Текст книги "Сливовый пирог"

Автор книги: Пэлем Вудхаус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Пелам Гренвилл Вудхаус
Сливовый пирог
Рассказы

Дживс и скользкий тип

Уже сгущались ночные тени, когда я повернул ключ в замке, и мы вдвоем с чемоданом прибыли в расположение вустеровской штаб-квартиры. Дживс в гостиной развешивал по стенам ветки остролиста, так как близилось неумолимое Рождество, а он любил, чтобы все было честь по чести. Я радостно поздравил его с моим прибытием.

– Ну, Дживс, вот я и вернулся!

– Добрый вечер, сэр. Приятно ли погостили?

– Недурно, я бы сказал. Но рад снова очутиться дома. Как это тот тип говорил про дом?

– Если вы имеете в виду американского поэта Джона Говарда Пейна, сэр, то он проводит сравнение родного дома с дворцами и роскошествами в пользу первого, разумеется, и дальше пишет: «Дом, милый дом, быть дома лучше всего».

– Он был недалек от истины. Толковый малый этот Джон Говард Пейн.

– Читатели, насколько мне известно, им всегда оставались довольны, сэр.

Я возвратился из Чаффнел-Риджиса, где проводил уикэнд в клинике сэра Родерика Глоссопа, выдающегося лекаря психов, или психоневролога, как он сам предпочитает себя называть, – не в качестве пациента, спешу уточнить, а просто в гостях. Кузен моей тети Далии Перси был некоторое время назад поставлен туда на ремонт, и она попросила меня заехать посмотреть, как он. Он забрал себе в голову, уж не знаю почему, что его постоянно преследуют маленькие человечки с черными бородами, и, естественно, ему хотелось как можно скорее от них избавиться.

– Знаете, Дживс, – проговорил я немного позднее, уже потягивая виски с содовой, которым он меня снабдил, – все-таки странная штука жизнь, никогда не угадаешь, чего от нее ждать.

– Вы имеете в виду какое-то конкретное осложнение, сэр?

– Вот, например, как у нас с сэром Р. Глоссопом. Кто бы мог подумать, что настанет день, когда мы с ним будем жить душа в душу, точно два матроса, отпущенные на берег? А ведь когда-то, вы, может быть, не забыли, он внушал мне невыразимый ужас и, слыша его имя, я подскакивал до потолка, как вспугнутый кузнечик. Помните?

– Да, сэр. Я отлично помню, что вы относились к сэру Родерику с опаской.

– А он ко мне.

– Между вами определенно существовала некоторая натянутость. Ваши души не сливались в согласии.

– Зато теперь у нас такие добрые отношения, лучше не бывает. Преграды, нас разделявшие, рухнули. Я улыбаюсь ему, он – мне. Он зовет меня Берти, я его – Родди. Одним словом, акции голубя мира на подъеме и даже грозят достигнуть номинала. Мы ведь с ним, точно Седрах, Мисах и Авденаго, если я не путаю имена, вместе прошли сквозь пещь огненную, а это как-никак связывает.

Тут я подразумевал тот случай, когда мы оба, – по соображениям, в которые здесь не стоит вдаваться, скажу лишь, что они были вполне основательными, – зачернили себе лица, он – жженой пробкой, я – ваксой, и вдвоем провели страшную ночь в блужданиях по Чаффнел-Риджису, не имея, как это говорится, где преклонить главу. С кем вместе пережил такое, тот уже никогда не будет тебе чужим.

– Но я расскажу вам одну вещь про Родди Глоссопа, Дживс, – продолжал я после того, как щедро отхлебнул живительной влаги. – У него на сердце тяжесть. Физически-то он, на мой взгляд, в полном порядке, как огурчик, на зависть любому овощу, но он в унынии… подавлен… расстроен… Говоришь с ним, и видно, что его мысли витают где-то далеко, да и мысли эти не из приятных. Слова из него не вытянешь. Я чувствовал себя, как тот заклинатель из Библии, который попытался заклясть глухого аспида, и ни тпру ни ну. Там еще был один тип, некто Блэр Эглстоун, возможно, он и послужил причиной его угнетенного состояния, потому что этот Эглстоун… Слыхали про такого? Он книжки пишет.

– Да, сэр. Мистер Эглстоун – один из наших сердитых молодых романистов. Критики называют его произведения откровенными, бесстрашными и нелицеприятными.

– Ну да? Не знаю, какие уж там у него литературные достоинства, но субъект он, на мой взгляд, довольно вредный. Сердит-то он на что?

– На жизнь, сэр.

– Не одобряет?

– Похоже, что так, сэр, если судить по его литературной продукции.

– Ну а я не одобряю его, так что все квиты. Но, думаю, все-таки не его присутствие нагоняло на Глоссопа такую тоску. Корни ее гораздо глубже. Тут затронуты дела сердечные.

Должен пояснить, что во время пребывания в Чаффнел-Риджисе папаша Глоссоп, вдовец со взрослой дочерью, обручился с леди Чаффнел, она же тетя Мертл моего школьного приятеля Мармадьюка Чаффнела (Чаффи), и когда по приезде к ним более чем через год я застал его все еще не женатым, меня это довольно сильно удивило. Я-то думал, что он давно уже выправил себе брачную лицензию и задействовал епископа с присными. Здоровый, полнокровный психоневролог под влиянием божественной страсти должен был провернуть это дело за какой-нибудь месяц-другой.

– Как вы думаете, Дживс, они рассорились, что ли?

– Сэр?

– Сэр Родерик и леди Чаффнел.

– О нет, сэр. Уверяю вас, что ни малейшего охлаждения чувств не было ни с той, ни с другой стороны.

– Тогда где же заминка?

– Дело в том, сэр, что ее сиятельство отказывается участвовать в бракосочетании, пока не выйдет замуж дочь сэра Родерика, она ясно высказалась в том смысле, что ни за что на свете не согласится жить под одной крышей с мисс Глоссоп. Естественно, сэр Родерик от этого впал в мрак и уныние.

Для меня словно молния сверкнула – я сразу все понял. Как всегда, Дживс нащупал самую суть.

Составляя эти мемуары, я каждый раз сталкиваюсь с одним затруднением: какие меры следует принять, выводя на сцену действующие лица, если они уже фигурировали в предыдущих сериях? Вспомнят ли ее или его мои читатели, спрашиваю я себя, или же они уже совершенно его или ее позабыли? В последнем случае потребуются, конечно, кое-какие подстрочные примечания, чтобы ввести их в курс дела. Например, Гонория Глоссоп, которая появляется, если не ошибаюсь, в главе второй Саги о Вустере. Кое-кто ее, может быть, и вспомнит, но наверняка найдутся и такие, кто заявит, что в жизни о ней не слыхали, так что лучше, пожалуй, все-таки перестраховаться и, рискуя вызвать недовольство памятливых, кое-что уточнить.

Итак, вот мои записи про Гонорию Глоссоп, сделанные в тот период, когда я по причинам, от меня не зависящим, был с нею помолвлен.

«Гонория Глоссоп, – пишу я, – это одна из тех неутомимых атлетических девиц, которые имеют телосложение борца в среднем весе и смеются смехом, похожим на грохот «Шотландского экспресса», проносящегося под мостом. У меня она вызывала острое желание улизнуть в погреб и затаиться там до тех пор, пока не дадут отбой».

Так что легко понять отказ Мертл, леди Чаффнел, вступить в брачный союз с сэром Родериком, покуда вышеозначенная особа остается членом семьи. Ее твердая позиция в этом случае, я так считаю, делает честь ее здравому уму.

Но тут мне пришел в голову один вопрос, которым я часто задаюсь, когда Дживс сообщает мне чужие семейные тайны.

– А вы-то откуда все это знаете, Дживс? Он что, обращался к вам за советом? – спрашиваю. Я ведь знал, какая у него широкая практика консультанта по всем вопросам. «Посоветуйтесь с Дживсом» – самый распространенный лозунг в среде моих знакомых, возможно, что и сэр Родерик Глоссоп, попав в переплет, решил обратиться со своими трудностями к нему. Дживс, он как Шерлок Холмс, к нему приходят за помощью даже члены самого высшего общества. И очень может быть, что, уходя, дарят в знак признательности драгоценные табакерки, почем мне знать.

Но оказалось, что догадка моя неверна.

– Нет, сэр. Сэр Родерик не удостоил меня своим доверием.

– Как же вы узнали про его семейные дела? Это что, экстра-что-то-там-такое?

– Экстрасенсорное восприятие? Нет, сэр. Я вчера пролистал нашу клубную книгу на букву «Г».

Я понял. У них на Керзон-стрит есть клуб дворецких и камердинеров, называется «Ганимед». Дживс состоит его членом, и там ведется книга записей, куда каждый обязан заносить информацию о своем нанимателе. Помню, я был совершенно ошарашен, когда узнал от Дживса, что в ней одиннадцать страниц посвящены лично мне.

– Сведения, касающиеся сэра Родерика Глоссопа и его горестного положения, вписаны мистером Добсоном.

– Это еще кто?

– Дворецкий сэра Родерика, сэр.

– Ах да, конечно. – Я вспомнил почтенную персону, в чью ладонь я только сегодня вложил, уезжая, пару фунтов. – Неужели сэр Родерик с ним поделился?

– Нет, сэр. Но у мистера Добсона весьма острый слух, который позволил ему разобрать, о чем говорили между собой сэр Родерик и ее сиятельство.

– То есть он подслушивал у замочной скважины?

– Можно и так сказать, сэр.

Я призадумался. Значит, вот как обстоит дело. Мое сердце сжалось от сочувствия к бедняге, чьи косточки мы тут перемывали. Не надо было обладать цепким умом Бертрама Вустера, чтобы уразуметь, в какое безвыходное положение попал старина Родди. Я знал, как он любит и почитает эту тетку моего друга Чаффи. Даже в ту ночь в Чаффнел-Риджисе, когда его лицо было замазано жженой пробкой, я мог наблюдать, как оно светлело при упоминании ее имени. С другой стороны, на всем свете вряд ли отыщется такой непроходимый осел, который женился бы на его дочери Гонории и тем самым расчистил ему прямую дорогу к счастью. Мне стало его ужасно жалко.

Я так и сказал Дживсу.

– Дживс, – говорю, – у меня сердце кровью обливается от жалости к сэру Р. Глоссопу.

– Да, сэр.

– А ваше сердце тоже обливается кровью от жалости?

– Весьма обильно, сэр.

– Но ничего невозможно поделать. Мы бессильны.

– К сожалению, да, сэр.

– Жизнь бывает так печальна, Дживс.

– Чрезвычайно печальна, сэр.

– Неудивительно, что Блэр Эглстоун ее невзлюбил.

– Ваша правда, сэр.

– Пожалуй, принесите-ка мне еще стаканчик виски с содовой, чтобы я немного приободрился. А после этого я подамся к «Трутням» перекусить.

На лице у Дживса появилось сокрушенное выражение, то есть он еле заметно вздернул одну бровь.

– Очень сожалею, сэр, но я ненароком упустил сообщить вам, что миссис Траверс собирается сегодня приехать сюда и поужинать с вами.

– Разве она не в Бринкли?

– Нет, сэр, она временно выехала из Бринкли-Корта и расположилась в своем лондонском доме с целью произвести покупки к Рождеству.

– И хочет, чтобы я накормил ее ужином?

– Именно таково было краткое содержание ее речи, которую она произнесла сегодня утром по телефону, сэр.

На душе у меня заметно распогодилось. Миссис Траверс – это моя положительная, добрая тетя Далия, посудачить с нею – всегда честь и удовольствие. Конечно, мы будем видеться, когда я приеду в Бринкли на Рождество, но такой предварительный прогон тоже будет очень приятен. Если кто-то способен отвлечь мои мысли от бед Родди Глоссопа, то только она. Так что я от души обрадовался предстоящему свиданию. Я и не подозревал, какую бомбу она прячет в рукаве, намереваясь взорвать ее под сиденьем моего стула еще до наступления ночи.

Всякий раз, как тетя Далия приезжает в Лондон и я угощаю ее ужином у себя в квартире, на меня прежде всего обрушивается лавина новостей из Бринкли-Корта и окрестностей, и, пока не покончено с этим, она не дает племяннику вставить ни словечка ни на какую другую тему. Так что имя сэра Родерика Глоссопа в первый раз всплыло в разговоре только после того, как Дживс подал кофе. Закурив сигарету и отхлебнув первый глоток, тетя Далия спросила у меня, как поживает сэр Родерик, и я сказал в ответ ей то же самое, что раньше говорил Дживсу:

– Физически вполне здоров. Но мрачен. В унынии. Тоскует. Огорчается.

– Просто из-за твоего присутствия или были другие причины?

– Он со мной не делился, – осмотрительно отозвался я. Я стараюсь не называть источник информации, полученной через Дживса из их клубной книги. У них в «Ганимеде» очень строгие правила насчет нераспространения ее содержания. Не знаю, что за это бывает, если тебя поймают за руку и разоблачат, наверно, построят в каре лакеев и дворецких, выволокут провинившегося на середину, срежут пуговицы, а потом по всей форме исключат из рядов. И очень правильно, что принимаются такие меры предосторожности, а то вдруг бы те одиннадцать страниц, которые про меня, стали достоянием широкой общественности? Страшно подумать. Уже одно то, что они вообще где-то существуют, внушает самые серьезные опасения. – Он не открыл мне, что его гнетет. Просто сидит человек, и видно, что подавленный и мрачный.

Престарелая родственница расхохоталась зычным смехом, от которого в те годы, когда она ездила на лисью охоту, многие всадники, я думаю, вздрагивали и вываливались из седла. Она так громогласно реагирует, если ее рассмешить, можно подумать, на улицах Лондона опять кто-то что-то взорвал, как об этом пишут в газетах.

– Ничего удивительного. Перси живет у него уже несколько недель. А тут еще ты явился. Мало, что ли, чтобы затмить солнечный свет человеку? А кстати, как Перси?

– Дядя Перси в порядке, снова стал самим собой. Радоваться, по-моему, особенно нечему, но он явно доволен.

– Черные человечки его больше не преследуют?

– Если еще показываются, то только бритые. По его словам, он уже давно не видел ни одной черной бороды.

– Ну и отлично. Перси придет в норму, если выбросит из головы мысль, что можно питаться алкоголем. Ну а Глоссопа мы скоро приведем в хорошее настроение, когда он приедет на Рождество в Бринкли.

– А он должен приехать?

– Конечно. Будем радоваться и веселиться. Устроим настоящее традиционное Рождество на старинный лад. По всем правилам.

– С омелой и остролистом?

– Увешаем все стены. И организуем детский праздник с Санта-Клаусом.

– Викарий в главной роли?

– Нет, викарий лежит в гриппу.

– Тогда его помощник?

– Помощник подвернул ногу.

– Кто же тогда будет Санта-Клаусом?

– Отыщем кого-нибудь. А кто еще был у Глоссопа?

– Только некто Эглстоун.

– Блэр Эглстоун? Писатель?

– Да, Дживс сказал мне, что он пишет книги.

– И статьи. Он подготавливает для меня серию «Современная девушка».

Тетя Далия уже несколько лет с помощью финансовых вливаний со стороны Тома Траверса, своего благоверного, издавала еженедельный женский журнал «Будуар элегантной дамы», и я даже дал туда статейку под заголовком «Что носит хорошо одетый мужчина». Теперь-то этот еженедельник уже кому-то перепродан, но тогда он еще кое-как влачил существование, каждую неделю принося убыток, что служило постоянным источником душевных мук для дяди Тома, вынужденного оплачивать счета. У него денег куры не клюют, но он смертельно не любит раскошеливаться.

– Мне от души жаль этого юношу, – сказала тетя Далия.

– Блэра Эглстоуна? За что?

– Он влюбился в Гонорию Глоссоп.

– Что?! – вскричал я. Она меня поразила. Я ведь считал, что такого просто не может быть.

– И из робости не может признаться. Обычное дело с этими бесстрашными, откровенными романистами. На бумаге им сам черт не брат, но при виде живой девушки, не соскочившей с кончика их пера, у них от страха холодеют ноги, как нос у таксы. Когда читаешь его книги, то думаешь, что этот Блэр Эглстоун – гроза женского пола, его надо на цепи держать для защиты невинной женственности. Но так ли это? Отнюдь. Он просто трусливый заяц. Не знаю, случалось ли ему когда-нибудь в действительности очутиться в благоухающем будуаре наедине с томной девой, обладательницей чувственных губ и страстных темных очей, но если и случалось, держу пари, он садился на самый отдаленный стул и спрашивал ее, какие интересные книги она прочитала за последнее время. Что это ты уставился на меня, как безмозглая рыба?

– Пришло в голову кое-что.

– Что?

– Да так, – уклончиво ответил я ей. Пока я слушал ее характеристику Блэра Эглстоуна, у меня мелькнула одна из тех блестящих идей, которые нередко, точно молнии, вспыхивают в моей голове; но их нельзя выбалтывать до того, как обдумаешь хорошенько и рассмотришь во всех ракурсах. – Откуда вы все это знаете? – спросил я.

– Он сам мне признался в порыве откровенности, когда мы обсуждали с ним план серии статей на тему «Современная девушка». У меня вообще отзывчивый характер, люди делятся со мной. Вспомни, ты ведь тоже мне всегда рассказывал про свои бесконечные романы.

– Это совсем другое дело.

– Чем другое?

– Пошевелите мозговой извилиной, старая родственница. Мне вы – тетя. Перед любимой теткой всякий племянник рад обнажить душу.

– А-а, ну да. Пожалуй, что и так. Ты ведь меня любишь всем сердцем, верно?

– А как же. И всегда любил.

– Эти твои слова меня очень радуют…

– Вы их заслуживаете с лихвой.

– …потому что у меня есть к тебе одна просьба.

– Считайте, что она уже выполнена.

– Я хочу, чтобы ты был Санта-Клаусом у меня на детском празднике.

Следовало ли мне предвидеть, к чему она ведет? Может быть. Но я ничего не предчувствовал и, сидя в кресле, весь с головы до ног задрожал как осина, если вы когда-нибудь видели осину – я-то сам, насколько помню, не видел, но знаю, что они как раз тем и знамениты, что дрожат как сумасшедшие. Я громко взвыл, а тетя выразила пожелание, чтобы я пел где-нибудь в другом месте, если уж мне пришла охота петь, а то у нее барабанные перепонки очень чувствительные.

– Не говорите таких вещей даже в шутку, – попросил я ее.

– Я вовсе не шучу.

Я уставился на нее, не веря собственным глазам.

– Вы всерьез ждете от меня, что я налеплю белую бороду, подложу подушку на живот и стану расхаживать и приговаривать: «Хо-хо-хо-хо!» среди трудновоспитуемых детей ваших деревенских соседей?

– Они вовсе не трудновоспитуемые.

– Прошу прощения, но я видел их в деле. Если помните, я присутствовал на последнем школьном торжестве.

– По школьным мероприятиям нельзя судить. Разве можно ожидать от них рождественского настроения в разгар лета? Увидишь, на рождественском вечере они будут кроткие, как новорожденные ягнята.

Я коротко, отрывисто засмеялся.

– Я-то не увижу, – уточнил я.

– То есть ты хочешь сказать, что отказываешься?

– Вот именно.

Она выразительно фыркнула и высказалась в том смысле, что я – подлый червь.

– Но червь в своем уме и твердой памяти, – заверил я ее. – Червь, который соображает, когда надо сидеть и не высовываться.

– Так ты в самом деле не согласен?

– Даже за весь урожай риса в Китае.

– Даже чтобы доставить удовольствие любимой тете?

– Даже чтобы доставить удовольствие целой армии теть.

– Тогда вот что я тебе скажу, юный Берти, чудовище ты неблагодарное…

* * *

Когда двадцать минут спустя я закрывал за ней входную дверь, у меня было такое чувство, какое испытывает человек, расстающийся в джунглях со свирепой тигрицей или с одним из таинственных убийц с топориками, которые рыщут повсюду, чтобы зарубить шестерых. В обычном состоянии моя единокровная старушенция – вполне симпатичное существо, таких нечасто встретишь за обеденным столом. Но если ей перечить, она имеет обыкновение приходить в бешенство, а в тот вечер, как мы с вами видели, я поневоле вынужден был пойти против ее желаний, и это ей не понравилось. Так что на лбу у меня еще не просохли капли пота, когда я возвратился в столовую, где Дживс хлопотал, ликвидируя следы разрушения.

– Дживс, – сказал я, промокая лоб батистовым платком, – вы удалились со сцены под конец ужина, но, может быть, все же слышали, о чем тут шла речь?

– О да, сэр.

– У вас, как у Добсона, острый слух?

– В высшей степени острый, сэр. А у миссис Траверс мощный голос. Мне показалось, что она разгневана.

– Она кипятилась, как чайник на огне. И все почему? Потому что я решительно отказался изображать Санта-Клауса на рождественской оргии, которую она устраивает для отпрысков местной черни.

– Я это понял по ее отдельным метким высказываниям.

– Я полагаю, что эти бранные слова она почерпнула на охоте во времена своей охотничьей молодости.

– Без сомнения, сэр.

– Члены обществ «Куорн» и «Пайчли» не выбирают выражений.

– Как правило, нет, сэр, насколько мне известно.

– Но все равно ее усилия не… Как это говорится, Дживс?

– Не увенчались успехом, сэр?

– Или не завершились триумфом?

– Можно и так, сэр.

– Я остался неумолим. Не поддался никаким уговорам. Я вообще иду навстречу, когда меня просят, Дживс. Попроси меня кто-нибудь сыграть Гамлета, и я приложу все старания. Однако вырядиться в белую бороду и накладное брюхо – это уж слишком. На это я пойти не могу. Она, как вы слышали, рычала и скрежетала зубами, но имела возможность убедиться, что все доводы бесполезны. Как гласит старая мудрая пословица, можно подвести коня к воде, но нельзя заставить его сыграть Санта-Клауса.

– Очень верно, сэр.

– Вы считаете, я был прав, что проявил твердость?

– Совершенно правы, сэр.

– Благодарю вас, Дживс.

Должен сказать, я считал, что это благородно с его стороны – вот так поддержать молодого господина. Я вам не говорил, но всего двое суток назад я был вынужден воспрепятствовать его желаниям с такой же неумолимостью, какую теперь выказал родной тетке. Он хотел, чтобы после Рождества мы поехали во Флориду, и для этого внушал мне, как рады мне будут мои многочисленные американские друзья, которые как раз проводят зимний сезон на побережье, но я видел его уловки насквозь. За этими сладкими речами крылось одно: он любит ездить на рыбалку во Флориду и лелеет мечту как-нибудь однажды поймать на крючок рыбу тарпонга.

Я сочувствовал такой честолюбивой мечте и пошел бы ему навстречу – если бы мог. Но мне необходимо было находиться в Лондоне к началу первенства по игре в летучие стрелы у нас в клубе «Трутни», которое должно было состояться где-то в феврале, а я имел шансы выйти в нем победителем. Так что пришлось мне ему сказать, что Флорида исключается, а он только ответил: «Очень хорошо, сэр», – и вопрос был исчерпан. Я рассказываю это к тому, что он не затаил на меня ни злобы, ни обиды и вообще ничего такого, а ведь мог бы затаить, не являйся он человеком высокого полета, каковым он является.

– И однако же, Дживс, – вернулся я к теме огорченной тетки, – хотя мои решимость и твердость помогли мне выйти победителем из поединка воль, у меня все-таки сжимается сердце.

– Почему, сэр?

– От сострадания. Оно всегда точит душу, когда раздавишь кого-нибудь железной пятой. Начинаешь задумываться, нельзя ли что-нибудь сделать, чтобы подлечить раны и вернуть луч солнца в жизнь пострадавшего? Мне неприятно думать о том, как тетя Далия сегодня ночью, закусив угол подушки, будет едва сдерживать рыдания из-за того, что я не нашел возможности осуществить ее мечты и надежды. Думаю, надо протянуть ей что-нибудь вроде оливковой ветви или руки примирения.

– Это было бы весьма благородно с вашей стороны, сэр.

– В таком случае я не пожалею нескольких фунтов на цветы, поднесу ей. Вас не затруднит завтра утром выйти и купить, скажем, две дюжины роз на длинных стеблях?

– Нисколько, сэр. Само собой разумеется.

– Она их получит, и лицо ее посветлеет, как вы считаете?

– Несомненно, сэр. Я позабочусь об этой покупке сразу же после завтрака.

– Благодарю вас, Дживс.

Он ушел, а я остался сидеть с довольно хитрой улыбкой на губах, так как в разговоре я был с ним не до конца искренен, и меня смешила мысль, что он думает, будто я только того и добиваюсь, чтобы успокоить собственную совесть.

Только не думайте, все, что я говорил про желание сделать приятное престарелой родственнице, зашпаклевать трещину в наших отношениях и тому подобное, было истинной правдой. Но содержалось тут и еще кое-что. Было необходимо, чтобы она перестала на меня сердиться, так как я нуждался в ее сотрудничестве для осуществления одного замысла, или плана, зревшего в голове Вустера с той самой минуты после ужина, когда она спросила, почему я смотрю на нее, точно безмозглая рыба. Я задумал некую интригу, как привести дела сэра Р. Глоссопа к счастливому концу, и теперь, поразмыслив на досуге, находил, что все должно получиться без сучка и задоринки.

Я был еще в ванне, когда Дживс приволок цветы, и, обсушив свою фигуру, натянув облачение, позавтракав и выкурив сигарету для бодрости, я вышел с ними из дому.

Горячего приема я от своей единокровной старушенции не ждал, и слава Богу, потому что горячего приема она мне не оказала. Она встретила меня надменно и окинула таким взглядом, каким в свои охотничьи годы, наверно, оглядывала какого-нибудь всадника из кавалькады, вырвавшегося вперед собак.

– А, это ты, – промолвила она.

Тут, естественно, не могло быть двух мнений, и я подтвердил ее слова, вежливо пожелав ей доброго утра и жизнерадостно улыбнувшись, – может быть, не так уж и жизнерадостно, потому что вид у нее был устрашающий. Она была как раскаленная сковородка.

– Надеюсь, ты понимаешь, – сказала она, – что после твоего вчерашнего подлого поведения я с тобой не разговариваю.

– Вот как? – промямлил я.

– Именно так. Я поливаю тебя немым презрением. Что это ты держишь в руке?

– Длинные розы. Для вас.

Она хмыкнула:

– Подумаешь, длинные розы! Длинных роз мало, чтобы я изменила свое мнение о тебе как о жалком трусе и размазне и позоре благородного семейства. Твои предки сражались в Крестовых походах, их имя часто упоминалось в военных донесениях, а ты жмешься, как посоленная устрица, при мысли о том, чтобы выступить в роли Санта-Клауса перед милыми детками, которые и мухи не обидят. Этого довольно, чтобы родная тетя отвернула лицо к стене и махнула на все рукой. Но может быть, – добавила она, на минуту смягчившись, – ты явился сюда сообщить, что передумал?

– Боюсь, что нет, пожилая родственница.

– Тогда убирайся и по пути домой постарайся, если сумеешь, попасть под колеса автобуса. И хорошо бы мне присутствовать при этом и услышать, как ты лопнешь.

Было ясно, что нечего медлить, пора переходить к делу.

– Тетя Далия, – произнес я, – в ваших руках счастье и радость целой человеческой жизни.

– Если твоей, то и слышать ничего не желаю.

– Нет, не моей. Родди Глоссопа. Примите участие в плане, или заговоре, который у меня в голове, и Родди запрыгает от счастья по своей клинике, точно барашек весенним днем.

Тетя Далия вздохнула и посмотрела на меня с подозрением.

– Который час? – спросила она.

Я взглянул на часы:

– Без четверти одиннадцать. А что?

– Просто я подумала, что напиваться в такой час слишком рано, даже для тебя.

– Да я и не думал напиваться.

– Не знаю. Разговариваешь ты как пьяный. У тебя есть при себе кусок мела?

Я ответил возмущенно:

– Нет, конечно. По-вашему, я всегда должен носить мел в кармане? Зачем он вам?

– Я хотела провести черту на полу и посмотреть, сможешь ли ты по ней пройти. Потому что я все больше убеждаюсь, что ты с утра залился по самые глаза. Скажи: «Шел Сол по шоссе».

Я сказал.

– Скажи: «На складе Скотта стоят сосуды со сладким соусом».

Я и это испытание выдержал.

– Ну, не знаю, – пожимает она плечами, – похоже, ты не более пьян, чем обычно. Но что ты тут такое плел насчет счастья и радости старины Глоссопа?

– На этот вопрос я могу вам дать исчерпывающий ответ. Начну с того, что вчера я услышал от Дживса одну историю, которая потрясла меня до глубины души. Нет, – поспешил я ее успокоить, – не про юношу из Калькутты. Она касается сердечных дел Родди. Вообще-то это длинная история, но я изложу ее в самом кратком, сжатом виде. И перед тем как начну рассказывать, хочу предупредить, что в правдивости ее вы можете не сомневаться, любое сообщение Дживса – это верняк, будто получено прямо от кота, проживающего в конюшне. И более того, в данном случае еще имеется подтверждение от мистера Добсона, глоссопского лакея. Вам знакома Мертл, леди Чаффнел?

– Да, я ее знаю.

– Они с Родди помолвлены.

– Слыхала.

– Они нежно любят друг друга.

– Ну и что?

– Сейчас объясню. Она решительно и бесповоротно отказывается пройти с ним об руку по центральному проходу в церкви, до тех пор пока его дочь Гонория не выйдет замуж.

Я ожидал, что при этом известии тетя Далия разинет рот от изумления. Так и произошло. Впервые ее вид показывал, что она не считает мои слова бредом тяжелобольного. Она всегда хорошо относилась к Р. Глоссопу и теперь была сражена известием, что он прочно и по самые уши сидит в луже. Не то чтобы она побелела с лица, нет, конечно, после того как она столько лет при любой погоде скакала по полям и лугам за собачьей сворой, это просто невозможно, но она шумно фыркнула, и вообще очевидно было, что она очень расстроилась.

– Бог ты мой! Это правда?

– Дживсу известно все досконально.

– Он что, знает вообще все?

– Да, наверно. На самом-то деле мамашу Чаффнел можно понять. Если бы, например, вы были новобрачной, согласились бы вы, чтобы в вашем гнездышке вместе с вами постоянно обитала Гонория?

– Нет, не согласилась бы.

– Вот то-то и оно. Так что, само собой, друзья и доброжелатели Родди должны предпринять шаги для того, чтобы выдать ее замуж. И тут мы подходим к главному. У меня есть план.

– Держу пари, что никуда не годный.

– Наоборот, блестящий. Меня осенило вчера вечером, когда вы рассказывали, что Блэр Эглстоун влюблен в Гонорию. На это обстоятельство я и возлагаю надежды.

– Иначе говоря, ты намерен выдать ее за Эглстоуна и таким образом от нее избавиться?

– Совершенно верно.

– Ничего не выйдет. Я же объяснила тебе, что он слишком робок, чтобы сделать предложение. У него не хватит духу даже рот открыть.

– Его надо на это подтолкнуть.

– И кто же его подтолкнет?

– Я. С вашей помощью.

Она в очередной раз задержала на мне пристальный взгляд, по-видимому, спрашивая себя, не насосался ли ее любимый племянник с утра пораньше соком виноградной лозы. Опасаясь новых скороговорок и проверок, я поспешил с разъяснениями.

– Мысль у меня такая. Я принимаюсь бешено ухаживать за Гонорией. Кормлю ее обедами и ужинами. Вожу в театры и ночные клубы. Преследую повсюду, как фамильное привидение, и липну к ней, точно пористый пластырь…

На этом месте мне послышалось, будто тетка пробормотала: «Бедная девушка!» – но я пренебрег помехой и продолжал:

– А вы между тем… Вы ведь будете иногда видеться с Эглстоуном?

– Я вижусь с ним ежедневно. Он приносит мне последние известия о своих взглядах на современных девушек.

– Значит, дело в шляпе. Он ведь уже открыл вам, вы говорили, душу и сообщил, что испытывает к Гонории более чем теплые и далеко не просто дружественные чувства, поэтому вам будет легче легкого навести разговор на эту тему. Вы по-матерински предостерегаете его, что он будет последним глупцом, если продолжит свою линию непризнания и допустит, чтобы тайна, как червь в бутоне, румянец на щеках его точила – это одно из Дживсовых выражений, по-моему, звучит неплохо, – и подчеркиваете, что ему следует набраться храбрости и немедленно заграбастать девушку, пока не перекрыт доступ, вам известно, что ваш племянник Бертрам обстреливает ее из тяжелых орудий и они могут в любой момент ударить по рукам. Пустите в ход побольше красноречия, и, по-моему, он не сможет не поддаться влиянию. Мы и оглянуться не успеем, как он бросится к ногам своей избранницы, чтобы излить накипевшие чувства.