Текст книги "Вполне современное преступление"

Автор книги: Пьер Мустье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

X

– Держите-ка, мсье Реве! Я решила, что вам это будет интересно.

Нет, мне это было неинтересно. Мадам Акельян и в самом деле из кожи лезла вон, стараясь предупредить те желания, которых у меня вовсе и не было. Я отвел руку, протягивавшую мне газету, но как тут было устоять, когда мадам Акельян подсовывала мне снимок: Серж Нольта в профиль под крупным заголовком «Эстет насилия»? Я машинально взял газету и сразу обратил внимание, до чего лжив этот портрет, а может быть, в этом был повинен заголовок. Да еще два-три слова, набранные курсивом, нелепость которых бросилась мне в глаза. Чувствуя, что мадам Акельян наблюдает за мной и ждет ответа, я тряхнул головой, желая показать, как мало значения я придаю этому листку, и ушел к себе в спальню, унося, словно по рассеянности, газету. Статья, подписанная Клебером Полем, занимала четыре колонки по шестьдесят строк в каждой и имела подзаголовок: «От авангардистских фильмов к суду присяжных на набережной Сены» и еще два дополнительных подзаголовка, набранных жирным шрифтом: «Безотцовщина» над первой колонкой и «Между Андре Жидом и Стэнли Кубриком» – над третьей. При имени Стэнли Кубрика что-то словно бы щелкнуло в моей памяти, и я сразу вспомнил статью, озаглавленную «Банда Нольта», которую прочел еще в июне 1973 года, ее автор как раз упоминал имя этого режиссера. В ту пору Клебер Поль подписывался К.П., и его заметка, где он давал волю своему воображению, мне не понравилась. Ныне в своей преамбуле он ставил расхожие наболевшие вопросы, и тут уж мелькали такие модные выражения, как «эскалация насилия», «оперативность правосудия» и «назидательность кары». Далее под шапкой «Безотцовщина» он анализировал вчерашнее заседание суда, особо останавливаясь на допросе Сержа Нольта, на котором я не мог присутствовать, так как сидел в комнате для свидетелей. Таким образом, он давал мне некоторую информацию, и я поглощал ее с жадностью, несмотря на все свое отвращение: Серж Нольта рос без отца, его воспитывала мать, которую он не ставил ни в грош, очень рано познал соблазны легкой жизни. Он хотел и умел нравиться, умел обольстить, при случае не брезговал клептоманией, хитрил и изворачивался без зазрения совести, когда ему не хватало карманных денег. Учителя считали его способным, но ленивым. Был допущен к письменному экзамену на бакалавра, но на устный так и не явился. После трех месяцев военной службы освобожден по причине психической непригодности. Работал попеременно электриком, конторским служащим, портье, фигурантом, фотографом, но ни на одном месте не задерживался больше двух недель. Посещал сомнительные заведения на площади Пигаль и на Сен-Жермен-де-Пре, где свел знакомство с гомосексуалистом. Доктор Ноан, психиатр, считал его лицом вполне вменяемым и подлежащим уголовному наказанию, но отмечал «некоторую неустойчивость его психики садистско-мазохистского характера, способную ослабить чувство ответственности за свои действия». Этот Клебер Поль, я полагаю, наслаждался своего рода экзотикой, передавая терминологию специалистов. Он сожалел, что в ходе допроса председателю суда Фольно не удалось до конца раскрыть сложную индивидуальность Нольта; по его мнению, ее можно определить следующим образом: личность слабовольная, одержимая стремлением оказывать влияние на других и наслаждающаяся зрелищем жестокости, вдохновителем коей он являлся; главарь банды – с единственной целью – забыть о собственной своей слабости. Поль не одобрял позиции председателя суда, который видел в Шарле Пореле второго заводилу. Шарль Порель был всего лишь исполнителем, этакой мускулистой марионеткой, которую Нольта дергал за веревочки. Когда судья спросил, что он думает о Пореле, Нольта заявил: «Он не подведет. С меня этого достаточно». Ранее судья намекнул Нольта на весьма прискорбный факт его связи с гомосексуалистами и наркоманами, и тот с серьезным видом ответил:

– Все надо изведать, иначе не завершишь свое воспитание.

– Воспитание, которое довело вас до суда присяжных, Нольта, не забывайте об этом.

На что обвиняемый довольно метко ответил:

– Хочу заметить, господин председатель, что и вас оно привело сюда же.

Затем Клебер Поль излагал события, имевшие место 25 апреля, проводя параллель между неблаговидными действиями Нольта, поведением Лафкадио (персонажа Андре Жида) и немотивированной жестокостью героя фильма «Механический апельсин». И наконец, он прокомментировал мои показания, похвалив их за объективность и вежливо упрекнув в чрезмерной сухости: «…изложение довольно монотонное, тогда как аудитория ожидала рыданий, проклятий. Сдержанность мсье Реве способна разочаровать присяжных и сыграть на руку обвиняемым. Тем не менее этот старик, точно утопающий, цеплявшийся за барьер, преподал нам урок истинного достоинства».

Чтение статьи взволновало меня по многим причинам, в которых мне трудно было разобраться. Прежде всего манера изложения не соответствовала той, в которой принято давать газетную информацию. Чувствовалось, что автору не терпится продемонстрировать свои литературные таланты хроникера. Данный им анализ был скорее хитроумным, нежели глубоким. Я был ему признателен за то, что он назвал Нольта инициатором нападения, но меня озадачивало, что он интересуется только им одним, забывая о судебном процессе ради портрета. Его психологические изыскания оставляли жертвы в тени. Смерть Катрин подавалась лишь как некая деталь декорации и отступала на задний план перед образом убийцы в ранге «звезды» – выражение, порождавшее всевозможные киноведческие комментарии автора. Ссылки на Стэнли Кубрика и Андре Жида, которые в прежние времена понравились бы мне, ныне казались мне отвратительными. Все эти эстетические теории выглядели бесчестными рядом с мученической кончиной моей жены. Но, отбросив все это, следует признать, что замечания Клебера Поля насчет моих показаний были вполне обоснованными. Теперь я был убежден, что выступал в суде недостаточно веско и не сказал того, что должен был сказать. При мысли, что моя сдержанность оказалась выгодна палачам Катрин, у меня разрывалось сердце. В то же время мне было стыдно, что меня пожалел этот журналист, он восхвалял достоинство, с которым я держался, в таких выражениях, в каких посмертно награждают медалью.

Телефонный звонок. Соланж приглашала меня на обед: никого из чужих не будет, просто посидим своей семьей, ощутим плечо друг друга. А затем Робер отвезет нас в суд на машине. Я отказался, сославшись на то, что мадам Акельян уже пригласила меня, умолчав, что я отклонил и ее приглашение. Соланж не стала настаивать.

– Что же поделаешь! – сказала она. – Увидимся в суде.

Увидеться там было менее опасно. Я боялся любых объяснений, особенно когда к ним приступал Робер. Я вовсе не желал знать его точку зрения на процесс, не желал слушать общие рассуждения о моем частном случае. «Твои показания были превосходны, Бернар. Только сдержанность тона несколько чрезмерная. Но свидетельские показания – это же не обвинительная речь». Развязность Сержа Нольта, несомненно, произвела на него впечатление, и я готовился услышать соображения психологического порядка: «Совершенно необходимо понять одну вещь, Бернар…» Я стал остерегаться людей, которые любой ценой хотят понять или принудить тебя понять все так же, как они. Нет, я закушу в одиночестве ломтиком ветчины и куском сыра, откажусь на сей раз от рагу, которое приготовила мадам Акельян. Умеренность в еде неплохо сочеталась с тишиной, а я в ней так нуждался.

Во Дворце Правосудия примерно в половине второго я встретил Ролана Шадра. Его присутствие помогло мне освободиться от Робера и Соланж, которых я встретил перед тем и которые обходились со мной как со слабоумным:

– Не слишком утомился, Бернар? Мы заняли тебе место. Иди сядь!

Ролан спросил, читал ли я газеты, я ответил, что читал, и сразу же, желая прекратить этот разговор, добавил, что чтение их оставило меня равнодушным. Но он не отставал:

– Все же Шарль Дегре несколько преувеличивает в своем отчете. Я решительно предпочитаю статью Клебера Поля. А ты?

Я не способен был установить разницу, поскольку не читал отчета Шарля Дегре.

– Вот Клебер Поль меня утомляет, – сказал я с непроницаемым лицом.

– Конечно, – продолжал Робер, – но надо попытаться понять…

И он туда же! Я внезапно почувствовал, что мой лучший друг отнюдь не был исключением из общих правил. У него имелись свои мании, так сказать интеллектуального плана. К счастью, раздался звонок, служитель прокричал что-то, и торжественно вошли судьи. Первым был вызван свидетель Бурелли. Он подтвердил, что взял Сержа Нольта себе в подручные, но тот работой ничуть не интересовался, да и поведение у него было какое-то неприятное: не смотрит людям в лицо, а за спиной над всеми смеется. Бурелли уволил его потому, что он украл медную проволоку и оловянные стержни.

– Кроме того, господин судья, я заметил, что он то и дело дает пинка моей собаке.

Когда председатель суда спросил у адвокатов защиты, нет ли вопросов к свидетелю, мэтр Гуне-Левро поднялся и ответил:

– Вопросов нет. Я узнал, что мой клиент потерял свою работу, оттого что украл проволоку, косо глядел на хозяина и пинал его собаку. Благодарю вас, мсье Бурелли!

Когда вызвали второго свидетеля, словно дрожь пробежала по залу, и я увидел, что к барьеру подходит платиновая блондинка.

– Неслыханно! – прошептала Соланж.

А Ролан, коснувшись моей руки, произнес только:

– Вот это да! – Но за этим восклицанием крылось многое.

Столь необычная реакция смутила меня, и я уже собирался обратиться с вопросом к соседям, когда блондинка ответила председателю суда, спросившему ее имя и фамилию:

– Морис Альваро.

Так я узнал, что это гомосексуалист, двадцати восьми лет, известный под именем Фабианны, и занимается он проституцией. Серж Нольта познакомился с ним в баре на Сен-Жермен-де-Пре. После событий 25 апреля, спасаясь от розысков, Серж Нольта укрывался у Фабианы, на улице Бланш. Там полиция и задержала его. Председатель суда спросил у свидетеля, не делился ли с ним Нольта своими тревогами. Альваро утверждал, что нет.

– А вам не показалось необычным, – продолжал судья, – что Нольта вдруг поселился у вас?

– Наоборот! – ответил Альваро и добавил: – Ведь это не в первый раз, – подкрепив свое признание стыдливым жестом, отчего у него на руке звякнул браслет.

Председатель суда просил уточнить характер их отношений, не сексуальных, конечно, сразу же добавил он, поскольку на сей счет ни у кого не было никаких иллюзий, но финансовых. Свидетель показал на следствии, что Нольта взял у него деньги без его разрешения.

– Это верно, – признал Альваро, – но при наших отношениях деньги не играли никакой роли.

– Короче, – заключил судья, – вы поддерживали его материально.

Мэтр Гуне-Левро негодующе фыркнул на своей скамье. Он возмущенно выступил против слишком поспешных заключений. По его словам, можно пользоваться кошельком друга, отнюдь не будучи у него на содержании. Но судья тут же обратил внимание адвоката на то, что кошелек, о котором шла речь, пополнялся благодаря занятиям проституцией и что в таком случае поведение Нольта становится весьма подозрительным.

– Отметьте себе, мэтр Гуне-Левро, – подчеркнул он, – что я ни слова не сказал о сутенерстве.

Прокурор спросил у свидетеля, бил ли его Нольта. Во всяком случае, такое впечатление сложилось у его соседей по дому на улице Бланш. Один из них, которого допрашивал инспектор Дюмулен, утверждал, что слышал через перегородку пронзительные крики. Альваро ответил, потупившись:

– Он меня бил, когда я того заслуживал.

Этот омерзительно жалкий ответ вызвал веселое возбуждение среди присутствующих в зале. Люди обменивались улыбками, взглядами, в которых вспыхивали игривые искорки. Некоторые даже толкали друг друга локтем и фыркали, так что судья дважды потребовал тишины.

– Мы здесь не в мюзик-холле! – строго заявил он, и на щеках его появились красные пятна.

Снова воцарилась тишина, но атмосфера стала уже иной. Само собой разумеется, судья не изменил ни своего метода, ни тона. Он вел процесс с прежней беспристрастностью, и голос его звучал так же твердо и сурово, как и раньше. Не утратили своей серьезности и два заседателя, да и присяжные, сидящие в ряд, точно марионетки, держались с достоинством. Зато воздух в зале словно вибрировал, и в рядах царило тайное оживление, так ведет себя публика, когда театральная пьеса «захватывает». Мне казалось, что Ролан, сидевший рядом со мной, с трудом переводит дыхание, что Соланж незаметно ерзает на скамье и от нее словно исходят слабые электрические разряды, я был просто сражен. Всех этих людей интересовало лишь мелкое, второстепенное. Достаточно было парню переодеться девкой, и они начисто забывали о смерти.

Сукэ намеревался сказать все, что он думает, «ляпнуть так ляпнуть», но перед судьями он оробел, и показания его получились несколько обобщенными. Он был в конечном счете недоволен работой Шарля Пореля, тот плохо водит грузовик и неаккуратно доставляет купленные товары.

– Любитель! – твердил он.

Председатель суда пожелал узнать, что точно он подразумевает под этим определением, и Сукэ уточнил:

– Никчемный малый.

Свидетельские показания матери Сержа не вызвали никаких пререканий. Мадам Маргерит Нольта, урожденная Гайак, была невысокой женщиной с тонким голоском и жирным подбородком. Муж ее, итальянец по происхождению, дамский парикмахер, умер два года спустя после свадьбы, когда Сержу было всего только шесть месяцев. Ей пришлось работать, и она стала хозяйкой прачечной-автомата, так как покойный муж оставил ей скромную сумму денег. Когда ее спросили о характере сына, она принялась плакать, потом, утерев глаза носовым платком, заявила, что Серж был «славный малыш», но что он всегда страдал из-за того, что рос без отца.

– Если он наделал глупостей, то это моя вина, – добавила она. – Не сумела я его воспитать как следует.

– Как он вел себя по отношению к вам, когда ему нужны были деньги? – спросил судья. – Требовал их от вас?

Мадам Нольта секунду колебалась и потом выпалила:

– О, нет! Он только говорил: «Мне нужно столько-то».

– А когда вы не располагали необходимой суммой?

– Что поделаешь, давала ему, сколько могла.

– А вас не удивляло, что он не работает?

– Я радовалась, когда он приходил домой. Поэтому и не задавала никаких вопросов.

– Известно ли было вам, что у него дурные знакомства, что он связан с гомосексуалистами, с наркоманами?

Мадам Нольта покачала головой и снова принялась плакать. Председатель суда поблагодарил ее за показания, а я следил, как она мелкими шажками семенит через зал, прижав платок к глазам.

Ее сменила молодая женщина, фамилию которой я забыл. Теперь мне кажется, что звали ее Жозианна, но я не совсем в этом уверен. Высокая, худая, пожалуй даже хорошенькая, пряди черных волос падали ей на лицо. Она держала магазинчик случайных вещей, и Серж Нольта в ее отсутствие присматривал за лавкой или же помогал ей перевозить мебель. Она нахвалиться не могла его работой. Судья поинтересовался, была ли она его любовницей. Она ответила:

– Ясное дело! – и подавила смешок, причину которого судья тотчас же пожелал узнать. – Извините меня, – сказала она, – меня рассмешило слово любовница.

– Мы пришли сюда не затем, чтобы смеяться! – возвысил голос судья, но уже через секунду спросил более мягко: – Вы давали ему деньги, так?

– Конечно! Ведь он же на меня работал.

– Вы меня прекрасно понимаете. Ему случалось и не работать. Однако вы все-таки давали ему деньги.

– Это уж мое право. И я вовсе не считаю труд обязанностью. Мы не какие-нибудь там мещане.

Все ожидали от судьи резкой отповеди. Но он удовольствовался тем, что возвел глаза к потолку и сокрушенно проговорил, словно вдруг обессилев:

– Благодарю вас, мадам, за то, что вы так четко изложили ваше кредо.

Показания отца Чарли были более впечатляющими. Мсье Порель, проживающий в Тулузе, чиновник ведомства связи – служба телефонных установок, – жена работает там же, на почте; говорил он раскатистым голосом и походил на бывшего премьера Эдуарда Даладье. Для начала он заявил: его супруга слишком сражена всей этой историей и поэтому не могла предстать перед судом в качестве свидетельницы. Что касается него, то он чувствует себя глубоко обесчещенным. С огромным прискорбием вынужден он признать, что его сын отнюдь не святой; конечно, парень он не из робких, может работать по десять часов подряд, но подвержен влияниям, весьма восприимчив, и из-за этого способен совершить чудовищные глупости. Он повернулся к скамье обвиняемых и поклялся, что всему виновник Нольта. Именно он все и устроил. Не следует доверять этому его невинному виду и его бородке пророка. Мэтр Гуне-Левро, словно приведенный в движение невидимой пружиной, взметнув рукавами черной мантии, запротестовал во имя справедливости: как может свидетель клясться, не имея на то никаких доказательств? Это неслыханно: перед нами прямое оскорбление суда, и выслушивать такие речи просто недопустимо. Тут поднялся с места мэтр Ансуи, он придерживался иного взгляда; мнение мсье Пореля представляет, на его взгляд, значительный интерес; и, повернувшись к своему собрату, он провозгласил:

– В оркестре каждый инструмент ведет свою партию. Давайте-ка выслушаем их все хладнокровно.

Дискуссия грозила стать довольно острой, и председателю суда с трудом удалось успокоить разгоряченные головы.

– Господа, прошу вас быть сдержаннее!

После чего судья пожелал узнать, на основании каких данных мсье Порель сформулировал свои обвинения. Тот отвечал, что не нуждается ни в особых данных, ни в доказательствах. Он доверяет своей интуиции.

– Достаточно мне было разок его увидеть! – сказал он, указав пальцем на Сержа.

Затем выслушали показания рыжеволосой широкоплечей женщины, служанки из «Бара Шутников» на улице Симона Боливара. Она произнесла похвальное слово Чарли, которому не повезло в жизни.

– Его другие подбили.

Послушать ее, так Чарли был преисполнен только добрых чувств, но храбрость сыграла с ним дурную шутку.

– Храбрость? – повторил председатель суда, прикидываясь непонимающим.

– Да, – подхватила она, – он никогда не дрейфит. И это может его далеко завести. Понимаете?

Председатель суда согласился с таким соображением, хотя не счел, что это может служить оправданием. Потом он спросил у свидетельницы, каковы были ее отношения с обвиняемым.

– Мы были с ним помолвлены, – ответила она резким голосом. – Не засади вы его в тюрьму, мы бы уже поженились.

Эта бесконечная череда свидетелей начала утомлять меня. В конце концов я пришел к убеждению, что можно молоть любой вздор, оставаясь при этом вполне искренним. Мне было жаль всех этих людей, даже того, что им приходится лгать. Мне казалось, что истина, выявляемая на процессе, – истина весьма относительная, ее затрепали до того, что проступают нити основы. И в то же время я казнил себя за неустойчивость взглядов, за то, что усталость принимаю за собственные идеи, сам поддаюсь тому равнодушию, которое с ужасом обнаруживаю вокруг себя как недуг общественного мнения. Я не имел права допустить, чтобы память о Катрин потонула в этом грошовом отпущении грехов, в расхожей снисходительности. И правда, свидетели защиты так превосходно исполняли роль жертвы, что мое чувство справедливости было дезориентировано. Никто не сердился на мадам Дедсоль за то, что она так превозносила своего сына. До того несчастной казалась она, пришибленной жизнью, прислуга с сутулой спиной и покорным взглядом, жена пьяницы, который бил ее и который теперь лежит в больнице с циррозом печени. Она признавала, что Поль стал на дурной путь, но это вина отца, это он помешал сыну сделаться музыкантом. Надо было слышать, как малыш играл на трубе! Все соседи высовывались из окон.

Мать сменила сестра, красивая девушка, правда, чересчур уж сильно накрашенная, не то парикмахерша, не то маникюрша – теперь уж точно не помню. Она утверждала, что Поль страдал из-за плохого обращения с ним отца и еще больше оттого, что сам не мог чувствовать к нему привязанность. Судья поблагодарил ее за эти наблюдения и объявил перерыв на десять минут.

Соланж и Робер хотели вывести меня в коридор суда. Необходимо немного размять ноги, твердили они, и мой отказ их, видимо, разочаровал.

– Ты не прав. Тебе сразу станет лучше, – сказала Соланж с таким видом, с каким больному советуют послушать радио, чтобы хоть немного отвлечься от своих мыслей.

Ролан считал своим долгом составить мне компанию, а я желал лишь одного – остаться в одиночестве и ни о чем не думать, дать отдых голове. Однако он не стал надоедать мне разговорами, и его деликатность растрогала меня. Только истинный друг способен так себя вести. В конце концов я заговорил первый.

– По-моему, председатель суда Фольно человек вполне порядочный, – сказал я.

Ролан придерживался того же мнения. Но вот прокурор Орпуа не по душе ему, он, правда, превосходно отправляет свои функции, но «разыгрывает все как по нотам». В его словах чувствовалось обычное предубеждение левых интеллектуалов против прокуратуры, и это предвзятое мнение, которое и я прежде тоже разделял, сейчас покоробило меня. Я ответил, что нет ничего бесчестного в том, чтобы и внешне соответствовать своей роли, и тут Ролан пустился в подробные объяснения, но я уже не слушал его.

Заседание началось с показаний мсье Вааса, родившегося в Брюгге, натурализовавшегося француза, рабочего, державшего на бульваре Батиньоль мастерскую по ремонту автомобильных кузовов, человека с маленькой головкой, крепкого сложения, настоящего грузчика с Центрального рынка. Его первая жена, покинув супружеский кров, убежала с каким-то «полнейшим ничтожеством», оставив у него на руках семилетнего мальчугана – Патрика. Мсье Ваас жил в супружестве с некой Робертой, женщиной очень экономной, «высоко порядочной», которая относилась к Патрику с любовью и «пониманием». К несчастью, мальчик с ней не ладил.

Роберта, допрошенная в свою очередь, утверждала, что она обожала Патрика и что ее ничуть не удивляло его к ней отношение: он оставался верным памяти своей матери. Как же упрекать его за это? Наоборот, его следовало похвалить за такие чувства. Она добавила, что он нежный, точно девушка, часами может играть и ласкать котенка.

А я вспоминал Брюгге, куда мы ездили с Катрин на Пасху десять лет назад. Вспоминал серо-голубое небо и плывшие по каналу лебединые перья и радостную дробь каблучков моей жены по мостовой. Увы, потом совсем другие каблуки простучали по тротуару бульвара Гренель. Катрин умерла, и я остался один. И все же я не отрывался мыслями от того, что происходило в суде. Я по-прежнему присутствовал на слушании дела, чутко улавливал движение в зале, все шумы. Я мог держать Катрин за руку перед дозорной башней в Брюгге, потом ощупью искать ее на тротуаре бульвара Гренель и при этом слушать мсье Ле Невеля, вызванного для дачи показаний. Этот коренастый бретонец с мощными челюстями никого не щадил. Матрос-рыбак из Конкарно, он заявил, что не страшится никакой тяжелой работы и не мирволит лодырям. Собственный сын Жан-Мари сильно разочаровал его:

– Он еще может постараться, господин судья, но надолго его не хватает.

К примеру, он занимался боксом, но потом бросил тренировки. На скамье защиты поднял руку адвокат. У него была выступающая нижняя челюсть и круглая бородка.

– Вы сами можете судить, сколь затруднительно мое положение, – начал он, – вызванный мной свидетель показывает против моего подзащитного. Если он будет и дальше продолжать в таком же духе, боюсь, господину прокурору уже не о чем будет говорить.

– Не беспокойтесь, мэтр Павье! – отозвался прокурор, даже не повернувшись в его сторону. – Я никому не собираюсь передоверять свою роль.

Несколько обескураженный, мсье Ле Невель запротестовал: лгать он, конечно, не умеет, но вовсе не желает отягчать участь своего сына. Он признал, что не проявил в отношении него достаточного терпения и дважды повторил:

– Недружно мы с ним жили. Вот и все!

Мадам Ле Невель подтвердила показания своего супруга, человека сурового, но справедливого. Однако она утверждала, что, насколько ей известно, Жан-Мари не совершил ничего дурного.

– Это не в его характере, уж поверьте мне!

Когда ее спросили, почему отец с сыном жили недружно, она ответила:

– Мы с мужем держимся строгих принципов. А Жан-Мари – другое поколение, у них свои понятия.

Мсье Логан был человеком совсем иного типа; добродушный, жирный, с сальными волосами, он хвастался, что легко ко всему приноравливается и счастлив везде, куда его ни забрасывает судьба, ко всем людям он относится дружески, а уж тем более к своему сыну, Жоржу, которым вполне доволен.

– И я этим горжусь, господа судьи!

Когда председатель суда напомнил ему, что он в свое время был осужден за сутенерство, этот добродетельный отец семейства признал, что в ту пору действительно сбился с правильного пути:

– Я тогда молодой был. Меня можно извинить.

– Вам было сорок лет, – подчеркнул председатель суда.

Мсье Логан пошарил в кармане брюк, вытащил оттуда крошечный платочек и вытер выступивший на лбу пот.

– Но теперь, – сказал он, – я честно зарабатываю себе на жизнь. Я держу ресторан.

Его жена, родом с Мартиники, с безупречной матово-смуглой кожей, изложила перед судьями несколько иную точку зрения: все заботы лежали на ней, а муж только и знал, что играть в карты или дремать. Да разве при таком вот поведении может он служить для сына хорошим примером?

– Ну а сами вы, – спросил ее председатель, – подавали ли вы ему хороший пример?

– Я старалась, – ответила она, – но во Франции с белыми не поспоришь.

Председатель суда отпустил ее и справился, все ли свидетели были опрошены. Судебный исполнитель ответил, что все. Тогда секретарь суда, понизив голос, посовещался с судьями, адвокаты тем временем тоже обменялись между собой своими соображениями, правда гораздо менее сдержанно; журналисты оживленно разговаривали на своих скамьях. Перерыв длился всего двадцать или тридцать секунд. Потом во внезапно воцарившейся тишине председатель суда предоставил слово обвинителю. Без лишних церемоний прокурор встал со своего места и, откашлявшись, объявил, как о некоем исключительном факте, хотя всем это давно уже было известно, что я отказался предъявить гражданский иск. Столь благородное поведение помогает ярче нарисовать мой портрет, а также позволит лучше разобраться в деле. Он напомнил о моем крестьянском происхождении, о суровом детстве, о моей тяге к учению и о профессии учителя, которой я посвятил себя с пылом «истого подвижника». Говорил он без пафоса, сдержанно и убежденно, но его похвалы повергали меня в смущение. Пройдя через микрофон, эти истины начинали звучать фальшиво. Мое прошлое не было ни искажено, ни извращено, но, вынесенное на публику, принимало какой-то иной характер. Оно утрачивало привычные мне черты. Люди оборачивались, чтобы посмотреть на меня, и их взгляды, пристальные или косые, внушали мне робость. Я сидел с идиотским видом на своей скамье, плотно стиснув колени, и мне казалось, что я вызываю жалость, что мне подают милостыню. Потом мсье Орпуа сделал перепись добродетелей Катрин, совершенно напрасно упирая на ее скромность. Он прославлял ее любовь к книгам, называл магазин в Барселонетте «микро-храмом культуры», а нашу парижскую жизнь провозгласил чудом смирения: двое пенсионеров, связанных между собой безграничной нежностью, вели незаметное существование в рабочем квартале. Затем он воздал хвалу нашей любознательности, нашим современным вкусам, передовым взглядам и говорил об этом так, словно бы пожилой возраст сам по себе является неким порочащим фактом, вызывающим предубеждение, которое необходимо во что бы то ни стало рассеять. Он изобразил нас страстными поклонниками кино, «семенящими под ручку» по тротуару улицы Севр, – так он приступил к рассказу о событиях 25 апреля. Я обратил внимание на то, что он избегал распространяться об издевательствах над нами в вагоне метро между станциями Дюрок и Ла Мотт-Пике. Зловещий характер этого эпизода как бы ускользнул от его внимания. Чувствовалось, что он спешит воссоздать обстановку бульвара Гренель: враждебная мостовая, столбы надземного метро, бросающие густую тень, из этой тени появляются хулиганы. Его отчет о нападении звучал патетически. Мы с Катрин попали в западню, нас душили цепкие пальцы. Под рев трубы на нас обрушились пощечины, удары кулаков, бандиты потешались, видя, в каком мы состоянии. Серж и Чарли особенно старались. Сидя между Соланж и Роланом, я вновь переживал эту чудовищную драму и не в силах был сдержать дрожь. Мне думалось, что присутствующих должен был потрясти этот рассказ, однако вскоре я убедился, что этого и в помине не было. Они лишь вежливо прислушивались к словам прокурора одни улыбались, желая продемонстрировать, что вполне способны оценить искусство оратора, другие держались сдержанно и равнодушно, как подобает воспитанным людям. Чтобы расшевелить моих современников, наверняка нужны куда более поражающие акты насилия. Правда, присутствующие немного оживились, когда прокурор потребовал пятнадцати лет тюремного заключения для Сержа Нольта, двенадцати лет для Шарля Пореля и по пяти лет для их сообщников. Эти цифры, казалось, нисколько не взволновали обвиняемых, зато вызвали блеск в глазах возбужденных зрителей, точно на ипподроме, во время скачек. В восемь часов десять минут мсье Орпуа опустился на свое место, и председатель закрыл заседание. В коридорах суда два журналиста пожелали узнать о моих впечатлениях. Не будь здесь Ролана, который повел себя очень решительно, я не сумел бы от них отделаться. Позже, когда Робер вез меня в своей машине, он заявил, что я был неправ.

– Рано или поздно они добьются своего, ты заговоришь, – сказал он. – Это народ настырный.

С трудом шевеля губами, я ответил, что будущее покажет.