Текст книги "Тень императора"

Автор книги: Павел Молитвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава вторая. Торжище

Зародившееся у Эвриха подозрение, что Газахлар хочет попасть в Озерную крепость к определенному сроку, крепло день ото дня, и он почти не удивился, увидев сотни шатров, разбитых на берегу Голубого озера, подле селения, окруженного невысокими стенами из дерева и необожженного кирпича. Хитроумный оксар, разумеется, знал о Великом Торжище, на которое ежегодно съезжаются перед началом сезона дождей едва ли не все племена, кочующие в окрестностях Голубого озера. На седмицу между ними устанавливается перемирие, необходимое для совершения торговых сделок, заключения брачных союзов и улаживания тех вопросов, которые они почему-либо не смогли решить с помощью оружия. А претензий друг к другу у сакхов, ранталуков и равранталуков, айогов, мемфи и всех прочих было хоть отбавляй, чем Газахлар, судя по всему, рассчитывал воспользоваться для воплощения в жизнь своих далеко идущих планов.

Стяжательские замыслы владельца «Мраморного логова» не слишком интересовали Эвриха, зато возможность ознакомиться с жизнью и обычаями едва ли не дюжины кочевых племен привела его в восторг. Это была редкостная удача, и, пробродив весь первый вечер между шатрами айогов, мемфи, ихорачей и кочевых ранталуков, он завел множество полезнейших знакомств и узнал массу интереснейших вещей, которые следовало включить в «Дополнения». Присаживаясь к чужим кострам, аррант услышал много любопытного, но ещё больше сведений надеялся почерпнуть, обойдя Торжище при свете дня, наблюдая за тем, чем обмениваются, что продают и покупают скотоводы и люди из окрестных селений, занимающиеся рыболовством, земледелием и охотой.

Надеждам его, однако, сбыться было не суждено. Не будь Эврих ослеплен открывающимися перед ним перспективами, он бы наверняка сообразил, что Газахлар не преминет включить его в свои планы, попытавшись извлечь из присутствия в своем отряде заморского лекаря наибольшую выгоду. Но, опьяненный предвкушением завтрашней прогулки по Торжищу, ничего подобного аррант в мыслях не держал и потому легкомысленно отмахнулся от Тартунга, с мрачным видом изрекшего, что «ежели бы все выходило так, как мы задумываем, несчастных, коими свет полнится, было бы днем с огнем не сыскать».

Вспомнить зловещее Тартунгово предупреждение ему пришлось поутру, когда Аджам привел в шатер незнакомого старца с отнявшейся левой рукой и передал просьбу Газахлара оказать страждущему посильную помощь.

За старцем появился в сопровождении пяти обезъязычивших от собственного величия воинов маявшийся животом мальчишка, чей-то там сын. Затем ещё один очень важный бельмастый старик и три женщины, каждая со своим недугом. Двум из них Эврих посулил скорое выздоровление, если они будут точно следовать его наставлениям, а выслушав третью, пробормотал аррантскую пословицу, гласящую, что «слово – единственное лекарство, способное принести облегчение страдающей душе». Сильно сомневаясь в собственной способности отыскать нужные слова для совершенно незнакомого ему человека, он все же и тут попытался сделать все от него зависящее, мысленно проклиная Газахлара за то, что тот использует его для достижения собственных далеко не бескорыстных целей.

Распрощавшись с несчастной женщиной и снабдив её «могущественным оберегом» – лоскутом кожи, в который был зашит отполированный кусочек красного коралла, аррант уже собрался сбежать на Торжище, но тут в шатер, который они с Тартун-гом делили с шестью погонщиками ослов, заглянул Хамдан.

– Газахлар просит тебя отправиться с этим мальцом и осмотреть его отца, – промолвил бывший Эврихов телохранитель и, откинув полу шатра, указал на чумазого мальчишку, взиравшего на чужеземного белокожего лекаря с ужасом и надеждой. – Говорят, он совсем плох и уже не увидит звездного неба, – добавил Газахларов посланец прежде, чем аррант успел разразиться возмущенной речью, и был таков.

Проклиная все на свете, Эврих двинулся за перепуганным мальчуганом с твердым намерением нынче же высказать Газахлару все, что о нем думает, но стоило ему взглянуть на раненого, как мысли о коварном оксаре начисто улетучились из его головы. Черно-красная, воспалившаяся рана на распухшей голени мечущегося в жару мужчины выглядела наисквернейшим образом, а пахла и того хуже.

– Придется тебе, Тартунг, за пилой сбегать, – проворчал аррант, даже не пытаясь представить, что сделают с ним толпящиеся в шатре мужчины и женщины, узнав о намерении его лишить славного воина ноги.

Но ничего страшного, вопреки ожиданиям, не случилось. Были желто-зеленый гной, черная кровь, страшная вонь, хруст и скрежет, производимый металлом, вгрызавшимся в кости одурманенного маковым настоем скотовода из племени айогов. Был заливающий глаза пот, кривая, предательски выскальзывающая из пальцев игла, привычный, исцеляющий жар, поднимающийся от низа живота к горящим ладоням, и чувство облегчения, что все это наконец завершилось и теперь лишь от воли Всеблагого Отца Созидателя зависит, будет ли этот парень жить или же отправится в Прохладную Тень на свидание с прародителями.

Он смутно помнил, как пробирался сквозь невесть откуда взявшуюся у шатра толпу чернокожих, выкликавших что-то совершенно невразумительное, и начал как следует соображать, только обнаружив, что Тартунг тащит его к шатрам Газахларова отряда.

– Э, нет, братец! – воскликнул он, вырываясь из цепких мальчишеских рук. – Туда мы с тобой не пойдем! Сегодня я никому больше не помощник, и без того перед глазами туман плавает.

– Да ты не бойся! Ляжешь себе спать, а ежели кто припрется, так я просто из шатра выкину, и вся недолга! – уговаривал его Тартунг, однако Эврих-то знал, как непросто избавиться от людей, видящих в тебе последнюю надежду на спасение тех, кого они любят, тех, кому, по их мнению, ты обязан помочь, коль скоро это в твоих силах. Непросто прежде всего потому, что они, люди эти, и в самом деле правы. Но и он тоже по-своему прав, ибо сил осталось всего ничего, и ежели поможет нынче ещё кому-нибудь, то завтра точно будет лежать пластом. Удержать обезноженного парня на краю жизни стоило ему больших трудов, да и как знать, удалось ли еще…

– Нет, братец, пойдем-ка мы лучше в Озерную крепость. Есть там, я слышал, трактир, где можно перекусить и посидеть в тишине и покое.

В трактире – единственном в селении и потому безымянном – было людно, но им таки удалось отыскать пару незанятых циновок за длинным низким столом и получить по миске сладковатой, похожей на тунца рыбы с бобами и каким-то белым крошевом. Было это саго или же личинки термитов, Эврих не спрашивал, а определить на вкус не мог из-за чудовищно острого соуса, от которого на глаза наворачивались слезы. Впрочем, осушив две-три чаши пенящегося, чуть хмельного напитка, он почувствовал себя настолько лучше, что начал прислушиваться к беседе сидящих напротив него мужчин. Оба – обитатели Озерной крепости – воины, превратившиеся, сами того не заметив, в исправных землепашцев, лениво поругивали кочевников – истинных дикарей, не способных договориться о чем-либо даже между собой, не то что с цивилизованными, богобоязненными имперцами, ведущими, как и положено разумным людям, оседлый образ жизни.

– Клянусь Тахмаангом, я бы на месте равранталуков давно перестал считать этих выродков своей родней! – промолвил полуголый детина, указывая пальцем в сторону группы мечущих кости за соседним столом кочевников. – Давеча один из них укорял наших озерников за то, что те работают на огороде, словно бабы. У самого брюхо к хребтине липнет, а заступ в руки взять ему, вишь ты, не по чести!

– Брось ты, Мамал, к ним цепляться, – отвечал второй – широкоплечий, в пестрой, похожей на короткий плащ накидке, с мечом в потертых кожаных ножнах на идущей через плечо перевязи. – Пройдет время, и эти остепенятся. Вон уже рыбу за милую душу трескают, а ведь на моей памяти ещё многие готовы были помереть от голода, только бы не брать в рот нечистую пищу. Девчонки-то ихние за озерников с радостью идут. А наши за них – ни-ни!

Озерниками, как понял Эврих, жители крепости называли тех ранталуков, которые, лишившись из-за мора скота, пришли на берег Голубого озера в Страшные времена, осели здесь и стали промышлять ловлей рыбы и охотой, а потом занялись земледелием. Их более удачливые родичи, считавшие, что настоящие ранталуки не должны посягать на жизнь вольных животных и уж тем паче валандаться в воде, охотясь за нечистыми тварями, или же копошиться в земле, подобно презренным червям, объявили озерников отступниками – лжеранталу-ками или рав-ранталуками. Вожди некоторых племен, настроенные особенно нетерпимо к бывшим родичам, ратовали даже за то, чтобы истребить предателей, презревших законы предков, и учиняли налеты на озерников до тех пор, пока те, заручившись поддержкой обитателей крепости, не устроили засаду, в которой ревнители традиций были истреблены едва ли не поголовно.

Конец братоубийственной вражде положила очередная засуха, во время которой одно из племен кочевых ранталуков пригнало свои стада к Голубому озеру, дабы обменять часть коз и буйволов на столь ненавистную им дичь и рыбу. Традиции традициями, однако у кого-то из скотоводов не хватило твердости смотреть на то, как из-за них чахнут и умирают младенцы. Услышав об этом, Эврих подумал было, что неправильно понял собеседника. Зачем менять скот на рыбу или дичину, ежели его можно резать и есть? И тут выяснилась весьма любопытная особенность ранталуков, услышав о которой кочевники Вечной Степи умерли бы, верно, со смеху. Дело в том, что здешние степняки питались молоком и кровью, выпускаемой по мере надобности из своих стад, но мясо их ели лишь по самым торжественным дням. «Чудно!» – покрутил головой, услышав это объяснение, аррант, но, вспомнив нелюбовь имперцев к близнецам и, напротив, весьма нежное отношение к змеям, признал, что каждый сходит с ума по-своему и таков уж, видно, промысел Богов, коим тот или иной народ поклоняется.

Одним словом, теперь перед началом сезона дождей, когда жить кочевникам, не желавшим резать свой отощавший скот, становилось особенно голодно, они гнали его в район Голубого озера, травы вокруг которого все ещё оставались зелеными. Здесь они производили взаимовыгодный обмен с озерниками, кукусатами и другими оседлыми племенами, все чаще называвшими себя обитателями Великой Империи. Примеру ранталуков последовали сакхи, айоги, ихорачи и мемфи, вынужденные в конце концов признать, что изготовленные в Мванааке ножи и наконечники копий острее и прочнее тех, которые делали они сами. Привозные посуда, ткани и украшения тоже превосходили качеством все то, что выходило из рук работящих женщин, которые, кстати сказать, все охотнее выдавали, как видно было из услышанного Эврихом только что разговора, своих дочерей замуж за озерииков. Те, будучи отступниками, не считали для себя зазорным работать не покладая рук, в то время как истинные воины-ранталуки не унижались даже до пастьбы скота – занятия пристойного для детей и подростков, но никак не для славных воителей.

– Тошно смотреть на мужиков, готовых, сутками прыгая на одной ножке, «вытрясать из себя дух детства», – презрительно оттопыривая губу, промолвил Мамал. – Единственное, что они умеют, – красть друг у друга скот, почитая это великим подвигом. Да вот в кости ещё играть наловчились. Воровской, право же, воровской народ! Никчемушный, бездельный, верно тебе говорю.

– Зато не пьют, в отличие от некоторых, – подзадорил Мамала сидящий по левую от него руку озерник. – Хоть в этом-то ты им отказать не можешь?

Вопрос был явно с подковыркой, поскольку сам озерник прихлебывал из чаши сорговое пиво с тем же удовольствием, что и Эврих, а Мамал употреблял нечто более крепкое, изготовленное из того же сорго и называемое «шим-шим».

– Э, друг мой, ежели бы ты считал это достоинством, так и сам бы воздерживался от пива, – отмахнулся от подначки Мамал и, заметив, что аррант внимательно прислушивается к разговору, спросил: – Ну а ты, чужеземец? Что скажешь ты о мужчинах, которые не смеют заводить семью до сорока лет, а живут все вместе в своем мужском доме? Они могут развратничать с любой женщиной, готовой пошире раскинуть ноги, но рожденные от них дети будут считаться незаконными, а допустившего сие «непотребство» ждет вечный позор. Про таких ранталуки говорят, будто те «не научились быть мужчинами» и должны пожизненно оставаться воинами без права стать «младшими старейшинами», завести настоящую жену и законных детей.

– Вероятно, когда-то в этих установлениях имелся смысл. Хотя мне они кажутся несколько противоестественными, – осторожно ответил Эврих.

– Во! Мои слова! Только я говорю – чудовищными! Ну скажи, есть ли у нас в империи хоть один закон или обычай, столь же глупый и отвратительный? – вопросил Мамал, безусловно уверенный в том, что светлокожий не рискнет ответить утвердительно.

Эврих замешкался, прикидывая, как бы перевести разговор в иное, более спокойное русло, поскольку разошедшийся детина явно настроен был почесать об кого-то свои внушительные кулаки.

– Обычаев и законов таких в империи сколько угодно, – неожиданно встрял в разговор Тартунг. – Взять хотя бы рабство. В моем родном племени никогда не было рабов.

– Вай-ваг! Это ещё что за недоросток? – Мамал уставился на парня так, словно впервые увидел. – Тебя-то кто о чем спрашивал? И что это за племя, где нет рабов? Тоже небось какие-нибудь грязные скотоводы?

– И этот, видать, «дикарь»! – коротко хохотнул озерник, обидевшийся на Мамала за столь откровенное поношение обычаев ранталуков – хоть и дальних, но все же родичей.

– Ясное дело – дикарь, – не пожелал заметить насмешки Мамал и вновь обратился к Эвриху: – Ты-то сам какого роду-племени будешь?

– Аррант, – кратко ответил Эврих, чувствуя, что пора покидать трактир, и легонько толкая Тартунга локтем в бок, дабы тот не лез на рожон.

– А-а-а… – уважительно протянул Мамал и обернулся к Тартунгу. – Но в Аррантиаде, как я слыхал, тоже есть рабы?

– Может, есть, а может, нет. Во всяком случае, единственный знакомый мне аррант освободил меня от рабства сразу же после того, как выкупил и вылечил! – задиристо бросил парень, не обращая внимания на подаваемые ему Эврихом знаки.

– Н-да… Я бы тоже такого раба освободил и гнал с глаз долой, – задумчиво промолвил товарищ Мамала.

– Это чтобы Нтхай да со своим добром расстался? В такое с трудом верится. А ты что, и впрямь купил его, дабы освободить? – осведомился у Эвриха озерник. – Добренький такой или чоги девать некуда? – Он выразительно скосил глаза на Душегубов перстень с громадным изумрудом, красовавшийся на безымянном пальце арранта.

– Как тебе сказать… – замялся Эврих. – Я, видишь ли, думал тихого, скромного слугу куплю, а вместо этого… – Он выразительно развел руками и под понимающие смешки начал подниматься с циновки.

– Неужто сразу не распознал, что за товар берешь? – ухмыльнулся Нтхай.

– Юноша этот тогда помалкивал, вот я видом его скромным и купился, – ответствовал Эврих и, кивком распрощавшись с сотрапезниками, направился к выходу из трактира.

Тартунг, раздумав обижаться, громко фыркнув, последовал за аррантом.

– Постой-ка, любезнейший, – вскочивший из-за стола озерник устремился следом за Эврихом. – Добр ты, богат или грехи свои богоугодными делами замаливаешь, не ведаю, однако ж выслушай меня.

– Слушаю, – нехотя ответил аррант, испытывая острое сожаление по поводу того, что не ушел из-за стола раньше. – Но должен тебя предупредить, что в настоящее время все мое богатство заключено в привлекшем твое внимание перстне, и если ты желаешь предложить мне какую-то сделку, то я заранее вынужден от неё отказаться.

– Нет, ты погоди, ты прежде выслушай меня. Сделкой тут и не пахнет. Речь идет о спасении человеческой жизни. А ежели точнее – жизни раба. То есть рабыни, – выпалил озерник, придерживая арранта за край плаща, словно боясь, что тот вот-вот исчезнет. – Взгляни-ка – вон там сидит ранталук – Зепеком его кличут. Так вот он привел сюда девку в ошейнике с самоцветами. Ей-то цена – связка чогов, но ошейник и впрямь хорош. Зепек же, не сумев её продать, торжественно поклялся, что, ежели к концу дня несчастную эту у него не купят, он отрежет ей голову, дабы снять ошейник.

– Что за чушь! – возмутился Эврих. – Кто мешает ему снять с неё ошейник самому или к кузнецу свести? И при чем тут я?

– Ошейник так плотно на шее сидит, что ни один кузнец расклепать его не берется. А ежели ты девку не купишь, Зепек ей точно голову отрежет. Он, видишь ли, игрок страстный, а ставить на кон ему нынче нечего.

– Вай-ваг! Только рабыни нам для полноты счастья и не хватает! – проворчал Тартунг и потянул Эвриха к выходу из трактира.

– Ты же говорил, что тебе не нравится рабство! – с упреком обернулся к нему озерник. – Так, может, взглянешь на девку? Ей у ранталуков и без того туго пришлось, они ведь рабов не имеют и обращались с ней хуже, чем с тварью бессловесной, – вновь обратился он к арранту. – Ну а не купишь, авось совет дашь, как бедолагу от ошейника избавить?

– И не подумаю! – раздраженно отозвался Эврих, злясь на Мамала, озерника, Тартунга и себя самого за то, что опять оказался в дурацком положении. Стоило ли столько времени возиться с умирающим айогом, чтобы потом позволить какому-то дурню отрезать едва ли не на его глазах голову ни в чем не повинной и совершенно здоровой рабыне? – Ладно, веди, посмотрим, что там за ошейник.

– Опять тебя на приключения потянуло! Брось ты это дело, пора в шатер возвращаться! – попытался остановить его Тартунг, но аррант лишь упрямо тряхнул курчавой головой и двинулся за озерником вглубь трактира, туда, где с азартными выкриками метали на низкий столик кости ранталуки, обитатели Озерной крепости и несколько Газахларовых воинов.

– Эй, Зепек, где твоя девка? – окликнул спутник Эвриха высокого, разукрашенного красной охрой мужчину в бирюзовом плаще – неизменной принадлежности всех воинов-ранталуков.

– А, Джинлык! Никак покупателя нашел? – Зепек приветственно поднял руку, мельком взглянул на Эвриха и указал куда-то за свою спину. – Можешь посмотреть на товар. Афарга, поди к свету!

Из темного угла трактира появилась тощая темнокожая девчонка в замурзанном травяном переднике, и за столиком, прервав игру, обернулись в её сторону. Смотреть, впрочем, было решительно не на что – замухрыга с надутыми губами разобиженного на весь мир ребенка выглядела точь-в-точь, как большинство здешних кочевниц, только ещё более жалко и затравленно. В отличие от мужчин, носивших затейливые прически со всевозможными украшениями, женщины стриглись наголо, оставляя ершик волос лишь по центру головы. Из-за отсутствия воды они совершали свой утренний туалет, натирая тело верблюжьим жиром. Пыль, оседая на этот жир, образовывала грязевую корку, и пахли ранталуки, айоги и прочие степняки весьма характерно, что, ясное дело, не прибавляло им привлекательности в глазах как имперцев, так и озерников, не говоря уже об Эврихе, который, подобно большинству своих соотечественников, питал неистребимое пристрастие к частым омовениям, за что его нередко дразнили чистюлей.

– Поди ближе! – скомандовал Зепек, и рабыня, не поднимая глаз, мелкими шажками приблизилась к игрокам. – А ты, белокожий, взгляни на её ошейник и назови свою цену.

Подхватив со стола масляный светильник, Зепек поднялся во весь свой немалый рост и ткнул рабыню пальцем в подбородок, дабы та вздернула голову.

– Ну, полюбуйся! Да подойди ты ближе, взгляни повнимательней на эти камушки! Правда, недурны?

Обойдя стол, по которому вновь застучали костяные кубики, Эврих приблизился к рабыне. Один глаз у неё заплыл, длинная шея была в свежих царапинах, но вблизи девушка уже не казалась такой тощей и юной. Было ей лет восемнадцать, а то и двадцать. Рост средний, плечи широкие, подбородок круглый, с ямочкой, лицо вытянутое, что же до ошейника…

Эврих тихо ахнул. Начищенное бронзовое кольцо в два пальца шириной и в палец толщиной оказалось сплошным и украшено было россыпью полудрагоценных, плохо обработанных камней, среди которых он узнал нефрит, бирюзу и сердолик.

– Ну что, берешь? – нетерпеливо, с жадным блеском в глазах спросил Зепек.

– Эврих, одумайся! Что ты с ней будешь делать?! – простонал за спиной арранта Тартунг. – Камешки дрянь, да и не снять их с живого человека!

– Пожалуй, я… Куплю ее… – после некоторых колебаний произнес Эврих, так и не привыкший к тому, что в Нижнем мире людей можно покупать и продавать, точно одежду, коней, глиняные горшки, дерево или камень. – Однако денег у меня нет, и я могу предложить за эту девушку лишь вот это кольцо.

– Ух ты! – восхитился кто-то из игроков.

– Что ты делаешь, Эврих! – возмущенно воскликнул Тартунг.

– Смотри, аррант, не продешеви, – пробормотал Обрел – один из восседавших за игорным столом воинов Газахлара.

– Нет! Я не желаю менять ошейник с девкой на кольцо! Ежели хочешь её получить, заплати мне настоящими деньгами! – решительно заявил Зепек. – Я не знаю, сколько стоят эти камни. И сколько стоит твое кольцо. Но если я не смогу поставить его и участвовать в игре, зачем оно мне?

– Да ты что, Зепек?! Этот изумруд стоит дюжины девок с такими ошейниками! – попытался образумить его Джинлык. – Соглашайся, пока аррант не раздумал!

– Пусть заплатит серебряными дакками! – упрямо возразил ранталук. – Девку я хотя бы могу отдать на ночь за пару медяков, а что мне делать с кольцом?

– Ты же говорил, что голову ей отрежешь!

– И отрежу! Ранталуки слов на ветер не бросают! Ошейник без девки у меня бы уже сегодня купили!

– Послушай умных людей, обменяй свою Афаргу на перстень. Завтра в крепость приедут купцы из Мванааке, и ты получишь у них за него не меньше сотни дакков! – подал голос один из соплеменников Зепека, но упрямец лишь отрицательно мотнул головой.

– Не было случая, чтобы купцы не обманули меня! Я не желаю с ними торговаться. Пшла вон! – рявкнул он на рабыню и отвесил ей затрещину, от которой та кубарем покатилась в темноту.

– Кажется, я смогу помочь вам уладить это дело, – вкрадчиво произнес Серекан, поднимаясь из-за дальнего торца стола. – Я готов сыграть с вами, поставив против ошейника с девкой и перстня с изумрудом настоящие деньги.

Лицо ранталука просветлело.

– Вай-ваг! Наконец-то начнется крупная игра! – воскликнул кто-то из озерников, радостно потирая руки.

– Победитель получает все? – осведомился Зепек, вздымая бровь, и, вперив в Серекана испытующий взор, потребовал: – Покажи деньги!

Молодой воин высыпал из кожаного кошеля пяток маленьких блестящих цвангов и дюжины полторы массивных шестиугольных дакков.

Позабывшие о костях игроки затаили дыхание. Предстояла действительно крупная игра, такая, о которой долго ещё будут вспоминать в Озерной крепости. Столь долго, что, возможно, это событие станет заметной вехой в жизни поселка, подумал Эврих, представив, как впоследствии, вспоминая минувшие дни, Мамал, например, будет говорить Нтхаю: «Это случилось через год после Большой игры» – и оба будут мечтательно закатывать глаза, сладко жмуриться и с чудовищными преувеличениями толковать молодежи о незабвенных днях своей молодости, когда и солнце светило ярче, и девушки были не чета нынешним, и на кон ставили не позеленевшие чоги, а серебро, золото и драгоценные каменья неземной красоты.

– Мало! – презрительно процедил ранталук, глаза которого сияли, а лоб покрылся мелкими бисеринками пота.

– Имей совесть, Зепек! Ошейник твоей Афарги не стоит и половины этих денег! – попытался урезонить его более здравомыслящий соплеменник.

– А я говорю: мало!

Нехорошо улыбаясь, Серекан вытащил из лежащей у его ног сумы пару вытесанных из каменной соли кирпичей со сглаженными гранями и вызывающе поинтересовался:

– Этого, надеюсь, даже тебе будет достаточно? На Эвриха он не смотрел, но все понимали: в игру Серекан намерен вступить не из-за ошейника с паршивыми камешками, а ради изумруда Амаши. Как и прочие сопровождавшие Газахлара воины, он знал, каким образом попал к арранту перстень с чудесным камнем, и знание того, что прежде он украшал руку Душегуба, увеличивало его ценность в их глазах по меньшей мере вдвое.

– Я буду играть, – чуть заметно склонил голову Зепек.

– Ну, слава Великому Духу, снизошел! – хмыкнул над ухом арранта Тартунг, смирясь, по-видимому, с неизбежным.

Соляные кирпичи произвели на ранталука должное впечатление. Такие деньги в глазах здешних кочевников имели неизмеримо большую ценность, чем связки чогов, серебряные дакки и даже золотые цванги. Они являлись не только символом богатства, но были к тому же жизненно необходимы, и, возможно, если бы Серекан начал торг с них, ему не понадобилось бы полностью опустошать свой весьма, как выяснилось, вместительный кошель. За один такой брусок он мог бы купить на торжище двух, а то и трех буйволов…

– В сквор будете играть или в боть-боть?

– Нет! Будем метать кто больше, – заявил Зепек, к немалому удивлению и разочарованию любителей изощренных и вдумчивых игр.

– Каждый кидает три кости сразу или по одной, по очереди? – деловито обратился Серекан к арранту и ранталуку.

– По одной! – решил Зепек и гаркнул на весь трактир: – Хозяин, принеси ещё огня! Я не вижу даже собственных пальцев!

Пока шел торг, народу в помещении заметно прибыло, причем, прежде чем приступить к трапезе и возлияниям, каждый, конечно, пожелал узнать, зачем присутствующие сгрудились в дальнем конце зала. А услыхав о ставках в предстоящей игре, сочли своим долгом хотя бы одним глазком посмотреть на то, о чем завтра будет болтать все Торжище. Потому-то из-за плотной толпы, обступившей стол игроков, сделалось и впрямь темнее, так что требование ранталука принести огня было встречено одобрительным гулом.

Два притащенных хозяином трактира светильника установили посреди стола. Серекан перебрался поближе к ранталуку, для арранта освободили циновку напротив них, и Зепек, перекатывая на ладони три отобранных для игры кубика, спросил, кто намерен испытать свое счастье первым.

Серекан сделал отрицательный жест, и Эврих, протянув руку, взял один из кубиков. Он не любил играть, по крайней мере в те игры, где победу определяло не умение игрока, а слепой случай или же капризы судьбы. Ему очень не хотелось расставаться с Душегубовым перстнем, поскольку это была единственная по-настоящему ценная в его хозяйстве вещь, с помощью которой он рассчитывал купить себе место на корабле, покидавшем Мавуно. И все же, с душевным скрежетом, аррант приготовился отдать его ради спасения жизни чернокожей Афарги. Но делать перстень ставкой в игре… Такого поворота событий он никак не ожидал, а ведь мог бы, глядя на Зепека, догадаться, что бузотер этот стремится не столько выручить за свою рабыню как можно больше денег, сколько заставить говорить о себе. Есть такая порода людей, не способная не мутить вокруг себя воду и жить, не привлекая к себе внимания. Они готовы на любые лишения и неудобства, только бы окружающие оборачивались им вслед, шушукались за спиной, указывали пальцами, словно на заморскую диковинку.

Вероятно, при желании он сумел бы продать ошейник вместе с Афаргой ещё до приезда в Озерную крепость купцов из Города Тысячи Храмов. Но разве это заставило бы болтать о нем соплеменников и всех тех, кто собрался ныне на Торжище? О нет, ему нужны были шум, скандал, удивление, восхищение, порицание, если уж на то пошло – нужно было быть замеченным, и не столь при этом важно, выигрыш или проигрыш его будут обсуждать пересказывающие перипетии Большой игры люди…

– Бросай! Кидай кубик, аррант! Довольно тянуть! Прежде надо было раздумывать!..

Возбужденный гул голосов вывел Эвриха из оцепенения, и он, не глядя, метнул кость на стол. Он знал, что на верхней грани её будут шесть маленьких, зачерненных сажей точек – «мешок», и дружный вздох зрителей подтвердил, что так оно и оказалось.

Разумеется, это было несправедливо по отношению к Зепеку и Серекану, но жизнь вообще штука несправедливая. Лишь детям позволено обиженно пищать: «Это нечестно!» Зрелые мужи не питают иллюзий и не ждут от Богов возмещения за горе и страдания. Не ждут для себя, однако должны, насколько это в их силах, облегчать участь униженных, гонимых и оскорбленных, ежели не хотят видеть мир утонувшим в нечистотах. Вспомнив кизячные лепешки, которые бедняки пришлепывали к стенам своих хижин, дабы использовать их, когда они просохнут на солнце и упадут наземь, вместо дров, аррант ухмыльнулся. О, если бы нашлись искусники, способные использовать испражнения души точно так же, как испражнения тела, воистину им не было бы цены!

– «Башня»! Ранталук бросил «башню»! – дружно завопили зрители, и вновь кубик застучал об стол, кинутый на этот раз рукой Серекана.

– «Ладонь»! Они идут почти без отрыва! Четверка и пятерка. Очень даже неплохо для тех, кто не учился, подобно ему самому, у Тилорна управлять предметами, останавливать кровь и сбивать противника с ног мысленным окриком. Последнее, впрочем, у Эвриха никогда не получалось, но погасить свечу или же заставить кубик лечь нужной гранью на сколоченный из широких досок стол было не в пример легче, чем унять охвативший обезноженного айога жар, означавший, что жить несчастному оставалось совсем недолго.

– Кидай! Кидай кубик! Давай, белокожий, покажи, как это делается у вас в Аррантиаде! – подзадоривали его наиболее нетерпеливые зрители, гулко хлопая ладонями по бедрам, цокая языками и щелкая пальцами.

Они видели во всем происходящем всего лишь игру, забыв о том, что началось-то все из-за чернокожей девчонки, которой не менее чернокожий сумасброд решил отрезать голову. То ли и в самом деле желая продать украшенный самоцветами ошейник, намертво сидящий на её шее, то ли стремясь выпендриться и заставить съехавшихся на Торжище заговорить о нем. Хотя, если бы это могло потрясти их, он, верно, давно бы уже обезглавил Афаргу. Но возможность выигрыша или проигрыша перстня с изумрудом, соляных брусков, цвангов и дакков волновала их неизмеримо больше, нежели жизнь какой-то безродной рабыни. И это было плохо. Очень плохо.

– «Мешок!» Он опять выкинул «мешок»! Проклятому арранту явно благоволит Белгони!..

«Орите. Беснуйтесь. Дерите почем зря глотки. – Эврих сжал зубы, чувствуя, как в висках начинает стучать кровь, а вопли зрителей сливаются в неясный гул, похожий на мерный рокот прибоя. – Почему же вы не орали и не бесновались, когда этот самовлюбленный гад хотел зарезать вашу же землячку и, быть может, соплеменницу? Почему все видят, как богатеют богатые, а бедные нищают и мрут с голоду, – видят и молчат? Почему жители Мванааке, зная о захватнических планах Кешо, не кричат криком? Ведь это их сыновья, мужья, братья и отцы будут гибнуть от ран, хрипеть и корчиться от боли в чужом краю! Почему люди в массе своей так похожи на безмозглый скот и отличаются от него только тем, что помимо жратвы желают ещё и зрелищ?..»