Текст книги "Брачный сезон"

Автор книги: Пэлем Вудхаус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава 3

А день поначалу принес ощущения самые приятные. Как обычно бывает, когда тихой вечерней порой тебя ждут крупные неприятности, утро рассиялось всеми цветами радуги. Зная, что ровно в два пятьдесят три мне надо будет посадить в поезд юного Тоса и отправить его в приморскую школу для малолетних преступников, я завтракал с песней на устах и во время второго завтрака, помнится, тоже был в отличном настроении.

Я отвез юного Тоса на вокзал Виктория, запихнул в поезд, сунул ему в лапу один фунт и еще постоял помахал родственной рукой, покуда он окончательно не исчез из виду. А потом, заглянув по пути в клуб погонять мяч, вернулся к себе на квартиру в самом бодром расположении духа.

До этой черты все шло превосходно. Вешая шляпу на крючок и ставя зонт в стойку для зонтов, я склонялся к мысли, что если Господь и не в небесах и в человеках не благоволение, то, во всяком случае, общее положение вещей близко к тому. Ни намека предчувствия, как говорится, того, что за углом затаилось горькое пробуждение и сейчас жахнет меня клюшкой по кумполу.

Первое, на что я вынужден был обратить внимание, переступив порог квартиры, это на изрядный шум, неуместный в доме джентльмена. Из-за закрытой двери гостиной слышался женский голос, издающий как бы подбадривающие крики, и вдобавок к женскому голосу – яростный лай, как лает свора гончих псов, взявших след. Можно было подумать, будто у меня в спальне собралась вся лисья охота целого графства, и я как квартиросъемщик, естественно, рванул туда выяснить, в чем дело. Никто не может упрекнуть Бертрама Вустера в занудстве и чистоплюйстве, но бывают, мне кажется, минуты, когда человек обязан все-таки проявить твердость.

Поэтому я распахнул дверь и сразу же полетел вверх тормашками, сбитый с ног каким-то твердым телом с длинным языком муравьеда. Этот язык принялся с воодушевлением оглаживать меня от макушки вниз, и когда рассеялся туман, я увидел себя в клинче с лохматым псом не вполне однозначных кровей. А рядом с нами, глядя сверху вниз, точно мать, любующаяся шалостями первенца, стояла Кора Таратора, сестра Китекэта.

– Правда, кисонька? – спросила она. – Ну просто херувимчик!

Тут я не мог с ней полностью согласиться. Пес действительно был как будто бы добродушный и сразу же проникся ко мне симпатией, но внешне он все-таки не мог рассчитывать на приз за красоту. Прямо Борис Карлофф в гриме.

Другое дело Таратора, она, как всегда, ласкала взор. После двух лет, проведенных в Голливуде, на нее стало даже еще приятнее смотреть, чем раньше, когда она в последний раз наблюдалась в наших краях. Этакое изящное из себя юное создание среднего роста, общей конфигурацией наподобие Гертруды Лоренс и с рисунком лица, достойным пристального изучения. В спокойном состоянии оно выглядит вроде как задумчиво, кажется, это чистая белая душа, думающая возвышенную думу; зато, оживленное, оно оживляется так сильно, что один взгляд на него вдохновляет на любые подвиги. Глаза у нее коричневато-каштановые, и волосы тоже вроде того. А в целом – ангел, у которого большой избыток энергии. И если надо выбирать, с кем бы ты захотел очутиться на необитаемом острове, первым номером, возможно, окажется Хеди Ламарр, но и имя Коры Перебрайт тоже будет в числе достойных Похвального Упоминания.

– Его зовут Сэм Голдуин, – пояснила Тараторка, оттаскивая зверя за поводок от моего простертого тела. – Я купила его в питомнике Баттерси.

Я встал с пола и утерся.

– Китекэт мне говорил.

– Значит, ты уже с ним виделся? Очень хорошо.

В этом месте она, видимо, спохватилась, что мы забыли поздороваться, во всяком случае, она не пожалела времени на то, чтобы чин чином выразить положенную радость от нашей встречи после столь долгой разлуки. Я тоже сказал, что рад встрече после столь долгой разлуки, она спросила, как я поживаю, я сказал, что хорошо, а как она поживает, и она тоже сказала, что хорошо. И еще она спросила, по-прежнему ли я такой же непроходимый болван, как и раньше, и я удовлетворил ее любопытство на сей счет.

– Я заезжала вчера, думала тебя застать, – сказала Тараторка. – Но тебя не было дома.

– Да, Дживс мне говорил.

– Меня тут принимал какой-то рыжий мальчик. Сказался твоим двоюродным братом.

– Да, это сын моей тети Агаты и, как ни странно, сокровище ее души.

– Как ни странно?

– Он – исчадье ада, и имя ему – Черная Тень.

– Да? А мне он понравился. Я дала ему пятьдесят автографов. Он намерен продать их мальчикам в школе и рассчитывает выручить по шесть пенсов за штуку. Он мой давний кинопоклонник, и мы с ним во всем нашли общий язык. Хотя Китекэту он, кажется, не очень нравится.

– Еще бы, он как-то подложил кнопку ему на стул.

– А-а, ну тогда его холодность понятна. Кстати о Китекэте, он дал тебе текст диалога?

– Дал. Я читал его вечером в постели.

– Вот и чудесно. И вообще ты молодец, что согласился прийти на выручку.

Я не стал объяснять, что изначально распоряжение прийти им на выручку я получил от собственной тети, с которой не поспоришь. А, со своей стороны, поинтересовался, кто будет моим партнером в этой веселой клоунаде, сочетающей юмор со злободневностью, то есть кто выступит в небольшой, но ко многому обязывающей роли Майка? Таратора ответила, что Майком будет артист по фамилии Доббс.

– Полицейский Доббс, местный блюститель порядка. И в связи с этим, Берти, я хочу, чтобы ты твердо усвоил следующее. Будешь колотить полицейского Доббса зонтом, там, где это требуется по сценарию, – пожалуйста, не нежничай, выдай ему не понарошку, а со всей силы. Чтобы он почувствовал, негодяй, и сошел со сцены весь в синяках и царапинах.

Я сразу понял со свойственной мне проницательностью, что она что-то имеет против этого Доббса. И так ей прямо и сказал. Она подтвердила, нахмурив на миг алебастровый лоб.

– Да, – сказала Таратора, – я люблю бедного старенького дядюшку Сиднея, а этот невоспитанный деревенский слепень отравляет ему существование. Он атеист.

– Вот как? – говорю. – Атеист? Лично я никогда такими делами особенно не увлекался. Даже получил один раз в начальной школе приз за хорошее знание Библии.

– Он дразнит дядю Сиднея: выскочит из-за угла и отпускает возмутительные шуточки насчет Ионы и кита. Этот скетч послан нам небом. В обыденной жизни поди сыщи удобный случай поколотить полицейского. Хотя кто-кто, а этот наглый Эрнест Доббс заслуживает взбучки. То он своими подлыми шуточками порочит Иону и кита, то спрашивает дядю Сиднея, откуда взялась жена Каина. Естественно, что чувствительному священнику это неприятно, так что давай, миленький, сомкни ряды, и пусть виновный получит по заслугам.

От таких речей у меня в жилах взыграла кровь Вустеров и пробудились рыцарские чувства. Я пообещал Тараторе, что к тому времени, когда под занавес грянут «Боже, храни короля», полицейский Доббс ощутит на себе последствия нешуточного боя, и Таратора меня любезно поблагодарила.

– Я вижу, ты покажешь себя молодцом на этом вечере, Берти. Имей в виду, от тебя ждут больших свершений. Вся деревня уже много дней только о том и говорит, что о предстоящем приезде Бертрама Вустера, великого лондонского комика. Ты будешь украшением программы. А, видит Бог, украшения этой программе понадобятся.

– Кто еще там выступит?

– Да так, кого удалось наскрести по соседству… Ну, и Эсмонд Хаддок. Он поет песню.

По тому, как она произнесла это имя, будто выплюнула с омерзением, я удостоверился, что ей и правда острый нож в сердце – данный Эсмонд Хаддок и его сомнительное поведение и что прав был Китекэт, предупреждая, чтобы я тактичнее касался этой темы. Поэтому я сказал, аккуратно подбирая слова:

– Ах да. Эсмонд Хаддок. Помнится, Китекэт мне о нем рассказывал.

– Ну, и что он говорил?

– Да так, всякое.

– В связи со мной?

– Д-да, до некоторой степени.

– Что именно?

– Н-ну, он вроде как намекнул, если я правильно его понял, что вышеупомянутый Хаддок не вполне по-хорошему поступил с нашей девушкой. По словам Китекэта, ты и этот современный Казанова были некоторое время тому назад как два голубка, но потом, попорхав, он тебя бросил, будто дырявую перчатку, и пристал к Гертруде Винкворт. Все, должно быть, не так на самом деле, Китекэт, конечно, напутал.

И тут она мне все выложила. Наверно, девушка, неделями ходившая с острым ножом в разбитом сердце, начинает понимать, что девичья гордость – это, конечно, хорошо, но душу облегчает лишь чистосердечное признание. Ну, и потом, поделиться со мной – это ведь не то что посвятить в свою личную жизнь постороннего человека. Вспомнила, поди, как мы посещали с ней один танцкласс, и возможно, перед ее мысленным взором возник образ отрока Вустера, слегка прыщавого и в костюмчике маленького лорда Фаунтлероя.

– Нет, ничего он не напутал. Мы действительно были с ним как два голубка. Но он не бросил меня, как дырявую перчатку, это я бросила его, как дырявую перчатку. Я сказала ему, что не хочу больше иметь с ним никакого дела, до тех пор пока он не проявит твердость и не перестанет пресмыкаться перед своими тетками.

– А он, значит, пресмыкается перед тетками?

– Да. Червь несчастный.

Этого я так оставить не мог. И получше люди, чем Эсмонд Хаддок, бывает, пресмыкаются перед тетками, о чем я ей и сказал. Но она не слушала. Девушки, я уже замечал, обыкновенно не слушают, что я говорю. Лицо у нее вытянулось, взгляд затуманился, губы, вижу, слегка дрожат.

– Не надо мне было обзывать его червем. Тут на самом деле не его вина. Его с шестилетнего возраста воспитывали тетки и угнетали каждый божий день, так что теперь, я думаю, ему непросто сбросить оковы. Мне его очень жалко. Но всему есть предел. Когда оказалось, что он боится объявить им о нашей помолвке, я больше не могла этого терпеть и сказала ему прямо, что он обязан им объявить, а он позеленел от страха и отвечает: нет, не могу, – а я тогда говорю: ну и ладно, в таком случае между нами все кончено. С тех пор я не обменялась с ним ни словом, только вот договорилась, что он споет песню на концерте. Но самое печальное то, Берти, что я его по-прежнему люблю, и даже еще больше; только подумаю о нем, и мне сразу хочется выть и грызть ковер на полу.

Тут она зарылась лицом в лохматую шею Сэма Голдуина, по виду как бы хозяйская ласка, но я, с моей проницательностью, угадал за этим попытку утереть навернувшиеся слезы. Я бы лично на ее месте воспользовался для этого батистовым платочком, поскольку от животного исходил сильный запах, но девушки такой народ, чего с них взять.

– Ну да ладно, – сказала Таратора, всплывая из темных глубин.

Что от меня требовалось дальше, было не совсем ясно. Сказать: «Ничего, ничего, малышка»? Можно попасть в точку, а можно и промахнуться. Поразмыслив, я все же решил ограничиться покачиванием головой.

– Не важно, – отмахнулась Тараторка, и видно было, что она взяла себя в руки. – Бывает. Ты когда едешь в Деверил?

– Сегодня вечером.

– И как настроение?

– Да так. Слегка не по себе. Тетки – это вообще не моя стихия, а Дживс утверждает, что их в «Деверил-Холле» целая банда. Пять теть, так он говорит.

– Это верно.

– Многовато.

– На пять голов больше, чем надо. Вряд ли они тебе понравятся, Берти. Одна глухая, другая из ума выжила, и все пятеро стервы.

– Ты употребляешь сильные выражения, моя милая.

– Исключительно потому, что не приходит в голову ничего посильнее. Жуткие тетки. Всю жизнь прожили в своем замшелом деревенском доме и сами словно сошли со страниц старого романа в трех томах. Всех мерят по провинциальной мерке. Местная знать, видите ли. Если ты не из их числа, то как бы вообще не существуешь. Чуть не месяц, я слышала, пролежали в обмороке, когда их сестра обвенчалась с отцом Эсмонда.

– Да, Дживс говорил, что, по их мнению, он замарал фамильный герб.

– А уж как бы я его замарала! В их глазах киноактриса – это алая женщина и блудница.

– Я вот думал насчет этой самой алой женщины, у нее что же, вся кожа такая или только лицо? Впрочем, не об этом сейчас речь.

– Так, стало быть, вот какие дела.

И надо сказать, я даже обрадовался, что в этот самый момент пес Сэм Голдуин вдруг снова ни с того ни с сего сделал рывок и налетел на меня с лозунгом «Назад к Вустеру!». Этим он помог мне пережить минуту душевного волнения. Я в самом деле как-то разволновался. Что тут делать, было непонятно, но факт таков, что в делах матримониальных над семейством Перебрайтов навис злой рок. И Тараторе, видимо, пришла в голову та же самая мысль.

– Надо же было так получиться, – печально проговорила она, – чтобы изо всех бесчисленных моих знакомых мужчин единственный, за которого я хотела бы выйти замуж, не может на мне жениться, потому что ему тети не велят.

– Да, не повезло тебе, – согласился я.

– И бедняге Китекэту тоже не повезло. На него глядя, в жизни не подумаешь, что он способен так страдать из-за девушки, но он очень даже способен! В нем столько скрытых глубин, если присмотреться поближе. Гертруда для него – все. Но разве она выстоит против объединенных сил Эсмонда и своей матери с тетками?

–Да, Китекэт говорил, что на нее оказывается давление.

– Как он тебе показался?

– Подавлен.

– Переживает, – вздохнула Таратора.

Лицо ее затуманилось. Китекэт всегда был для нее как зеница в глазу, если я понятно выражаюсь. Было ясно, что она оплакивает его в сердце своем, и нам бы в эту минуту не миновать завести долгий разговор о его неприятностях, обсудить их со всех сторон и прикинуть, что бы такое предпринять ему в помощь, – но тут дверь открылась и он явился собственной персоной.

– Здорово, Китекэт, – сказал я.

– Здорово, Китекэт, миленький, – сказала Таратора.

– Привет, – ответил он.

Я посмотрел на Таратору. Она посмотрела на меня. И кажется, мы с ней оба поджали губы, а что до меня, то я, безусловно, вздернул брови. Ибо у этого Перебрайта был вид человека, оставившего всякую надежду, и голос, которым он нас приветствовал, вполне можно было назвать загробным. Словом, общее впечатление было такое, что не могло не пробудить жалость и опаску в сердцах его доброжелателей.

Китекэт опустился в кресло, смежил веки и некоторое время пребывал в неподвижности. Потом вдруг, будто бомба взорвалась у него в черепной коробке, он с глухим стоном выпрямился, сдавив ладонями виски. И тут мне сразу все стало ясно. Когда человек вот так хватается за голову в убеждении, по-видимому, что иначе она у него расколется пополам, ошибочно думать, что он превратился в живой труп просто по причине несчастной любви. Я тронул звонок. Появился Дживс.

– Будьте добры, порцию вашего утреннего живительного, Дживс.

– Очень хорошо, сэр.

Он, мерцая, выскользнул из комнаты, а я направил на Китекэта испытующий взор. Я слышал от людей знающих, что похмелье бывает шести родов: «Сломанный компас», «Швейная машинка», «Комета», «Атомная бомба», «Бетономешалка» и «Черная кикимора», – и, судя по виду Китекэта, он страдал сейчас одновременно всеми шестью родами.

– Налакался вчера? – спросил я.

– Наверно, немного перебрал, – признался он.

– Сейчас Дживс притащит живительное.

– Благодарю тебя, Берти, – тихо и прочувствованно произнес Китекэт и опять смежил вежды.

Похоже, что он намеревался малость вздремнуть и тем восстановить силы организма, и я бы лично предоставил ему в этом деле свободу выбора. Но у Тараторки характер потверже моего. Она схватила обеими руками его за голову и встряхнула так, что он подпрыгнул до потолка, испустив на этот раз вопль далеко не сдавленный, а, наоборот, довольно мощный, подобный предсмертному реву сотни издыхающих гиен. Естественно, в ответ и Сэм Голдуин залаял так, что задрожали небеса, и мне пришлось, чтобы убрать этот звук из эфира, подтащить пса к двери и вытолкать вон. По возвращении же я застал Тараторку распекающей брата на все корки.

– Ты же дал мне честное слово, чучело несчастное, что не будешь напиваться, – говорила она с сестринским металлом в голосе. – Выходит, ты продал честное слово Перебрайтов?

– Легко тебе говорить, – с некоторой горячностью возразил Китекэт. – Я, когда давал честное слово Перебрайтов, что не буду напиваться, разве знал, что окажусь за одним столиком с Гасси Финк-Ноттлом? Вот Берти подтвердит, что без сильных стимулирующих средств провести вечер в обществе Гасси Финк-Ноттла нет никакой человеческой возможности.

Я кивнул.

– Он прав, – говорю. – Общество Гасси Финк-Ноттла, даже когда он в наилучшей форме, не всякому по силам. А вчера вечером он еще был, насколько я разбираюсь, в подавленном настроении.

– Очень подавленном, – подтвердил Китекэт. – Помню, когда я возвращался из турне в начале своей театральной карьеры, бывало, выйду в Саутпорте, а дождь льет беспросветно – бррр, и такую же беспросветную тоску наводит Гасси. Сидит, челюсть отвисла, глаза по-рыбьи вылупил и смотрит…

– Гасси поссорился со своей нареченной невестой, – пояснил я попутно.

– …и в конце концов мне стало ясно, что для меня есть только один способ остаться в живых. Я велел официанту приволочь большую бутыль и поставить возле меня. После этого немного полегчало.

– Гасси-то, конечно, пил апельсиновый сок?

– Исключительно, – ответил Китекэт и весь передернулся.

Я вижу, несмотря на его мужественное покаяние. Тараторка все еще готова обрушить на его бедную больную голову потоки сестринских укоров, ибо даже лучшие из женщин не способны промолчать наутро после возлияний. И я поспешил перевести разговор на нейтральные рельсы.

– А где вы ужинали?

– В «Дорчестере».

– А потом заезжали еще куда-нибудь?

– О да.

– Куда?

– Да так, в разные места. «Ист-Далуич», «Пондерс-Энд», «Маяк».

– В «Маяк»-то зачем?

– Мне давно туда хотелось. Может, думал, посмотрю, откуда прожектор светит. А насчет «Далуича» и «Пондерс-Энда» не могу тебе сказать. Наверно, кто-то мне их похвалил, или просто надо было срочно сменить обстановку, увидеть новые лица. Я нанял такси на весь вечер, и мы катились по улицам, любовались городскими пейзажами. Под конец очутились на Трафальгарской площади.

– В котором часу?

– Около пяти утра. Ты бывал на Трафальгарской площади около пяти утра? Очень живописно. Знаменитый фонтан в первых утренних лучах. И как раз когда мы стояли на краю фонтана, а заря золотила окрестные крыши, мне пришла в голову мысль, которая показалась тогда превосходной, но, как я понимаю теперь, была неудачной.

– Что за мысль?

– Я подумал, что в фонтане вполне могут водиться тритоны, и, зная, как Гасси Финк-Ноттл их обожает, посоветовал ему забраться в фонтан и пошарить.

– Прямо в одежде?

– Да, помнится, одежда на нем была. Да, да, точно.

– Но как же можно в одежде лезть в фонтан на Трафальгарской площади?

– Можно. Гасси, во всяком случае, смог. У меня в голове все немного смешалось, но, кажется, сначала пришлось его уговаривать. Вот, вот, вспомнил! – обрадованно воскликнул Китекэт. – Я ему сказал «лезь в воду», а он не лезет, и тогда я сказал, что, если он не полезет, я дам ему бутылкой по башке. Ну, он и залез.

– Значит, бутылка все еще была при вас?

– Эта уже другая, из «Маяка».

– Итак, Гасси залез в воду.

– Да.

– Удивительно, как его не задержала полиция.

– Почему же не задержала. Задержала. Явился полицейский и сцапал его, и сегодня утром в полицейском суде на Бошер-стрит ему припаяли четырнадцать суток без права замены штрафом.

Тут открылась дверь, в комнату ворвался Сэм Голдуин и бросился мне на грудь, будто мы с ним – возлюбленная пара и не виделись целую вечность.

Следом за ним шествовал Дживс с подносом, на котором высился стакан с его бронебойным эликсиром.

Глава 4

Когда я прыщавым юнцом, на тринадцатом году, отбывал срок в «Малверн-Хаусе», частной школе достопочтенного Обри Апджона, помню, как сей достопочтенный Обри Апджон хвалил покойного сэра Филипа Сиднея за то, что тот, будучи ранен в какой-то там битве, когда товарищ протянул ему стаканчик горячительного, отказался в пользу раненого соседа, чья нужда, по его прикидке, была горше, чем его. «Этот же дух самоотречения, – говорил достопочтенный Обри, – я хотел бы видеть в вас, мальчики, – особенно в тебе, Вустер, сколько раз я тебе говорил, чтобы ты не сидел разинув рот, как идиот! Захлопни рот, мой мальчик, и сядь ровнее».

Ну, так вот. Будь он сейчас среди нас, он бы мог всласть налюбоваться этим духом. Моим первым побуждением было рвануться наперерез, схватить стакан и осушить одним глотком, потому что мне срочно потребовалось подкрепиться. Но я удержался. Даже в трудную минуту я сумел понять, что нужда Китекэта горше моей. Я остановился, мелко дрожа весь с головы до пят, питье досталось Китекэту, он его влил себе в глотку, впал в конвульсии, как человек, пораженный молнией, – Дживсовы эликсиры всегда оказывают такое действие, – но потом он выдохнул: «Ха!» – и на глазах у всех ожил.

А я провел по лбу дрожащей рукой.

– Дживс!

– Сэр?

– Знаете, что случилось?

– Нет, сэр.

– Гасси Финк-Ноттл угодил в кутузку.

– В самом деле, сэр?

Я провел по лбу второй дрожащей рукой, кровяное давление у меня резко подскочило. Мне бы, конечно, давно уже пора привыкнуть к тому, что никакое, даже самое потрясающее известие не заставит Дживса подпрыгнуть и выкатить глаза. Но эта его манера на все отвечать: «В самом деле, сэр?» – вызывает у меня ярость Вустеров.

– Не говорите, пожалуйста, «В самом деле, сэр?». Повторяю: застигнутый в пять часов утра за купанием в фонтане на Трафальгарской площади, Огастус Финк-Ноттл был задержан полицией и посажен на четырнадцать суток. А ему надо сегодня вечером быть в «Деверил-Холле».

Китекэт, опять было смеживший веки, на минуту открыл глаза.

– Знаешь что? – проговорил он. – По-моему, он там не будет.

И снова смежил. А я по третьему разу отер взмокший лоб.

– Вы сознаете весь ужас положения, Дживс? Что скажет мисс Бассет? Как она отнесется к подобному происшествию? Представьте, откроет она завтра утреннюю газету и увидит любимое имя среди заголовков в разделе «Полицейские новости».

– Не увидит, – произнес Китекэт. – Потому что Гасси, проявив несвойственную ему сообразительность, сказал, что его имя – Элфред Даф Купер.

– Ну а что будет, когда наступит назначенный час, а его в «Деверил-Холле» нет?

– М-да, тут ты прав, – согласился Китекэт и вновь погрузился в живительный сон.

– А я вам скажу, что будет. Мисс Бассет объявит, что… Дживс!

– Сэр?

– Вы не слушаете.

– Прошу прощения, сэр. Я отвлекся на собаку. Обратите внимание, она ест диванную подушку.

– Ну и Бог с ней!

– По-моему, надо бы вывести бедное животное в кухню, сэр, – сказал Дживс вежливо, но твердо. Он вообще фанатик порядка во всем. – Я сейчас возвращусь, сэр, только запру ее.

И они вышли вдвоем с псом, а Таратора переглянулась с вашим покорнейшим. Выражение у нее на лице было такое, как будто она не вполне врубилась в то, что происходит.

– Берти, – промолвила она, – я не понимаю, почему такое волнение и беспокойство? Конечно, этому мистеру Финк-Ноттлу есть из-за чего расстраиваться. Но ты-то чего на стенки взбегаешь?

Я был рад тому, что Дживс временно покинул стол переговоров, в его присутствии мне было нипочем не выразить всего, что у меня накипело на душе в связи с Мадлен Бассет. Он, естественно, знает всю ситуацию, и я знаю, что он знает, но мы с ним на эти темы не разговариваем. Ведь это означало бы порочить имя женщины. А Вустеры не порочат имена женщин. И Дживсы, кстати сказать, тоже.

– Разве Китекэт не говорил тебе обо мне и Мадлен Бассет?

– Ни слова.

– Ну, хорошо, я тебе расскажу, почему я взбегаю на стенки, – согласился я. И рассказал.

Для тех читателей, кто ловил каждое мое слово в предыдущих рассказах, история Вустерско-Бассетовской передряги, или, иначе говоря, qvi pro qvo, – дело хорошо известное. Но ведь всегда могут подойти новенькие, и для этих вновь подошедших я сейчас сделаю краткий обзор, как говорится – резюме, событий.

Началось все в «Бринкли-Корт», это дом моей тети Далии в Вустершире, мы с Гасси и с этой проклятущей Бассет гостили там прошлым летом. И получилось так, как часто описывают в книгах: кавалер А любит девицу, но не решается изложить ей свои чувства, и кавалер Б, исключительно по доброте душевной, вызывается пробить для него путь к ее сердцу несколькими удачно подобранными вступительными словами – и упускает из виду, горемыка безмозглый, что тем самым подставит собственную шею и потом не оберется неприятностей. Гасси-то даже сильно под мухой не способен выдавить из себя необходимого предисловия, и я возьми да и брякни, что, мол, пусть он предоставит это мне.

И вот однажды в сумерки я выманил его предмет на свежий воздух и что-то такое ей наплел, что, мол, в «Бринкли-Корт» есть сердце, которое изнывает от любви к ней. Не успел дух перевести, как она уже лопочет мне в ответ, что, конечно, она догадалась о моих чувствах, девушки такие вещи всегда знают, не правда ли, и ей ужасно, ужасно жаль, но это невозможно, она уже положила глаз на Гасси. Но, продолжает она, – и именно в этих ее словах затаилась опасность, которая грозит мне по сей день, – если когда-нибудь она увидит, что Гасси – не тот безупречный и необыкновенный человек, каким она его считает, тогда она даст ему отставку и осчастливит меня.

С тех пор, как я уже рассказывал в другом месте, бывали моменты, когда все висело на волоске, особенно, например, был случай, когда Гасси, раскочегарившись, точно утюг, раздавал призы выпускникам неполной средней школы в Маркет-Снодсбери. Бассет тогда вычеркнула его кандидатуру, хотя впоследствии и смилостивилась, но можно не сомневаться, вычеркнет теперь опять, если узнает, что человек, которого она считала самым чистым и возвышенным идеалистом изо всех мужчин, получил срок за то, что влез с ногами в фонтан на Трафальгарской площади. Ничто так не расхолаживает романтическую барышню, как известие, что ее нареченный угодил на две недели в каталажку.

Все это я объяснил Тараторке, и она сказала, что да, теперь ей понятно, в чем дело.

– Еще бы не понятно. У меня не останется ни одного шанса на спасение. Стоит вестям о случившемся достичь ушей Бассет, и результат будет однозначный. Гасси получит пинок под зад, а согбенная фигура, которая под звуки органа, подбадриваемая возгласами обнаживших головы зрителей, поплетется бок о бок с нею по проходу между скамьями к алтарю, будет не кто иной, как Бертрам Уилберфорс Вустер.

– Я не знала, что ты еще и Уилберфорс.

Я объяснил, что, за исключением остро эмоциональных моментов, это обстоятельство обычно замалчивается.

– Но, Берти, почему ты так не хочешь поплестись бок о бок с мисс Бассет к алтарю? Я видела ее фотографию в «Деверил-Холле», по-моему, она вполне ничего.

Характерная ошибка, в которую часто впадают те, кто не знаком с Мадлен Бассет лично и судит об этом чудовище по фотографии. В ее наружной оболочке действительно ни к чему не придерешься. Глаза большие, блестящие, черты лица тонкие, волосы, нос, зубы, уши – все на уровне, а то и выше среднестатистического стандарта. Посмотришь на карточку – красотка, да и только, хоть на стенку прикалывай.

Но тут есть одна деталь, и очень существенная.

– Ты спрашиваешь, почему я не хочу плестись бок о бок с нею к алтарю? – горько произнес я. – Я объясню тебе. Потому что с виду она, может быть, как ты говоришь, и вполне ничего, а на самом деле – самая невыносимая, слезливая, сентиментальная дурища, которая думает, что звезды на небе – это Божьи цветочки и что, когда феи икают, родятся детки. Она квашня и слюнтяйка, ее любимые книжки – про Кристофера Робина и Винни-Пуха. Наверно, нагляднее всего будет, если я скажу, что она – идеальная пара для Гасси Финк-Ноттла.

– С мистером Финк-Ноттлом я не знакома.

– Тогда поверь тому, кто его хорошо знает.

Таратора задумалась. Было очевидно, что до нее начала доходить серьезность положения.

– Ты считаешь, что стоит ей узнать – и ты попался?

– Точно и бесспорно. И ничего не смогу сделать. Если девушка думает, что ты ее любишь, и она приходит и говорит, что расплевалась со своим женихом и теперь готова ударить по рукам с тобой, что тебе остается, кроме как жениться? Надо же быть вежливым.

– М-да. Понятно. Положение сложное. А как бы так устроить, чтобы она не узнала? Получив известие, что он не приехал в «Деверил-Холл», она, конечно, захочет навести справки?

– И, справившись, неизбежно обнаружит страшную правду. Так что у нас остается только Дживс.

– Думаешь, он сумеет помочь?

– Дживс никогда не подводит. У него голова четырнадцатого размера, он ест рыбу тоннами и «шествует, непостижимый, и чудеса творит». Вон он идет, и видишь, какой у него жутко умный вид? Ну, Дживс? Нашли выход?

– Да, сэр, но…

– Ага, что я говорил? – обратился я к Тараторке.Но потом умолк и нахмурил бровь. – Кажется, вы сказали: «но», Дживс? При чем тут «но»?

– При том, сэр, что я испытываю некоторые сомнения, одобрите ли вы этот выход, услышав, в чем его суть.

– Был бы выход, а до сути мне дела мало.

– Так вот, сэр, чтобы избегнуть расспросов, которые, естественно, воспоследуют, если мистера Финк-Ноттла не окажется в «Деверил-Холле», необходимо, чтобы вместо него приехал его временный двойник и представился мистером Финк-Ноттлом.

Я отшатнулся.

– Вы что, предлагаете, чтобы я явился в этот лепрозорий под именем Гасси Финк-Ноттла?

– Или склонили к этому кого-нибудь из своих друзей, сэр.

Я рассмеялся. Знаете, таким трагическим, горьким смехом.

– Нельзя же бегать по Лондону и уговаривать людей, чтобы они изобразили из себя Гасси. То есть можно, конечно, но какой прок? Да и времени не осталось… – Я не договорил. – Китекэт! – вскричал я.

Китекэт открыл глаза.

– Привет, – произнес он, свежий и отдохнувший. – Как дела?

– Дела в порядке. Дживс придумал выход.

– Я так и знал. Что он предлагает?

– Он считает, что… Как вы сказали, Дживс?

– Для того чтобы избежать расспросов, которые, естественно, воспоследуют, если мистера Финк-Ноттла не окажется сегодня до вечера в «Деверил-Холле»…

– Ты слушай, слушай внимательно, Китекэт.

– …необходимо, чтобы вместо него приехал его временный двойник и представился мистером Финк-Ноттлом.

Китекэт одобрительно кивнул и сказал, что мысль эта, по его мнению, недурна.

– Речь, как я понимаю, идет о Берти?

Я нежно погладил ему плечико.

– Речь идет о тебе, Китекэт.

– Обо мне?

– Да.

– Вы хотите, чтобы я притворился Гасси Финк-Ноттлом?

– Вот именно.

– Нет, – сказал Китекэт, – Тысячу раз нет. И не думайте даже.

Его всего передернуло, и я понял, что переживания минувшей ночи запали ему глубоко в душу. Честно признаться, я его понимал. Гасси – это такая своеобразная личность, что каждый, кому случится пробыть в его неотлучном обществе с восьми вечера до пяти утра следующего дня, неизбежно начинает реагировать на его имя болезненно. Я понял: чтобы добиться от К. К. Перебрайта сотрудничества, потребуется уйма медоточивого красноречия.