Текст книги "Маленькая Обитель"

Автор книги: Пьер Пежю

Медсестра со светло-голубыми глазами почти всегда в палате, и Воллару, наблюдающему за ней, кажется, что улыбка, которую она обращает на ребенка, не приходящего в сознание, ласки, расточаемые маленьким алебастровым ручкам, – это чудесное лекарство, секрет которого известен только ей.

– Теперь надо поговорить с этой маленькой девочкой, – обращается медсестра к странной парочке, – ну как, Ева, ты ведь слышишь нас, слышишь? Ева?

Она первой называет девочку по имени.

В конце дня Воллар сообщает, что собирается уйти, но вернется, если ему позволят. Он настаивает на этом. Тереза, судя по всему, где-то витает. Она напряжена и расстроена.

– Я тоже не могу больше оставаться. Поговорить с нею? Но что мне ей сказать, как вы думаете? Посмотрите, она не двигается. Я здесь бесполезна. Мне нужно…

– Спасаться?

Воллар сердито пожимает плечами, сопя ноздрями. И, уже не обращая внимания на Терезу, удаляется тяжелой поступью. Раздавленная усталостью, объятая сном туша с собачьим запахом медленно проходит по коридорам. На улице даже ледяной воздух не помогает Воллару очнуться. Снег больше не идет, превратившись на земле в почерневшее, как сажа, месиво. Книготорговец Воллар разыскивает свой грузовичок. И каким-то чудом находит его. Залезает, прикрывает дверцу, валится на сиденье и тут же засыпает. Сжавшись между спинкой и рулем. Запрокинув голову. Несчастный случай произошел двадцать четыре часа назад. Пейзаж опрокинут. Время растянулось. Это уже не прежний город. И не прежняя жизнь. Нелепое и неистребимое событие опутало, как спрут, все окружающее.

Во сне Воллар медленно склонился, сполз на сиденье для пассажира, свалился на «смертельное место», его таз по-прежнему зажат между сиденьем и рулем, но голова уперлась в правую дверцу, ручка которой врезалась в волосатую щеку, а плечи и широкая спина давят и мнут десятки рассыпавшихся томов: Божественная комедия, Метаморфозы, Тошнота, Обыкновенная Жизнь, Красное и черное…

При одном взгляде на белую или пеструю обложку Воллар способен почти сразу определить издание, приблизительную дату выхода, серию, название, автора, и тут же его исключительная память начинает диктовать ему большие отрывки, разной величины фрагменты, которые запечатлевались в его голове на протяжении многих лет с первого прочтения. Да, Воллар может узнать любую книгу, даже ту, что прочел очень давно, и тогда в его голове возникает отдаленный шепот, который начинает звучать, нарастать и прорываться до тех пор, пока потихоньку не сорвется с его губ.

Частенько он с абсолютной точностью видит напечатанный текст, ленточка которого протягивается за пределы зрения. Удивительная память. Исключительно текстуальная память книготорговца Воллара, удерживающего в своем теле, в своей нетронутой и крепкой плоти постоянно присутствующую ткань из миллиардов проглоченных, жеваных и пережеваных, доставляющих бесконечное наслаждение слов. Сцена из романа воспроизводится в его памяти точно, привязана к определенной странице, шрифту, запаху клея и бумаги, и даже пробелам, знакам препинания, случайному разрыву слова, половина которого повисает над пустотой в конце строки, цепляясь за дефис, а другая часть, также разорванная, уныло продолжает следующую строку.

Целый час проведя в оцепенении, Воллар внезапно просыпается. Помятая страница прилипла к его губам.

«И тогда я решил помолиться Ангелу и попросить его вернуть мне книжечку, и Ангел сказал мне: «Держи, съешь ее; она наполнит твои внутренности горечью, но у тебя во рту обретет сладость меда…» Я взял маленькую книжечку из руки Ангела и проглотил ее; во рту у меня появилась сладость меда, но когда я съел ее, горечь заполнила мое нутро».

Воллар с трудом распрямляется. Книги падают во тьму. У него внутри полно горечи, но и во рту тоже. Ему хочется вытянуться, вырваться, понять, что с ним происходит. Перед ним – прямоугольник ветрового стекла, заляпанный густым слоем снега. Книготорговец хрипло дышит. Суставы хрустят, когда он протягивает руки, в очередной раз расправляет кулаки. Он кладет руки на руль, сжимает его изо всех сил.

Именно тогда все оживает: скорость, дождь, ребенок в красной одежде, взгляд девочки, на который он налетает, затем звук. Он инстинктивно давит на педаль, рвет руль на себя, чуть не выворачивая его. После чего, открыв рот, сидит, окаменев, и, кажется, слышит эхо собственного крика в горах.

Воспоминания о последних часах похожи на отрезанную руку, гигантскую дряблую и холодную руку, будто брошенную ему прямо в лицо. «Ужас… ужас…», только эти слова: «ужас…» Еще одно воспоминание.

Он открывает дверцу, с трудом выпрямляется в грязи, не желая очищать ветровое стекло, заводить грузовичок, выбираться отсюда, вести машину. Он может лишь идти, быстро шагать, сунув руки в карманы.

Воллар достигает, наконец, центра города, поворачивает в сторону темных набережных и выходит к старым кварталам. Вдруг на безлюдной площади оказывается перед собственной лавкой: книжным магазином под вывеской Глагол Быть – Новые и подержанные книги. Врезанная в темную стену фасада витрина напоминает освещенный в вечерней тьме аквариум. Бумажные рыбы висят за стеклянными стенками. Сквозь также застекленную дверь, ручка которой похожа на переплетенную книгу в кожаной обложке с обрезами, он различает сухопарую, проворную фигуру мадам Пелажи в черной одежде. Преданная, энергичная сотрудница без возраста.

Он видит, как она достает книгу, лежавшую высоко на полке, быстро передвигается, записывает что-то, перебирает другие книги, в то время как только что вошедший клиент – тот, кого Воллар в шутку окрестил Бонкассой, – этот неизменный Бонкасса, склонившийся над старым томиком, поднимает голову и заводит одну из своих обычных песенок о предполагаемой гибели литературы, исчезновении писателей и подлинных книг. С улицы Воллар различает лишь жесты Бонкассы, но угадывает каждое слово из его нудной речи, как и рассуждения о том неизвестном шедевре, которому его клиент якобы посвящал все свои ночи с юных лет.

Мадам Пелажи. Бонкасса. Седовласая парочка стариков. Существа из нереального мира. Воллар замер, созерцая эту до странности привычную сцену.

Глагол Быть

Глагол Быть – старый книжный магазин. Темная лавочка, но не по причине отсутствия света, а из-за большого количества уголков и закоулков. Глубина пространства, темные, истертые паркетные полы и несколько потаенных местечек. Повсюду – книги, разложенные на столах или поставленные в ряд, словно тысячи молчаливых наблюдателей на деревянных стеллажах.

Ежедневная борьба книжной продукции с пылью. В Глаголе Быть переполненные коробки, горы книг того и гляди могли рухнуть. Полнейший беспорядок. Грандиозный беспорядок. Смешение жанров и названий. Веселая алхимия. И в это пристанище, потратив несколько купюр, можно было в любой день прийти и приобщиться к литературе, раздобыть великое или простенькое, загадочное или классическое произведение.

В будущем некоторые молодые люди не смогут даже представить себе такого места, потому что ничего подобного уже не будет существовать, а смешение самого тщательного порядка и хаоса, любви к книгам и дикости их нагромождения будет утрачено. Мелкая коммерция. Скромная, но важная торговля. Сопротивление всему остальному, через тексты, впечатление. Незаметное, но взрывоопасное оружие. Запасы зажигательных снарядов, способных высветить деталь одной жизни так же хорошо, как целые грани существования. «Примеры восхитительных вещей, – говорил китайский мудрец, – познакомиться со множеством сказок, которых еще не прочитал. Или достать второй том произведения, если понравился первый…»

Над прилавками-витринами несколько ламп с абажурами рассеивали мягкий свет, позволявший жаждущим читателям насладиться в одиночку пьянящим разнообразием текстов. Для них – это своего рода шампанское, эликсиры дьявола, крепкие вина, ликеры, сивухи и чистая вода. В глубине магазина царил полумрак, к которому надо было привыкнуть, но иногда по утрам у застекленной двери солнце сияло так щедро, что нельзя было устоять перед соблазном открыть книгу в свете дня, согревающем бумагу, шероховатые оттенки которой исчезали, уступая место белизне, расстилавшейся, как пустыня со знаками. Размеренность, свет, чтение: подлинное счастье!

В последние годы XX и в первые годы следующего века с издевкой предсказывали, что подобные места просуществуют недолго. С маленькими книжными магазинами покончено! Такого рода торговля умирает… Нападали в основном на бумагу, чернила. На чернила для авторучек и типографскую краску: маркое старье. Но покушались также на эти маленькие хранилища мыслей, взглядов, высказываний, которые разворачиваются от страницы к странице, оставаясь при этом невероятно компактными, замкнутыми в своем объеме, вполне подходящими для того, чтобы спрятать их в кармане, взять с собой в путешествие, открыть где угодно и когда угодно. Просмотреть. Проглотить. Перелистать. Без электричества, Без экранов. «Угадай, где я читаю Стансы Агриппы д'Обинье или Рассуждение о преобразовании мышления!» В поезде. В углублении скалы на берегу моря. В своей кровати. В толпе. В туалете. В пенистой ванне. При свете фонарика у основания дюны, прямо на ветру.

Тепло книг, купленных в книжных магазинах, книг, бережно сохраняемых, подаренных или предоставленных их удивительной судьбе. Разрывы, пожелтение, забвение и новое открытие. Широкий путь великих текстов… «И книги имеют свою судьбу».

Судьбы книг. Книготорговец Воллар любил рассказывать историю о человеке, которого религиозные политики держали несколько лет в заложниках на Ближнем Востоке, и он по чистой случайности нашел в углу, в вонючей дыре камеры том второй Войны и мира, помятый и заплесневевший, но переведенный на его родной язык. Книгу в таком же плохом состоянии, как и он сам. И с этого момента для него кое-что меняется. Все меняется. Огромное облегчение доставляют ему эти сотни бумажных страниц, еле прилепленные одна к другой, но благодаря им он вновь обретает радость жизни.

Воллар рассказывал также историю женщины, обреченной на полную темноту в советской тюрьме, но сохранившей в памяти пьесу Шекспира, которую она выучила наизусть в молодости. Ослепшая, приговоренная к одиночному заключению, которое сводит с ума, женщина повторяет про себя Короля Лира по-английски, всю пьесу целиком. Постепенно свет пробивается в ее ночи. Она видит книгу, видит текст. Читает его. Мысленно переворачивает страницы. Она так хорошо видит книгу, которую купила в маленькой лавочке, когда была студенткой, что начинает переводить ее на русский, в темноте, для себя одной, просто так, чтобы нечто человеческое сохранилось несмотря ни на что. Она мысленно перелистывает свой старый студенческий экземпляр во время чрезвычайно четкой галлюцинации. И подбирая точное слово, звучание, интонацию, переводит без чернил и бумаги, в ожидании смерти.

Чаще всего Этьен Воллар сидел в глубине своего магазина. Как гигантский паук в центре паутины. Каждый день, поскольку жил в старой квартире, расположенной непосредственно над лавкой Глагол Быть, он спускался и продавал книги. Каждый день, по крайней мере до несчастного случая, книготорговец Воллар приходил и усаживался у ложа литературы. Она плохо дышала. Пылала. Но все же дышала.

Долгое время он умел угадывать признаки, подхватывать новости, но теперь, – говорил он, – то, что меняется, меняется не так, как прежде. Смехотворные изменения, которые ничего не меняют. Однако за лавиной текстуального товара, потоком недолговечной продукции, которую с иронией можно было назвать «книгами», в толпе пишущих личностей, называвших себя писателями, книготорговец все еще искал и всегда находил редкий минерал, обладающий стойкостью и крепостью. И его память, как и тело, разбухали.

В этот вечер, стоя на маленькой площади напротив освещенных витрин, Воллар никак не мог толкнуть дверь своего магазина. Невозможно появиться таким, забрызганным грязью, расхлябанным, но главное, невозможно объяснить что бы то ни было. Он не мог войти, пройти среди книг и объявить, просто так, нахмурившей брови мадам Пелажи или Бонкассе, которому на все было наплевать, кроме того, что происходит в книгах: «Знаете, вчера в пять часов на улице я сбил девочку!» Нет. И тогда он углубился в черный проход, ведущий в его квартиру.

II

Первая встреча

Мне очень мало известно о жизни Этьена Воллара. Огромные провалы. Большое сомнение. Чтобы рассказать об этом человеке, мне пришлось обратиться к старому романному приему, вызывающему у меня отвращение. Но я уже вовлечен, как будто проснулся в открытом море на борту корабля-призрака, который раскачивают, подбрасывают, подгоняют разные течения. Дурнота и тревога.

Дело в том, что история Воллара впилась в мой мозг когтистыми лапами и зубами, хоботом и ногтями… Я, конечно, представляю его себе до несчастного случая, среди книг, в старом квартале того города, где я только что получил должность. Но я вижу его также ребенком, соприкоснувшимся на миг с моим собственным детством, вижу еще молодым, несколькими годами позже. И отчетливо слышу громкий крик Воллара в ночи, на горе у Обители, слышу его по ночам, когда лежу, не сомкнув глаз.

Существует также кошмар, что часто снится мне: я нахожусь в автомобиле, который уже не контролирую, а мои ноги слишком малы, чтобы дотянуться до педалей, я один за рулем и вот-вот собью фигурку, воплощение хрупкости с фарфоровым личиком и огромными испуганными глазами.

Случается, я задумываюсь о тысячах книг, среди которых жил Воллар, о текстах, с детства запечатлевшихся в его великолепной памяти. По сей день, открывая наугад книгу из моей библиотеки, я порой медленно прочитываю отрывок, будучи уверен, что Воллар мог бы процитировать его, продекламировать эти строчки, с жаром выговаривая каждую фразу или позволяя словам попросту изливаться с некоей небрежностью в отношении смысла, лишь бы полностью сохранилась звуковая гамма.

 
Я похож на живьем сгоревшую кошку,
Я раздавлен колесами большого грузовика,
Повешен мальчишками на фиговом дереве,
Но у него еще есть по меньшей мере шесть из семи
Положенных ему жизней,
Как у змеи, превращенной в кровавое месиво,
У угря, съеденного наполовину…
 

В очередной раз расставляя свои книги, я сказал себе, что, в конце концов, тоже хотел бы стать книготорговцем, проводить самую светлую часть моего времени в обществе писателей. Открывать их, предлагать для прочтения, помогать им продавать себя, способствовать этой великолепной проституции, участвовать в реализации такого товара. Делец, спекулирующий литературным наркотиком. Книготорговец конца века.

Кто узнает в не столь уж отдаленном будущем, чем являлись для подобных мне людей эти книготорговцы и книжные магазины? Какое значение имело для большого или маленького города само наличие таких мест, куда можно было войти с надеждой на открытие. Кто вспомнит о безмятежной радости тех, кто проникал в эти чертоги, пропахшие бумагой и типографской краской? О том, как склонялась голова, чтобы разобрать новое название, затем другое, имена известных или незнакомых авторов, чтобы заметить признаки или бесспорные указания на светлых обложках? «Подлинным читателем может быть только читатель задумчивый». Кто вспомнит о манере класть указательный палец на верхний обрез томика, чтобы отодвинуть его назад, притянуть к себе, открыть, просмотреть. Прочитать четвертую страницу обложки. Стоя среди шороха переворачиваемых страниц, обнаружить несколько слов, которые, кажется, обращены именно к тебе. Неожиданная истина, черным по белому. Сокровенная близость. Тихая музыка.

В глубине лавки книготорговец держится незаметно. Необходимая скромность. Это он подготовил встречу, он расположил книги в определенном порядке, показал их, приблизил. Это он царит в лавке, он пастух, хранитель литературного стада, который много знает об особых склонностях и вкусах своих клиентов. Зачастую именно он обнаруживает первым великий текст, находит нужные выражения, чтобы поговорить о словах, назначает цену, разумеется смехотворную, на то, что считает бесценным.

Неужели поэтому меня так сильно занимает Этьен Воллар? Кто он, книготорговец или плохой водитель? Или книготорговец, способный задавить? Человек, обладающий невероятной памятью? Или живая библиотека, которой он был всю свою жизнь? Человек, согнувшийся от тревоги и несчастья? Однако я на него не похож. Я не высок ростом, не грузен, не одинок, не обладаю сверхпамятью и давлю детей только в кошмарных снах. Память у меня не слишком хорошая, из-за чего я вынужден перечитывать, проверять ссылки и информацию в собственной библиотеке, я веду довольно тихую жизнь и активно занимаюсь интеллектуальным трудом.

Я познакомился с Волларом очень давно. Его детство пересеклось с моим. Позднее, очень скоро, я опять встретился с ним, но лишь совсем недавно побывал в его магазине, незадолго до того, как он сбил девочку. В тот день Воллар меня не узнал. А я не представился. Был случайным клиентом. Он сидел за большим серым столом, заваленным книгами и бумажками. Я видел, как он убирает купюры и чеки в коробку из-под сигар. Мы ничего не сказали друг другу. Теперь история Воллара, как большой недоношенный ребенок, требует появления на свет. Все во мне сжимается, чтобы вытолкнуть его. И одновременно все удерживает внутри.

Когда он впервые предстал передо мной, я находился в классе. Разумеется, не в первом ряду, но затерялся где-то среди сорока мальчишек тринадцати и четырнадцати лет, собравшихся в зале самого старого лицея Лиона. Это было осенним утром, через несколько недель после начала учебного года. Меня, должно быть, одолевал сон, болело сердце, и все, что мог объяснить учитель математики, высокий худой человек с блестящим черепом, набивавший карманы своей серой блузы разноцветными мелками, не избавляло меня от скрытой сонливости в этой удушающей жаре, которая после крепкого уличного мороза позволяла мне немного продлить ночь.

Дверь неожиданно открывается. Сорок фигур вскакивают под грохот отодвигаемых стульев. Вошел директор лицея, у него очень седые усы и темно-синий костюм в тонкую полоску. Он пожимает руку преподавателю, поворачивается к нам и говорит, что впредь в нашем классе будет сорок один ученик, потому что он пришел, чтобы представить нам нового товарища. Мальчик не смотрит на нас. Руки мешают ему. Он уже сейчас выше директора и толще. На нем – толстая куртка из черного бархата, короткие брюки, закрученные носки… Круглые щеки, круги под глазами. Длинные толстые ляжки, огромные, очень красные колени, большой лоб, но главное, этот костер на голове, шевелюра ярко-рыжего цвета, подлинно рыжего, совсем без желтого оттенка.

«Освободите место для месье Воллара», – пришлось сказать директору. Опять грохот, скрежет стульев, и сразу он оказывается среди нас, такой внушительный, заметный. Безо всяких оснований многие подумали, что по каким-то неведомым причинам к нам перевели не совсем нормального мальчика, во всяком случае, очень отсталого. Он выглядит намного старше нас. Урок возобновляется, но каждый тайком наблюдает за новичком, который внимательно слушает преподавателя с расцвеченными пальцами. Он один, кажется, занимает по меньшей мере два или три места. У него очень живые глаза, взгляд, с которым никто не желает встретиться.

Когда преподаватель спрашивает, понятен ли ему урок, он шепчет «да», кивнув головой. Почему же, при том, что ученик ничего еще не сказал и не сделал, это «да» вызывает взрыв смеха?

– Там, где вы находились, месье Воллар, вы изучали математику?

– Да.

И смех усиливается вдвойне. Мне уже не хочется спать, я хохочу вместе с остальными. Весь класс понимает, что с этим рыжим великаном можно будет позабавиться. В нашем смехе неопределенная угроза скрывает, разумеется, постыдный страх. Краснота. Величина частей тела, рук. Группа мальчишек предвидит будущие возможности поупражняться в жестокости.

На первой перемене его оставили в стороне. Один, прижавшись к стене, он шевелил руками в карманах куртки и рассматривал свои ботинки. На другой перемене к новичку подошли, отпустив по его адресу несколько колких шуточек, касающихся веса и прежде всего волос. На третьей его слегка толкнули, чтобы проверить, как поведет себя эта куча. На него нападали сзади, а потом исчезали бегом. Но Воллар не реагировал, лишь устало отмахивался своими большими руками или с удрученным видом качал головой. Очень быстро заметили, что он прячет книги в карманах. Проворные ручки украдкой залезли туда и вытащили загадочную книгу. Только тогда он рассердился и бросился отнимать свое добро. Его ярость показалась не страшной, а забавной. Его заставили побегать. Он не стремился проучить воришку: его волновала только книга. Как только он приближался, томик перебрасывали с одной стороны двора на другую. Воллар крутился волчком. Он неистово бросался за книгой, как бык, ослепленный красной тканью. Это было началом потрясающих коррид. А драгоценная книга разлетелась на кусочки.

Что бы он ни делал, взрывы смеха сопровождали Воллара или аплодисменты, крики «олэ!». Он не сердился, не бросался в кучу, никогда не пускал в ход своих огромных кулаков; все, чего он хотел, когда принимались за другие игры, так это стоять, прижавшись к стене двора и углубившись в страницы, которые доставал из карманов.

Его внешность была не единственной причиной наших злых выходок. Воллар, казалось, существовал под ореолом одиночества. Его тело, темные глаза, жесты и даже улыбка были окутаны влагой, потому что он иногда улыбался нам, не печально, не раболепно, а лучисто. Он часто надувал губы, при этом нижняя губа слегка опускалась, приоткрывая рот, и вдруг широкая улыбка освещала его лицо. Что видел он? Эта улыбка предназначалась не нам, а чему-то такому, что было бесконечно значительнее. Улыбка одиночества. Должно быть, он переживал тайное, но мимолетное счастье, счастье, недоступное обыкновенным жестоким мальчишкам, и это предположение лишь удесятеряло нашу ярость. Поговаривали также, что у него нет родителей. Откуда же он явился? Что такое пережил, чего мы даже не могли себе представить? Вечером, после занятий он ускользал в узкие улицы, куда мы не решались последовать за ним… Ходили слухи, что он живет в «приемной семье».

Он не был образцовым учеником в классе, небрежно готовил уроки, неумело обращался с тетрадями, комкая их. Но однажды каждому из нас пришлось признать, что память у Этьена Воллара феноменальная. Еще один повод для грубых насмешек. Все, что следовало выучить наизусть, Воллар воспроизводил с величайшей точностью. Будучи первым в чтении по памяти, он заучивал любые стихи из учебника французского. И мог бы быть первым по истории, так же, как по всем другим дисциплинам, поскольку с удивительной легкостью и с точностью до запятой усваивал содержание наших учебников, но когда речь шла о письменных работах, нацарапывал несколько коротких фраз, сжатых комментариев и отдавал свой листок.

Стоя на возвышении и блистая своей ярко-рыжей шевелюрой на фоне черной доски, он выглядел особенно эффектно. Возвышался над нами. Как нелепая башня, падения которой мы не опасались.

– Так, к доске… – говорил учитель, – ну же, давайте, Воллар!

И весь класс прыскал со смеху. Непроизвольная реакция: стоило произнести его имя, как все начинали смеяться. «Воллар-толстяк!» И я был не последним из них. Даже помог разорвать на кусочки одну из его книг, бросив при этом, сам ничего не понимая, несколько случайных фраз.

– Ну же, Воллар, поторопитесь и не опрокиньте все на своем пути!

Мальчишки, сидящие позади него, изо всех сил подталкивали стул Воллара ногами, чтобы как можно дольше удержать его, прижав к парте. Он терпеливо освобождался. А когда шел, школьные наборы и металлические линейки падали на пол. Воллар поднимался на возвышение, но в тот момент, когда учитель просил его ответить урок, наступала полная тишина. Мы знали, что с его губ потекут слова с точностью напечатанного текста. Толстый мальчик-книга внушал нам злобное уважение, восхищение, преисполненное враждебности. И чем прекраснее было представление, тем с большей жестокостью мы вели себя на переменах.

Воллар позволял затащить себя в самый незаметный угол двора, за платаны или к туалетам. Мы окружали его и заставляли пересказывать наизусть что угодно. Наши требования носили издевательский характер. Один из нас, с трудом водя пальцем по строчкам романа из библиотеки, проверял, не допустит ли жертва хоть одну ошибку. Воллар подчинялся. При малейшем колебании или самом незначительном отклонении – удар линейкой по коленям, игла циркуля в ягодицах! Мы относились к нему, как к зверю в цирке, тогда как он был умственным феноменом, чудом природы, которое редко встречается.

Быстро устав от этого развлечения, мы все же не оставляли его в покое.

– Давайте! Играем в полицейского и Воллара!

Круг размыкался. Мы толкали Воллара, и он, постепенно собравшись с силами, начинал тяжело бегать по двору. Он был единственным вором, а все мы – полицейскими. Рыжий зверь, преследуемый сворой, заставлявшей его выдыхаться, изнемогать, багроветь.

Когда Воллар притормаживал, останавливался, мы вынуждали его снова бежать. А если он падал, натолкнувшись на ствол платана, град ударов ботинками обрушивался на его бока и бедра. Мы таскали его за уши, клочьями отрывали волосы. Как-то даже протащили по двору, прижимая нос к земле. Пошла кровь, но он не заплакал. Когда раздался звонок, ему тут же помогли встать. Силами десяти или двенадцати человек мы подняли его, отряхнули, подтянули носки, заставили вытереть нос рукавом и повели в класс. Объемистая живая игрушка, принадлежавшая нам. Внешне безобидная масса.

Чтобы обрести немного покоя во время перемен или между полуднем и двумя часами, поскольку он не ходил в столовую, не ел и лишь изредка проглатывал кусок хлеба, Воллар частенько прятался в пустом зале. Он любил читать стоя. Опустив голову, с задумчивым видом поглощал текст, как настоящий читатель. Однажды, когда он стоял так у широко распахнутого окна, в лучах солнца, согревающего ему щеки и страницу, потихоньку вошли пять мальчишек. Воллар обращен был к ним спиной.

Он пребывал в ужасном одиночестве, но вместе с тем испытывал странное удовольствие, очевидное наслаждение, которого не могла вынести группа лицеистов. Воллар читал с таким увлечением, что не услышал, как слегка скрипнула дверь и затрещали половицы старого пола. Не ощутил легчайшего дуновения ветра, не почувствовал запаха подросткового пота. Коварного приближения. Приглушенного смеха.

Внезапно пятеро мальчишек схватили тяжелого, грузного Воллара за полы брюк, приподняли его, подбросили и вытолкнули за окно… Другие столпились в проеме двери и все вместе наслаждались этим злодеянием, которому аплодировали, как подвигу. Надо сказать, что Воллар читал в зале на первом этаже, и его выбросили за окно с высоты примерно в один метр, не более. Но все же выбросили. Воллар тяжело упал на землю во дворе, и наверняка ему было очень больно. Книга выскользнула у него из рук во время молниеносной атаки. Мальчики подняли ее и бросили ему в лицо. Страницы понапрасну шелестели на солнце. Слишком медлительный, слишком нерешительный, я не успел завладеть книгой, тайком присвоить ее себе, дождаться возвращения домой и прочитать, по всей вероятности, терзаясь странным переживанием. Потому что все-таки я был там… зрителем, по крайней мере, надеюсь на это, но все же был там… Затем смеющаяся свора устремилась во двор, чтобы найти Воллара, помочь ему встать и почистить его, отвешивая тяжелые удары по плечам.

Постыдные и запутанные воспоминания о моей первой встрече с Волларом. Смешавшись совсем незаметно, до предела трусливым образом, с мучителями, я испытывал к новичку непреодолимое влечение, в чем никогда не осмелился бы признаться ученикам нашего класса. И опасаясь, что окажусь не совсем похожим на них, не мог обнаружить своего жгучего желания познакомиться с загадочными книгами.

В тот день, когда я засунул в брюки несколько помятых страниц, украденных у Воллара, мое сердце забилось. Вернувшись в класс, присев в незанятом третьем ряду, я дрожал при мысли, что меня сочтут предателем, заподозрят, что я осуждаю наши жестокие игры с Волларом. Я ждал вечера, чтобы вытащить, наконец, свою добычу и медленно, пусть и без особого интереса, прочитать кусочек текста.

Неужели в ту ночь мне приснилось, что я подошел к нему, что мы заговорили? Он сидел один, под деревом. Читал, надув губы, приоткрыв рот, сдвинув брови. Когда хруст обнаружил мое присутствие, он поднял голову и подарил мне свою лучезарную улыбку, как будто обрадовался, что я появился здесь. Во сне мы не разговаривали, но он жестом указал мне на великолепные книги, спрятанные в дупле дерева. Кивком подбородка будто побуждал меня завладеть ими и прочитать.

На следующий день, смущенный этим сном, я продемонстрировал насмешливому сборищу, с каким жаром способен был преследовать и истязать нашего Воллара-воришку. Поэтому я разыграл комедию о мерзком маленьком койоте, набросившемся на одинокую овечку. Совсем напрасную комедию, в десятки раз увеличившую мою детскую муку, потому что странная смесь этой нерастраченной силы, необыкновенной памяти и магической власти, которой обладал Воллар, каждый день извлекавший новые книги и погружавшийся в них, едва его ненадолго оставляли в покое, притягивала меня поневоле.

Мучение: не осознавать, до какой степени презираешь себя. Неискренность: не отдавать себе отчета и вместе с тем понимать, что погряз в порочащей злобе, которая нитями из слюны и крови связана со всеми жестокостями мира, даже самыми ужасными. Дети, сбившиеся в группу, предрасположены к этому. Их мнимая невиновность – это способ быть безнаказанно виновными!

Я не уверен, что за моим преклонением перед Волларом-читателем не скрывался другой интерес. В лицее поговаривали, что до его приезда в «метрополию» он жил на другом берегу моря. Ему знакомо было загадочное и ослепительное освещение предметов, запах пыли и пряностей, поющие голоса в переулках, нескончаемые вечера у гребня волн, но прежде всего это означало, что он познал то, чего никто еще не называл «войной». В лицее, с особыми предосторожностями и некоторым испугом, перешептывались о том, что родители Воллара, супружеская пара учителей, однажды ночью были зарезаны по каким-то таинственным причинам, а их сын в это время спал. Где-то там подобные ужасы происходили каждый день, злодеяния, о которых молодые люди так называемой «метрополии», обеспеченные защитой своего старого лицея, даже подумать не могли. Крики, выстрелы, пытки, разрушения, перерезанные горла и другие еще более гадкие вещи. Но обо всем этом шушукались… Что же пережил этот солидный мальчик и что пытался забыть, чего искал, без конца читая? Какую кровавую тайну, скрытую за страницами?