Текст книги "Лев в тени Льва. История любви и ненависти"

Автор книги: Павел Басинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Совестно!

В процитированном выше письме Толстого к Лескову о народном голоде цепляет внимание фраза, которая опрокидывает предыдущие логические построения о том, что кормимые не имеют морального права кормить кормящих, «…дело не в том, чтобы накормить хлебом голодных, а в том, чтобы любить и голодных, и сытых. И любить важнее, чем кормить, потому что можно кормить и не любить, то есть делать зло людям, но нельзя любить и не накормить».

Но если нельзя любить и не накормить, значит, надо накормить! Иначе, в чем смысл этой любви?

И Толстой в действительности поступает именно так. Против того, что он утверждает в статье «О голоде».

Но происходит это вовсе не потому, что Толстой пересматривает свои убеждения на этот вопрос, как иногда говорится в литературе, посвященной этому моменту его жизни. Что значит пересмотрел свои взгляды? Толстой был далеко не мальчиком в этом вопросе. Еще в 1873 году он видел в своем самарском имении то, чем его сын будет потрясен двадцать лет спустя. И тогда же впервые принял самое живое участие в борьбе с голодом, не только не гнушаясь прибегать к помощи богатых людей, но и написав воззвание к ним через газету «Московские ведомости».

«Прожив часть нынешнего лета в деревенской глуши Самарской губернии и будучи свидетелем страшного бедствия, постигшего народ, вследствие трех неурожайных годов, в особенности нынешнего, я считаю своим долгом описать, насколько сумею правдиво, бедственное положение сельского населения здешнего края и вызвать всех русских к подаянию помощи пострадавшему народу».

Для того чтобы написать это письмо, Толстой объехал в радиусе семидесяти верст от хутора, где он жил со своей семьей, все деревни вокруг. Составив общее впечатление о грозившей катастрофе, он обошел и описал в цифрах состояние двадцати трех дворов ближайшего села Гавриловка. Это описание, заверенное старостой села, было послано в газету, но позже Толстой понял, что допустил ошибку. Он описывал каждый десятый двор, считая такую статистику достаточной, а в результате многие пожертвования приходили только на адрес упомянутых дворов.

Кроме воззвания в газете Толстой обратился к тетушке Александре Андреевне Толстой, фрейлине императорского двора, имевшей большое влияние на императрицу. И в этом письме он взывал к совести богатых и влиятельных людей. «Если вы захотите и можете заинтересовать сильных и добрых мира сего, которые, к счастию, одни и те же, то дело пойдет».

Чем руководствовался Толстой? Только внутренним переживанием от увиденного и осознанием того, что может случиться в скором времени. «Я не люблю писать жалостливо, но я 45 лет живу на свете и ничего подобного не видал и не думал, чтобы могло быть. Когда же живо представишь себе, что будет зимою, то волос дыбом становится. Сейчас – уже письмо написано было – мы узнали, что заболел холериной молодой мужик – жнец. Есть нечего, кроме дурного черного хлеба, и если бы это не было около нас, то очень может быть, что этот человек бы умер от недостатка хорошей пищи для ослабевшего желудка. Особенно поразительно и жалко для того, кто умеет понимать эту терпеливость и скромность страдания русского человека – спокойствие, покорность. Нет хорошей пищи, так и нечего жаловаться. Умрет – воля Божия. Точно не овцы, но добрые, сильные волы выпахивают свою борозду… Упадут – их оттащат, другие потянут…»

И в этом же письме: «…людей простых, хороших, здоровых физически и нравственно, когда они страдают от лишений, жалко всем существом – совестно и больно быть человеком, глядя на их страдания».

Результаты стараний Толстого превзошли все ожидания. Всего было получено от частных лиц до одного миллиона восьмисот шестидесяти семи тысяч рублей деньгами и до двадцати одной тысячи пудов хлеба. Под влиянием тетушки супруга царя Мария Александровна также участвовала в этой помощи, что увеличило до астрономических размеров количество пожертвований…

В этой истории была одна тонкость. На самом деле инициатором письма в газету был не Толстой, а Софья Андреевна. Именно она, находясь с мужем на самарском хуторе, первая решила написать письмо к газету с просьбой о помощи голодающим. «Статью эту я показала Льву Николаевичу, – пишет она в воспоминаниях. – “Кто же тебе поверит без всяких данных”, – сказал он. И тут же решил объехать с братом Степой ближайшие деревни и сделать опись семей и едоков по избам…»

Это подтверждается и письмом Толстого к Страхову: «Письмо же о голоде было вызвано, с одной стороны, женою, которая порадовала меня живым и искренним сочувствием к народу, с другой, тем, что там глупый губернатор только принял губернию и нашел, что голод в народе есть неприличное явление для губернатора, принявшего губернию, и не только не хлопотал о пособии, но с азартом требовал в нынешнем году сбора всех недоимок».

Любопытно, что это письмо Страхову было написано как бы в оправдание поступка, который совершил Толстой – письма в «Московские ведомости». Но еще более любопытно, что в письме самого Страхова, на которое отвечал Толстой, не было ни слова об этом письме в газету. Толстой не только не гордился своим поступком, но оправдывался за него. Любовью к жене, глупостью губернатора… Чем угодно, но не тем, что он, граф, решил спасти свой народ от голода. А ведь ни о каком духовном перевороте тогда речи еще не шло.

Та же ситуация повторилась осенью 1891 года. С той только разницей, что чувство греха и стыда перед народом переживалось Толстым уже в исключительной степени. И решиться, назовем вещи своими именами, на благотворительную акцию по отношению к русским крестьянам было для него мучительно. Более мучительно, чем переписать свою собственность на имя жены и детей. И опять, как в 1873 году, вышло, что инициатором этого решения вроде бы оказался не сам Толстой, а его друг – Иван Иванович Раевский.

Толстой и Раевский

История работы Толстого на голоде в имении Раевского Бегичевка Рязанской губернии Данковского уезда вызывает много вопросов. Во-первых, почему он отправился помогать голодающим в другую губернию? Во-вторых, почему «штабом» для борьбы с голодом был выбран не дом в Ясной Поляне, а усадьба Раевского? И, наконец, кому первому пришла в голову идея устраивать бесплатные столовые, или «сиротские призрения», как их называли в народе?

Когда летом 1891 года в обществе заговорили о надвигающемся на Россию бедствии («За последние два месяца нет книги, журнала, номера газеты, в которой бы не было статей о голоде…» – пишет Толстой в начале статьи «О голоде»), Лев Николаевич оказался в сложном положении. Он сочувствовал крестьянам и понимал, что единственным средством помощи голодающим может быть государственная поддержка через земства вместе с частной благотворительностью. Но по своим убеждениям участвовать в этом он не мог.

Как раз в это время он работает над книгой «Царство Божие внутри вас», где выступает противником государства. Именно в этом году делает всё возможное, чтобы остаться без денег: отказывается от собственности и конфликтует с женой по вопросу об авторских правах. И складывается парадоксальная ситуация. Чтобы помогать голодным, нужны деньги, и чем больше, тем лучше. А все его душевные усилия этого года ушли на то, чтобы от этих проклятых денег избавиться!

Казалось бы, что придумывать! Запроси у издателей солидный аванс под будущее произведение. Но на это он пойти не может. И остаться в стороне от голода не может. Получается замкнутый круг.

Буквально на следующий день после отправки письма с отказом от авторских прав в «Русские ведомости» в гостях у Толстого был сосед-помещик Евгений Владимирович Львов, и они говорили о голоде. После этого Толстой не спал до четырех часов ночи, «всё думал о голоде». «Кажется, нужно предпринять столовые», – пишет он в дневнике и говорит об этом с женой, но разговора у них не получается.

19 сентября, в день выхода номера газеты с отказом от авторских прав, Толстой с дочерью Татьяной отправляется в имение своего брата Сергея Николаевича Толстого Пирогово и едет по ближайшим деревням, чтобы ознакомиться с положением крестьян. Но идея столовых не вызывает энтузиазма у старшего брата. Толстой пишет в дневнике: «Из столовых до сих пор ничего не выходит. Боюсь, что я ошибся». И здесь же мучительно размышляет, как решить проклятый вопрос о деньгах? «Можно так сказать: употребление денег – грех, когда нет несомненно нужды в употреблении их. Что же определит несомненность нужды? Во-первых, то, что в употреблении нет произвола, нет выбора, то, что деньги могут быть употреблены только на одно дело; во-вторых (забыл)… И мне нехорошо и телом и духом…»

Его раздражают публичные разговоры о голоде! «Все говорят о голоде, все заботятся о голодающих, хотят помогать им, спасать их. И как это противно! Люди, не думающие о других, о народе, вдруг почему-то возгораются желанием служить ему Тут или тщеславие – высказаться, или страх, но добра нет».

Добра нет. Но он понимает, что не желая сам иметь дело с деньгами и перекладывая это на жену и старшего брата, он ведет себя аморально. Нет других способов накормить голодных как только посредством ненавидимых им денег. Дочь Толстого Татьяна Львовна в дневнике назовет это состояние выбором между «first best» и «second best» (самое лучшее и не самое лучшее). Выбор «first best» диктуется завышенными моральными требованиями к людям, которые в целом живут неправильно. «Неужели люди, теперь живущие на шее у других, не поймут сами, что этого не должно, не слезут добровольно, а дождутся того, что их скинут и раздавят?» – пишет он в дневнике. Да, но пока они слезут, от голода будут умирать люди. А спасти их могут только те, кто сидят у них на шее. И Толстой выбирает «second best».

Но при этом ему «грустно, гадко на нашу жизнь, стыдно, виновато, мучительно. Отче, помоги мне делать волю Твою».

Может показаться, что Толстой заблудился в двух соснах. Но на самом деле он оказался перед серьезным и опасным для его мировоззрения противоречием. Подвергается испытанию всё, к чему он пришел за последние десять лет. В его новом миропонимании деньги и собственность это абсолютное зло, а с помощью зла нельзя творить добро. Но живое чувство сострадания к людям говорит обратное: как раз с помощью денег или обладая собственностью, можно совершить прямое христианское дело: накормить голодных. И он, Толстой, может сделать это дело, а может отказаться от него. Но соглашаясь на это дело, он способствует торжеству зла и несправедливости на земле. И потому это не выбор «second best», а прямой выбор греха, сотрудничество со злом.

Какое-то время он колеблется. Дела в окрестностях Ясной Поляны обстоят не так плохо. У крестьян, по крайней мере, есть картофель. Но уже дальше, в Ефремовском уезде, он видит иную картину: «из 70-ти дворов есть 10, которые кормятся еще своим. Остальные сейчас, через двор, уехали на лошадях побираться. Те, которые остались, едят хлеб с лебедой и с отрубями, который им продают из склада земства по 60 копеек с пуда…»

Толстой знает, что это такое. «Хлеб с лебедой нельзя есть один. Если наесться натощак одного хлеба, то вырвет. От кваса же, сделанного на муке с лебедой, люди шалеют».

И всё же неизвестно, как проявилось бы участие Толстого в борьбе с голодом, если бы на его пути не появился его старинный друг Иван Иванович Раевский, помещик села Бегичевка Рязанской губернии. В том нерешительном положении, в каком находился Толстой летом-осенью 1891 года, ему необходим был толчок извне. Этим толчком, этой «палочкой-выручалочкой» и оказался Раевский.

Раевский был одним из редчайших знакомых Толстого, с которым он был на «ты». Они познакомились в конце пятидесятых годов в Москве, когда Толстой вернулся с Севастопольской кампании. И сразу подружились. Раевский был старшим сыном Ивана Артемьевича и Екатерины Ивановны Раевских; отец его происходил из старинного дворянского рода. Жажа, как его звали в семье, родился 26 октября 1835 года и с детства удивлял всех своими умственными способностями. В возрасте семи лет он свободно говорил по-французски и по-немецки, отлично читал и писал по-русски и знал все четыре действия арифметики. После гимназии Иван поступил в Московский университет на физико-математический факультет, который успешно окончил кандидатом по чистой математике. Некоторое время он служил чиновником по ведомству народного просвещения, но затем его потянуло в деревню, где он погрузился не только в хозяйство, но и в общественную деятельность. Раевский стал одним из самых активных земских работников Данковского уезда Рязанской губернии.

Он принадлежал к просвещенным помещикам, которые стремились поставить хозяйство на научную основу. Он выписывал из-за границы машины и удобрения. Ему доставляли «гуано» из Чили, то есть, попросту говоря, чилийский навоз. Мужики смеялись над ним: «Барин наш молодой из-за моря теперь г…. покупает, видать, своего хватать не стало».

С Толстым они познакомились в зале гимнастического общества на Большой Дмитровке. Молодой Толстой был большой поклонник гимнастики. В некрологе памяти Раевского он вспоминал: «Мне было под 30, ему было с чем-то двадцать, когда мы встретились. Я никогда не был склонен к быстрым сближениям, но этот юноша тогда неотразимо привлек меня к себе, и я искал сближения с ним и сошелся с ним на «ты». В нем было очень много привлекательного: красота, пышущее здоровье, свежесть, молодечество, необыкновенная физическая сила, прекрасное, многостороннее образование… Но больше всего влекла к нему необыкновенная простота вкусов, отвращение от светскости, любовь к народу и главное – нравственная чистота, теперь редкая между молодыми людьми, а тогда составляющая еще большее исключение. Я думаю, что он никогда в жизни не был пьян, не участвовал в кутеже, не говоря уже о других увлечениях».

Еще они сблизились на почве охоты, вместе участвовали в медвежьей охоте. Но впоследствии разошлись и почти не виделись друг с другом, отчасти из-за расстояния между Бегичевкой и Ясной Поляной, отчасти из-за того, что Толстому с его новыми взглядами Раевский стал казаться обычным помещиком. Сам Раевский не только никогда не пытался следовать взглядам Толстого, но и не разделял их. Да и натуры их были разные. Толстой имел за плечами бурную и страстную молодость, а Раевский, по убеждению его друзей, не знал в жизни ни одной женщины, кроме своей жены.

Раевский раньше Толстого начал бороться с голодом. Он искренне переживал несправедливость социального неравенства. Оправдание своему положению он искал в культурном влиянии на крестьян и в земской службе. С возникновением угрозы голода он пришел еще к одной мысли. Смысл существования помещичьего хозяйства заключается в том, чтобы быть «страховым капиталом народа». Это была вполне морально здравая идея: крепкое помещичье хозяйство как гарантия благоденствия народа и спасения его в неурожайные годы. Но она явно противоречила взглядам, к которым пришел Толстой. Тот факт, что Толстой не просто согласился сотрудничать с Раевским, но и на первых порах оказался в роли его помощника, гораздо больше говорит о Толстом-человеке, чем его статья о голоде. А то, что Раевский с готовностью уступил Толстому первенство в этом деле в своем собственном имении, многое говорит нам о характере Раевского.

Идея народных столовых была не нова. Но Раевский раньше Толстого решился на это. Когда летом 1891 года Толстой в Ясной Поляне еще только размышлял о голоде, о том, нравственно или безнравственно кормимым кормить кормящих, Раевский, по воспоминаниям учителя его детей Алексея Митрофановича Новикова, «уже раскинул ряд учреждений для кормления голодающих, хотя и в незначительном размере и на небольшом пространстве».

«В августе, – пишет Новиков, – я приехал в Ясную Поляну. Здесь было гораздо тише; о голоде говорили редко, больше о нищих, о погорельцах. Лев Николаевич спросил о голодающих и стал говорить, что голодающих всегда много, что единственное средство помочь коню везти воз – это слезть с него. В этих словах для меня тогда слышалась скука и безжизненность. Я знал, что И. И. Раевский метался в верховьях Дона, в округе своих имений, из одного земского собрания в другое, а Л. Н. Толстой сидит у себя в Ясной Поляне и пишет, или собирается писать о голоде, что голод всегда есть и что безнравственно собираться кормить голодных и думать, что это хорошее и нужное дело, в то время как каждым шагом своим делаешь еще больше голодных. И как всё это было красиво, убедительно и замечательно верно, когда всё это нам излагал Лев Николаевич!»

Начало статьи Толстого «О голоде», задуманной летом 1891 года, расходится с финалом, написанном уже в октябре, после того, как Толстой посетил Епифанский уезд, встретился с Раевским и принял решение поселиться в имении Бегичевке, чтобы организовывать там столовые. Если в начале статьи он скептически относится к идее помощи голодающим, то в конце прямо выступает с призывом к молодым людям работать в народных столовых на «волонтерских», как сказали бы сегодня, началах. Фамилия Раевского в статье не упоминается, но понятно, о ком Толстой пишет: «Вот письмо, полученное мною от моего приятеля, земского деятеля и постоянного деревенского жителя, о деятельности этих сиротских призрений…» Далее приводится письмо Раевского о столовых.

Раевский назван в следующей статье Толстого 1891 года «О средствах помощи населению, пострадавшему от неурожая»: «В поездке моей в Епифанский уезд в конце сентября я встретил моего старого друга, И. И. Раевского, которому я передал мое намерение устроить столовые в голодающих местностях. Он пригласил меня поселиться у него и, не отрицая всякой другой формы помощи, не только одобрил мой план устройства столовых, но взялся помогать мне в этом деле и, с свойственной ему любовью к народу, решительностью и простотою приемов, тотчас же, еще до нашего переезда к нему, начал это дело, открыв около себя шесть таких столовых».

Но из этого можно сделать вывод, что инициатором открытия столовых в своем имении был не Раевский, а Толстой. А это расходится с воспоминаниями Новикова, утверждавшего, что еще летом 1891 года Раевский посетил Толстого в Ясной Поляне, «рассказал о картинах голодного края и уговорил Льва Николаевича проехаться и посмотреть. Л. Н. любил такие поездки. И он поехал в голодный край, чтобы с наибольшим знанием дела написать статью о голоде. Поехал на 1–2 дня и остался там 2 года».

О посещении Раевским Ясной Поляны пишет и биограф Толстого Павел Иванович Бирюков. Об этой судьбоносной встрече вспоминает и Софья Андреевна: «Приезжавший к нам Иван Иванович Раевский был первый, который утвердил Льва Николаевича в его намерении ехать кормить голодающих в их краях посредством столовых. Он рассказывал, что исстари еще во время голодовок устраивали такие столовые, которые народ называл “сиротскими призреньями”».

Определенность в этот вопрос вносят воспоминания Веры Величкиной, которая в декабре 1891 года юной девушкой отправилась в Бегичевку помогать Толстому. «Начало открытия столовых в этом краю, – пишет она в книге “В голодный год с Львом Толстым”, – принадлежало, собственно, не Льву Николаевичу, а его хорошему другу, Ивану Ивановичу Раевскому, который на свои средства открыл шесть столовых, под названием “сиротские призрения”. Желая ознакомиться с положением дела, Лев Николаевич еще осенью объехал эти края, бывшие тогда центром неурожая, и тогда же решил поселиться здесь».

Когда Раевский был у Толстого? Это случилось в начале июля 1891 года, когда у Толстых гостила тетушка Александра Андреевна, между вторым и седьмым числами. В своих воспоминаниях она пишет: «Один из самых приятных вечеров был прерван приездом тульского предводителя дворянства[27]27
  Раевский никогда не был предводителем дворянства Тульской губернии. В 1891 году им являлся А. А. Арсеньев.


[Закрыть] Раевского; это была пора наступающего в 1891 году голода; глубоко погруженный в мысли об этой напасти, Раевский не мог говорить ни о чем другом, и это раздражало Льва, не знаю почему; он противоречил каждому слову Раевского и бормотал про себя, что всё это ужасный вздор и что если бы и настал голод, нужно только покориться воле Божьей…»

И, наконец, точку в этом до сих пор не проясненном вопросе ставит письмо самого Толстого жене из Бегичевки от 2 ноября 1891 года, где он говорит: «Устройство столовых, которым мы обязаны Ивану Ивановичу, есть удивительная вещь».

Так или иначе, два старых приятеля, почти не видавшиеся последние тридцать лет, нашли один другого и вместе начали общее дело…

Для Раевского оно закончилось трагически. «В ноябре, в слякоть и непогоду, он возвращался с епифанского земского собрания в Бегичевку, – пишет Новиков. – Деревенская нищета бродила в это время по дорогам, перебираясь из деревни в деревню за милостыней. И вот по дороге Раевский одного за другим неимущих сажает к себе. На гору ему приходится сойти с экипажа и взбираться пешком. Он промачивает ноги и с мокрыми ногами едет почти полдороги… На другое утро И. И. почувствовал, что ему нездоровится. Но надо ехать в Данков, на земское собрание – еще верст 40 в непогоду на тележке. Поторопившись вернуться из Данкова, он приехал уже больной с сильной инфлюэнцией…»

Последнее письмо Раевский написал жене в Тулу: «Мой милый ангел! Простишь ли ты меня? Первый раз в жизни я скрыл от тебя, не написав тебе, что я болен».

Он умер через несколько дней.

Толстой – остался в Бегичевке.