Текст книги "Переписывая прошлое: Как культура отмены мешает строить будущее"
Автор книги: Пьер Весперини
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
Культура отмены как европейское наследие
2. Очередной «Спор о древних и новых»
Впрочем, в напряженных дискуссиях о культуре отмены звучит и другая нота, знакомая слуху историка. Это отголосок всех споров, которые регулярно велись вокруг канона европейской культуры на протяжении всей ее долгой истории. Какие произведения следует изучать, какими личностями восхищаться?
Если, как я предположил, европейская культура начинается с христианизации, значит, у ее истоков также лежал спор о том, что следует делать в мире, который предстоит христианизировать, со всеми произведениями античной культуры, запятнанными многобожием (подобно тому, как сегодня произведения европейской культуры считаются запятнанными патриархатом, расизмом и колониализмом)? Многие церковные деятели выступали тогда за культуру отмены. А другие, как, например, святой Иероним, не могли вырвать из своего сердца Цицерона, и Бог порицал их в видениях{146}146
Jérôme, Lettres, 22, 30. Ср., напр., Fraisse 1999.
[Закрыть]. Василий Великий требовал просеять языческие произведения через сито новой морали{147}147
См. Perrot (ред.) 2012.
[Закрыть]. Если бы его мнение возобладало, то от литературного наследия Античности не осталось бы почти ничего – разве что несколько безобидных банальностей. На самом деле даже частичное спасение античной литературы тогда оказалось под угрозой. И им мы обязаны светской власти. Почти два столетия (между 560 и 760 годами) латинские тексты не переписывались, однако Карл Великий решил сделать своей опорой духовенство, обученное именно на латинской книжности{148}148
Guerreau-Jalabert 1981.
[Закрыть]. Поэтому необходимо было возродить классическую латынь. Тогда и возникло столь необычное начинание по спасению латинских текстов, которое, как оказалось, сыграло решающую роль в истории Европы.
Несколько столетий спустя имел место еще один поворотный период: эпоха Возрождения. И вновь разгорелась битва за книги. Молодые гуманисты восстали против университетских авторитетов. Они больше не хотели слышать о схоластике и стремились вернуться к истокам. Античность, Библия, патристика – что угодно, кроме схоластики и ее жаргона, который они считали варварским. Однако это отнюдь не означает, что спорное наследие было стерто. Схоластическая культура пережила приход гуманизма, так же как античная культура пережила приход христианства. И даже в Новое время она принесла немало прекрасных плодов, включая Декарта, Спинозу и Канта.
Затем, в XVII веке, разгорелся «Спор о древних и новых»{149}149
См. Lecoq (ред.) 2001.
[Закрыть]. А в начале XIX века развернулась борьба между классиками и романтиками, в которой опять столкнулись два поколения: буржуазные отцы предпочитали трагедии с тогами, а их лохматые сыновья опьянялись страстями и кинжалами, повторяя тексты, которые шокировали классицистов{150}150
Так, известно, что мадемуазель Жорж заставила Гюго исправить стих «О, как прекрасен ты, лев благородный мой!», заменив слово lion («лев») на héros («герой»). Также был сочтен невозможным «сломанный» александрийский стих, как в знаменитой первой сцене: «Как! Это он! Уже! За дверью потайной / Он ждет» (Serait-ce déjà lui? C’est bien à l’escalier / Dérobé), и т. д.
[Закрыть]. В этом была суть произошедшей в 1830 году битвы за «Эрнани». Теофиль Готье, один из самых восторженных поклонников Виктора Гюго, стал легендой, дерзнув прийти в «Комеди Франсез» на премьеру этой пьесы в атласном жилете вишневого цвета. Но он, как позже Вальтер Беньямин, хотел «чесать историю [литературы] против шерсти» и воскресил в своих «Гротесках» (1844) всех авторов, которых Буало приговорил к забвению, от Вийона до Теофиля де Вио, Сирано де Бержерака и Сент-Амана{151}151
О «Гротесках» см. Jasinski 1929, 218–259.
[Закрыть].
Таким образом, сегодняшний кризис, связанный с культурой отмены, кажется мне всего лишь очередным этапом переоценки ценностей. Он не сводится к противостоянию западной культуры и некогда колонизированных народов. В долгосрочной перспективе его также можно рассматривать как заключительный эпизод дебатов о каноне, характерных для европейской культуры.
Капитализм не гуманизм
Чего стоит ждать на этот раз? Как мы уже видели, на протяжении многих веков, от поздней Античности до романтизма, трансформация канона никогда не сопровождалась уничтожением той культуры, против которой выдвигались обвинения. Всякий раз эта культура либо шла своим путем, как схоластика в эпоху Возрождения, либо присоединялась к новой культуре, как языческая культура в эпоху Каролингов. В 1878 году, когда отмечалось столетие со дня смерти Вольтера, самую трогательную речь произнес Гюго, ставший после 1830 года лидером последователей романтизма. Но Вольтер со временем сильно изменился. Преемник Корнеля и Расина, великий трагик, почитаемый классицистами, стал защитником Каласа и шевалье де ла Барра{152}152
Hugo 2002 [1878], 984–991.
[Закрыть].
Ключевой вопрос нынешних дебатов – перерастут ли обвинения, выдвинутые против западного канона, в диалектический (и, следовательно, плодотворный) конфликт, по итогам которого старый канон получит новую жизнь, или же этот канон просто исчезнет. Такое вполне возможно. В США и Европе уже закрываются кафедры классической филологии. Преподавание истории и литературы неуклонно утрачивает свою значимость.
Однако этот кризис гуманистической культуры никак не связан с культурой отмены.
Преподавание истории, литературы и искусства, то есть культуры-наследия, находится под угрозой со времен промышленной революции. Знания, подобающие церковной элите и аристократии, не следовало распространять среди простого народа. Это было как минимум бессмысленно. А то и опасно. (Зачем читать «Принцессу Клевскую», если тебе суждено стоять за стойкой{153}153
В 2006 г. Николя Саркози, в то время кандидат в президенты Франции, дважды сослался на «Принцессу Клевскую» в выступлениях на встречах с избирателями. Лион, 23 февраля: «Как-то раз я развлекался – все развлекаются как умеют – тем, что изучал план собеседования на должность атташе по административным вопросам. Какой-то садист или идиот, решайте сами, включил в план беседу с соискателями о “Принцессе Клевской”. Не знаю, часто ли вам доводилось спрашивать у сотрудницы администрации, что она думает о “Принцессе Клевской”…» Париж, 10 июня: «В сфере государственной службы пора заканчивать с давлением собеседований и экзаменов. Однажды мне попалось кое-что очень увлекательное: программа оценки того, можно ли повысить референта в должности до старшего сотрудника. И представьте себе, какой-то садист включил в программу вопрос, читал ли соискатель “Принцессу Клевскую”… Не знаю, часто ли вы приходите в какое-нибудь учреждение и спрашиваете сотрудницу в окошке, читала ли она “Принцессу Клевскую”… В любом случае, я ее читал так давно, что с шансами провалил бы [sic] экзамен!» Стоит отметить гендерную характеристику: то, что это сотрудница, а не сотрудник, делает нелепость ситуации еще очевиднее в глазах Саркози.
[Закрыть]?) Например, античные восстания рабов могли подать плохой пример пролетариям{154}154
Tocqueville 1951 (1835–1840), II, 68.
[Закрыть]. «Культурой сыт не будешь», – сказал один министр финансов{155}155
Речь идет о Джулио Тремонти. С тех самых пор этого бывшего министра кабинета Берлускони преследует злосчастная фраза, авторство которой он теперь отрицает. В любом случае, она четко соответствует сути его высказываний на межведомственном заседании, если верить газете La Repubblica (8 октября 2010 г.): «Чтобы облегчить человеческие страдания моего друга Сандро [Бонди, бывшего в то время министром культурного наследия], ‹…› я хотел бы ему напомнить, что вся Европа, даже Париж и Берлин, урезает финансирование культуры. Это очень прискорбно, ужасная ситуация, я понимаю. Но я хотел бы сообщить Бонди, что у нас кризис, не знаю, говорили ему или нет: культуру не едят».
[Закрыть]. А Барак Обама говорил работникам завода General Electric в Висконсине, что для молодежи профессиональное обучение может быть полезнее, чем диплом по истории искусства{156}156
«Уверяю вас, что люди могут заработать намного больше, став квалифицированными рабочими или пойдя в бизнес, чем получив диплом по истории искусства… При этом нет ничего плохого в том, чтобы иметь диплом по истории искусства. Я обожаю историю искусства, так что я не хочу, чтобы сейчас меня завалили гневными письмами. Я просто говорю, что можно хорошо зарабатывать на жизнь и сделать отличную карьеру, не учась четыре года в высшем учебном заведении, если только получить навыки и образование, которые будут востребованы».
[Закрыть]. Ему вторит министр комплексных экологических преобразований (он, похоже, своеобразно понимает свою работу, судя по его недавнему заявлению о том, что «в мире полно хипстеров-экологов с экстремистскими взглядами, [которые] хуже самой климатической катастрофы»{157}157
O. Tosseri, «L’Italie lève le tabou du nucléaire», Les Échos, 23 декабря 2021 г.
[Закрыть]): «Какой смысл изучать историю Пунических войн в век цифровых технологий?»{158}158
«Весь вопрос в том, будем ли мы и дальше изучать Пунические войны, за двенадцать школьных лет возвращаясь к ним три или четыре раза, или изучим их один раз, зато начнем давать более продвинутое и современное образование, начиная с языков и цифровых технологий. Мы должны обучать молодежь профессиям будущего, например навыкам оператора цифровых технологий в области здравоохранения и энергетики. Специальностям, которые сегодня еще даже не существуют. А что мои дети изучали в школе? Пунические войны, как и я, а мне 56 лет, и я принадлежу к поколению, которое писало ручкой на бумаге».
[Закрыть]
Мы знаем, какую важную роль в жизни отдельного человека играет знание и понимание прошлого. То же самое справедливо и для общества. Для любого общества, будь то локальное сообщество, нация или население Земли, грамотное управление прошлым не менее важно, чем забота об окружающей среде. Это может быть не очевидно, но и то и другое представляет собой жизненно важный ресурс. И его неправильное использование, независимо от намерений – хороших или дурных, идеалистических или демагогических, – может привести к катастрофе.
Но капиталистический проект, власть которого над нашими обществами выражена заметнее, чем когда-либо (как подтвердил крах надежд, связанных с избранием Байдена), насмехается над грамотным управлением окружающей средой так же, как и над грамотным управлением прошлым. Если на то пошло, он насмехается над любым грамотным управлением. Его цель – общество, где каждый участвует в создании богатства на благо все более узкого меньшинства. Чтобы эта система функционировала как можно эффективнее, работники должны ощущать себя лишь винтиками в большой машине. Чтобы они могли восстановить силы после напряженного трудового дня, в их распоряжении есть всевозможные очень качественно сделанные развлечения, предоставленные системой: социальные сети, телевидение, сериалы, видеоигры, шопинг, музыкальная и спортивная индустрии и т. д. Эти развлечения отупляют их и зачастую поглощают значительную часть скудного заработка{159}159
См., напр., Biagini & Marcolini (ред.) 2019.
[Закрыть]. Системе нужны не активные граждане, а пассивные потребители. Не души, стремящиеся к свободе, а покорные тела.
Ей требуются пешки – всего лишь пешки в их игре, как поет в своей песне Боб Дилан, – то есть взаимозаменяемые элементы, ценность которых обусловлена их количеством, а не какими-то особыми качествами, которые должны выполнять простые и предсказуемые действия: производить и потреблять. Неудивительно, что капитализм так тепло принял культуру отмены. Кто может быть более податливым, чем люди, лишенные памяти? Чтобы хорошо работать, пешка должна не думать, а исполнять.
Сегодняшний капитализм питается человеческим временем как гигантская машина, находящаяся в постоянном движении. Он существует в мире вечного настоящего и способен видеть лишь краткосрочную перспективу{160}160
Hartog 2003. Мне откровенно жаль, что Хартог не сумел соотнести описанный им «презентизм» с капиталистическим проектом.
[Закрыть]. Отсюда его полная неспособность проецировать себя на будущее: защищаться от пандемий, многократно предсказанных учеными, быстро и решительно их искоренять, реформироваться, чтобы сохранить жизнь на Земле. «История? Мы все умрем». Так, со свойственным ему простодушием, сформулировал капиталистическое видение истории один из типичнейших представителей этой системы – Джордж Буш–младший{161}161
См., напр., R. Merry, «George W. Bush: Still the Worst», Salon, 29 июня 2012 г.
[Закрыть]. Кто мог представить всего несколько лет назад, что президент социалистической республики посетит кафе «Круассан» в столетие со дня убийства Жана Жореса – и даже не произнесет речь в такой памятный день? Не найдет в себе ни наблюдений, которыми можно поделиться, ни размышлений, которые можно предложить, ни урока, который можно преподать?{162}162
«L’hommage silencieux de François Hollande à Jean Jaurès», Les Échos, 31 июля 2014 г.
[Закрыть] Можно ли было предположить, что мэру социалистического Парижа нечего будет выставить на праздновании стопятидесятилетия Коммуны, кроме фигурок из папье-маше?{163}163
D. Cosnard, «À Paris, Mairie et manifestants célèbrent la mémoire de la Commune», Le Monde, 19 марта 2021 г.
[Закрыть]
Для капиталистического мироустройства культура – в лучшем случае громоздкий багаж, а в худшем – помеха прогрессу. А все потому, что эта неисчерпаемая сокровищница исторического опыта, мифов, философских теорий, шедевров поэзии, изобразительного искусства и музыки, дающих человеку ключи к миру, где он живет, стимулируют критическое и творческое мышление и открывают доступ к эстетической вселенной, сила и красота которой могут наполнить жизнь смыслом, а то и спасти ее. Тот, кто прикоснулся к этой вселенной, понимает, что он вовсе не винтик в механизме, а то странное и неуловимое, упрямое и неукротимое нечто, имя которому – душа. Чаще употребляются более скромные слова: разум, психика, личность, субъектность. Но я предпочитаю самое простое – душа.
Это слово перестали произносить. В этом заключается одна из великих побед капитализма: он убедил людей, включая самых ярых своих противников, что они состоят только из материи и материальных интересов. Однако (и большинству обществ до нас это было известно) главное в человеке – его душа. Она, словно ветер, невидима и проявляется только в своих действиях{164}164
См. Лукреций, I, 271–297.
[Закрыть]. Она сразу видна у детей, пока травмы, запреты и последствия строгого воспитания не скрыли ее от смотрящего{165}165
Здесь я вдохновляюсь ответом Леонарда Бернстайна Джонатану Котту (Cott 2013, 72–74), который спросил, цитируя исследование психолога Говарда Гарднера, разумно ли было потратить столько времени своей жизни на объяснение музыки детям.
[Закрыть]. Душа – прежде всего игровое, эстетическое и эпистемологическое понятие. Мы хотим играть и творить, чувствовать и удивляться, искать и понимать. И все это вместе с другими, а не в одиночку. Жизнь души вмещает в себя другого. Душа говорит Вселенной словами Марка Аврелия: «Я люблю то же, что и ты»{166}166
X, 21: «Поэтому я говорю миру: “Я люблю то же, что и ты” (sunerô)». См. также VII, 57.
[Закрыть]. Именно эта жизнь души оживляет человека, заставляет его чувствовать себя собой, чувствовать себя живым. Легко понять, почему спасение культуры-гуманизма – такая же насущная задача, как спасение экосистемы.
Становится понятна и причина, по которой отказ от прошлого так важен для капитализма. Триста лет назад Бернар де Мандевиль, чья «Басня о пчелах» стала одним из священных текстов капитализма, написал следующее:
«…Самым надежным богатством является огромное число трудолюбивых бедняков. ‹…› Чтобы сделать общество [здесь Мандевиль имел в виду тех, кого мы сегодня назвали бы «1 % населения»] счастливым, а людей довольными в самых жалких обстоятельствах, необходимо, чтобы огромное число их были невежественны, а также бедны. Знание увеличивает наши желания и умножает их число, и чем меньше желаний у человека, тем легче удовлетворить его самые неотложные потребности»{167}167
B. de Mandeville, The Fable of the Bees, 5e édition, 1728, Remarks, с. 212–213, 328. Цит. в Marx, Le Capital, Septième Section, XXV, I // Marx 1965, 1124.
[Закрыть].
Мандевиль проговорил то, о чем втайне думают политики, постепенно убирающие из школьных программ всякую пищу для души. Понятно, почему столь многие крупные компании встречают культуру отмены с распростертыми объятиями. Ее приверженцы действительно могут нанести решающий удар по культуре-гуманизму. Но одновременно они ударят по себе самим.
•••
Все знают историю про Кота в сапогах. «Было у мельника три сына, и оставил он им, умирая, всего только мельницу, осла и кота. Братья поделили между собой отцовское добро. ‹…› Старшему досталась мельница. Среднему – осел. Ну а уж младшему пришлось взять себе кота. Бедняга долго не мог утешиться, получив такую жалкую долю наследства». Однако дальше выясняется, что он не такой уж невезучий. С помощью головокружительной серии ловких трюков Кот устраивает брак своего хозяина, которого он выдает за некоего маркиза де Карабаса, с дочерью короля.
Но я хотел бы поговорить о финальном эпизоде сказки. Кот попадает в прекрасный замок, где живет «один очень богатый великан-людоед», просит великана превратиться в мышь и съедает его. А потом выходит встречать короля, который как раз едет мимо с принцессой и хозяином Кота: «Добро пожаловать в замок маркиза де Карабаса, ваше величество!»
Тем временем «в большой зале ‹…› приготовлен великолепный ужин. Как раз в этот день людоед пригласил к себе приятелей, но они не посмели явиться, узнав, что в замке гостит король». Этим роскошным обедом сказка и заканчивается.
Можно усмотреть в этом параллели с нашим временем. Европейская культура-наследие – это замок людоеда. Будучи свидетельством «усилий великих гениев, создававших [ее]», она, подобно замку, прекрасна, богата и великолепна. Будучи документом варварства, она, как и замок, представляет собой элемент чудовищного порядка, существовавшего при людоеде. Сегодняшнее поколение находится в том же положении, в котором оказался герой сказки: они стали хозяевами замка, покинутого людоедом. Ибо людоед, повелевавший европейской культурой, исчез, оставив после себя замок с бескрайними землями и великолепным обедом. Выбор прост: разрушить замок, потому что им владел людоед, или – подобно героям сказки – с удовольствием жить в нем и использовать его иначе. Например, в нем можно устроить базу для вылазок против других людоедов, которые все еще живы-здоровы и угрожают жизни людей, причем весьма достойных.
Часть вторая
Три эссе о культуре отмены
Эти тексты, за исключением первого, который ранее не публиковался, впервые появились на сайте журнала Philosophie Magazine 1 июля, 19 октября и 17 ноября 2021 года. Здесь они приводятся в новой редакции.
…Каждый человек – это мыслящее существо, которое способно размышлять так же, как я, и может поэтому выносить самостоятельные суждения, если только он этого захочет. Как я могу повлиять на то, чтобы он этого захотел, я не знаю. Единственное, что может всем нам помочь, – это размышление. А мыслить – это всегда значит мыслить критически. Мыслить же критически – значит всегда быть враждебным. Всякая мысль, по сути, расшатывает все, какие есть, жесткие правила, общие убеждения и тому подобное. Все, что происходит в процессе размышления, должно быть подвергнуто критической проверке относительно собственной сути. Таким образом, нет опасных мыслей самих по себе по той простой причине, что процесс размышления как таковой – это уже довольно опасное предприятие. Так вот как я могу убедить… Я полагаю, что отказ от мысли гораздо опаснее. Я не отрицаю, что размышление является опасным занятием, но отказ от размышления еще более опасен.
I. Следует ли сжечь классиков?
Эсхила, по словам Лафарга, он перечитывал ежегодно в оригинале; своим древним грекам он всегда оставался верен и готов был изгнать бичом из храма те жалкие торгашеские души, которые хотели восстановить рабочих против античной культуры.
Ф. Меринг. Карл Маркс: История жизни (глава XV)
«Он хочет спасти классическую филологию от “белизны”. Выживет ли при этом дисциплина?»
Необычайный и захватывающий кризис, охвативший сегодня европейскую культуру во всем мире{169}169
Об этом кризисе см. Часть первая.
[Закрыть], не мог миновать классическую филологию. Сейчас во Франции мы наблюдаем лишь отдельные вспышки – споры об «Оаристисе» Шенье, скандал вокруг «Просительниц» Эсхила{170}170
О деле «Оаристиса» см. выше, с. 55–57. О деле «Просительниц» см., напр., L. Charpentier, «À la Sorbonne, la guerre du “blackface” gagne la tragédie grecque», Le Monde, 27 марта 2019 г.
[Закрыть].
Чтобы узреть этот ад во всем его размахе (и, не побоимся этого слова, великолепии), следует отправиться в США. Ибо – если оставить за скобками растерянность, вызванную крайностями одних и посредственностью других, – этот период в европейской культуре был исторически обусловлен. И в нем, как и во всем, на чем история оставляет свой след, присутствует некое величие.
Каждые выходные газета The New York Times предлагает читателям «большое чтение» – рассказ или эссе. В феврале 2021 года одна из публикаций в этой рубрике была посвящена принстонскому профессору антиковедения Дэну эль-Падилье Перальте. Ее заглавие звучало так: «Он хочет спасти классическую филологию от “белизны”. Выживет ли при этом дисциплина?»{171}171
R. Poser, «He Wants to Save Classics From Whiteness. Can the Field Survive?», The New York Times, 2 февраля 2021 г.
[Закрыть].
Два года назад Падилья Перальта произвел фурор на ежегодной конференции Общества античных исследований. Темой конференции было будущее классических штудий. Все ее участники, как пишет Times, сошлись во мнении, что это будущее находится под угрозой:
«Помимо общих проблем всех гуманитарных наук, таких как сокращение набора из-за урезания бюджетов, снижение престижа и рост закредитованности студентов, классическая филология переживает кризис идентичности. Эта наука, долгое время считавшаяся основой “западной цивилизации”, теперь стремится избавиться от репутации, которую сама же себе и создала, – элитарной дисциплины, что преподают и изучают преимущественно белые мужчины».
Поэтому все с огромным интересом ждали предложений профессора из Принстона, которого Times считал «одним из ведущих специалистов по истории Древнего Рима». Но вместо того чтобы представить план кампании по спасению этой науки, Падилья Перальта начал ее громить. Вот как это было описано в Times:
«Падилье понадобилось десять минут, чтобы составить обвинительное заключение для своей области знания. “Если бы кто-то задался целью создать дисциплину, институты и протоколы контроля которой были бы явно направлены на делегитимацию цветных ученых, – говорил он, – он не смог бы придумать ничего лучше того, что сделали с классической историей и литературой”. Падилья довольно бескомпромиссно высказался о “соучастии филологов-классиков в системной несправедливости” ‹…›. Он назвал свою дисциплину “одновременно вампиром и каннибалом”, опасной силой, которая ранее использовалась для убийства, порабощения и угнетения. “Он выразил сомнение в том, что эта дисциплина заслуживает будущего”, – прокомментировал Денис Фини, латинист из Принстона».
Вот уже несколько лет, объясняет Times, Падилья «открыто говорит о вреде, причиненном классиками за два тысячелетия, прошедших со времен Античности, [имея в виду] оправдание рабства, расовой теории, колониализма, нацизма и других фашистских движений XX века с помощью классических текстов».
Итак, пишет Times, подытоживая его размышления, «классика и “белизна” – это кости и мышцы одного тела: они росли и крепли вместе и, возможно, должны вместе умереть». Некоторые специалисты по классическим дисциплинам, опрошенные Times, возражают Падилье. Они говорят, что классика действительно использовалась для оправдания ужасов современности, но одновременно она воспитывала и тех, кто боролся с этими ужасами. Снова приведу цитату из Times, чтобы максимально точно передать суть американских дебатов:
«Именно на античные тексты опирались в своей борьбе за равенство движения за гражданские права и маргинализованные группы по всему миру, начиная с афроамериканцев и заканчивая ирландскими республиканцами и гаитянскими революционерами, которые считали своего лидера, Туссена Лувертюра, черным Спартаком. Для феминисток, таких как Симона де Бовуар, героини греческих трагедий – неукротимые, одержимые справедливостью разрушительницы, подобные Медее Еврипида, – стали символами сопротивления патриархату, а описания однополой любви в поэзии Сафо и в платоновских диалогах давали надежду и утешение писателям-геям, таким как Оскар Уайльд».
Таких примеров можно привести множество, включая Нельсона Манделу, который читал древнегреческие трагедии в своей тюрьме на острове Роббен и даже играл Креонта в «Антигоне» Софокла, а позже говорил своему биографу:
«Такие пьесы, как “Антигона” ‹…› Понимаете, эти греческие пьесы действительно стоит прочитать. Это как классика, понимаете, произведения Толстого и тому подобное, потому что после чтения ‹…› этой литературы вы всегда выходите из нее ‹…›, ощущая себя очень возвышенными и углубив свою чувствительность к ближним. Это одно из величайших переживаний ‹…›, которые можно испытать, понимаете, – чтение греческих трагедий и греческой литературы в целом»{172}172
Mandela 2010, 113.
[Закрыть].
Падилья, однако, «не согласен с коллегами, которые говорят о прогрессивном (радикальном) использовании античной литературы», поскольку «считает, что такие примеры меркнут перед лицом долгого союза этой научной дисциплины с силами господства и угнетения». Вполне справедливо.
Другие коллеги утверждают, что эта дисциплина уже давно перестала защищать «белизну». Напротив, «курсы по гендеру и расе в Античности стали обычным делом и пользуются большой популярностью у студентов». Начиная с 1970-х годов появилось довольно много работ, посвященных «женщинам, низшим слоям населения, рабам и иммигрантам» в античном обществе. При этом ученые-классики один за другим разрушают мифы о «белизне».
Но и этого недостаточно, считает Падилья. Работа этих ученых заключается не в том, чтобы «указывать пальцем на ту или иную ложь», заявил он на конференции в 2017 году. «Недостаточно просто занять позицию профессора, квалифицированного специалиста по истории Древнего мира и классической филологии, который много знает и может заметить эти ошибки».
Что же следует делать?
Следует взорвать канон и радикально пересмотреть дисциплину. Классические науки заслуживают выживания только в том случае, если станут «протестной площадкой» для сообществ, которые были их жертвами.
Но, возможно, даже этого будет недостаточно, и тогда придется, сообщает Times, «распустить кафедры классической истории и филологии и перераспределить их сотрудников на кафедры истории, археологии и иностранных языков».
В данном случае кризис европейской культуры проявляется не столько в серьезности выступления Падильи, сколько в невероятно низком уровне аргументов его противников.
Когда разгорается спор, который может иметь столь далекоидущие последствия, ограничиться приведением противоположных примеров – худшая тактика контрнаступления из всех возможных. Напротив, нужно рассуждать диалектически, то есть отталкиваться от аргументов оппонента и показывать, чего они стоят на самом деле.
Ведь достаточно присмотреться к ним повнимательнее – и станет видно, что они опираются на ряд логических недоразумений. Итак, давайте на минуту допустим, что классическая филология действительно представляет собой то, что описывает Падилья. Сотни, тысячи примеров доказывают, что его описание неверно. Но предположим, что он прав. Почему это должно привести к отмене самой дисциплины?
Что такое классическая филология? Это наука, цель которой заключается в постижении греко-римской Античности через изучение древнегреческих и латинских текстов. Именно изучение текстов отличает ее, например, от древней истории, где встречаются (увы, все чаще) люди, обладающие лишь весьма фрагментарным знанием древнегреческого и латыни.
Делая из своего описания классической филологии вывод о необходимости ее упразднения, Падилья совершает первую логическую ошибку: он путает цель дисциплины с ее практикой. Если бы классическая филология работала так, как он говорит, это означало бы, что она стремится к своей цели не так, как должно. Например, целью физики является постижение природы. Веками в университетах преподавали аристотелевскую физику – неверную, как теперь всем известно. Поэтому Галилей, Декарт, Ньютон говорили, что физику нужно преподавать иначе. Но они не говорили, что физика должна быть уничтожена.
Если же мы решаем, что какую-то дисциплину нужно упразднить, потому что она функционирует неправильно, то отсюда следует, что уничтожены должны быть все дисциплины. Ведь со времен первых университетов богословы, философы, врачи, юристы, биологи и физики обслуживали и оправдывали самые отвратительные преступления. Так почему нужно как-то выделять из всех ученых именно филологов-классиков? Неужели мы считаем, что историки, лингвисты и археологи вели себя более добродетельно, чем латинисты и эллинисты? Достаточно вспомнить масштабное соучастие археологии в преступлениях фашизма и нацизма.
Впрочем, все это слишком хорошо известно, так что нет нужды приводить еще какие-то примеры. Их бесчисленное множество. История западного университета на протяжении многих столетий была историей власти, которая служила верховной власти{173}173
См. выше.
[Закрыть]. Но и в этом случае речь идет о практике, которую следует отличать от истинной цели всех наук – поиска истины.
Здесь кроется вторая логическая ошибка. Давайте снова начнем рассуждение с аргумента Падильи. Греки и римляне вели себя плохо (у них были рабы, женщины не могли выходить на улицу с непокрытой головой и т. д.), а значит, наука, которая их изучает, должна быть уничтожена. Но изучать – одно дело, а одобрять – совсем другое. Ученый описывает, но не выносит суждений. Классический филолог, который одобряет или осуждает древних авторов, ставит себя вне науки. Он имеет полное право высказывать свое мнение, если хочет, но не вправе выдавать это мнение за научное знание.
Так мы подходим к третьей логической ошибке. Классическая филология может выжить, только если станет «протестной площадкой». Но научные дисциплины не предназначены для какой-либо политической роли. Опять же, исследователь имеет полное право (а то и обязанность) принимать на себя политические обязательства, в том числе основанные на его научной деятельности. Хрестоматийный пример – Пьер Бурдье. Но его научную деятельность ни в коем случае нельзя рассматривать как политическую. Главное в науке – поиск истины. И эта цель ни в коем случае не должна подчиняться политическим убеждениям исследователя.
В статье упоминается случай с чернокожей аспиранткой: «Дочь владельца похоронного бюро из Нью-Мексико [рассказывает], как перед приездом в Принстон опасалась, что не сможет совместить свой интерес к классической филологии с приверженностью социальной справедливости. “Я боялась, что не смогу изучать древних авторов и менять мир к лучшему так, как мне хотелось бы”, – утверждает она. “[Благодаря Падилье Перальте] мое представление о том, что могут делать [филологи-классики], изменилось”».
Не знаю, сможет ли эта аспирантка «изменить мир к лучшему», но в одном я уверен: она не сможет выполнять качественные исследования, если не отделит их от политики. А выполняя некачественные исследования – то есть те, которые можно будет легко опровергнуть, – она тем самым будет дискредитировать свою политическую активность.
Примером подобной ошибки стала недавняя прискорбная дискуссия между Падильей и известным кембриджским историком Мэри Бирд, в ходе которой Бирд стремилась представить древних римлян предшественниками счастливого мультикультурализма, а Падилья утверждал, что на самом деле они были дальними предками трамповской ксенофобии.
Поэтому удивительно, что речь, в основе которой лежат сразу три логические ошибки (смешаны функция и цель, изучение и одобрение, наука и политика), настолько сильно потрясла американские и британские академические круги.
Если мы видим, что кому-то отказывает способность здраво рассуждать, следует задуматься, какие отрицательные аффекты помешали сохранить ясность мысли.
А чтобы определить отрицательные аффекты, сыгравшие свою роль в этом эпизоде, который может оказаться решающим для будущего классической филологии, необходимо осознать и четко назвать их источник: расизм.
Не зная масштабов расизма в США, невозможно понять ни бескомпромиссность Падильи Перальты, ни бессилие его коллег{174}174
О расизме в США см. ниже.
[Закрыть].
Падилья демонстрирует явное стремление к разрушению.
«Меня не интересует уничтожение ради уничтожения, – говорит он. – Я хочу строить». Строить что? Неизвестно. У Падильи нет другой программы действий, кроме разрушения классической филологии. Откуда столько ненависти, спросите вы? Ответ – в статье.
Используя образ, предложенный в свое время Джеймсом Болдуином, Падилья рассказывает, как классические штудии стали для него входным билетом для интеграции в американскую систему. Но, когда он стал признанным антиковедом, его настиг экзистенциальный кризис:
«Падилья начал чувствовать, что потерял что-то, посвятив себя классической филологии. Как отмечал Джеймс Болдуин тридцатью пятью годами ранее, у билета есть цена. ‹…› “Мне пришлось активно заняться деколонизацией своего сознания”, – сказал он мне».
Похоже, Падилья хочет наказать классическую филологию за то, что она стала для него тем самым билетом, о котором писал Болдуин. Вот почему он призывает к суду над классическими дисциплинами.
Но обвиняемый, оказавшийся на скамье подсудимых, совершенно не похож на его описание. Классическая филология уже давно перестала быть той дисциплиной, которую он бранит. Она не только отказалась от воспевания достижений белой цивилизации, но и сыграла фундаментальную роль в деколонизации европейской культуры. Достаточно вспомнить так называемую парижскую школу, возглавляемую Жан-Пьером Вернаном и Пьером Видаль-Наке, идеи которой и сегодня пользуются огромным авторитетом на американских кафедрах классических дисциплин. Именно научное изучение Античности позволило разрушить связанные с ней мифы. Вспомним, например, три классические работы: «Гомер и Даллас» Флоранс Дюпон, которую гневно раскритиковал Ален Финкелькрот; «Сравнивая несравнимое» Марселя Детьена, которая развеяла образ Афин как первой демократии; «Против корней» Маурицио Беттини, заслужившую ненависть крайне правых. Можно еще долго перечислять имена ученых, чьи исследования деконструировали наши социальные устои, показав их историческую обусловленность и продемонстрировав, как, начиная с Античности, можно было изобретать совсем другие нормы{175}175
См., напр., Dupont 2013.
[Закрыть].
Кто будет выполнять эту работу, если мы упраздним классическую филологию?
Здесь мы и вступаем на почву полной иррациональности – иррациональности отрицательных аффектов, порожденных расизмом.
Коллеги Падильи, оппонирующие ему, словно парализованы чувством вины – еще одним отрицательным аффектом того же происхождения. Они не осмеливаются критиковать Падилью прямо и лишь пытаются его успокоить, приводя примеры хорошего использования классической филологии. В результате его дискурс начинает преобладать в научных кругах. Студенты Принстонского университета признавались Фини, что им «стыдно говорить друзьям, что они изучают классическую филологию». Фини не нашел иного ответа, кроме как: «Полагаю, это печально».
