Текст книги "Назовите его Моше"
Автор книги: Павел (Песах) Амнуэль
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]
Песах Амнуэль
Назовите его Моше
Читатели моей «Истории Израиля» часто спрашивают, что означают некоторые намеки на некоторые события, изредка появляющиеся в той или иной главе. Намеки есть, а о событиях не сказано ни слова. Читатели полагают, что для исторического труда подобный подход неприемлем, и я с ними полностью согласен. В одной из глав я писал о так называемом «Египетском альянсе» и о том, что на Синае до сих пор бродят двухголовые козлы. Читатели, естественно, возмущаются: во-первых, никто никогда ни от кого ни о каком таком «альянсе» не слышал, а во-вторых, многие бывали на Синае и в глаза не видели никаких двухголовых козлов. Если бы, говорят читатели, такие козлы существовали, то предприимчивые гиды непременно показывали бы это чудо природы туристам и брали бы за это дополнительную плату.
Принимаю обвинения. Тем не менее, все намеки, рассыпанные по страницам моей «Истории Израиля» – правда. Был «Египетский альянс», существуют двухголовые козлы и даже безголовые собаки, если хотите знать. Но обо всем этом и о многом другом я не мог до самого последнего времени поведать читателям по очень простой причине: в Израиле до сих пор существует цензура. Есть сведения, разглашать которые запрещено под страхом пятнадцатилетнего тюремного заключения. Можно, конечно, намекнуть в надежде, что читатели намек поймут, а цензоры – нет. Сами понимаете, насколько это маловероятно. Вот мне и приходилось ловчить, приводя читателя в недоумение.
На прошлой неделе все изменилось.
Мне позвонил Моше Рувинский, директор Института альтернативной истории, и сказал:
– Совещание по литере «А» ровно в полдень. Не опаздывай.
Я и не думал опаздывать, потому что литеру «А» собирали до этого всего раз, и вот тогда-то с каждого присутствовавшего взяли подписку о неразглашении информации.
Как и пять лет назад, в кабинете Рувинского нас собралось семеро. Кроме нас с Моше присутствовали: 1. руководитель сектора теоретической физики Тель-Авивского университета Игаль Фрайман (пять лет назад он был подающим надежды молодым доктором), 2. руководитель лаборатории альтернативных исследований Техниона Шай Бельский (пять лет назад это был юный вундеркинд без третьей степени), 3. министр по делам религий Рафаэль Кушнер (пять лет назад на его месте сидел другой человек, что не меняло существа дела), 4. писатель-романист Эльягу Моцкин (за пять лет постаревший ровно на пять лет и четыре новых романа), 5. космонавт-испытатель Рон Шехтель (который и пять лет назад был испытателем, хотя и не имел к космосу никакого отношения).
Ровно в полдень мы заняли места на диванах в кабинете директора Рувинского (он воображал, что отсутствие стола для заседаний создает непринужденную обстановку), и Моше сказал:
– Без преамбулы. Вчера вечером комиссия кнессета единогласно утвердила наш отчет по операции «Моше Рабейну». Операция завершена, гриф секретности снят. Ваши соображения?
– Слава Богу, – сказал Игаль Фрайман. – Я никогда не понимал, почему подобную операцию нужно было держать в секрете.
– Кошмар, – сказал Шай Бельский. – Теперь мне не дадут работать – все начнут приставать с расспросами.
– Этого нельзя было делать, – согласился Рафаэль Кушнер, – ибо вся операция была кощунством и надругательством над Его заповедями.
– Замечательно! – воскликнул Эльягу Моцкин. – Наконец-то я смогу опубликовать свой роман «Мессия, которого мы ждали».
Рон Шехтель промолчал, как молчал он и пять лет назад, – этот человек предпочитал действия, и за пять лет совершил их более чем достаточно.
– А ты, Песах, что скажешь? – обратился Рувинский ко мне.
– У меня двойственное чувство, – сказал я с сомнением. – С одной стороны, я смогу теперь опубликовать главы из «Истории Израиля», которые раньше были недоступны для читателей. С другой стороны, я вовсе не уверен, что читателям знание правды об операции «Моше Рабейну» прибавит душевного спокойствия.
– Это твои проблемы, – заявил директор. – Если ты хочешь, чтобы тебя обскакал какой-нибудь репортер из «Маарива» или Эльягу со своим романом, можешь держать свои записи в секретных файлах.
Я не хотел, чтобы меня кто-то обскакал, и потому предлагаю истинную правду об операции «Моше Рабейну» на суд читателей «Полигона F», издания, которому я давно и навсегда передал все права на первую публикацию глав из моей многотомной «Истории Израиля в ХХI веке».
Пять лет назад (а точнее – 12 ноября 2026 года), в дождливый, но теплый полдень директор Рувинский сказал мне по видео:
– Песах, один мальчик из Техниона имеет идею по нашей части и хочет доложить небольшому кругу. По-моему, идея любопытная. Желаешь присоединиться?
Час спустя мы собрались всемером в кабинете Рувинского – в том же составе, что сейчас, только вместо Рафаэля Кушнера (от Ликуда) присутствовал Эли Бен-Натан (от Аводы, которой тогда принадлежало большинство в кнессете). Шай Бельский («мальчик из Техниона») рассказал о своей работе, представленной на вторую степень и отклоненной советом профессоров по причине несоответствия современным положениям науки.
– Видите ли, господа, – говорил Шай своим тихим голосом, – я вовсе не собираюсь опровергать теорию альтернативных миров, тем более в стенах этого института, где каждый может увидеть любой альтернативный мир или убедиться, по крайней мере, что такие миры существуют. Но, господа, природа гораздо сложнее, чем мы порой о ней думаем. Или проще – в зависимости от ваших взглядов на мир. Вот Песах Амнуэль любит приводить пример того, как обычно создаются альтернативные миры: у вас спрашивают, что вы предпочитаете – чай или кофе, вы выбираете кофе, и тут же возникает альтернативная вселенная, в которой вы выбрали чай. Я не исказил твой пример, Песах? Но, господа, все гораздо сложнее. Где-то на какой-нибудь планете в системе какой-нибудь альфы Волопаса сидит сейчас покрытый чешуей абориген и тоже выбирает – съесть ему лупоглазого рукокрыла или лучше соснуть часок. Он решает позавтракать, и тут же возникает альтернативный мир, в котором он отправляется спать. Верно?
Возражений не последовало – к чему спорить с очевидным?
– А вы принимаете во внимание, – продолжал вундеркинд, – что в миллионах (или миллиардах?) планетных систем наступает момент выбора, главный для каждой цивилизации? На планете в системе альфы Волопаса или где-то в ином месте Вселенной разумное существо спрашивает себя – есть ли Бог. И отвечает: да. Или – нет. И, соответственно, возникают миры, в которых Бог есть. И миры, в которых Бога нет, потому что никто в него не верит.
– Творец существует независимо от того, верит ли в него каракатица с твоей альфы, – сухо сказал Эли Бен-Натан, министр по делам религий.
– Не хочу с тобой спорить, – примирительно сказало юное дарование, – ибо проблема в другом. В истории каждой цивилизации наступает момент, когда ей должны быть даны заповеди. Если сделан выбор в пользу единого Бога, то, согласитесь, этот Бог должен взять на себя ответственность за моральный облик аборигенов. Вы понимаете, куда я клоню?
– Мой молодой коллега, – вмешался доктор Игаль Фрайман, который был старше вундеркинда на пять лет, – хочет сказать, что в истории любой цивилизации во вселенной должен существовать народ, которому Творец дал или даст заповеди. Или вы думаете, что разумная жизнь существует только на Земле?
Никто так не думал, даже министр по делам религий.
– Значит, в истории каждой цивилизации должны существовать свои евреи, – заключил Фрайман. – Народ Книги. Избранный народ. Вы согласны?
Мы переглянулись. Эли Бен-Натан готов был возмутиться, но решил подождать развития событий.
– Это логично, – сказал я. – Я вполне понимаю этих каракатиц с Альтаира, которые стали разумными, поверили в единого Бога, а Бог, создавший вселенную и, в том числе, разумных каракатиц с Альтаира, должен был позаботиться о том, чтобы дать заповеди всем избранным народам, а не только нам, евреям, живущим на Земле. Жаль, что мы не узнаем, так ли это.
– Почему? – быстро спросил вундеркинд Шай Бельский. – Почему мы этого не узнаем?
– Потому что мы не можем летать к звездам, – терпеливо объяснил я. Эти юные дарования порой ужасно однобоки и не понимают очевидных вещей.
– А зачем нам летать к звездам? – удивился Бельский. – Я же только что сказал: когда аборигены Альтаира доходят в своем развитии до выбора – верить во множество богов или в единственного и неповторимого Создателя, сразу же и возникает альтернативная реальность, а стратификаторы, которые стоят в институте Моше Рувинского могут, как известно, отобрать из альтернативы любую точку и любое время, в котором…
– Эй! – вскричал я, не очень вежливо прервав оратора. – Не хочешь ли ты сказать…
Я повернулся к Моше Рувинскому, и тот кивнул головой.
– Да, – сказал он. – Мы изучаем альтернативные реальности, созданные нами самими, но по теории это совершенно необязательно. Неважно, кто создал альтернативу – Хаим из Петах-Тиквы или каракатица с Денеба.
– Но послушай! – продолжал я, приходя все в большее возбуждение. – Чтобы попасть в альтернативный мир, созданный каракатицей с Денеба, ты должен посадить эту каракатицу перед пультом стратификатора! Значит, тебе придется слетать на Денеб, захватив с собой свои приборы! А мы не можем летать к звездам! Круг замыкается, или я не прав?
– Или ты неправ, – сказал доктор Фрайман. – Для теории неважно, где находится личность, создающая альтернативный мир. У аппарата должен находиться оператор. Можно подумать, Песах, что ты никогда не погружался в альтернативы, созданные другими. Не далее как на прошлой неделе разве не ты извлек из какой-то альтернативной реальности какого-то Ицхака Моргана, который отправился туда, чтобы покончить с любимой тещей?
– Да, – сказал я в растерянности, – но этот Ицхак ушел в альтернативный мир именно здесь, в институте, с помощью серийного стратификатора!
– Здесь или в Штатах – какая разница? – пожал плечами Фрайман. – Он мог это сделать и в американском институте Альтер-Эго, верно?
– Да, но…
– Из этого следует, – перебил меня Фрайман, – что он мог находиться и в системе беты Козерога, для теории это не имеет никакого значения.
– А для практики? – спросил я, потому что больше спрашивать было нечего.
– Вот потому мы здесь и собрались, – подал голос директор Рувинский,
– чтобы подойти к проблеме практически. Наши молодые друзья Фрайман и Бельский утверждают, что могут настроить стратификаторы таким образом, чтобы попасть в моменты выбора, которые должны существовать, как мы сейчас выяснили, в истории любой цивилизации.
– В истории каждой цивилизации, – подал голос молчавший до сих пор писатель-романист Эльягу Моцкин, – должны были быть свои евреи, и свой фараон, и свой Синай?
– И свой Моше Рабейну, – подхватил доктор Фрайман. – Именно об этом и идет речь.
– Фу! – сказал министр по делам религий и проголосовал против, когда мы решали вопрос о вмешательстве в альтернативы. Для него Моше Рабейну мог существовать лишь в единственном числе.
Со счетом 6:1 победил научный, а не религиозный подход. Я понимаю, что, если бы проблемой занимался Совет мудрецов Торы, счет был бы противоположным.
Операция «Моше Рабейну» началась.
Прежде всего директор Рувинский потребовал, чтобы мы сохраняли полную секретность. Пришлось согласиться, поскольку требование исходило на самом деле от руководства ШАБАКа.
Затем мы лишились общества господина Бен-Натана, чувствительная душа которого не могла вынести употребления всуе имени великого Моше. Честно говоря, после его ухода мы вздохнули свободно, поскольку могли не выбирать выражений, обсуждая детали операции.
– В подборе миров, – сказал доктор Фрайман, – будут участвовать Песах Амнуэль и Эльягу Моцкин, поскольку здесь нужен не столько рационалистический подход физика, сколько эмоциональный взгляд писателя. А затем наступит очередь Рона Шехтеля, который уже семь лет работает оператором в институте у Рувинского и съел на просмотрах альтернатив не один десяток собак.
– Я тоже немало собак съел, – возразил я. – И для моей «Истории Израиля» совершенно необходимо, чтобы лично я…
– Обсудим потом, – прекратил прения директор Рувинский. – Когда вы сможете приступить к отбору миров?
– Сейчас же, – заявил Рон Шехтель, и это была первая фраза, произнесенная им в тот день.
– Конечно, зачем ждать? – согласился я.
– Давайте сначала пообедаем, – предложил Эльягу Моцкин. – А то неизвестно, когда еще нам придется поужинать…
С желудком не поспоришь. Мы вошли в главную операторскую института спустя час.
Вы понимаете, надеюсь, что я раскрываю сейчас одну из самых секретных операций в истории Израиля? Поэтому не нужно обижаться и писать разгневанные письма в редакцию, если окажется, что я скрыл кое-какие детали. Не обо всем еще можно поведать миру – например, вам придется поверить мне на слово: стратификаторы, установленные в институте альтернативной истории, действительно, способны отбирать любую точку в любой альтернативе, где бы эта точка ни находилась – в галактике Андромеды или на Брайтон-Бич. Время тоже значения не имеет – лишь бы именно в это время кто-то где-то сделал какой-то решительный выбор (выбор «чай или кофе» на крайний случай годится тоже). Если вы полагаете, что Эйнштейн от таких утверждений переворачивается в гробу, то вам тоже предлагается на выбор альтернатива: либо поверить, что теория относительности здесь ни при чем, либо обратиться за разъяснениями к доктору Фрайману, и он угостит вас такой порцией высшей математики вперемежку с теорией физики единых полей, что вы пожалеете о своих сомнениях.
Итак, мы трое – Шехтель, Моцкин и я – налепили на виски датчики, уселись в операторские кресла и начали обзор миров, подошедших к осознанию идеи единого Бога.
Сначала стратификатор выбросил нас на берег какого-то моря (а может – океана), вода в котором была красного цвета – наверняка это была не вода, а какой-нибудь кислотный раствор, но я по привычке употребляю земные термины. Береговая линия была изогнута дугой, и красные волны разбивались об огромные зеленые валуны, которые на второй взгляд оказались живыми существами с коротенькими ножками. В оранжевом небе висело ярко-зеленое солнце (спектральный класс F – подсказал Рон Шехтель).
Мы – все трое – стояли на одном из живых валунов, и я с душевным смятением подумал, что, возможно, попираю ногами именно то существо, которому в этом мире предстоит высказать идею единого Бога.
– Нет, – сказал Шехтель, поняв мое состояние. – Приборы показывают, что разума в камнях нет, это что-то вроде наших кораллов.
Я немедленно пнул «коралл» ногой и получил в ответ удар электрическим током, отчего непроизвольно вскрикнул – крик мой эхом пронесся от горизонта до горизонта, повторенный каждым камнем на свой лад.
– Спокойно, – сказал Шехтель. – Вон, гляди, аборигены.
Группа из десятка существ направлялась к берегу. Аборигены были что надо: под четыре метра ростом, ног у них, по-моему, было три, если, конечно, третья нога не была на самом деле чем-то совсем иным, а голова покоилась на широких плечах подобно мячу на плоской тарелке. Рук я не разглядел – возможно, аборигены прятали руки за спиной. А возможно, вообще обходились без рук вопреки указаниям господина Энгельса.
– И это разумные существа, верящие в единого Бога? – с отвращением спросил писатель-романист Эльягу Моцкин.
– Именно так, – подтвердил Шехтель. – Если приборы не врут, здесь есть множество племен, верящих в такое количество разных богов, что перечисление заняло бы слишком много времени. А эти вот решили, что Бог един, и потому их изгнали.
– Бедняги, – прокомментировал Моцкин. – У них еще нет своего Моше, а уже начался галут.
– Поговорим, – спросил Шехтель, – или отправимся дальше? Миров много, а времени в обрез.
– Запиши в память, и отправимся, – сказал я.
Валун, на котором я стоял, покрылся желтыми пятнами, и я испугался, что меня опять ударит током.
Следующий мир оказался более приятным на вид. Стратификатор перенес нас на лесную поляну, покрытую высокой травой. Стометровые деревья возносили к фиолетовому небу свои мощные кроны. Солнце здесь было золотистым и крошечным – почти звезда. Деревья были коричневыми, кроны – серыми, трава – как и положено, зеленой. Я собрался было сорвать травинку, чтобы рассмотреть ее поближе, но во-время отдернул руку, потому что Рон Шехтель сказал:
– То, что мы принимаем за деревья – это аборигены, еще не принявшие единого Бога. А то, что нам кажется травой – это те разумные, кто поверил, что Бог един. Им-то и должен вскоре явиться Создатель и передать заповеди.
– С ума сойти! – воскликнул Эльягу Моцкин, который как раз собирался улечься на траве и принять солнечную ванну. – Но это же растения! У них же нет ног! Я уж не говорю о голове и мозгах!
– Вместо ног у них корни, – сказал Шехтель. – А мозг распределен равномерно по всему телу. Поэтому, кстати, местные аборигены очень живучи.
Мне казалось, что трава росла густым ковром, я не мог бы сделать ни шагу, не примяв или не раздавив какой-нибудь стебель. Становиться убийцей у меня не было желания, и я застыл подобно памятнику.
– Продолжим обзор, – поспешно сказал писатель-романист Моцкин, которому тоже было явно не по себе.
– Как угодно, – согласился Рон Шехтель.
Третий по счету мир был пустым и голым как лысина. До самого горизонта тянулась ровная поверхность, гладкая и блестящая, будто покрытая лаком и протертая тряпочкой. Я не могу назвать цвета, поскольку он все время менялся, перетекая волнами. В желтом небе низко над горизонтом висело тусклое красное солнце, больше похожее на раскаленную сковородку, чем на животворящее светило.
– Ты не ошибся? – спросил Эльягу Моцкин. – Здесь нет никакой жизни.
– При чем здесь я? – обиделся Шехтель. – Приборы выбрали этот мир. Значит…
Он не договорил, потому что на гладкой поверхности вдруг начал вздуваться пузырь, превратившийся в полушарие ярко-синего цвета. На полушарии возникли два пятна, подобные двум черным глазам, а между глаз появился рот, который сказал:
– Ухха… цмар какой…
После этой глубокомысленной фразы голове ничего не оставалось, кроме как скрыться под землю. Что она и сделала.
– Интересно, – сказал писатель Моцкин, пребывая в состоянии глубокой задумчивости, – слово «какой» случайно напоминает по звучанию ивритское или…
– Именно «или», – сказал Шехтель. – Приборы показывают, что аборигены живут здесь под поверхностью планеты. Нам туда не попасть.
– А тот, кто вылез, – спросил я, – он в кого верит – в единого Бога или в коллектив?
– В единого, – ответил Шехтель. – Цмар, он же сказал, разве не понятно?
– Конечно, – поспешил согласиться я, чтобы не прослыть тупицей.
– Поехали дальше, – сказал господин Моцкин. Он боялся, что следующий абориген вынырнет из-под земли прямо перед его носом.
– Хватит на первый раз, – предложил Шехтель. – Нужно проанализировать полученные данные.
– Неужели все эти жуткие твари – евреи? – воскликнул Моше Рувинский, посмотрев запись нашего путешествия.
Комментарии специалистов – Бельского и Фраймана – были сугубо техническими, и понять их сумел лишь испытатель Рон Шехтель.
– Нет, – сказал я. – Они еще не евреи, как не были еще евреями сыны Израиля, которых вывел из египетского плена Моше.
А доктор-теоретик Фрайман добавил внушительно:
– Прошу не забывать, что во всех рассмотренных случаях мы имеем дело с ситуацией выбора. У каждого из этих племен свой Синай, своя пустыня и свой фараон, не верящий в единого Бога. Если Бог есть, то именно сейчас он должен явиться и дать избранным им народам заповеди. Не знаю – шестьсот ли тринадцать, а может, тысячу двести или сто тридцать три, все зависит от местных условий.
– Я вот чего не понимаю, – сказал писатель-романист Эльягу Моцкин. – Наша Тора содержит, как утверждают, в зашифрованном виде все сведения о прошлом и будущем евреев и других народов Земли. А та книга, которую тамошние аборигены назовут все-таки не Торой…
– Она тоже будет единственной и неповторимой, – подтвердило юное дарование Бельский. – Творец, сами понимаете, один, а миров он во вселенной создал бесчисленное множество, и в каждом мире избрал он себе в качестве лакмусовой бумажки один народ, так должен же он позаботиться о том, чтобы даровать своему народу – каждому! – по Книге.
– Все равно! – не унимался Моцкин. – У нас, евреев, с Творцом свой договор – брит-мила. А у этих… э-э… растений…
– Да найдут они что себе обрезать, – раздраженно прервал писателя директор Рувинский. – Не это главное. Ты что, не понимаешь, в какую историю мы вляпались?
Писатель Эльягу Моцкин посмотрел на меня, а я посмотрел на Рона Шехтеля. Испытатель сидел, подперев голову рукой и вообще ни на кого не смотрел – он спал.
– А куда мы могли вляпаться? – неуверенно спросил я, перебирая в памяти все, что случилось.
– В каждом из трех миров, – сухо сказал доктор Игаль Фрайман, – вы позволили себя обнаружить. Вас видели. Более того, в одном из миров с вами даже разговаривали. Следовательно, возникли причинно-следственные связи, которых не было в этих мирах до вашего там появления.
– Все претензии к господину Шехтелю, – заявил Эльягу Моцкин. Естественное занятие для писателя: сначала подстрекать, а потом снимать с себя ответственность.
– Ну и что? – продолжал допытываться я. Естественное занятие для историка: искать истину там, где ее нет и в помине.
– Видишь ли, Песах, – вступило в разговор юное дарование по имени Шай Бельский, – если бы вы просто посмотрели со стороны и тихо удалились в другую альтернативу, мир продолжал бы развиваться по своим законам, которые вы смогли бы наблюдать. А теперь… Они увидели вас, и за кого они могли вас принять?
– Во всяком случае, не за Бога, – сказал я, – поскольку нас было трое, а Бог, по мнению этих существ, один.
– Наши праотцы, – мрачно сказал доктор Фрайман, – тоже знали, что Бог
– один, но если бы Авраам увидел перед собой трех существ с крылышками…
– Ах, это… – протянул я. Да, панели световых батарей, действительно, если поднапрячь воображение, можно было принять за крылья.
– Авраам принял бы нас за ангелов. Ты хочешь сказать…
– Естественно, – кивнул Фрайман. – Явились им ангелы небесные и сказали… Я не знаю, что вы им сказали, но теперь нам придется вместе расхлебывать эту кашу.
– Нам! – возмущенно воскликнул писатель Моцкин. – Я на вас удивляюсь! Почему – нам? Этот испытатель, который был с нами… вот он спит и ни о чем не думает… Он виноват, он должен был понимать, что нам лучше спрятаться.
– Оставим на будущее обсуждение личной вины каждого, – примирительно сказал директор Рувинский. – Нужно спасать историю трех миров.
– Ну хорошо, – сказал я. – Ну, увидели они ангелов. Ну, пошла их история чуть иначе. Какая нам-то разница?
– Видишь ли, – задумчиво проговорил доктор Фрайман, – разница в том, что у них могут возникнуть сомнения. А вдруг это были не ангелы, а три разных бога? А вдруг Бог на самом деле не один?
– Вот оно что… – сказал я. – Да, это серьезно. Что можно сделать?
– Мы тут посовещались, – сказал директор Рувинский, – и пришли к заключению, что сделать можно только одно. А именно – внедриться в их ряды и убедить.
Внедряться должен был кто-то один. Не Шехтель – он должен следить за аппаратурой, готовый в любое мгновение придти на помощь. И не Моцкин – тот мог бы описать события, глядя на них со стороны, но участие в чем бы то ни было лишало писателя творческого дара.
– Значит, идти мне, – заключил я, и все с удовольствием согласились.
Испытателя Шехтеля разбудили и начали объяснять ситуацию.
– Да слышал я все, – сказал он, зевая. – Аппаратура готова, можно начинать.
Взгляды устремились на меня, и мне вдруг очень захотелось именно сегодняшним вечером отправиться в Новую израильскую оперу на представление «Аиды».
– С какого мира ты предпочитаешь начать? – ласково спросил директор Рувинский.
– С этих… трехногих, – сказал я.
Я внимательно оглядел пустыню и не увидел никаких ангелов. Возможно, мне просто померещилось.
Голова моя лежала на широких плечах, которые, действительно, напоминали блюдо, если смотреть со стороны, и я с удивлением обнаружил, что могу перекатывать голову как яблочко на тарелочке. Моя третья нога была выдвинута вперед, я прочно упирался в песок, никакая буря не могла бы сдвинуть меня с места.
Рядом со мной стояли трое – это были старейшины родов.
– Я думаю, – сказал Арс, глава рода Арсов, – что мы можем считать себя в безопасности. Вождь гиптов не решится посылать войска в эту пустыню.
– Я думаю, – сказал Грис, глава рода Грисов, – что нам придется драться. Вождь гиптов непременно пошлет за нами войска.
– Я думаю, – сказал Физ, глава рода Физов, – что мы все умрем тут от голода и жажды. Запаса еды хватит на три дня, а питья – на неделю.
Все трое посмотрели на меня, перекатив свои головы поближе к моей, чтобы не упустить ответ.
Я собирался с мыслями медленно, восстанавливая в памяти все, что происходило с народом и, следовательно, со мной тоже.
Вспомнилось детство – как отец высиживал мою голову в гнезде, а обе мои матери старались вырастить мое тело могучим и цепким. Сначала мне показалось это чуть непривычным – что значит «две матери», но память быстро подсказала: одна мать рожает верхнюю, мужскую, часть туловища, а другая рожает нижнюю, женскую. На третий день после родов обе части присоединяют друг к другу, и в этот день племя устраивает великий пир Соединения с Богом. Отец, прошу заметить, все это время продолжает высиживать голову новорожденного, поскольку сам же ее и производит в результате почкования из собственного ребра. Через месяц после рождения тела голова становится готовой для совместного проживания, и тогда устраивают Праздник Приобщения к Богу, голову сажают на плечи, и вот тогда только и является в мир полноценное существо, готовое воспринять идею Единого Бога.
Этим мы, евреи, и отличаемся от прочих – мы не только верим в единого Творца, но мы соединены с ним процессом Приобщения. У остальных племен, все еще верящих в сонмы нелепых богов, такого нет – подумать только, они сразу после рождения тела присоединяют к нему голову! Это противно воле Творца, да и непрактично в нашем жарком климате – возникают инфекции, голова приживается плохо, соображает туго. Взять хоть вождя гиптов, неплохой, вроде, начальник, и нас, евреев, не обижал, но ведь, если разобраться, дебил дебилом, а все почему – голову ему посадили на плечи через час после рождения, и инстинкты тут же закрепились.
– Мы пойдем вперед, – сказал я, не все еще вспомнив, но и тянуть время с ответом было ни к чему. – Если вождь гиптов послал войско, не миновать битвы. Если нам суждено погибнуть от голода и жажды, значит, на то воля Творца.
Хорошо сформулировал, верно? Особенно, если учесть почти полное отсутствие информации.
Насколько я мог понять, перекатив голову к спине, племя, которое шло со мной через пустыню, насчитывало около двух сотен существ, и я даже в мыслях не мог заставить себя называть своих единоплеменников людьми. Мало того – евреями. Но ведь, по сути, так и было. Мое племя первым на этой планете поняло, что Творец один. Мое племя в течение столетий жило в рабстве у другого племени. Мое племя подняло бунт и ушло в пустыню. И теперь я вел этих… ну, хорошо, буду говорить – людей. Буду даже говорить
– евреев. Так удобнее, все равно придется писать для директора Рувинского отчет о проделанной работе, и, если я буду использовать слишком много непонятных терминов, меня просто не поймут.
А для вас сообщаю: на самом деле эти люди именовали себя «бзогстс», что означало «переходящие». Евреи, в общем.
Каждое утро, когда восходило голубое солнце, а коричневое заходило за горизонт, я поднимал свой народ на молитву. Арс, Грис и Физ, родоначальники, говорили текст, а я поправлял в тех местах, где обращение к Творцу казалось мне не очень почтительным. Ну, например, в первое же утро я обнаружил, что молитву начинают словами «Господь, ты должен нам, сынам твоим…» Что нам Господь должен? Нет, я понимаю, это чисто потребительское отношение: дети всегда считают, что родители им что-то должны. Раз уж родили, извольте заботиться. Но Творец, согласитесь, не просто родитель. И не нас одних он создал, а всю Вселенную, и хотя бы поэтому достоин большего уважения.
Так вот, в первое же утро мне пришлось невежливо прервать Гриса, произносившего молитву, и сказать:
– Отныне начало будет таким: «Слава тебе, Господи, царь всей Вселенной»…
Пришлось объяснять им, что такое Вселенная, но с этим я справился – все-таки, в школе у меня по физике было девяносто баллов. Не уверен, конечно, что они поняли, но обращение к Творцу изменили и даже добавили от себя «и обоих солнц».
Мы двинулись на восток. То есть, это я так говорю – на восток, на самом деле это мог быть и запад, потому что коричневое солнце за этот горизонт заходило, а голубое из-под него выползало. Но для того, чтобы хоть как-то описать направление нашего движения, я назвал эту точку востоком, и да будет так.
И, конечно, через неделю кончилась еда. Надо сказать, что во всем виноваты были безголовые дети. Половинки туловища соединяют, как я уже говорил, на третий день, и до самого обряда Приобщения к Творцу, когда на туловище надевают голову, дети кормятся сами, ничего при этом не соображая, и объяснить им, что провизию нужно экономить, совершенно невозможно.
Когда даже безголовым стало ясно, что племя перемрет с голода, Арс, Грис и Физ явились ко мне и потребовали:
– Ты увел нас от стойбища гиптов, которые кормили нас. И теперь мы погибнем в этой пустыне.
– Я дал вам свободу, – заявил я, – а свобода дороже жизни.
– Согласен, – сказал Арс, перекатывая голову по шейной тарелке со скоростью футбольного мяча.
– Свобода, – добавил Грис, – конечно, дороже жизни, раз ты так говоришь, но еда дороже свободы.
Вот уж, действительно: два еврея – три мнения.
Физ промолчал, но третья его нога решительно поднялась, показывая на запад, и я понял, что он не прочь вернуться со своим родом в рабство.
– Мы пойдем вперед, – твердо сказал я, – и Бог нам поможет.
Я надеялся на Шехтеля, который должен был наблюдать за нами.
Шехтель бессовестно манкировал своими обязанностями. Я понял это неделю спустя, когда мы оказались на дне довольно глубокой впадины. Аборигены едва передвигались от голода, жара днем стояла такая, что плавились камни, и народ был уже готов поверить во что угодно, в том числе в сотню богов, если хотя бы один из них способен был бы ниспослать на землю хоть корочку того, что здесь называли хлебом. Я внимательно осматривал горизонт, надеясь увидеть отблески объективов наблюдательных камер Шехтеля, но видел кругом только песок да скалы. Даже для Синая здесь было слишком сухо и жарко.
