Текст книги "Месть в домино"

Автор книги: Павел (Песах) Амнуэль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Номер 13. Дуэт

– И самое печальное – то, что в этом каким-то образом участвует синьор Сомма, которого я считал своим другом, – сказал Верди, останавливаясь перед роялем, за которым сидела Джузеппина, перебирая ноты нового клавира и время от времени что-то тихонько напевая. – Ты слышишь? У меня такое впечатление, что в последнее время никто меня не слышит и слышать не желает! – пожаловался Верди, обращаясь к кому-то невидимому, стоявшему в простенке между дверью и шкафом, где за стеклом лежали партитуры опер, большая часть которых принадлежала самому маэстро – Рикорди регулярно присылал по почте новые издания, не замедлив и с высылкой гонорара, не всегда, по мнению Верди соразмерного, но обусловленного подписанным договором.

– Ты неправ, Верди, – сказала Джузеппина. – В тебе говорит уязвленная гордость, ты не можешь себе простить, что поверил уверениям синьора Торелли. Ты сам говорил, помнишь, я слышала много раз, что не станешь писать для Неаполя, потому что неаполитанцы…

– Я знаю, что говорил о неаполитанцах! – воскликнул Верди. – Я готов это повторить, но сейчас речь совсем о другом!

– Разве? – Джузеппина старалась не повышать голоса, это был единственный способ заставить Верди успокоиться, нужно не поддаваться на его эмоции, их и так слишком много после того, как суд вынес вердикт об уплате неустойки в пятьдесят тысяч дукатов (Подумать только! Чистое разорение!). Формально судьи правы, контракт нарушен, опера для нового сезона не написана, импрессарио понес убытки, держатели абонементов отказываются от заказанных лож, это все понятно, но почему суд не принял во внимание, по чьей, собственно, вине произошли эти удручающие события? Почему не было принято во внимание заключение цензора, вынуждавшего маэстро сделать в опере совершенно неприемлемые изменения, разве судьи сами не ходят в Сан Карло на каждую премьеру, разве им неизвестно, что такое австрийская цензура, не позволяющая даже намеков на что-то, способное вызвать в мыслях зрителей слова «свобода», "независимость", "итальянское королевство"?…

– Да, о другом! – Верди постучал костяшками пальцев по крышке рояля, звук получился чистым, непроизвольный ритм, напомнивший Джузеппине хор убийц из «Макбета». Вот, значит, о чем он сейчас думает: убийцы, кругом убийцы, они хотят… конечно, не в прямом смысле, упаси Боже, но разве не убийством занимались неаполитанские судьи, вынося вердикт, способный лишить Верди всего, – и Сант-Агаты тоже, если имущество пойдет с молотка, – но главное, лишить вдохновения и желания писать оперы?

– Вот и ты, – вздохнул Верди. – Не знаю, о чем ты думаешь, Пеппина, но меня ты не слышишь, хотя я третий раз повторяю одно и то же.

– Я слышу, Верди, – Джузеппина держала себя в руках, но удавалось ей это с большим трудом. – Ты третий раз говоришь о том, что Торелли мог бы согласиться с твоим предложением и спасти репертуар.

– Нет! Я третий раз повторяю: Сомма не посылал мне писем, о которых говорил при нашей последней встрече. Понимаешь? Не посылал! Я справлялся на почте, синьор Мариньи – человек пунктуальный и честный, по моей просьбе он проверил не только приходные книги, но телеграфировал в Венецию и даже попросил своего племянника – тот ездил в Венецию встречаться с каким-то родственником – выяснить определенные обстоятельства в тамошнем почтовом управлении. Конечно, это стоило денег, но не таких уж больших, и я… Короче, Пеппина: писем, о которых говорит Сомма, не существовало. Он их не писал. А если писал, то не посылал.

– Не посылал, – повторила Джузеппина. – Послушай, Верди, ты, по-моему, придаешь этому слишком большое значение. Синьор Антонио мог и не помнить…

– Синьор Антонио – успешный адвокат. У синьора Антонио замечательная память, он помнит детали всех своих дел, имена и адреса всех своих многочисленных клиентов. Если бы он действительно написал мне хоть одно письмо из тех трех, о которых упоминает, то не было бы ни суда, ни того нелепого положения, в котором мы оказались. Если бы он написал хотя бы одно письмо, хотя бы намекнул, что цензор требует изменений в либретто, я не стал бы писать третий и четвертый акты, я вовремя сообщил бы Торелли о разрыве контракта, у меня было такое право до первого октября, ты это знаешь, Пеппина, ты видела эту бумагу, я могу принести ее…

– Не надо, Верди, я помню.

– И потому я не понимаю, какую игру ведет со мной синьор Сомма.

– Он выглядит достойным человеком…

– И он замечательный поэт, можешь мне поверить! Он зря занялся адвокатурой вместо того, чтобы писать поэмы и оперные либретто.

– Верди, ты же знаешь, как живут адвокаты и как – поэты.

– О, еще бы! Бедняга Пьяве написал либретто для моих лучших опер, и что же? Он даже не в состоянии оплатить собственное лечение!

– Я бы…

– Да, Пеппина, тысячу раз да! Я послал чек доктору Боргиньи, я просил, чтобы Пьяве об этом не узнал, и он не узнает, но я говорю о другом. Достойный человек синьор Сомма, замечательный поэт, удачливый юрист – и лжет, как какой-нибудь карманный воришка! Тому должна быть причина, и я хочу ее знать, Пеппина! Я вот что тебе скажу: узнав причину подобного поведения синьора Сомма, я найду управу на синьора Торелли и смогу опротестовать вердикт суда. И тогда уж точно до конца своих дней не напишу ни одной ноты для этих неблагодарных неаполитанцев.

– Что ты надумал, Верди? – с беспокойством спросила Джузеппина. Она сложила стопкой ноты, хотела встать, но Верди положил обе руки ей на плечи, и она осталась сидеть, глядя на него снизу вверх.

– Ничего особенного, – сказал Верди. – Ничего особенного, Пеппина. Я поеду в Неаполь. До меня дошли слухи, что Торелли готов пойти на определенные уступки, я хочу знать – какие.

– Слухи… Ты имеешь в виду то, что рассказывает Рональди?

– И это тоже. Неаполь – город большой и… К тому же, я думаю, Торелли понимает: сезон, даже если он открывается новой оперой Меркаданте, вовсе не то, что сезон, который открывается моей оперой, пусть и не новой, но такой, какой в Неаполе еще не слышали.

– "Арольдо"?

– "Арольдо", – подтвердил Верди.

– Семь лет назад, – напомнила Джузеппина, – «Стиффелио» не вызвал большого интереса у…

– Скажи прямо: опера провалилась! Уверяю тебя: не по моей вине.

Джузеппина хотела пожать плечами, но ничего из этого не вышло: руки Верди, тяжелые руки крестьянина, лежали двумя камнями – не скинуть, не сдвинуть, только терпеть. Конечно, Джузеппина знала, что для «Стиффелио» не нашли достойного тенора, да и сопрано Дина Риполетти была на премьере не в голосе, да что там, вообще не взяла ни одной верхней ноты, об этом писали все газеты, критики вообразили, что маэстро написал для Лины такую невыразительную партию, все шишки посыпались на композитора, конечно, это был провал, о котором Верди не любил вспоминать. И еще сюжет – священник, вернувшийся домой после миссионерской работы в Африке и обнаруживший, что его любимая жена за время его отсутствия обзавелась любовником. Банальная история, трогательная и берущая за живое… но обманутый священник… Это была еще одна причина, по которой консервативная неаполитанская публика не приняла оперу, как не приняли ее в Триесте, где состоялась премьера, там оперу попросту освистали, хотя сопрано, говорят, было хорошим, а постановка более чем приличной.

Верди заставил Пьяве переписать либретто. Джузеппина помнила, как они тихо сидели в кабинете, Верди не подходил к роялю и что-то втолковывал синьору Франческо, никогда не смевшему возражать своему кумиру и работодателю. Почему же тогда… Да, почему тогда Верди согласился и с мнением публики, и с цензурными замечаниями, не с такими настоятельными, но вполне определенными: не пристало, мол, изображать рогоносцем представителя церкви?

– Пеппина, Пеппина, – сказал Верди. – Ты опять не слышишь меня.

– Прости, – пробормотала Джузеппина. – Я вдруг вспомнила, как ты заставлял беднягу Пьяве превращать пастора в рыцаря.

– Ну, конечно! – язвительно произнес Верди и опустил, наконец, руки, сложил их за спиной, отступил на шаг. – Конечно. Я уже дважды пошел на поводу у публики, подумала ты. Первый раз – когда перенес действие «Травиаты» на двести лет в прошлое. Это было безумие, я никогда не прощу себе – и хорошо, что публика оказалась умнее, освистав постановку Мерелли. А второй раз – да, с этим «Арольдо». Но ты не понимаешь? Я сделал это не потому, что сдался – нет, я сам видел недостатки и либретто, и музыки, это была торопливая работа, ты же помнишь, в каком я был тогда состоянии. Чего стоила финальная сцена – этот гимн всепрощению! Нет, я всегда понимал, что «Стиффелио» увечен, как человек, лишенный ноги или руки. Это другое дело, Пеппина!

– Я знаю, Верди, – пробормотала Джузеппина, но маэстро уже завелся. Воспламенился, как дрова от лучины.

– Это совсем другое дело! Я видел, что нужно изменить, я знал, что это придется сделать, цензор только подтолкнул меня, и публика тоже. Я уверен – «Арольдо», если тугодум Торелли согласится заменить этой оперой «Густава», будет иметь в Сан Карло успех. Неаполитанцы любят душещипательные рыцарские драмы, а «Арольдо» именно таков! Но «Густав»… Это совсем другое дело! Музыка готова, ты ее слышала. Скажи, есть в ней мрачная суровость Европы тринадцатого века? Карл Пятый, Людовик… Тут нужна музыка «Эрнани», но она безнадежно устарела, премьеру такой оперы сейчас освистали бы – и справедливо. Мой Густав, человек высшего света, аристократ, для которого честь женщины дороже собственной жизни… Ты представляешь, как песенку Густава – "Скажи мне, о дева…" – будет петь какой-то Капетинг, этот неотесанный мужлан…

– Но, послушай, Верди, – решилась все-таки подать голос Джузеппина, – почему ты думаешь, что в те годы жили только грубые люди, беспрестанно воевавшие друг с другом?

– И бал у Карла Великого может звучать так же, как в Тюильри или Версале?

– Ну… почему нет?

– Почему нет, – с горечью повторил Верди. – Почему нет… Вот девиз нашего времени. Паркуа па…

– Почему, – сказала Джузеппина, – ты говоришь о таких старых временах, Верди? Разве это не может быть, скажем, тот же Париж, та же эпоха конца прошлого века, но без короля? Ты сделал из короля герцога в «Риголетто», почему сейчас…

– Но они не разрешают и герцога, Пеппина! Ничего такого, что хоть отдаленно может напомнить зрителю о покушении на королевскую особу!

– Успокойся, Верди, – тихо сказала Джузеппина. – Ты прав, конечно, но…

– Никаких «но»! Решено. Я не буду переделывать музыку. Изменив хотя бы один такт, я буду вынужден изменить и другой, потому что они связаны друг с другом, как вдох и выдох, и тогда мне придется переписать третий такт, и четвертый, и всю оперу с начала до конца. Нет, нет и нет!

– Но тебе никто и не говорит, что надо переделывать музыку!

– А как иначе? Я уже объяснял тебе…

– И я все понимаю, Верди! Но… Ты будешь подавать апелляцию?

Практичная Джузеппина поняла из вердиевской филиппики одно: придется платить неустойку, пятьдесят тысяч дукатов, гигантскую сумму, а это значит…

– Я поеду в Неаполь, – сказал Верди. – В последний раз попробую договориться с Торелли, чтобы он заменил «Густава» на «Арольдо». А если он не согласится…

– Что тогда, мой Верди?

– Не хочу даже думать об этом!

Номер 14. Дуэт и трио

Фридхолм жил с семьей на северной окраине Стокгольма, в квартале, считавшемся престижным еще лет сорок или пятьдесят назад, но со временем превратившемся в один из районов среднего класса. Жена Фридхолма в молодости работала секретаршей у известного банкира, фамилию которого майор не называл даже мысленно, потому что ушла Ингрид со скандалом – шеф начал к ней приставать, и будь это в какое-то иное время, все могло сойти ему с рук. Возможно, что и сам Фридхолм не узнал бы о том, что происходило (могло бы произойти!) между его женой и ее работодателем. Но в середине восьмидесятых Швецию окатила волна феминизма, иски против мужчин разного положения и влияния, связанные с сексуальными домогательствами, стали так же обычны, как мягкие зимы, не случавшиеся много лет, а теперь следовавшие одна за другой (парниковый эффект, всемирное потепление!).

Он уговорил жену не связываться с судами, ограничиться денежной компенсацией, которую предложил сам же господин… черт, его фамилия так неприятно звучит… Странно, что Ингрид согласилась, настроена она была тогда очень решительно.

Как бы то ни было, инцидент сослужил и хорошую службу – жена пошла на компьютерные курсы, утверждая, что женщине в конце двадцатого века, чтобы получить пристойную работу, необходимо быть на уровне современных знаний. Он не спорил, сам он считал иначе, предпочел бы видеть жену дома, воспитывающей детей, их было двое, каждый требовал особого внимания и подхода, но Фридхолм прекрасно понимал, что дома Ингрид высидит не больше недели. Так и получилось. Сейчас они виделись, пожалуй, только по воскресеньям, когда у обоих был выходной, а с детьми – Фридхолм передернул плечами, вспомнив об этом, – он не виделся почти месяц, ну да, после того воскресенья, когда им вчетвером удалось съездить в зимний лес и насобирать шишек.

Оставив машину в подземном гараже, Фридхолм поднялся на шестой этаж пешком, медленно, как советовал врач, но ни разу не остановившись, дыхание было в норме, сердце билось, как часы, а по пути он размышлял о картонном ноже и идее, пришедшей ему в голову, когда он вернулся в свой кабинет после разговора с Ландстремом. Надо найти этого американского физика, неспроста он звонил, так подсказывала интуиция, которой майор иногда доверял. Когда считал нужным.

Дома никого не было, и Фридхолм прошел в кухню, включил чайник, достал банку кофе «Платинум», ему сейчас не хотелось возиться с зернами, пусть этим занимается Ингрид, когда приедет из своей фирмы, где проводит двенадцать часов в сутки, если не все шестнадцать. Может, у жены там… Нет, глупости, она действительно тяжело работает, но только потому, что ей это нравится, ей нравится командовать двадцатью программистами, и, наверно, поэтому дома она стала вести себя гораздо спокойнее, чем прежде, она вообще перестала спорить, и Фридхолм, наконец-то, ощутил себя если не домашним деспотом, но человеком, мнение которого – это мнение хозяина, супруга, мужчины.

На автоответчике было три сообщения: два от Паулы (она сообщила сначала, что после занятий поедет к Бригитте готовиться к экзамену, а потом позвонила сообщить, что останется у нее на ночь) и одно от Свена – сын, как обычно, отправился после школы поиграть в теннис на большом корте, куда Фридхолм купил абонемент на весь год, выложив немалую, по его мнению, сумму.

Почему никто из домашних не уведомил его о своих планах, позвонив на мобильный? Он ведь мог и не вернуться так рано! Да, но тогда разве стал бы он беспокоиться о том, что ни жены, ни детей нет дома? Все верно, все правильно, но почему у него испортилось настроение? Потому, что придется, похоже, провести вечер в одиночестве или…

Он повесил костюм в шкаф, аккуратно, чтобы не пришлось потом выслушивать нотацию от Ингрид, любившей порядок в каждой мелочи, и прошел в ванную. Когда Фридхолм вернулся в кухню, чайник уже начал остывать, и пришлось налить в него новую воду. Поставив, наконец, перед собой большую чашку кофе и достав из холодильника вчерашнюю мясную запеканку, Фридхолм сделал то, что обдумывал уже третий час: позвонил в оперу и попросил к телефону заведующего реквизитом Альберта Форде. Майор помнил этого человека по вчерашним допросам: спокойный старичок лет семидесяти, крепкий на вид, но, как успел сообщить сержант Бак, пообщавшийся с молодой секретаршей из отдела кадров, Форде страдал неизлечимой болезнью суставов, причинявшей порой невыносимые страдания. А по виду не скажешь. Значит, сильный человек, умеющий держать себя в руках – в том числе и с полицией. Захочет – скажет то, что нужно, не захочет – скроет. Хотя – зачем?

– Господин Форде, – сказал Фридхолм, – это майор. У меня к вам один только вопрос, и я хочу, чтобы вы ответили на него, хорошо подумав.

– Я всегда думаю, прежде чем ответить, – ответил Форде после довольно долгой паузы, во время которой он, конечно же, обдумал каждое слово.

– Да-да… Я все о том ноже, которым был убит Хоглунд.

– Значит, вы нашли его, майор?

Что-то он слишком быстро отреагировал. Сказал, не успев подумать, вопреки собственному принципу? Или умеет думать быстро?

– Нет, – с сожалением констатировал Фридхолм. – Но я уверен, что нож все еще в театре.

На этот раз он намеренно сделал паузу, дав старику возможность сначала подумать, а потом задать наводящий вопрос.

– Но вы же провели обыск, – сказал Форде. – Ваши люди обнаружили бы и иголку, если бы на складе декораций имелся стог сена, в который ее могли бы спрятать.

– Скажите, господин Форде, – Фридхолм проигнорировал иронию, – много ли у вас бутафорского оружия? Скажем, мечей или таких же ножей, какой был в руке у ди Кампо?

– Сложный вопрос, майор, – ответил Форде после долгой паузы. – Вы хотите сказать, что убийца мог спрятать настоящее оружие внутри бутафорского?

Фридхолм не ответил.

– Но ведь ваши люди обыскивали и мой склад тоже, хорошо хоть не устроили беспорядка…

Это тоже было сказано с вопросительной интонацией, и Фридхолм опять предпочел отмолчаться. Прошла еще минута молчания, прежде чем Форде сказал:

– Двадцать четыре двуручных меча – это для вагнеровских постановок, – тридцать шесть мечей обычных, столько же щитов, тридцать семь больших кинжалов, один из которых сейчас взят вами на экспертизу. Это холодное оружие. Ружей старинных конструкций – сорок три, есть еще пять аркебуз, это для «Трубадура», и пятнадцать винтовок конца девятнадцатого века – для «Кармен». Вот, пожалуй…

– Вчера вы утверждали, что на ваш склад никто в ваше отсутствие войти не мог.

Пауза.

– И повторю это под присягой, – твердо сказал Форде. – Уверен, что никто не входил. Тем не менее, ваши люди обыскали там каждый…

– Да-да. Но ведь какое-то количество оружия было у участников спектакля? Не только тот кинжал?

– Конечно. Два ружья у стражи губернатора, два кинжала у Сэма и Тома, это заговорщики…

– Знаю. Сейчас все это оружие…

Он не стал договаривать фразу, предпочел послушать, как в голове у Форде шевелятся мысли, майору даже показалось, что он слышит в трубке тихий шорох – движение электрических зарядов между нейронами.

– Сейчас это все на своих местах, естественно.

– Ничего не пропало?

– Ничего, – твердо сказал Форде с ясно слышимой обидой в голосе.

– Хорошо, – закончил разговор Фридхолм. – Я буду у вас через… – он подсчитал в уме, сколько времени займет у него выпить кофе и съесть запеканку, а потом доехать до театра в час пик, – я буду у вас через три четверти часа. Подождите меня.

– Я никуда не ухожу, майор. Сегодня спектакль.

– Да-да, я понимаю.

Кофе успел остыть, запеканка подгорела, но зато пробок по дороге не оказалось, и Фридхолм приехал в театр на семь минут раньше, чем обещал. Форде сидел на высоком табурете в комнате, где хранилось бутафорское оружие, и занимался, похоже, личным сыском, как показалось, Фридхолму, потому что спрашивал каждого входившего и выходившего (входили и выходили постоянно – мужчины и женщины, в старинных костюмах и в джинсах, участвовавшие в спектакле, а также явно болтавшиеся без дела), не брал ли он вчера из двенадцатой ячейки кинжал средневековый, из картона, длиной двадцать три сантиметра, реквизит к опере Гаэтано Доницетти "Мария Стюарт".

Фридхолм подошел к Форде и положил руку ему на плечо.

– А, это вы, майор! – воскликнул тот. – Знаете, вы действительно оказались правы. Пока вы ехали, я посмотрел в ящиках… Я тут каждую единицу знаю, как… Так вот: одного кинжала я действительно не досчитался.

– Во-первых, господин Форде, – внушительно произнес Фридхолм, – перестаньте задавать людям вопросы, не надо пытаться выполнять работу полиции.

– Я только хотел… – начал Форде, пытаясь скинуть руку майора со своего плеча.

– Во-вторых, – продолжал Фридхолм, – почему вчера, когда я спрашивал вас о…

– Вчера все было в порядке, в том-то и дело! – старик выскользнул, наконец, из-под руки Фридхолма, отошел к двери и сделал знак "не входить" даме бальзаковского возраста, одетой в широкое фиолетовое платье с таким глубоким декольте, что под ним, казалось, разверзлась пропасть, стянутая высокими холмами.

– Вам для Багги? – спросил у дамы Форде. – Пусть придет сам.

Он закрыл дверь, повернул ключ и прислонился к притолоке.

– Вчера, – сказал он, – все оружие было на месте. Включая и то, что вернули после генеральной. Разумеется, кроме кинжала, который ваши эксперты… полагаю, нам теперь придется клеить новый.

– Ну, – нетерпеливо сказал Фридхолм. – Если кто-то взял кинжал сегодня, меня это не интере…

– Сегодня я здесь с самого утра, никто сегодня не брал ничего, чего я бы не видел и не зафиксировал в журнале, можете проверить, господин майор, если не верите мне на слово!

Гроссбух, открытый посредине, лежал на высокой конторке.

– Вы хотите сказать… – медленно проговорил Фридхолм.

– Вот именно! Ночью! Когда комната была заперта на ключ, а в театре никого не было, кроме охраны, но они тут и не ходят обычно, сидят внизу, любой может спрятаться, коридоров вон сколько, а потом прийти…

– У кого еще есть ключ?

– У меня, естественно!

– Я спросил – у кого еще?

– Дубликат висит на доске у администратора, но это расследование я уже провел вам в помощь, господин майор.

Фридхолм поморщился.

– Ночью комната администратора тоже была заперта, господин Альгерман приехал в театр в восемь с половиной, все было в порядке, и ключ от моей кунсткамеры на месте. Он и сейчас на месте, если вы захотите взглянуть.

– Вы не могли бы, господин Форде, не проводить тут самостоятельных расследований? – взорвался Фридхолм. – Я так понимаю, что, если бы сам вам не позвонил, вы так бы полиции и не сообщили о том…

– О чем, господин майор? – пожал плечами Форде, отлепился от двери, сделал несколько шагов и прислонился теперь к шкафу, где, как помнил Фридхолм, хранились алебарды старинные в количестве тридцати штук. – О чем сообщать? Что кто-то ночью украл бутафорский кинжал?

– Открыв дверь ключом – то ли вашим, то ли из комнаты администратора. А поскольку оба ключа на месте, а комната администратора не взломана… не взломана, верно?

– Нет, – мотнул головой старик.

– То кто-то, видимо, воспользовался копией, сделанной по слепку.

Фридхолм вернулся к двери, открыл, вытащил ключ из скважины и внимательно осмотрел. Ни на первый взгляд, ни на второй, пристальный, на ключе не просматривались никакие особенности, по которым можно было бы сказать, что с него снималась копия. Ни следов пластилина, ни порошка, ничего. Положив ключ на конторку рядом с гроссбухом, Фридхолм принялся осматривать замок, прекрасно понимая, что ничего увидеть не сможет, разве что кто-нибудь взламывал дверь отмычкой, но и в этом случае, если работал профессионал, увидеть следы его деятельности сможет только эксперт-криминалист, и значит, надо сейчас звонить в лабораторию, вызывать Ландстрема… и что говорить? Ах, ночью украли картонный кинжал, в точности такой, каким никак не мог быть убит несчастный Хоглунд. Да кому он сдался…

– Да кому он сдался, кинжал этот? – воскликнул Форде. – Специально подбирать ключ, ночью, рискуя попасться на глаза охране… И прятаться до утра… Нет, уму непостижимо!

– Надо было сразу мне звонить, – буркнул Фридхолм. Форде промолчал.

– Послушайте, – сказал майор, выпрямившись. Подошел к старику вплотную и посмотрел ему в глаза. Посмотрел твердо, многозначительно, с напоминанием о том, что надо, наконец, взять мозги в руки и отвечать точно, вспомнив каждую мелочь. – Послушайте, господин Форде, этот пропавший кинжал – один из тех, что позавчера участвовали в представлении "Бал-маскарада"?

– Д-да, – кивнул старик, – он был… не знаю, сейчас уже не скажешь… то ли у Сэма, то ли у Тома.

– Фамилии у них есть?

– Какие фамилии, майор? Это оперные персонажи, заговорщики! Сэм и Том – главные, а всего их шестнадцать, малый мужской хор. И кинжалов таких шестнадцать, я же вам это еще в первый вечер… Был семнадцатый, у Ренато, так вы его…

– Да, – сказал Фридхолм. – У кого конкретно был этот пропавший кинжал, вы не помните.

– Не помню? Не знаю! Откуда мне знать, они все одинаковые!

– Такие же, как у Ренато.

– В точности. Кому мог понадобиться?…

– Я вам скажу, – медленно произнес майор, продолжая разглядывать бутафора, будто он был редким экспонатом в музее восковых фигур. – Убийца заколол ди Кампо – не картонным оружием, конечно, а настоящим. Потом, перед тем, как мы начали всех обыскивать, спрятал настоящий кинжал внутрь бутафорского, своего, положенного по роли. О такой возможности мы не подумали.

– Черт побери… – пробормотал Форде, глядя в потолок, чтобы не встречаться с майором взглядом.

– Потом он вынужден был, как все, сдать кинжал вам, иначе попал бы под подозрение, верно? Но он понимал, что рано или поздно настоящий кинжал обнаружат… а на нем, возможно, следы крови… у него наверняка не было ни времени, ни возможности их смыть… Вот почему на следующую ночь…

– Черт побери! – повторил Форде. Он вторично ускользнул от Фридхолма и на этот раз забился в угол между двумя шкафами, здесь стоялое узкое кожаное кресло, где, похоже, начальник бутафории отдыхал, пока актеры на сцене использовали его экспонаты по назначению.

– И если бы вы сообщили мне сразу, как только обнаружили пропажу…

– Нет, господин майор, что-то мне в вашей версии…

– Я не собираюсь обсуждать с вами версию, я лишь прошу сообщать мне обо всем, что происходит с вашими вещами.

– Ах, – пробормотал Форде, так и не сумев выйти из образа проницательного детектива, самостоятельно раскрывающего страшное преступление, – значит, убийца может прийти опять, чтобы положить кинжал на место?

– Вряд ли, – коротко сказал Фридхолм.

– Нет, почему же! Вытащит нож… Наверно, давно уже вытащил, прошло столько времени…

– Вот именно!

– Да, десятки людей входили в театр и выходили. Но он же не бросит кинжал где-то в коридоре, он вернет его сюда, чтобы…

– Он мог взять кинжал с собой, сегодня ведь никого не проверяли, по крайней мере, на выходе, и выбросить в какой-нибудь мусорный ящик.

– Что-то здесь не так, – бормотал старик, – что-то не так, господин майор…

– Естественно, не так. И не что-то, а то, как вы храните свой ключ. Вы не носите его все время с собой? На шее, например.

Иронию в голосе майора Форде или не расслышал, или не пожелал понять.

– Нет, – сказал он. – Не ношу.

– Где же вы его храните?

– Господи, майор, ну кому, когда и зачем могло прийти в голову красть это старое, никому не нужное…

– Так где же?

– На щите.

– На щите? – удивился Фридхолм. – Каком щите?

– Пожарный щит, – объяснил Форде. – Напротив комнаты, вы его видели, там дверца из металла. Никогда не запирается, естественно, чтобы, если пожар… Когда я здесь, то ключ всегда со мной, а когда ухожу, то кладу на щит, не внутрь, мало ли, если вдруг возгорание… Сверху, на крышку, она довольно высоко, и не всякий увидит.

– Но все знали?

– Господи, кому нужно это старое…

– Это я уже слышал, – сухо сказал майор. Он думал о том, что сейчас можно сделать. Собственно, ничего. Ясно, что убийца – кто-то из работников театра. Маловероятно, чтобы кто-то из зрителей. Хотя, почему нет? Какой-нибудь завсегдатай, часто приходивший за кулисы, мог знать о том, где лежит ключ от комнаты господина Форде. Не исключено даже, что именно узнав это, убийца решился на свое преступление, заранее, конечно, все продумав. Он должен был знать, вонзая настоящий кинжал в спину итальянского тенора, что в следующий момент спрячет свое оружие в оружии бутафорском, чтобы потом, сутки спустя…

Чушь. Пропавший кинжал был, судя по словам Форде, у кого-то из участников позавчерашнего прогона. Том, Сэм или кто-то еще. Значит, именно этот человек должен был быть убийцей. Только у него было время (и место, это тоже важно!) в суматохе, возникшей на месте преступления, вскрыть свой кинжал, вложить внутрь настоящий, заклеить щель и затем вернуть (вот самообладание!) Форде, чтобы ни у кого не возникло сомнений в том, что… Но сомнение должно было возникнуть, ведь…

– Послушайте, господин Форде, – медленно произнес Фридхолм. – Вы только что сказали: что-то здесь не так. Что? Хотите, я вам подскажу? Когда после спектакля хористы возвращали оружие, один из кинжалов показался вам слишком тяжелым. Но была паника, все торопились, вы думали в тот момент совершенно о другом и не обратили внимания. Сейчас вы об этом вспомнили, но тоже не можете сказать уверенно… Может, так и было, а может, это вам сейчас начало казаться. Так?

– Нет, – решительно сказал Форде. – Вовсе нет, майор. Я, конечно, не могу утверждать это под присягой. Но позавчера… нет, мне вовсе не показалось, что один кинжал был тяжелее прочих. То есть, я не скажу, что этого быть не могло, но… Нет, я совсем не это имел в виду.

– Тогда что же? – разочарованно спросил майор.

– Если бы я вспомнил… Нет, что-то было совсем недавно… Что-то, связанное с ключом. Мы ведь о ключе в этот момент говорили…

– Нет, не о ключе, – терпеливо сказал Фридхолм. – Мы говорили о том, что вор, он же убийца, мог сегодня вынести из театра украденный кинжал и выбросить его в…

– Да! Ну, конечно! Вспомнил. Этому негодяю не нужно было выносить кинжал из театра, вот что я хочу сказать! Сегодня утром увезли мусор… Мусор вывозят каждые три дня… точнее, дважды в неделю. Во внутренний двор въезжает мусоровоз, уборщики собирают мусор по всему театру в большие пластиковые мешки, а мусорные баки стоят во дворе, и когда приезжает машина, их опустошают.

– Вряд ли убийца выбросил кинжал в одну из мусорных корзин в театре, – покачал головой Фридхолм. – Большая вероятность, что…

– Зачем обязательно в театре? Он украл кинжал ночью, верно? Или рано утром? Машина пришла в начале восьмого. Он мог выйти во двор, бросить кинжал прямо в кузов… нет, это слишком высоко, мог не добросить или вообще попасться на глаза, попался бы обязательно… а вот спокойно опустить кинжал в один из больших баков, которые как раз собирались опорожнить… несколько минут – и все!

– Да, – вынужден был согласиться майор, – это возможно.

– Но это значит, – неожиданно округлил глаза Форде, до которого только теперь дошло, что своими показаниями он определенно обвиняет в убийстве кого-то из тех, с кем каждый день здоровался и кому, возможно, даже пожимал руку позавчера вечером, ту самую руку, которая буквально за несколько минут до того вонзила настоящий, а не бутафорский кинжал в спину живому человеку.

– Послушайте, майор, – у Форде неожиданно пропал голос, и он заговорил хриплым шепотом, – но тогда получается, что… что…