Текст книги "Недоразумение (Трагедия ошибок)"

Автор книги: Пьер Буало-Нарсежак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

– Наверное, хватит? – спросила она.

– Нет. Просто я немного устал.

– Не лгите… Я стала неважно играть. Мне бы следовало больше заниматься. Я принес ей чашку кофе.

– Это нетрудно, – заверил я ее, стараясь говорить веселым голосом. – Мы будем заниматься вместе.

– Теперь я уже не посмею.

– Что за мысли!

– О, я не строю себе никаких иллюзий! Сыграйте что-нибудь один… для меня одной. Она улыбнулась и снова стала загадочной.

– Это будет впервые, – добавила она.

Я исполнил для нее «Девушку с волосами цвета льна» Дебюсси, без какой-либо слащавости, отстраненно, весь отдаваясь мечтам и колдовским чарам… Удивительная скрипка брала за душу, как только я прикасался к ее струнам. Звуки лились с неба или рождались в воздухе, где-то рядом с нами, так возникают облака в голубом небе. Я не терял Жильберту из виду. И ее светлые глаза затуманило легкое облачко, словно еле заметная дымка печали медленно опустилась на ее лицо, и оно оцепенело от непонятного страха. Она осторожно поставила чашку на рояль и крепко сжала руки. Я кончил играть. Я был счастлив, что сумел вызвать такое волнение.

– Уходите! – прошептала она. – Умоляю вас, уходите! Ошеломленный, я смотрел на нее, ничего не понимая.

Нет, вернее, я понял, но это было так внезапно, так неожиданно… Франк сказал правду. Жильберта по-прежнему любила меня.

– Жильберта!

– Замолчите… Это очень опасно, то, что вы делаете.

– Вы все еще боитесь меня?

В дверь постучали. Жильберта резко повернулась на табурете и в одно мгновение оказалась далеко от меня. – Войдите. Появился Франк.

– Мсье Мартен был бы рад поговорить с мадам.

– Хорошо. Я иду.

Франк пропустил Жильберту и, когда шум ее шагов затих в глубине коридора, закрыл дверь и обратил на меня свои мрачные глаза с набухшими мешками.

– Глупец, – бросил он мне. – Стойте спокойно… Вы что, круглый идиот? Вы думаете, я не заметил за обедом ваши уловки?.. Вы хотите вызвать к себе интерес? Он опустил руки в карманы, словно боялся собственного необузданного гнева.

– Подождите хотя бы, пока вы станете де Баером, – продолжал он. – Но вам еще далеко до этого. Так далеко, что она в конце концов что-нибудь заподозрит. Уж, клянусь вам, де Баер никогда в жизни не впал бы в сентиментальность. Он бы здорово посмеялся, если бы увидел, как вы ухаживаете за его женой. Но это так, к слову… черт побери! Кристен, вы словно поклялись все провалить!

– Еще одно слово, и я пошлю вас к черту, – сказал я. Он широко открыл дверь.

– Тогда уезжайте, – буркнул он. – Или сейчас, или никогда. Только уедете вы отсюда в чем мать родила, так как я сжег все ваши вещи, а ваши принципы не позволят вам, я полагаю, брать то, что не принадлежит вам… Так как?.. Уезжайте же… Или вы остаетесь?

Я осторожно положил скрипку в футляр, чтобы выиграть время. Голос Франка лишал меня всяких сил… Не потому, что я испытывал сильный страх. Просто я знал, что с ним бесполезно притворяться. А он слишком хорошо понимал, насколько я слаб. В его присутствии я переставал ощущать себя человеком. Я сдался.

– Не говорите так громко, – сказал я.

– Поднимемся к вам.

Он последовал за мной, вышколенный, полный почтительности слуга. Но как только мы оказались вдали от посторонних взглядов, он снова стал фамильярным, взял стул и уселся на него верхом.

– Письмо из клиники меняет все, – проговорил он. – Мы немедленно примемся за работу… Полно, Кристен, не дуйтесь. Если Жильберта вам нравится, оставайтесь себе здесь, когда мы закончим дело с наследством. В конце концов, она ваша жена.

В Париже он советовал мне быть резким с Жильбертой. Теперь он предлагает мне нечто совершенно чудовищное, невероятное…

– Вы слишком противоречите самому себе, – заметил я.

– Когда я ставлю перед собой какую-то цель, я своего добиваюсь. Сейчас вы должны перевоплотиться в Поля де Баера и думать только об этом.

– Но еще вчера вы говорили, что не следует слишком торопить события.

– Возможно. Знаете ли, и мне случается ошибаться. Я убедился, что у Жильберты не возникло никаких подозрений. Она жалеет вас. Она сочувствует вам. Этим нужно воспользоваться. Вот, держите. Он достал из бумажника какой-то листок и развернул его.

– Это образец почерка Поля де Баера. Постарайтесь подражать ему.

Почерк был очень простым, без всяких завитушек, буквы были странным образом отделены одна от другой, что свидетельствовало об изменчивости и нерешительности характера покойного. Я уселся перед секретером. Наклонившись надо мной, Франк ждал. Никогда еще я не чувствовал себя таким безвольным, таким ничтожным. И все-таки я попытался точно воспроизвести каждое слово.

– Побыстрее, – сказал Франк. – Нет необходимости вырисовывать каждую букву. Наоборот, посмотрите, как они все у него упрощены. Де Баер, которому нечего было делать, вечно торопился.

Я снова взялся за работу. Прямые линии в буквах «м» и «н» как-то странно связывались между собой, но мне никак не удавалось изобразить это.

– Это придет, – сказал Франк. – Вам надо только каждый день упражняться. Не забывайте сжигать свои черновики. Когда вы станете искуснее, напишете ответ в клинику.

– Мне, вероятно, придется съездить в Кольмар? А не то что они подумают обо мне?

– Съездите, не бойтесь. Но позднее. И пусть вас не беспокоит, что подумает Жильберта. Итак, еще раз все вкратце: почерк, а потом те мелкие характерные черточки, о которых я вам уже говорил. Поработайте над этим. Надо, чтобы эти привычки стали для вас совершенно естественными. Исходите из того, что у де Баера аккуратность превратилась в настоящую манию… К примеру, всякий раз, когда он касался ручки двери, он тут же вытирал руки.

– Черт побери! – вырвалось у меня. – У него, вероятно, совесть была нечиста. Это же настоящий невроз.

– Если хотите. Еще одно: вы заметили, что большинство имеющихся здесь книг – это книги по архитектуре. Де Баера очень интересовало строительство новой столицы Бразилии. Он много раз бывал в этой стране. Он целый год был страстно увлечен созданием макетов. Ему доставляло удовольствие сооружать небольшие макеты многоэтажных домов, дворцов ЮНЕСКО, НАТО. Вы понимаете, какие здания его привлекали?

– Хорошо, – сказал я. – Я прочту эти книги, но в чем именно это потом должно проявиться?.. Для этого нет жесток…

– А вот и есть. Де Баер, как только ему попадал под руку клочок бумаги, неважно что – старый конверт, обрывок газеты, машинально тут же начинал рисовать дома… Вот так.

И на листке блокнота Франк набросал несколько линий, небольшой чертеж, который мог бы сойти за фасад. Он наметил окна, а на крыше в уголке поместил маленький негнущийся четырехугольный флажок, такой, какой обычно рисуют дети.

– Я обращаю ваше внимание на этот флажок, – сказал он. – О нем он никогда не забывал. Стоило ему нарисовать дом, как он тут же прилаживал к нему флаг. Попробуйте.

Это было нетрудно. Мне удалось с первого же раза изобразить очертания нескольких современных зданий и украсить их разными флагами.

– Прекрасно, – одобрил Франк. – Но должен сказать, что де Баер рисовал, думая о чем-то другом. Работала одна лишь рука. Он в это время был способен поддерживать разговор. Да, еще одна деталь. Он пользовался лишь красным карандашом. Не спрашивайте меня почему. Очередная блажь. Постарайтесь всегда иметь при себе этот автоматический карандаш, подарок его матери… Он показал мне лежащий на столе золотой автоматический карандаш.

– А теперь я оставляю вас в покое.

Он вышел, внимательно поглядев на меня на прощанье – наверное, чтобы убедиться в моей доброй воле. Но у меня не было никакого желания до самого ужина писать, подписываться, десятки и десятки раз повторять: Поль де Баер, Поль де Баер, Поль де Баер… К тому же этот де Баер, по мере того как Франк открывал мне новые черты его характера, становился мне все более отвратителен. Жильберта окончательно отвернется от меня, если я вздумаю воскресить из мертвых ее мужа. А я все-таки почувствовал в ней, в этом я был совершенно уверен, пробуждение нежности и даже любви к калеке, каким я был в ее глазах. Как мне следовало поступать, если я хотел одновременно понравиться и Жильберте, и Франку?.. Я долго размышлял над этим вопросом и решил поставить маленький опыт во время ужина. С шести до восьми, как и накануне, я играл на скрипке. Но на этот раз за мной зашел Франк. Мартен, еще более угрюмый и чопорный, чем обычно, уже находился в столовой. За столом я, словно по рассеянности, потер о скатерть пальцы левой руки и тотчас увидел, что Мартен обратил внимание на этот мой жест. И Жильберта тоже. Я повторил его, на этот раз более нервозно, словно меня раздражало, что я обнаружил на кончиках пальцев что-то липкое. Потом я внимательно посмотрел на руку.

– Простите меня, – сказал я. – Это, должно быть, пыль от канифоли… Я вытер руку салфеткой…

Мартен и Жильберта очень медленно подносили ложку ко рту. Мартен, казалось, был преисполнен отвращения. Жильберта так побледнела, что на нее жалко было смотреть. Я встал, сохраняя полное спокойствие.

– Я сейчас вернусь, – обратился я к ним, – я чувствую, что если тотчас же не вымою щеткой руки, то не смогу спокойно поужинать.

Я бегом поднялся в свою спальню, провел там ровно три минуты и вновь спустился в столовую.

У меня создалось впечатление, что брат и сестра поссорились в мое отсутствие. Жильберта сидела опустив глаза. Мартен бросил на меня взгляд, полный злобы. Перед ним вдруг появился враг. Да, именно так. Прежний де Баер был рядом, словно угроза. Они не осмеливались больше есть. Жильберта первой удалилась к себе, пожаловавшись на жару. Мартен вскоре последовал за ней. Он снова был в темных очках и напомнил мне маленького кальмара, прячущегося от врага за чернильным облаком. Я остался с Франком, который тоже, казалось, был недоволен.

– Ладно! – проворчал я. – Не станете же вы теперь меня упрекать за то, что я слишком хорошо сыграл свою роль.

– Я ни в чем вас не упрекаю, – отозвался он.

– Если бы у де Баера пальцы оказались в канифоли, он бы не раздумывая вышел из-за стола?

– Конечно.

– Так в чем же дело?.. Они ведь поссорились?.. Почему?..

– Им страшно… Вам не понять, но кажется, что видишь вдруг перед собой прежнего злобного де Баера.

– Франк, вы мне достаточно много сказали. Так договаривайте до конца. Чего именно они боятся? Что им такого сделал этот де Баер?.. Я же вижу, что у Жильберты запуганный вид. Она бы не выглядела так, будь этот де Баер тем жалким типом, которого вы мне описали… Говорите же!

Франку, несмотря на все его хладнокровие, было явно не по себе. Он пожал плечами.

– Не забивайте себе этим голову, – сказал он. – Никого никто не запугал, поверьте мне. Они просто беспокоятся, не станете ли вы снова таким, каким были раньше. Вы были невыносимы, совершенно невыносимы.

Это не было ответом, но я не стал настаивать. Я постараюсь задержать Жильберту в гостиной или еще где-нибудь и вернусь к нашему разговору. Но ни на следующий день, ни в последующие дни я так и не смог приблизиться к Жильберте. Казалось, Франк охранял ее. Он всегда был возле нее, если не считать того, что за обедом и ужином ему приходилось бывать на кухне, но тогда здесь оставался Мартен. Поскольку теперь Мартен всегда обедал с нами. Во всяком случае, присутствовал во время обеда; чаще всего он ел немного бульона и грыз сухарики. Что же касается Жильберты, она появлялась совсем ненадолго и исчезала во время десерта. Я не встречал ее ни в парке, ни в вестибюле, ни на лестнице. Франк, если я спрашивал его, неизменно отвечал одно и то же:

– Занимайтесь!… И оставьте Жильберту в покое.

Тогда, открыв дверь гостиной, я начинал играть концерт Брамса. Она должна была услышать меня. Должна была понять, что я обращаюсь к ней, что я постоянно думаю о ней… И действительно, это было так. Поскольку мысли мои все время были заняты ею, я придумывал самые невероятные способы встретиться с ней, я полюбил ее. Копируя почерк де Баера, я изобретал самые ребяческие хитрости, рассказывал себе разные истории… Я неожиданно появляюсь в ее спальне, заключаю ее в свои объятия. Одним словом, я был смешон. Промучившись так какое-то время, я старался взять реванш, и довольно подло. Это было так легко! Я хорошо помню этот ужин, когда специально уронил свой мундштук. Франк стоял ко мне спиной. Я наклонился с самым естественным видом, осторожно поднял мундштук и с гримасой отвращения положил его на стол. Затем я долго вытирал пальцы. Результат не заставил себя ждать. Жильберта без всяких объяснений тут же покинула столовую. Теперь я был уверен, что в любую минуту могу причинить ей боль. Мне следовало лишь сделать один из тех жестов, которым научил меня Франк. Мог ли я сомневаться, что она любит меня? Мне не составляло труда заставить ее страдать. Эта жестокая игра заполнила всю мою жизнь. Я уже больше не помышлял об отъезде, не собирался бросить все. Я не спрашивал себя больше, не обманывает ли меня Франк и не был ли де Баер мошенником, опасается ли меня Мартен. Одна Жильберта была у меня на уме и немного в сердце. Мне доставляло жестокую радость сознание, что я занимаю все ее мысли, что могу пугать ее, что она моя пленница, в той же степени, в какой я сам был пленником Франка. Но чтобы она простила меня, я время от времени исполнял для нее чудесные концерты, так как постепенно вновь превращался в того скрипача, каким был когда-то.

Однажды вечером я без помарок написал в клинику письмо, текст которого продиктовал мне Франк, и подписался не раздумывая: Поль де Баер. Я и впрямь стал Полем де Баером. Я читал его книги, я перенял его привычки, носил его костюмы, любил его жену. Я чувствовал, что стал, как и он, взбалмошным, слабовольным и подловатым. Как и он, я начал ценить роскошь и хороший стол. Только моя скрипка не давала мне окончательно погрузиться во мрак. Но как долго это могло продолжаться?

ИЗ ДНЕВНИКА ЖИЛЬБЕРТЫ

26 июля

Франк отдал Мартену письмо, адресованное в клинику, на котором стояла подпись Поля де Баера. Мартен снова пришел в ярость или же по крайней мере сделал вид, что пришел. Аргументы всегда одни и те же: «Вы принимаете этого парня за круглого идиота… А я говорю, что он издевается над нами… К тому же вся эта история не выдерживает никакой критики… Двойник, заболевший амнезией!…» Мартен постоянно повторяет это, потому что прекрасно знает, что Франк рассердится, а ему доставляет удовольствие выводить Франка из себя, так же как ему доставляет удовольствие говорить мне резким голосом: «Он же любит вас, дорогая… И признайтесь, вы все для этого делаете…» Когда же он видит, что я не в силах сдержать слезы, он успокаивается. И притом мы на редкость терпеливы с ним. Особенно Франк. Франк, который наивно полагает, что его доводы могут успокоить Мартена. Он начинает ожесточенно защищаться, в сотый раз разбирает весь механизм того, что он называет «своим заговором», а для меня это настоящая пытка, потому что ничего более чудовищного, чем этот заговор, я не знаю. По мнению Франка, его план – верх совершенства. По мнению Мартена – сплошная глупость. Но им даже в голову не приходит, что это прежде всего преступление. Они бесконечно спорят, словно порочные мальчишки, а я сижу рядом и вынуждена их слушать. И слышу, как внизу волшебно поет скрипка. А здесь, у нас, час «рапорта», как говорит Франк. Тщательно разбираются малейшие поступки, малейшие шаги того, кого Мартен с гримасой, полной ненависти, называет «артистом»! Франк подробнейшим образом докладывает, что тот делал в течение дня. «Он» встал в восемь часов. «Он» принял душ и выкурил две сигареты. «Он» спустился в столовую. Затем эстафету принимает Мартен:

– Он съел четыре ломтика поджаренного хлеба и выпил две чашки кофе. Его аппетит вызывает у меня отвращение. Мы с ним обменялись несколькими банальными фразами, и я убежден, что, судя по тому, как он на меня смотрит, он прекрасно знает, в чем тут дело.

– Нет, – возражает Франк. – Не забывайте, он мне обо всем рассказывает. Я утверждаю: он ни о чем не догадывается. Он полагает, что вы брат мадам. Он остерегается вас, это правда!

– Он просто не выносит меня!

– Потому что считает, что вы хотите помешать мадам поговорить с ним.

– Допустим.

Франк продолжает свое донесение… До десяти часов «он» гулял по парку. «Он» ни разу не приблизился к решетке.

– Странно, – комментирует Мартен.

– Вовсе нет, – возражает Франк. – Он убежден, что главное испытание не заставит себя долго ждать, а потом он будет свободен.

– А я нахожу его поведение неестественным. Вы сами увидите, насколько я прав, что беспокоюсь. Продолжим…

– С десяти до двенадцати тридцати «он» играл на скрипке.

– Да, – говорит Мартен с издевкой. – Тут нечего возразить. Играет он как сапожник, но с этим надо смириться.

Он украдкой бросает взгляд в мою сторону. Не запротестую ли я? Нет. Я сижу как каменная. Он недоволен и поворачивается к Франку, который по-прежнему стоит перед ним навытяжку.

– После обеда, – продолжает Франк, – он читал. В пятнадцать часов я зашел к нему поболтать.

– Какой на нем был костюм?

– Синий двубортный пиджак и брюки из фланели. Мартен тяжело вздыхает, откидывает голову на спинку кресла и закрывает глаза.

– Он так не оставит мне ни одного костюма, – говорит Мартен. – Это становится невыносимым! Усталый жест, предлагающий Франку закончить свой доклад.

– Мы поговорили о нотариусе, – продолжает Франк. – Я сообщил ему массу подробностей. Я специально подчеркнул…

– Меня это не интересует, – обрывает его Мартен. – Удивляюсь, как ты еще не запутался в своем вранье. Франк явно гордится собой. Он заканчивает свой отчет.

– Музыка с семнадцати до двадцати часов. Ужин… Мартен поворачивает голову в мою сторону.

– Сегодня вы были особенно хороши, дорогая Жильберта. Нет ничего удивительного, что этот французишка влюбился в вас. Но вы заболеете, если не заставите себя есть побольше.

За его иронией, как всегда, скрыта угроза. Он страшен в своей холодной беспощадности. Я вижу теперь, каков он есть на самом деле, и он внушает мне ужас. Он щелчком устраняет с рукава невидимую пылинку, отпускает Франка и надолго погружается в свои размышления. Мне бы тоже хотелось уйти, но я не смею. У него не должно создаться впечатление, что я спасаюсь бегством. Он наблюдает за мной из-под полуопущенных век и спрашивает меня:

– Жильберта… Вы со мной против него?.. Или же с ним против меня? Он знает, что подвергает меня настоящей пытке, и ему это нравится.

– Я с вами, Мартен.

– Тогда перестаньте терзать себя. Он… или кто-нибудь другой, какое это имеет значение?

Между нами снова произойдет отвратительная ссора. Вероятно, именно этого он и желает. Ему мало того, что он приговорил к смерти этого несчастного. Он хочет, чтобы я одобрила его решение, чтобы я всей душой была на его стороне. Он страдает еще и потому, что любит меня, и к тому же он болезненно, страшно ревнив. Ему бы хотелось, чтобы я разразилась упреками или обратилась к нему с мольбой, а может быть, стала приводить свои соображения в противовес его соображениям, как это делает Франк, который всегда в этой игре терпит поражение и всегда радуется этому. Но мне чужда слепая преданность. Если бы я еще любила Мартена, как любила прежде, я бы душой и телом была вместе с ним. Но все это в прошлом. Ему своего не добиться, я не стану ссориться. Я остаюсь. Помогаю ему лечь в постель. Я стараюсь неукоснительно выполнять свои обязанности. Я по-прежнему внимательна. Я его супруга, но уже не жена. Для такого человека, как он, это худшее из оскорблений. А меня разве он не оскорбляет тем, что вынуждает стать его сообщницей?.. Я закрываю за собой дверь его спальни. Прислушиваюсь. До меня не доносятся больше звуки скрипки, я на цыпочках добегаю до конца коридора. Вхожу в свою комнату. Закрываю за собой дверь на засов. Меня ждет долгая бессонная ночь. В течение многих часов я буду сражаться со своим прошлым…

27 июля

Скрипка. Ее невозможно не слышать. Она так поет; что звуки ее разносятся по всему парку, я проверяла это. Иногда я затыкаю себе уши, потому что все время невольно думаю, что через две, через три недели эта волшебная скрипка замолкнет навсегда. Тогда мне становится трудно дышать, я бросаюсь на кровать. Я схожу с ума от горя, от угрызений совести. Я сообщница, раз я боюсь сказать ему правду. Зачем я заполняю эти страницы, которые никто никогда не прочтет? Мне бы следовало поговорить с ним самим, с Жаком. Но теперь слишком поздно. Он бы запрезирал меня, а я не заслуживаю этого. Клянусь, с самого начала, когда Франк изложил нам свой план, я сразу же сказала «нет», и очень решительно. А ведь Жак был для меня тогда просто незнакомцем, одним из миллионов, нечто, не заслуживающее внимания. Было это два месяца назад, почти день в день. Франк ездил в Париж в «краткосрочный отпуск». (Я терпеть не могу эти военные выражения, которые Мартен всегда употребляет с каким-то извращенным удовольствием.) Он вернулся очень возбужденный. Даже саркастические замечания Мартена не остановили его, когда он стал рассказывать, что у него там есть подружка, неподалеку от Монмартра, бывшая танцовщица, которую он зовет Лили; их связь началась еще во времена оккупации. Эта Лили случайно рассказала ему о своем соседе, не имеющем ни гроша за душой. Франк навел справки. У молодого человека не было родных. Его никто не знал, если не считать нескольких торговцев и нескольких владельцев ночных кабачков. Одним словом, он мог исчезнуть, и никто не обратил бы на это внимания. Ни Мартен, ни я не понимали еще, к чему клонит Франк. Франк положил на стол три фотографии.

– Жак Кристен, – сказал он. – Родился двадцать второго января тысяча девятьсот двадцатого года.

– Ну и что?

– Он худощав, светловолос. Играет на скрипке.

– Я начинаю понимать, – сказал Мартен. – Продолжай…

Я вертела в руках одну из фотографий. Молодой человек был очень красив, особенно вполоборота. Он был молод, но вид у него был неухоженный, запущенный. После 1945 года я встречала в Бразилии немцев, выглядевших именно так. А Франк тем временем излагал свой план.

– Я привезу его сюда в любую минуту, – уверенно говорил он. – У меня уже заготовлена для него целая история. Если я докажу ему, что в его собственных интересах занять чье-то место, он согласится.

– Чье-то место? – спросила я.

Я все еще не могла догадаться, куда он клонит. И тогда Мартен, раздосадованный, объяснил:

– Франк намерен сфабриковать лже-Мартена фон Клауса… Теоретически это довольно соблазнительно. Но на самом деле затея твоя не выдерживает критики, дорогой мой Франк. Послушай! Ты же их знаешь. Ты думаешь, что их можно будет обвести вокруг пальца с первым попавшимся?

– Да, – ответил Франк. – Прекрасно можно. Что они о вас знают?

Я устала, устала в который раз выслушивать, как пережевываются одни и те же аргументы. В течение многих недель, мучительных недель, велись эти бесконечные разговоры. Мартен утверждал, что его неминуемо со дня на день должны опознать, что для этого у них есть все возможности. Франк же утверждал обратное. Мне достаточно перелистать свой дневник. Уж не знаю, сколько раз я записывала их разговоры. Когда же Мартен не опровергает доказательства Франка, он начинает меня убеждать, что «потенциально», это его слово, он уже умер. Если же я не отвечаю ему, он продолжает говорить, расхаживая взад и вперед по комнате. Он уже потенциально мертв. Можно подумать, его самолюбию льстит, что он приговорен к смерти. И, исходя из этого, мы должны быть особенно к нему внимательны. Каждый его каприз становится его последним капризом, каждое желание – последним желанием, каждый день – последним днем… Если я не сошла с ума за это время, то, верно, потому, что обладаю особой живучестью. Долгими вечерами я наблюдала, как оба они, сидя друг против друга, один, вечно дымя своей сигарой, другой – сигаретой, выдвигают по очереди свои аргументы, подобно тому как во время игры шахматисты передвигают шахматные фигуру. Долгими вечерами, я не преувеличиваю. Когда же Франк и я больше не выдерживали, когда у нас уже не было сил, когда нас буквально начинало тошнить, Мартен брал скрипку и играл «Юмореску». А я постепенно начала его ненавидеть. Я иногда спрашиваю себя, не дошел ли и Франк, несмотря на всю свою преданность, до предела. Иначе почему ему пришла в голову эта нелепая мысль привезти незнакомца и заставить его играть роль Мартена?

– Во-первых, – сказала я, – для этого надо было бы, чтобы ваш Кристен был двойником Мартена. А у них нет ничего общего, если не считать фигуры, роста.

– Сходство не имеет значения, – возразил Франк. – Вы все время забываете, что они никогда не держали в руках фотографии или портрета Мартена фон Клауса. Что они знают? Они разыскивают человека, родившегося в тысяча девятьсот восемнадцатом году в Дюссельдорфе, имеющего диплом архитектора, вот и все. Остальное – ерунда, разные, вероятнее всего, противоречивые свидетельства, смутные обрывочные воспоминания заключенных… Они рассказали, что по вечерам, у себя в кабинете, Мартен фон Клаус играл на скрипке, что у него была страсть рисовать, что он всегда сосал мундштук, что у него были некоторые странности… А что еще?

– Но кто-нибудь мог же описать его и более подробно?

– Согласен. Но что это дает? Правильные черты лица, голубые глаза, светлые, коротко подстриженные волосы, средний рост. Особые приметы? Ничего определенного… Множество мужчин соответствуют этому описанию. Вот так. Я привожу сюда этого Кристена. Я учу его вести себя так, как герр фон Клаус…

Я ждала, какова будет реакция Мартена. Он запротестует, заявит, что нельзя приносить в жертву невинного таким отвратительным образом. Нет. Он заинтересованно обдумывал проект. То, что вместо себя он пошлет на смерть другого, его не волновало. Этот человек, сумевший убедить меня, что он был жертвой возмутительной несправедливости, что руки его не запачканы кровью, с готовностью обсуждал безумный план Франка. Я поднялась.

– Нет, – сказала я. – Даже если то, что предлагает Франк, было бы осуществимо, я против.

– Вы забываете, дорогая Жильберта, – мягко заметил Мартен, – что война продолжается! Между нами тремя она началась в этот вечер.

28 июля

Не знаю еще, как я это сделаю, но я спасу его. Я скорее выдам Мартена. Когда я увидела, как он выходит из машины, нерешительный, стыдясь той роли, которую собирался сыграть, сердце мое екнуло, это ощущение хорошо знакомо таким женщинам, как я. Я поняла, что полюблю его, потому что он был самым слабым. Напрасно я убеждала себя, что надо очень низко пасть, чтобы согласиться обмануть женщину, занять место «покойника», ежесекундно играть нужную роль, в общем… Но я считала, что я куда более виновна, куда более лицемерна, чем он. Кто дал мне право судить его? Если бы я увидела перед собой циника, человека алчного, я бы и тогда, несмотря ни на что, была бы в отчаянии. Но он! Он был беззащитен; попытайся я даже объяснить ему, кто мы, он бы не понял. Возможно, он даже настолько наивен, что верит, будто я узнала в нем своего мужа. Если бы он только знал, что мой муж – Мартен! А главное, если бы он знал, что приехал сюда, чтобы погибнуть! Но он ничего не замечает. Он живет музыкой. Я сержусь на него за то, что он так слеп, за то, что у него такой огромный талант. Я попыталась было предостеречь его. Больше я не буду этого делать, потому что боюсь разговаривать с ним. Во-первых, это просто невозможно. Франк ни на шаг не отходит от меня, и Мартен тоже постоянно следит за мной. Но даже если бы они не мешали мне поступать, как мне заблагорассудится, я бы стала избегать Жака. Я догадываюсь, что он мне скажет, что он уже говорит мне, исполняя некоторые пьесы, а тогда я не смогла бы больше молчать. Это было бы катастрофой. Я молчу. Я жду. Чего же я жду?

29 июля

Я перечитываю свой дневник. Лучшим выходом, вероятно, было бы уничтожить некоторые страницы и каким-нибудь образом передать ему остальное. Он постепенно понял бы, кто я. У него наконец бы открылись глаза… Он бы узнал, что у меня нет никакой задней мысли и никогда не было. Но сколько страниц придется сжечь, чтобы не испугать его! Если просмотреть записи, сделанные мной за последние недели, то какое я произвожу впечатление? Ведь, если уж говорить правду, я принимала участие в их «заговоре». Я присутствовала, когда они вдвоем придумывали человека, заболевшего амнезией. Впервые за многие годы Мартен находился в хорошем расположении духа. Он не принимал всерьез план Франка, но это развлекало его. Иногда он сам предлагал: «А не сыграть ли нам в утратившего память?» Я прочла у себя в дневнике, например, что им понадобилось три дня, чтобы продумать в мельчайших подробностях путешествие под вымышленным именем на «Стелле Марис» и историю старого больного дядюшки в Кольмаре. Есть еще и другие частности, о которых мне не хотелось тогда писать, но которые приходят теперь мне на память, мучают меня. С какой педантичностью, как досконально Мартен описывал отношения покойного с его женой, то есть со мной. Несчастная супружеская пара, так и не нашедшая физического согласия… Беглец, погибший во время кораблекрушения… Он, конечно, пытался ввести меня в заблуждение. «Все эти несуразные вымыслы не должны наводить вас на грустные мысли, дорогая Жильберта, – говорил он мне. – Вы слишком умны. Вся эта история кажется совершенно нелепой. Но если я не помогу Франку, он в ней окончательно увязнет!» Франк, естественно, присутствовал при разговоре. И я согласилась. Я делала вид, что меня не задевают некоторые обидные замечания. Но можно ли было не почувствовать, что Мартен в этой истории раскрылся куда больше, чем сам этого хотел? Бегство! Бегство под чужим именем! Бегство без спутников! Неотступно преследующие его мысли. До тех пор имя Поль де Баер было всего лишь последним из имен, под которыми жил Мартен; теперь же де Баер приобрел плоть и кровь, становился четвертым обитателем нашего дома. О нем спокойно говорили. «Я знаю, что некоторые мои странности всегда вас шокировали, мой друг, – заявил как-то вечером Мартен, – а потому я передам их все Полю; это будет для меня прекрасный способ от них избавиться!» С помощью этих небольших лицемерных выпадов он пытался определить искренность и глубину моего возмущения. Я принимала скучающий вид, стараясь скрыть свои чувства, и это выводило его из себя. Он ссорился с Франком, называл его претенциозным кретином, запрещал ему заниматься своим безумным проектом. Франк щелкал каблуками, выпячивал грудь. «Слушаюсь, герр фон Клаус…» Но на следующий день Мартен улыбался, шутливо и иронично.

– У меня возникли, как мне кажется, неплохие мысли относительно этого старого дядюшки из Кольмара…