсутствие нормального территориального закрепления в России объясняет поразительное выживание рабства в очень значительном масштабе. В конце XVI в. холопы все еще занимались сельскохозяйственными работами приблизительно в 9-15 % российских поместий [277] . Как уже было показано, наличие сельского рабства в феодальной социальной формации всегда означает, что система крепостничества сама по себе еще не закрыта и что значительное число прямых производителей в сельской местности все еще свободны. Владение рабами было одним из ресурсов бояр, дававшее им критическое экономическое преимущество над мелкопоместным служилым дворянством [278] . Этот факт перестал играть важную роль только тогда, когда в XVIII в. сеть закрепощения охватила фактически все российское крестьянство. Тем временем существовало упорное межфеодальное соревнование за контроль над «душами», чтобы обрабатывать дворянские и церковные земли: бояре и монастыри с более прибыльными и рационально организованными поместьями часто принимали беглых крепостных из небольших поместий, затрудняя их возвращение бывшим хозяевам, что вызывало недовольство дворянского класса. Только когда установилось стабильное и сильное самодержавие с государственным аппаратом принуждения, способным приводить в исполнение закрепощение на всей территории России, эти конфликты прекратились. Таким образом, именно постоянная озабоченность помещиков проблемой мобильности рабочей силы на Востоке была основной причиной их стремления к абсолютизму [279] . Сеньориальные законы, привязывающие крестьянство к земле, уже широко применялись в предшествующую эпоху. Но, как мы видели, их реализация обычно оставалась весьма несовершенной: фактические трудовые модели ни в коей мере не соответствовали сводам законов. Миссией абсолютизма было повсеместное преобразование юридической теории в экономическую практику. Безжалостно централизованный и унитарный репрессивный аппарат был объективной необходимостью для контроля и подавления широко распространенной сельской мобильности во времена экономической депрессии. Никакая простая сеть индивидуального землевладельческого судопроизводства не могла полностью справиться с этой проблемой, независимо от степени ее деспотичности. Внутренние полицейские функции, необходимые для вторичного закрепощения на Востоке, были в этом отношении более важными, чем те, что требовались для первичного закрепощения на Западе. В результате абсолютистское государство возникло здесь раньше, чем отношения производства, на которых оно было основано, фактически одновременно с тем, как это произошло на Западе.

Польша вновь была исключением в логическом развитии этого процесса. Точно так же, как ей пришлось заплатить шведским «потопом», как внешним наказанием за то, что она не создала абсолютизма, внутренней ценой этой же неспособности стало крупнейшее крестьянское восстание эпохи – испытание украинской революции 1648 г., которое стоило ей трети ее территории и нанесло удар по морали и доблести шляхты ; от этого удара Украина никогда полностью не оправилась, а революция стала прелюдией к шведской войне. Особый характер украинской революции был прямым результатом основной проблемы крестьянской мобильности и бегства на Востоке [280] . Восстание было начато относительно привилегированными казаками на Днепре, которые изначально были беглыми русскими и русинскими крестьянами, или черкесскими горцами, которые расселились на огромных приграничных территориях между Польшей, Россией и татарским Крымским ханством. На эти безлюдные земли они пришли, чтобы принять там полукочевой, конный образ жизни, схожий с тем, который вели их исконные враги татары. Через некоторое время сложная социальная структура трансформировалась в казачьи общины. Их политическим и военным центром стал укрепленный остров, или Сечь, расположенный ниже днепровских порогов и образованный в 1557 г. Здесь был сформирован воинский лагерь, собранный в полки, выбиравшие делегатов на совет офицеров, или «генеральную старшину», которая, в свою очередь, избирала верховного командира, или гетмана. За пределами Запорожской Сечи, бродячие шайки бандитов и лесных жителей смешивались с оседлыми крестьянами под руководством своих собственных старшин. Польское дворянство, столкнувшееся с этими общинами в ходе своей экспансии на Украину, вынуждено было терпеть воинские силы запорожских казаков в ограниченном количестве, в форме «регистровых» полков под формальным командованием поляков. Казачьи войска использовались как вспомогательная кавалерия в польских военных кампаниях в Молдавии, Ливонии и России. Успешные офицеры становились богатой собственнической элитой, доминировавшей над рядовыми казаками. Иногда они фактически становились польскими дворянами.

Это социальное сближение с местной шляхтой, которая постоянно расширяла свои земли в восточном направлении, не изменило военной аномалии полковой независимости Сечи, с ее полународной разбойничьей базой; не повлияло оно и на казаков, занимавшихся сельским хозяйством и живших среди крепостного населения, возделывавшего обширные поместья польской аристократии в этом регионе. Крестьянская мобильность, таким образом, позволила родиться в причерноморских степях социологическому феномену, фактически неизвестному в то время на Западе, – массы простых сельских жителей способных выставить организованные армии против феодальной аристократии. Внезапный мятеж «регистровых полков» под предводительством своего гетмана Хмельницкого в 1648 г. был, таким образом, в состоянии бросить вызов польским армиям. Их восстание, в свою очередь, стало началом огромного всеобщего подъема крепостных Украины, которые сражались бок о бок с бедным казачьим крестьянством, чтобы сбросить своих польских землевладельцев. Три года спустя сами польские крестьяне восстали в Краковском регионе Подхале, вдохновленные украинскими казаками и крепостными. Дикая гражданская война велась в Галиции и на Украине, где шляхетские армии терпели одно поражение за другим от запорожских войск. Закончилось это роковой сменой Хмельницким подданства и Переяславским договором 1654 г., согласно которому вся Украина, расположенная на левом берегу Днепра, перешла под управление царей, при сохранении интересов казачьей старшины [281] . Украинское крестьянство-казаки и не казаки – стало жертвой этой операции: «умиротворение» Украины путем интеграции офицерского корпуса в Российское государство восстановило его узы. После длительной эволюции казачьи эскадроны сформировали элитные корпуса царского самодержавия. Переяславский договор символизировал, в действительности, сравнительную параболу развития двух главных соперников в этом регионе в XVII в. Разделенное Польское государство показало свою неспособность победить и подчинить казаков, так же как не смогло оказать сопротивления шведам. Централизованное царское самодержавие оказалось способным сделать и то и другое – отразить шведскую угрозу и не только покорить, но в итоге использовать казаков как репрессивную карательную силу против своих собственных масс.

Восстание на Украине было самой масштабной крестьянской войной в тот период в Восточной Европе. Но оно было не единственным. Все основные восточноевропейские аристократии в то или иное время в XVII в. столкнулись с восстаниями крепостных. В Бранденбурге повторялись вспышки сельского насилия в центральном районе Пригницы, во время завершающей фазы Тридцатилетней войны и в последующее десятилетие: в 1645, 1646,1648,1650 и вновь в 1656 гг. [282] Концентрация королевской власти Великим курфюрстом должна рассматриваться на фоне волнения и отчаяния в деревнях. Богемское крестьянство, подвергавшееся постепенному ухудшению своего экономического и законного положения после Вестфальского договора, восстало против своих хозяев по всей стране в 1680 г., и последние вынуждены были призвать австрийские войска, чтобы подавить этот мятеж. Сверх того, в самой России наблюдалось несравнимое количество сельских восстаний, которые растянулись на период со Смутного времени рубежа XVII в. до эпохи Просвещения XVIII столетия. В 1606–1607 гг. крестьяне, простолюдины и казаки на Днепре захватили местную власть под предводительством бывшего холопа Болотникова; его войско было близко к тому, чтобы провозгласить в Москве царем Лжедмитрия. В 1633–1634 гг. крепостные крестьяне и дезертиры восстали на Смоленщине под предводительством крестьянина Балаша. В 1670–1671 гг. фактически весь юго-восток, от Астрахани до Симбирска, сбросил контроль землевладельцев, когда огромное войско крестьян и казаков, возглавляемое бандитом Разиным, шло вверх по волжской долине. В 1707–1708 гг. сельские массы на Нижнем Дону поддержали казака Булавина в жестоком восстании против увеличения налогообложений и принудительного труда на верфях, установленных Петром I. Наконец, в 1773–1774 гг. произошло последнее и самое масштабное из всех восстание: устрашающий подъем множества эксплуатируемого населения от предгорья Урала и пустынь Башкирии до берегов Каспийского моря, под командованием Пугачева. Это восстание смешало горных и степных казаков, приписных рабочих, крестьян и скотоводческие племена в одной волне мятежей, для подавления которых потребовалось полномасштабное развертывание российских императорских армий.

Все эти народные восстания происходили на неопределенных приграничных территориях России: в Галиции, Белоруссии, Украине, Астрахани, Сибири. Центральная государственная власть истощилась, и перемещающиеся массы разбойников, авантюристов и беглых смешались с оседлыми крепостными и дворянскими сословиями: все четыре крупнейших восстания возглавлялись представителями казачества, которые имели военный опыт и организацию, что делало их такими опасными для феодального класса. Существенно, что только после окончательного закрытия украинского и сибирского фронтира в конце XVIII в., когда колонизаторские планы Потемкина были завершены, российское крестьянство, в конце концов, было приведено в угрюмую неподвижность. Таким образом, по всей Восточной Европе, интенсивность классовой борьбы в сельской местности, обычно скрытая в форме побегов крестьян, также провоцировала крестьянские взрывы против крепостничества, во время которых коллективная власть и собственность знати подвергались прямой опасности. Плоская социальная география большей части региона, которая отличала ее от более сегментированного пространства Западной Европы [283] , могла придать этой угрозе особенно серьезные формы. Опасность, исходившая от собственных крепостных, следовательно, играла роль главной центростремительной силы для аристократии восточной Европы. Появление абсолютистского государства в XVII в. в конечном счете стало ответом на социальный страх: его военно-политический аппарат принуждения был гарантией стабильности крепостничества. Таким образом, внутренний порядок абсолютизма на Востоке дополнял его внешние задачи: функцией централизованного государства была защита классовых позиций феодальной аристократии как от ее соперников за рубежом, так и от крестьян внутри страны. Организация и дисциплина одних, изменчивость и неповиновение других диктовали ускоренное политическое объединение. Таким образом, абсолютистское государство, повторенное за Эльбой, стало общим европейским феноменом.

Каковы были особые черты восточного варианта этой укрепленной феодальной машины? Можно выделить две основные и взаимосвязанные особенности. Во-первых, влияние войны на ее структуру было даже более важным, чем на Западе, и приняло беспрецедентные формы. Возможно, Пруссия представляет крайний предел, достигнутый милитаризацией генезиса этого государства. Функциональная сфокусированность на войне сделала зарождавшийся государственный аппарат к роли побочного продукта военной машины правящего класса. Абсолютизм Великого курфюрста Бранденбургского был, как мы видели, рожден среди суматохи шведских походов через Балтику в 1650-х гг. Его внутренняя эволюция и способ объединения представляли выразительное исполнение высказывания Трейчке: «Война – отец культуры и мать созидания». Вся налоговая структура, гражданские службы и местная администрация Великого курфюрста стали техническими подразделениями Генерального военного комиссариата (Generalkriegskommissariat). С 1679 г., в период войны со Швецией, этот уникальный институт под командованием фон Грумбкова стал высшим органом Гогенцоллерновского абсолютизма. Другими словами, прусская бюрократия появилась как побочная ветвь армии. Генеральный военный комиссариат стала всевластным военным и финансовым министерством, которое не только поддерживало постоянную армию, но и собирало налоги, регулировало промышленность и обеспечивало провинциальный аппарат Бранденбургского государства. Знаменитый прусский историк Отто Хинце так описывал развитие этой структуры в следующем столетии: «Вся организация бюрократического аппарата была переплетена с военными целями и предназначалась для их обслуживания. Сами провинциальные полицейские были выходцами из военных комиссариатов. Каждый государственный министр одновременно получал права военного министра, каждый член совета в административной и финансовой палатах одновременно являлся членом военного совета. Бывшие офицеры становились членами провинциальных советов, или президентами и министрами; административные чиновники, большей частью, были набраны из бывших полковых квартирмейстеров и ревизоров; более низкие должности заполнялись, насколько это было возможно, ушедшими в отставку сержантами и ветеранами войн. Таким образом, все государство приобретало военный порядок. Вся социальная система была поставлена на службу милитаризму. Дворяне, бюргеры и крестьяне были обязаны, каждый в своей сфере, служить государству и работать на короля Пруссии» [284] . К концу XVIII столетия доля населения, призванного в армию была, возможно, в 4 раза выше, чем в тогдашней Франции [285] , типичным образом она пополнялась за счет насильственной вербовки иностранных крестьян и дезертиров. Юнкерский контроль над этой командой был действительно абсолютным. Огромная военная машина регулярно поглощала почти 70–80 % фискальных доходов государства ко времени Фридриха II [286] .

Австрийский абсолютизм, как будет видно, представлял собой несовершенную смесь западных и восточных черт, соответствуя своей смешанной территориальной базе в Центральной Европе. Никакой концентрации, сопоставимой с берлинской, в Вене никогда не было. Однако примечательно, что в рамках эклектичной административной системы Габсбургсокого государства основные централизующие и инновационные импульсы с середины XVI до конца XVIII в. исходили из имперского военного комплекса. Действительно, в течение долгого времени он единственный обеспечивал практическое реальное существование династического союза различных земель, находившихся под правлением Габсбургов. Так, Высший военный совет, или Гофкригсрат, был единственным правительственным органом, чья юрисдикция распространялась в XVI в. на все габсбургские территории, единственным исполнительным агентством, объединявшим их в русле правящего курса. В дополнение к своим оборонительным обязанностям в отношении турок, Гофкригсрат отвечал за прямое гражданское управление всеми территориями вдоль юго-восточной границы Австрии и Венгрии, на которых располагались гарнизоны пограничной ( Grenzer ) милиции, подчиненной ему. Его последующая роль в медленном росте Габсбургской централизации и создании развитого абсолютизма всегда была определяющей. «Вероятно, из всех центральных органов правительства, он, в конечном счете, больше всех повлиял на процесс объединения различных наследственных территорий, и все, включая Богемию и особенно Венгрию, для защиты которых он, прежде всего, был создан, признавали его высший контроль над военными делами» [287] . Профессиональная армия, появившаяся после Тридцатилетней войны, закрепила победу династии над богемскими сословиями: поддерживаемая налогами с богемских и австрийских земель; она стала первым постоянным аппаратом правительства в обеих областях, не имея гражданского эквивалента на протяжении целого столетия. То же самое происходило в венгерских землях – продвижение Габсбургской армии в Венгрию в начале XVIII века в конечном счете привело ее к тесному политическому союзу с другими династическими владениями. Здесь абсолютистская власть сосредоточилась исключительно внутри военной ветви государственной системы: Венгрия впредь обеспечивала размещение и набор войск для габсбургских армий, которые занимали географическое пространство, согласно конституции остававшееся запретным для остальной имперской администрации. В то же время недавно завоеванные территории дальше на Восток, вырванные у турок, попали под военный контроль: Трансильвания и Банат управлялись напрямую Высшим военным советом из Вены, который организовывал и контролировал системную колонизацию этих земель немецкими иммигрантами. Таким образом, военная машина всегда была самой постоянной частью развития австрийского абсолютизма. Но австрийские армии, тем не менее, никогда не достигали положения своих прусских аналогов: милитаризация государства сдерживалась границами его централизации. Отсутствие строгого политического единства во владениях Габсбургов предотвратило сопоставимый подъем влияния военных кругов в рамках австрийского абсолютизма.

Роль военного аппарата в России, с другой стороны, была почти такой же значимой, как в Пруссии. В своем обсуждении исторической специфики «Московской империи», Ключевский прокомментировал: «Это, во-первых, боевой строй государства. Московское государство – это вооруженная Великороссия» [288] . Самые знаменитые строители этого сооружения, Иван IV и Петр I, так проектировали свою основную административную систему, чтобы увеличивать российскую боеспособность. Иван IV пытался произвести перегруппировку всей землевладельческой модели Московии, чтобы обратить ее в условное держание, все более и более налагая на знать обязанности военной службы в Московском государстве. «Земля сделалась в руках московского правительства средством хозяйственного обеспечения ратной службы; служилое землевладение стало основанием системы народной обороны» [289] . Война шла постоянно в течение большей части XVI в.: со шведами, поляками, литовцами, татарами и другими врагами. Иван IV, в конце концов, погрузился в длительную Ливонскую войну, которая закончилась общей катастрофой в 1580-х гг. Смутное время и последующая консолидация династии Романовых, однако, продолжили основную тенденцию привязывания права владения землей к задачам создания армии. Петр I затем придал этой системе ее универсальную форму. Вся земля была теперь связана с обязанностью ее владельца нести военную службу, и все дворяне вынуждены были начинать государственную службу в 15 лет. Две трети членов каждой дворянской семьи должны были поступать на армейскую службу: лишь каждому третьему сыну было позволено служить в качестве гражданского чиновника [290] . Военные и военно-морские расходы Петра за 1724 г. составляли 75 % от государственных доходов [291] —и это в один из немногих мирных лет в период его правления.

Большая сосредоточенность абсолютистского государства на войне не была чрезмерной. Она соотносилась со значительно большими завоеваниями и экспансией, чем та, что происходила на Западе. Картография восточноевропейского абсолютизма четко отражает его динамичную структуру. Московия увеличилась территориально примерно в 12 раз за XV–XVI вв., поглотив Новгород, Казань и Астрахань. В XVII в. Российское государство постепенно расширялось за счет присоединения Западной (так в тексте; видимо, Восточной. —Прим. пер.) Украины и части Белоруссии. В XVIII в. оно захватило балтийские земли, оставшуюся часть Украины и Крым. Бранденбург в XVII в. приобрел Померанию. Затем Прусское государство удвоило свои размеры, завоевав в XVIII в. Силезию. Габсбургское государство, базировавшееся в Австрии, вновь завоевало Богемию в XVII в., к XVIII в. подчинило Венгрию, присоединило Хорватию, Трансильванию и Олтению на Балканах. В конце концов, Россия, Пруссия и Австрия поделили между собой Польшу – когда-то крупнейшее государство в Европе. Рациональность и необходимость «сверхабсолютизма» для феодального класса на Востоке получили в этом окончательном разделе яркий пример того, чем чревато его отсутствие. Манориальная реакция прусских и российских дворян завершилась усовершенствованным абсолютизмом. Польское дворянство после не менее жестокого подчинения крестьянства потерпело неудачу в создании абсолютистского государства. Так, ревниво защищая частные права каждого мелкопоместного дворянина от другого и всех от любой династии, польские дворяне совершили коллективное самоубийство. Их патологический страх перед центральной государственной властью институциализировал аристократическую анархию. Результат был предсказуем: Польшу стерли с карты ее соседи, продемонстрировав на поле битвы необходимость абсолютистского государства.

Чрезвычайная милитаризация государства была структурно связана со второй главной особенностью абсолютизма в Пруссии и России. Она лежит в природе функциональных отношений между феодальными землевладельцами и абсолютистскими монархиями. Критическую разницу между восточным и западным вариантами можно увидеть в соответствующих способах интеграции дворянства в новую бюрократическую систему, созданную ими. Ни в Пруссии, ни в России не существовала сколько-нибудь заметная продажа должностей. Еще в XVI в. остэльбские юнкера характеризовались чрезвычайной национальной жадностью, тогда расцвела всеобщая коррупция и злоупотребления государственными фондами, сдача в аренду синекур и манипуляции королевским кредитом [292] . Это была эпоха бесспорного доминирования сословия господ ( Herrenstand) и рыцарства и ослабления центральной общественной власти. Появление абсолютизма Гогенцоллернов в XVII в. кардинально изменило ситуацию. Новое прусское государство укрепляло финансовую честность в своей администрации. Покупка знатью выгодных должностей в бюрократическом аппарате не разрешалась. Только в значительно более социально развитых гогенцоллерновских анклавах Клеве и Марке в Рейнской области, где существовала процветающая городская буржуазия, покупка должностей была формально санкционирована Фридрихом Вильгельмом I и его преемниками [293] . В самой Пруссии гражданская служба была замечательной в ее добросовестном профессионализме. В России, с другой стороны, мошенничество и растрата были присущи московской и романовской государственным машинам, которые регулярно, таким образом, теряли значительную часть своих доходов. Но этот феномен был просто прямой и примитивной разновидностью растраты и воровства, даже если он существовал в огромном и хаотичном масштабе. Собственно торговля должностями – как упорядоченная и легальная система вербовки в бюрократический аппарат – никогда серьезно не устанавливалась в России. Это не являлось когда-либо значительной практикой и в относительно более развитом Австрийском государстве, которое, в отличие от некоторых соседних королевств в Южной Германии, никогда не становилось прибежищем «должностного» класса, представители которого покупали бы свои административные посты. Причины общего для Восточной Европы отличия от западного образца очевидны. Всестороннее исследование К. Свартом распространения феномена продажи должностей справедливо подчеркивает его связь с существованием местного коммерческого класса [294] . Другими словами, на Западе продажа должностей отвечала переопределенности позднефеодального государства быстрым ростом коммерческого и промышленного капитала. Противоречивая связь, которую оно установило между общественной должностью и частными лицами, отражала средневековые концепции суверенитета и договоренности, в которых безличный гражданский порядок не существует. В то же время это была обналиченная связь, отражавшая наличие и вмешательство денежной экономики и ее будущих хозяев, городской буржуазии. Торговцы, юристы и банкиры имели доступ к государственной машине, если они могли выделить суммы, необходимые для покупки позиций в ней. Обменная природа взаимодействия была, конечно, также показателем внутриклассовых отношений между правящим классом аристократии и ее государством: объединение коррупцией, а не насилием, создало более умеренный и развитый абсолютизм.

На Востоке, с другой стороны, не было городской буржуазии, которая могла бы повлиять на характер абсолютистского государства; оно не сдерживалось коммерческим сектором. Подавляющая антигородская политика прусского и российского дворянства была очевидна. В России цари контролировали торговлю – часто через свои собственные монопольные предприятия – и управляли городами. Уникальным явлением было то, что городские жители часто были крепостными. В результате гибридный феномен торговли должностями был здесь невыполним. Чистые феодальные принципы управляли созданием государственной машины. Механизм служилого дворянства был, во многих отношениях, восточным коррелятом торговли должностями на Западе. Прусский юнкерский класс напрямую был включен в Военный комиссариат и его финансовые и налоговые структуры путем непосредственного набора на государственную службу. В гражданском бюрократическом аппарате всегда важное влияние имели неаристократические элементы, хотя они обычно получали дворянство, когда достигали в нем высших постов [295] . В сельской местности юнкера поддерживали строгий контроль над частными владениями ( Gutsbezirke) и были, таким образом, наделены всеми полномочиями финансовой, юридической, политической и военной власти над своими крестьянами. Провинциальные бюрократические органы гражданской службы XVIII столетия, показательно названные «военно-помещичьи палаты» (Kńegs-und-Domanen-Kammer ), аналогично становились все более и более подвластны им. В самой армии офицерский корпус был профессиональным запасом землевладельческого класса. «Только молодые дворяне допускались в кадетские компании и школы, которые он (Фридрих Вильгельм I) основал, а знатные непризванные офицеры перечислялись поименно в ежеквартальных отчетах, составленных для его сына: указание на то, что все дворяне, в силу принадлежности к сословию, рассматривались как кандидаты в офицеры. Хотя многие простые люди были призваны в условиях войны за Испанское наследство, они были отстранены вскоре после ее окончания. Таким образом, дворянство стало служилым дворянством. Оно идентифицировало свои интересы с теми государственными интересами, которые выводили его на почетные и доходные позиции» [296] .