Текст книги "Господин Ладмираль скоро умрет"

Автор книги: Пьер Бост

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Он говорит, что нет.

– У тебя очень серьезный отец, – сказал господин Ладмираль с такой очевидной иронией в голосе, что это задело Эдуара, недовольного тем, что его дети могли это почувствовать. Он открыл было рот, чтобы сменить тему беседы, когда в разговор вмешался Люсьен:

– В лицее на днях учитель спросил, хотели бы мы жить в древние времена. Один из учеников ответил "да", и учитель спросил: почему? А тот сказал: "Чтобы быть илотом, так как их спаивали за деньги, чтобы показывать детям".

Эдуар был возмущен. Следовало немедленно вмешаться, прежде чем Мари-Терез спросит, что такое илот.

– Очень остроумно! – произнес он недовольным тоном. – И что же ответил учитель?

– Он чуть не помер со смеху, – ответил Люсьен.

Господин Ладмираль смеялся от всей души. Его забавляло, что дети немного шокируют своего отца. В молодости есть что-то очень привлекательное. Господин Ладмираль снова наполнил стаканы обоих мальчишек, которые опорожнили их с молниеносной быстротой. Эмиль при этом с удовлетворением крякнул, а Люсьен закашлялся до слез.

– Им будет плохо, – заметила Мари-Терез.

– Bonum vinum , – произнес дед, – bonum vinum:

И попробовал затеять небольшой спор с сыном по поводу того, как надо продолжить фразу: laetificat cor humanum или laetificat cor hominum. В такого рода спорах от Эдуара толку было мало, к тому же он испытывал неловкость, когда речь заходила о вещах, которые не могли интересовать жену. Считая себя знатоком латыни, Эмиль, явно хлебнувший лишнего, вмешался в разговор таким пронзительным голосом, что его пришлось угомонить. Он не стал упорствовать, почувствовав, что дед доволен проявленным им интересом к научному спору, и предпочел остаться на достигнутых позициях в надежде получить до конца обеда еще толику вина. И был действительно вознагражден. Когда принесли сыр, Эмиль выпил еще вина, но испытал на сей раз меньше удовольствия, ибо голова сильно кружилась. Его мутило от съеденного, лицо так и пылало. Чтобы допить последний стакан, ему пришлось сделать усилие, но он не спасовал.

По обыкновению, кофе пили в саду, в приятной обвитой зеленью беседке в классическом стиле. Мальчикам разрешили поиграть на лужайке, служившей продолжением сада, прекрасной лужайке, заросшей сочной травой и обсаженной толстыми кривыми яблонями. Скорее даже приказали, а не разрешили. У них не было никакого желания играть на лужайке. Им куда больше хотелось остаться в доме и поспать. Что ж, придется поспать на лужайке.

В беседке господин Ладмираль с сыном медленно потягивали из маленьких рюмок коньяк. Немного раскрасневшаяся, слегка залоснившаяся Мари-Терез с невероятной ловкостью вязала носок. Стальные спицы так и мелькали в лучах солнца, рассыпая вокруг отблески, и господин Ладмираль лениво подумал, что у молодой женщины руки полны звезд. Эта мысль немного разогнала дремоту. Он улыбнулся. Игра света в листве восхищала его, погружая в умиротворяющую негу. Это летнее свечение было так прекрасно. Как и это марево над землей, чуть приглушающее яркость зеленых, красных, золотых красок сада. Как и это солнце, льющее, распыляющее вокруг золото. Пусть не болтают, что солнце подобно растворителю или порошку съедает краски. Напротив, оно делает их полными жизни, насыщенными до предела, превращает в одухотворенные существа, просящие ласки, в слова, которые требуют разгадки. В такие минуты господин Ладмираль сознавал, что любит живопись больше всего на свете, что ему не о чем жалеть в прожитой жизни, что если и не все удалось, это не имеет большого значения, ибо он всегда понимал, что должен делать, и пусть не достигнув вершины, он все же ее увидел. В полудреме, согретый льющимся на него ярким, теплым светом, господин Ладмираль представил себе Моисея, умирающего после многих выпавших ему на долю испытаний, увидевшего перед смертью землю обетованную, куда ему не дано было ступить. Не испытывая ни сомнений, ни сожалений, не отвечая больше ни за что и ни за кого, он просто умирал, успев увидеть, постичь, полюбить заново то, что любил всегда. Можно умереть и за нечто менее дорогое. Господин Ладмираль видел возле себя черный силуэт сына. Если бы только черный! Он различал рыжие, синие тона, а само лицо показалось ему внезапно фиолетовым, почти пурпурным. Вот что надо было бы писать, о чем надо было догадаться. Слишком поздно. Господина Ладмираля мало-помалу одолевал сон, он ощущал это, позволяя сну овладеть собой в ослепительном великолепии солнечного света. Какая же это радость! "Мой сын стал пурпурного цвета, – подумал он. – Я сделал пурпурного ребенка!" Господин Ладмираль спал.

Гонзаг посмотрел на отца, откинувшего голову на спинку шезлонга. И испугался при виде его закрытых глаз, улыбки, затерявшейся под седыми усами, невозмутимо-спокойного лица. Да, однажды все будет именно так, с той лишь чудовищной разницей, что глаза отца закроются навеки. Испытывая огромное счастье оттого, что отец не умер, Гонзаг проникся к нему бесконечной благодарностью. Отец просто уснул, как и всякий раз после еды. Послеобеденный сон господина Ладмираля был священным для всех. Гонзаг тихо встал, и его жена тоже. Он развернул газету, валявшуюся на железном столике, и покрыл ею голову отца, чтобы уберечь от лучей солнца и от мух. Старик зашевелился и сказал спасибо, словно разговаривая с кем-то во сне. Гонзаг взял со стола поднос с кофе, жена забрала бутылку и рюмки, и оба тихо вышли из беседки, осторожно ступая по гравию. Гонзаг взглянул на жену, они обменялись размягченным, взволнованным взглядом, каким обмениваются супруги перед колыбелью. И, нагруженные хрупкими предметами, затаив дыхание, стараясь производить не больше шума, чем насекомые и солнце, вернулись в дом, оставив старого художника спящим.

Нет ничего заразительнее послеобеденного отдыха, поначалу представляющегося не удовольствием, а родом недуга, которому изо всех сил стараются противостоять. Сопротивляются до последнего, ибо считают себя обязанными сопротивляться. Однако стоит только кому-то сдаться, как все следуют его примеру. Неужели все так просто? Достаточно лишь поддаться искушению? Да и такое ли зло поспать после обильной трапезы? Ведь сразу не решаешься на это лишь в силу ложного стыда. Каждый рассчитывает на то, что другие сдадутся первыми и что он незаметно для окружающих уснет последним. Каждый также надеется проснуться первым, так что всем будет невдомек, что он спал тоже. Ему даже может представиться возможность посмеяться над сонями, которые в конечном счете спали лишь на несколько минут дольше его. Известно, что существуют люди, которым удается, контролируя время сна, всю жизнь делать вид, будто они никогда не спят.

Гонзаг и его жена не были столь утонченными натурами. Хотя прежде оба не чурались этой игры, он, делая вид, что читает, она, занимаясь починкой белья. Но вскоре, застигнутые, и не раз, врасплох, перестали притворяться. Теперь, когда отец засыпал после обеда, они шли поспать тоже, и им это очень нравилось. Эдуар и Мари-Терез проследовали, стало быть, в гостиную, оставив по дороге поднос и бутылку с рюмками в столовой, где Мерседес наградила их взглядом прислуги, которая видит, что хозяева намерены поспать среди дня, но притворяется, что ничего не заметила. В гостиной Мари-Терез воспользовалась мягким диваном, а Эдуар устроился в кожаном кресле. Сначала они все-таки сделали вид, что намерены поговорить.

– Как, по-твоему, выглядит отец? – спросил Эдуар.

– Все так же.

Ответ был немного двусмысленным. Стоило ли углубляться в эту тему? Эдуар пребывал в нерешительности. Но раз Мари-Терез не увидела в состоянии отца никакого ухудшения, бессмысленно поднимать тревогу. Ведь господин Ладмираль в беседке спал таким хорошим, мирным сном!

– Дети не разбудят его? Где они?

– Малышка спит, – ответила Мари-Терез. – А мальчики, должно быть, на лугу.

Скорее всего, мальчики тоже спали в тени яблонь, и родители почувствовали, как сон неумолимо овладевает ими тоже. И ни один из них не получил удовольствия увидеть, как первым засыпает другой. Какая прелесть послеобеденный сон! Делая вид, что получше устраивается в кресле, Эдуар успел незаметно расстегнуть крахмальный пристегивающийся воротничок и верхние пуговицы брюк, которые стали ему тесны.

Их разбудил лай, судя по всему, большой собаки, галопом мчащейся по коридору и на бегу цокающей когтями по плиткам пола. Огромный черный лохматый пудель с тявканьем и визгом ворвался в комнату. В ужасе проснувшись, Мари-Терез сжалась в комок на диване. Гонзаг машинально поднес руку к расстегнутому воротничку. Но пес, свалив легкий круглый столик, уже исчез. В дверном проеме стояла очень элегантная, сильно накрашенная молодая женщина. Держа на вытянутых крепких руках маленькую Мирей, она кричала:

– Всем встать! Смотрите, что я обнаружила. Это ваша собственность?

То была Ирен, сестра Гонзага. Широко расставив для устойчивости ноги, в английском костюме из плотной ткани, пахнувшем дорогими духами, Ирен громко смеялась. Опустив Мирей на пол, она подошла к окну и открыла ставни. Комнату залил солнечный свет.

– Скажите пожалуйста, и ты приехала? – произнес Эдуар. – Здравствуй.

Он старался говорить как можно более безразличным и непринужденным тоном, делая вид, что не спал. Мари-Терез не пыталась притворяться. Отяжелевшая от сна, она, не поднимаясь с дивана, поднесла руку к голове, чтобы убрать влажную прядь со лба.

– Что случилось? А, это вы?

Она села, оправив юбку, и надела сброшенные перед сном туфли, которые словно стали на размер меньше.

Ирен пожала руку брату и золовке.

– Надеюсь, у вас все в порядке? Нашли время спать, и вам не стыдно? Где мэтр? А ваши херувимчики?

– Папа спит в беседке, – ответил Гонзаг. – Не буди его.

– Ему вредно так спать. Напрасно вы разрешаете.

И она стремительно вышла из комнаты. Было слышно, как она громко зовет своего пса. Одергивая юбку на бедрах, разглаживая складки, Мари-Терез силилась привести в порядок свой туалет. Эдуар встал и со страдальческим выражением лица, откинув назад голову, занялся воротничком.

– Она разбудит папу, чушь какая-то!

Услышав громкие и быстрые шаги Ирен по дому, Мерседес в свою очередь пришла в ужас. Послеобеденному сну господина Ладмираля, который трепетно почитала даже она, грозит опасность. Мерседес вышла из кухни, готовая навести порядок.

– Здравствуйте, Мерседес! – крикнула на бегу Ирен. – Я привезла вам грейпфруты. Месье их обожает, они в машине.

Все так же на бегу она сбросила жакетку, повесив ее мимоходом на крючок вешалки в вестибюле, и с возгласом "Эй! Эй!" широкими шагами, под которыми скрипел гравий, направилась к беседке.

Господин Ладмираль, внезапно разбуженный, вздрогнул, отчего газета c его головы упала. На короткое время можно было различить слегка приоткрытый рот и затуманенный взгляд с трудом просыпающегося старика. Весьма недовольный, что его разбудили, господин Ладмираль оглянулся вокруг с намерением воздать по заслугам Эмилю или Люсьену, но при виде дочери лицо его расплылось в улыбке.

– Ирен!

Уже совсем проснувшись, в радостном изумлении он выпрямился на шезлонге, затем пригладил волосы, расправил бороду и прочистил охрипшее ото сна горло. Ирен подошла к нему и расцеловала в обе щеки.

– У тебя совершенно мокрая борода, – сказала она. – Очень неумно вот так спать на солнце. Как поживаешь?

– Как когда, – ответил господин Ладмираль, пользуясь счастливой возможностью наконец-то немного подробнее поговорить о своем здоровье. Например, вчера и позавчера...

– Я сумела вырваться ненадолго среди дня, – прервала его Ирен, которую не заботило ни свое, ни чужое здоровье. – Непредвиденно. Мне предстоял обед с друзьями, но в последний момент все распалось. Подруга совсем потеряла голову, точнее говоря, умудрилась на собственной лестнице сломать ногу. Кстати сказать, у нее больше оснований гордиться ногами, чем головой... Такая досада – она собиралась отправиться послезавтра в путешествие. И мне не повезло, придется навещать ее в больнице, а это в данный момент мне совсем ни к чему. Вот я и подумала: "Очень кстати! Давненько я не проведывала мэтра". Какая жарища в машине! Ты знаешь, о ком речь, во всяком случае, я тебе об этой подруге рассказывала. Ее зовут Маринетта, симпатичная малышка, я продала ей свою старую машину. Ну, как твои успехи? Сто лет тебя не видела. В общем, ты совсем не изменился. А я? Однако, честно говоря, ты не так уж хорошо выглядишь. Тебе следует больше двигаться. Если хочешь, мы отправимся на прогулку. Я привезла тебе грейпфруты и предупредила Мерседес. Между нами говоря, я нашла ее какой-то странной. Может, она беременна? Разумеется, это бы меня очень удивило. А вот мой пес, видишь? Никогда не догадаешься, как его зовут. Медор! Согласись, красивое имя, правда? Все мои друзья-собачники в ярости, что не додумались до этого. Кстати, у тебя в гостях наш весельчак Гонзаг и его мадам? Мы давненько не виделись. Как их дела? Девочка у них прелесть, просто не верится, что они сами ее сделали. А вот и оба наследника! Давайте-ка поздороваемся, персонажи из семейного альбома!

Разбуженные голосом Ирен мальчики прибежали и теперь, разинув рот, с восторгом, хотя и в некотором смущении, взирали на тетку. Она их восхищала. Старший, естественно, был в нее влюблен, а младший испытывал пока лишь смутное волнение. Но как бы ни определять их эмоции, это были чувства, заставляющие воспарять над бренным миром. Эмиль и Люсьен не могли прийти в себя от счастья, поняв, что им позволено приблизиться запросто, без всяких церемоний к этой восхитительной, красивой, элегантной, веселой, шумной женщине, которая никогда ничему не удивлялась, не сердилась, не жаловалась. И, без сомнения, превосходила во всех отношениях их родителей, больше напоминая тех особ, что видишь на афише, в витринах газетных киосков, в фильмах, чем обычную родственницу, так называемого члена семьи. Вот было бы здорово, невольно думали мальчики, если бы у нас была такая мать, как тетя Ирен! Но они подспудно понимали, что это невозможно и что есть два рода женщин: женщины-матери и такие, как тетя Ирен. И это большое везение, что судьба подарила им вдобавок такую тетку! Жаль только, что ее нельзя показать приятелям, они были бы сражены.

Оба мальчика приблизились. Ирен поцеловала их. Они почувствовали сладостное удушье от ее аромата, близости, движений. Движения Ирен, казалось бы достаточно резкие, были настолько естественными, непринужденными и точными, что она никогда никого не задевала и ни на что не натыкалась. Господин Ладмираль называл это божьим даром. Гонзаг же понимал, не испытывая при этом никаких теплых чувств, что его сестра обладает тем, что люди называют шармом. Эмиль, со своей стороны, не ища объяснений, испытывал счастье, когда Ирен целовала его: у него перехватывало дыхание, екало сердце и возникал непреодолимый зуд в руках. И еще рождалось другое, глухое волнение, которое уже было ему знакомо и которое вызывало у него жгучее любопытство, удовольствие, смутное чувство стыда и яростную потребность, чтобы Ирен не считала его маленьким мальчиком. Все это выливалось в дерзкое, даже агрессивное поведение, понуждавшее Ирен не без удовольствия осаживать его. Она не была равнодушна к такому обожанию. Красивые женщины не пренебрегают ничьим восхищением, от кого бы оно ни исходило: копейка – тоже монета. В этом проявляется одно из многочисленных свойств, сближающих красоту и богатство. Они почти всегда соседствуют друг с другом. Случается, правда, что красивая женщина бывает бедна, но она редко остается бедной навсегда.

Уже совсем проснувшись, господин Ладмираль разглядывал дочь добрыми и восхищенными глазами, со счастливой, будто прилипшей к лицу улыбкой из-под бороды. Как на японских масках. Он был действительно счастлив. Однако слегка нахмурился, увидев выходивших из дома обеспокоенных и еще не проснувшихся окончательно Гонзага и его жену.

– Скажите на милость, – произнес господин Ладмираль. – И вы тут как тут?

Словно они неожиданно, чуть ли не как чужаки, вторглись в семейный круг. Гонзаг почувствовал эту ноту и ощутил легкое раздражение. Тем более что никак не мог застегнуть воротничок.

– Я просил Ирен не будить тебя, – произнес он.

– Я не спал, – живо откликнулся господин Ладмираль.

– Пусть так, – как всегда, согласился Гонзаг. – Но тебе бы не мешало спокойно отдохнуть. А вы что тут делаете? – крикнул он сыновьям. – Зачем надоедаете дедушке?

– Оставь их в покое, – сказала Ирен. – Вечно тебе кажется, будто все друг другу надоедают. Постой-ка... – И, подойдя к брату, она помогла ему застегнуть воротничок, понимая, что самому ему не справиться. – И тебе не стыдно сковывать шею этим орудием пытки? Даже папа на такое не решился бы, а он... Она повернулась к Мари-Терез. – Не иначе как вы заставляете мужа надевать сей пояс целомудрия? Вот черт, я сломала ноготь! Смотри, твои мальчишки помирают со смеху. Насколько я понимаю, они скоро начнут носить кальсоны. Может быть, я вторгаюсь в интимные подробности вашей жизни, но держу пари, что ты тоже носишь кальсоны. Не так ли, Мари-Терез? Он носит кальсоны? Вам, кстати, известно, что я открыла магазин? Да, конечно, вам известно. Я приглашала вас на открытие, но вы не пришли, и напрасно. Мой племянник Эмиль сейчас принесет мне что-нибудь выпить, да поживее, я жду! А потом мы пойдем на прогулку с дедушкой. Здесь можно испечься от жары.. Папа, ты напрасно спишь на солнце после обеда. Вам нужно было предупредить его, что это вредно. Эти двое хотят тебя прикончить, – сказала она, повернувшись к отцу, – я давно об этом догадалась.

Гонзаг терпеть не мог таких шуток.

– Перестань, прошу тебя! – сказал он чуть громче обычного.

Пораженный этим своего рода призывом к порядку, лишь придававшим, к слову сказать, вес речам Ирен, господин Ладмираль почему-то решил, что о его смерти заговорил сын. Он бросил на него недовольный взгляд и сразу почувствовал усталость. "Вечно этот парень говорит о неприятных вещах", – подумал он. И не без труда поднялся с кресла. Гонзаг ринулся к нему, чтобы помочь.

– Оставь! Оставь! Я еще могу сам двигаться, – сказал с некоторым неудовольствием отец.

И оперся о руку Ирен. Она вроде бы не сдвинулась с места, но все равно оказалась рядом с отцом в нужную минуту. Мари-Терез наблюдала эту сцену без какой бы то ни было обиды, ибо была необидчива, и без всякой иронии, ибо ирония не была ей свойственна. "Занятно, – думала она, – что он даже не замечает, как сильно его дочь накрашена. Смотрит на нее, дотрагивается, ощущает запах косметики – и не замечает".

Все направились к дому. В сопровождении брата Эмиль шел им навстречу с бокалом красного вина, налитого Мерседес, которой были известны вкусы дочери хозяина. Ирен залпом осушила бокал.

– У тебя скверное вино. Это новое?

– Оно у папы уже три месяца, – уточнил Гонзаг.

– Выходит, – сказала спокойно Ирен, прекрасно понявшая намек, – меня тут не было три месяца.

– По меньшей мере! – заметил, улыбаясь, тоном легкого упрека господин Ладмираль

Ирен повернулась к брату.

– Вечно он ябедничает! Теперь по твоей вине мэтр устроит мне сцену.

Дети не верили своим ушам, слыша, как разговаривают с их отцом, и ликовали. Гонзаг, как всегда, был шокирован бесцеремонностью сестры, которой отец все прощает. Взять хотя бы историю с магазином! А отец, кажется, находит все это в порядке вещей. Он, для которого торговля всегда была недостойным занятием!

– Кажется, ты открыла бутик? – переменил он тему.

По его мнению, само слово было бранным.

– Продаешь безделушки и тряпки? – добавил он слегка язвительно.

Ирен подхватила:

– Безделушки и тряпки, всякие пустячки, игрушки, мелочевку, кружева и побрякушки . "Еще не хватало, – думала она чуть раздраженно, – чтобы он начал иронизировать..." – Тебе непременно надо выбраться посмотреть, – сказала Ирен отцу. – Раскупают замечательно. Это и помешало мне приехать раньше. Ты не очень скучал? Кстати, как ты себя чувствуешь? Я уже спрашивала тебя, но ты не ответил. У тебя бывают гости?

– Не так уж много. Чувствую я себя неплохо, но...

– Я нахожу, – сказала Ирен брату, – что папа потрясающе переносит одиночество.

– Мы приезжали почти каждую неделю, – ответил Гонзаг.

– Но пропустили прошлое воскресенье, – напомнил господин Ладмираль. Представляю себе, – обратился он к дочери, – как ты занята.

На самом деле господин Ладмираль не имел ни малейшего представления о хлопотах, связанных с открытием магазина, да ему это было и ни к чему, он бы все равно ничего не понял.

– Пойдем, взглянешь на мою новую работу, – сказал он Ирен, когда семейство вошло в дом. – Тебе, разумеется, не понравится. Но все равно. Тем более что в конечном счете, надеюсь, ты не права.

– Ничего подобного! В вопросах живописи я всегда права!

Ирен терпеть не могла живопись отца и не скрывала этого. Господин Ладмираль даже стал подумывать, что в суждениях дочери, возможно, и есть доля истины. Но не хотел этому верить. Ему тяжело было выслушивать ее нелицеприятные высказывания о своих картинах. Всякий раз он испытывал болезненное разочарование.

Вот и сейчас реакция Ирен его огорчила.

– Снова уголок мастерской? – вопросила Ирен. – С ума сойти, сколько уголков в твоем ателье. Тебе надо было бы построить многоугольную, тысячеугольную и т.п.-угольную мастерскую...

И она уселась на диван, где красовалась большая шелковая желтая шаль.

– Осторожно! Это натура! – вскрикнул Гонзаг. Господин Ладмираль нашел, что у сына слишком резкий тон, и сразу перестал сердиться на Ирен за ее бесцеремонность.

– Где ты раскопал эту желтую шаль? – спросила Ирен.

– На чердаке. Совершенно случайно. Под руку попались две картонные коробки, набитые старинными тканями. Там есть очень красивые вещи. Они валялись там со дня моего переезда, я о них совершенно позабыл.

– Ой, мне ужасно хочется посмотреть! – воскликнула Ирен.

И она не долго думая утащила отца на чердак, где спустя пять минут уже рылась в картонках, набитых яркими тканями, выгружала содержимое чемоданов. С удивительной ловкостью и быстротой она расстилала на полу шали, разматывала ленты, примеривала платья, разбирала многоцветные тряпки. Сидя на старом, обитом гвоздями сундуке, господин Ладмираль растерянно и восхищенно наблюдал за происходящим. О Гонзаге и его жене больше не было и речи. Охваченная эйфорией первооткрывателя, всецело поглощенная находками, которые она одну за другой со сноровкою коробейника извлекала из переполненных ящиков и картонок, Ирен и думать забыла о брате.

– А это что? А это? Ты никогда мне не говорил... Но я догадывалась, что они есть, я хотела с тобой поговорить, я была уверена, что в старых чемоданах полно вещей. Помнится, я их прежде видела. Но тогда они меня не интересовали... Ты, конечно, мне все отдашь? Разумеется, отдашь... Я правильно сделала, что приехала! Подумать только, что было бы, если бы Маринетта не сломала ногу... Кстати, я что-нибудь сотворю для нее из этой старой кофты. Она обожает зеленое. И совершенно напрасно. Это вбил ей в голову один знакомый тип. Может, он дальтоник? Или дальтонист? Как правильно сказать?

Ирен обычно прекращала трещать лишь вечером, перед отходом ко сну. Но утром, едва открыв глаза, все начиналось сначала и продолжалось весь день. Это была очень красивая, рослая и решительная девушка, смуглая, с почти черными глазами – такими яркими и живыми, что даже в минуту покоя казалось, что их владелица вот-вот сорвется с места и куда-нибудь побежит. Когда ей было восемнадцать-двадцать лет, господину Ладмиралю стоило немалого труда привыкнуть к ее манерам. Она сильно красилась, выезжала одна, возвращалась поздно и не выказывала ни малейших признаков скромности и стыдливости, которые господин Ладмираль привык почитать со времен своей молодости. Господин Ладмираль страдал от этого. В конце концов он смирился, что стоило ему больших усилий, которые Ирен не оценила в должной мере. Дети, которым бывает так непросто принять то, что их шокирует в родителях, не понимают, что родителям в таких случаях приходится еще труднее. Ирен была полной противоположностью своей матери, сдержаннейшей из женщин, и такой контраст часто приводил господина Ладмираля в замешательство. Но после смерти жены это невольное противостояние прекратилось. У него осталась одна Ирен. Она заняла освободившееся место, а ее отец так и не осознал, какого отречения от самого себя и от своих воззрений эта замена от него потребовала. То же самое происходит с безутешными вдовцами, которые вдруг женятся неожиданно для всех. Господин Ладмираль так и не понял, что в результате этого своего рода инцеста он бессознательно сделал свою красивую, полную жизни дочь орудием мести женщине, никогда не отличавшейся блеском и рано утратившей красоту.

В свое время Ирен стало ясно, что если она будет продолжать жить вместе с отцом, то станет его рабой. И она решила уйти из дома. Сделать это было непросто. Тогда они жили в Париже. Но Ирен хотелось быть свободной и одной. Причем не столько свободной, сколько одной. Эти два слова наилучшим образом позволяют понять девушек, решившихся уйти из семьи.

Господин Ладмираль принял разлуку мужественно, однако не мог до конца скрыть свое разочарование. Потеря дочери означала для него второе вдовство. Сначала он воспротивился решению Ирен, потом стал колебаться, но в конце концов с горечью и сожалением смирился. В тот же день Ирен переехала на новую квартиру, отказавшись от дальнейшего обсуждения этой темы. Их разлука выглядела почти разрывом. Господин Ладмираль и его дочь расстались весьма недовольные друг другом, что, как ни странно, поначалу облегчило дело, а потом, спустя совсем немного времени, способствовало возобновлению отношений. Господин Ладмираль не мог обходиться без дочери. Если он хотел ее сохранить, ему, по крайней мере, не следовало жаловаться. Господину Ладмиралю хватило на это мудрости, и он оказался вознагражден. Ирен осталась для него преданной и по-своему любящей дочерью. Когда она уехала, господин Ладмираль, к счастью для него, не сокрушался по поводу неблагодарности детей или, во всяком случае, никогда не говорил об этом. Он начал размышлять на сей счет позднее, когда дочь стала реже навещать его, и особенно когда ему случалось касаться этой темы в разговорах с Гонзагом, который, будучи заботливым сыном, часто приезжал проведать отца даже в будни после работы. Когда Гонзаг покидал его, господин Ладмираль не очень грустил по этому поводу. Но невольно вспоминал, что Ирен давно не наведывалась к нему. В его прощании с Гонзагом всегда сквозило легкое сожаление оттого, что вместо него не приехала Ирен. Гонзаг это чувствовал и, бывало, спускаясь по лестнице в расстроенных чувствах, не раз оступался, словно выставленный за порог влюбленный.

Ирен и сейчас жила одна. Прежние недоразумения были забыты. Ирен жила одна, и у нее было занятие, с которым господин Ладмираль смирился, как и со всем остальным. Хотя Гонзаг не столько из желания поддеть сестру, сколько из педантизма, имел обыкновение подчеркнуть, что у нее не одна профессия, а все тридцать шесть. Цифра была завышенная, но ироническая интонация оправданна. Ирен успела поработать в мастерской декоратора, она конструировала модные туалеты, продавала негритянские статуэтки, была секретарем коллекционера и делала еще многое другое. Не отличаясь скромностью, она то и дело намекала на рестораны, праздники, загородные уик-энды и прочие свидетельства своего преуспеяния, что немного раздражало Гонзага, особенно когда это делалось в присутствии его жены. К тому же Ирен уже купила новую машину.

– А у меня, – шутя, но с намеком говорил Гонзаг, – машины нет, зато есть дети.

– Ты бы еще больше разозлился, будь у меня дети, – отрезала Ирен, закрывая тему.

Ибо разговор подбирался к весьма щекотливому вопросу. Был ли у нее любовник? Господин Ладмираль никогда не спрашивал об этом даже себя. И намеревался поступать так и впредь. Хотя имелись все основания считать, что у Ирен есть любовник: на это указывали ее независимость, красота, привычки, а также окружение. К счастью, у каждого мужчины есть одно могущественное средство защиты от печальной очевидности – фигура умолчания: "Я не хочу этого знать". Если бы господин Ладмираль не сомневался в том, что у дочери есть любовник, он был бы очень несчастен, испытывал бы стыд, горечь и страх. Он принадлежал к той породе мужчин (хотя все мужчины таковы), которые придают большое значение сохранению целомудрия девушками из круга их семьи, родных и друзей. Утаив от отца свою первую связь, Ирен проявила столько же благоразумия, сколько сам господин Ладмираль, предпочитавший закрыть на это глаза. К чему было вытаскивать на свет то, что лучше скрыть? Гонзаг тоже кое о чем догадывался, но не хотел, чтобы отец огорчался, и лишь изредка позволял себе нечто вроде намека, желая прощупать обстановку и в случае необходимости успокоить господина Ладмираля.

– Мы так редко видим Ирен, – говорил он. – Я знаю, что она серьезная девушка, но все равно мне очень жаль, что она совсем одна.

– В самом деле? – спрашивал слегка обеспокоенно, ожидая продолжения, господин Ладмираль.

– О! Я прекрасно понимаю, что она не то чтобы одна...

– Что ты имеешь в виду? – настороженно откликался отец. Ему было понятно, на что намекает сын, но он ненавидел такую форму дознания, увлекавшую его в область недозволенного, и тем не менее всегда хватал наживку.

– Ничего... Ничего особенного... Я просто хотел сказать, что вокруг нее всегда масса народа... Мне даже кажется, что моя дорогая сестра пользуется большим успехом...

– Да, – подхватывал внезапно успокоенный и излучающий счастье при мысли об успехах дочери господин Ладмираль, – да, мне кажется, что ее очень любят. И как ты только что заметил, она не из тех девушек, которые делают глупости.

– Надеюсь, – отвечал уклончиво Гонзаг, но его отец не желал этого замечать.

И они больше не углублялись в частную жизнь Ирен. Господин Ладмираль думал: " Этот славный Гонзаг на что-то намекает. Подозревает ли он что-то? Хочет ли меня о чем-то спросить? К чему кружить вокруг да около, если ни мне, ни ему ничего не известно? И вообще, я знаю Ирен. Если бы у нее кто-то был... Если для подозрений Гонзага есть основания, то она, со своей обычной прямотой, все бы мне рассказала " . Он хорошо знал, что это не так. Даже не имея доказательств, в глубине души он был убежден, что у Ирен есть любовник, и что она никогда ему ничего не скажет, а он сам ее не спросит, и что лучше всего все оставить так, как есть.

Со своей стороны, Гонзаг после подобных разговоров приходил к заключению, что отец слеп, но что, может быть, это и к лучшему. Однако ему никак не удавалось сдержаться, и всякий раз он возвращался все к той же теме и к бесполезным намекам. Это было сильнее его. Допустим, что у Ирен есть любовник. Гонзаг вовсе не собирается стеснять ее свободу, выступая в роли старшего брата – блюстителя нравственности. Однако, коли у сестры есть любовник, ему бы хотелось, чтобы она хоть немного страдала, чувствуя осуждение отца, или испытывала бы, по крайней мере, угрызения совести из-за того, что огорчила его. Гонзаг был похож на тех честных, преданных семье добропорядочных людей, для которых исполнение долга является наивысшей добродетелью. Они не осуждают тех, кто сумел разорвать цепи и вырваться на свободу. Но считают, что негоже беглецам наслаждаться безоблачным счастьем. Это было бы уж слишком. За свободу надо платить.