Текст книги "Памир без легенд (рассказы и повести)"

Автор книги: Павел Лукницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Грач знал, что никаких особенных торжеств по случаю годовщины Красной Армии в комендатуре не будет. Какие могут быть здесь, на Памире, особенные торжества? Будет скромный парад, будут произнесены речи, он сам скажет приветственную речь от имени своей заставы (конечно, не забыв упомянуть, что на его заставе к сегодняшнему дню девяносто восемь процентов отличников), погрохочет оркестр, вечером в пятидесятый раз пойдет в тесном клубе знаменитая "Сивка", исполняющая в комендатуре должность всех кинофильмов Союза; а после кино будет товарищеский ужин, для которого скупердяй начхоз выделит лишние банки молочных консервов и тайно припасенный бочоночек малосольных огурцов. Но все вместе взятое вынесет этот день из однообразия памирской жизни. Грач ни за что даже самому себе не хотел признаться, что Марья Степановна будет для него далеко не последней частью торжественности этого дня. Этот день придет завтра, а весь сегодняшний день будет отдан переменному аллюру коней по каменистой и узкой тропе.

...В восемь утра Семен Грач в сопровождении шести бойцов выехал из ворот заставы.

Тропа вилась вдоль берега Пянджа. На другой стороне Пянджа бежала такая же тропа, но по ней ездили люди Афганистана. И с той и с другой стороны реки вздымались высочайшие снежные горы, кое-где перерезанные боковыми ущельями. Тропки, убегавшие вверх по этим ущельям, зарываясь в снег, пропадали. Откосы снега падали почти к берегам обмелевшей реки. Тропа была каменистой, мрачной, безлюдной. Изредка долина расширялась, чтобы в конусах выноса боковых речек уместить корявые серые кишлачки. Два-три глинобитных дома, жалкие ветви безлистых тополей, несколько любопытных глаз из-за каменных низких оград–и опять пустынные скалы, камни, обрывы, ворчащие всплески реки. А ведь завтра во всем Союзе–Красные флаги, на площадях–громыхание танков, над ними–гуденье играющих в синеве самолетов, а в беседах командиров–торжественные воспоминания.

– Товарищ помнач, а баньку в комендатуре нам истопят сегодня? Свою-то мы прогуляем!–спросил боец Ермаков, на рыси догоняя Грача.

Грач обернулся в седле:

– Поджидают нас, значит, будет. Приедем –и сразу париться!

– То-то хорошо! Я и то думаю, неловко без баньки. К празднику, да не умывшись!

Ермаков придержал коня и зарысил на прежней дистанции.

Ехали молча. Неудобно на ходу разговаривать, когда едешь цепочкой. Вдоль реки тянул морозный, пронзительный ветер. Ноги Грача ныли от холода, и он начинал жалеть, что поехал не в валенках; ведь ичиги можно бы заложить и в седельную сумку. Переведя коня в шаг, он бросил стремена и болтал ногами.

Так ехали до полудня. Солнце играло на голубых снегах гор. За поворотом тропы показался очередной кишлак. Здесь Грач решил остановиться, позавтракать консервами, подкормить лошадей, обогреться. Но Ермаков первый заметил оживление в кишлаке:

– Товарищ помнач! Глядите, чего там такое? Будто сумятица. Дехкане, глядите, вон под тем деревом будто бегают, руками машут, что ли?

Грач осадил коня, спешился, вынул бинокль.

– Правильно, Ермаков! Или скандал, или не знаю что, женщины там и мужчины. А ну-ка, давай в галоп, да приготовься на всякий случай!

Подскакавших бойцов окружили взволнованные дехкане. Под деревом лежал распластавшись окровавленный труп молодого дехканина–председателя сельсовета.

Оборванный старик, отстранив всхлипывающих и голосящих женщин, быстро заговорил:

– Издрастуй, товарищ начальник. Спасибо, скакал, плохой дела, другой сторона басмач прихадыл, человек, вой, живой сельсовет убивал, баранта брал, ришка-клевер брал, курица брал, чапан, мануфактур, ведро, керосин, лампа, хина, йод тоже брал, теперь половина туда, половина другой сторона пошел...

Помрачнев, Грач начал суровый опрос. Дехкане кричали зараз, хватая себя за грудь, за лоскутья рваной одежды, горячо убеждали бойцов, что они бедняки, вот как плоха их одежда, басмач последнее взял, зачем басмач делал такое?

Уверений не требовалось. Все знали, что жители этого кишлака, сдавленного склонами глухого ущелья, действительно бедняки и что только последнее у них могли отобрать басмачи.

Успокоив толпу, Грач установил, что на кишлак налетела банда человек в пятьдесят...

В том, тридцать первом году на Памире, еще мало исследованном и труднодоступном, пограничники впервые сменили удаленные один от другого на полсотню, а порой на сотню километров гарнизоны сторожевых постов. На памирской границе впервые устанавливались погранзаставы. Басмаческие банды, находя себе лазейки, еще частенько переходили на нашу территорию. Крупные баи–старейшины киргизских родов, бадахшанские феодалы–ханы, представители владетельных каст, распаленные фанатизмом ишаны и халифа, налетая на наши кишлаки, мстили беднякам–дехканам, .изгнавшим их за пределы Советского Бадахшана, в котором все больше строилось школ, открывалось амбулаторий и кооперативов, в котором шла борьба с курением опиума, с малярией, оспой, трахомой и другими болезнями. Посевное зерно, промтовары, сельскохозяйственные орудия, медикаменты, привозимые с севера караванами тяжело завьюченных лошадей и верблюдов, должны были положить конец вековечной нищете обездоленных памирских дехкан. В зимнее время жители каждого приграничного кишлака бережно хранили на складах своих только что открытых кооперативов драгоценные, доставленные за тысячу горных километров грузы, дожидаясь весны, когда в глухих ущельях откроются тропинки, по которым можно будет разослать эти предназначенные для всех горцев грузы в самые отдаленные, самые недоступные верхние кишлачки.

Конечно, бандитам в этом кишлаке было что грабить! Все найденное здесь было разграблено басмачами, И половина банды убралась с добычею за границу. Но, узнав, что в верхнем кишлаке в глиняных ямах хранятся запасы дехканской пшеницы–посевная ссуда, предназначенная для дальних селений,– половина банды, двадцать пять человек, сунулась туда, наверх, в глубь боковой теснины. Из теснины другого выхода не было. Грач знал свой участок. Теснина упиралась в большой снежный хребет, и была только одна боковая тропка, как подкова, огибавшая этот хребет и выводившая в высокую ледниковую долину за этим хребтом, из которой существовал выход в два соседних ущелья. Подъем по тропке был крут и труден даже в летнее время, но никуда в сторону басмачи не могли бы уйти. Грач решил настичь басмачей в верхнем кишлаке.

– Повод! – негромко приказал Грач.– Приготовиться к бою! Ермаков и Хохлов, в дозор!

– Вот те и справили баньку...–разочарованно пробурчал Ермаков. И вдруг, радостно, широко ухмыльнувшись, заорал:–А ну, Хохлыч, двигай! Не теряй время, справимся!.. Может, успеем еще в баньку. Даешь!..

Дозор карьером вылетел вперед по боковой тропе. Три бойца, во главе с помначзаставы Семеном Грачом, рванулись за ним.

Теснина пошла трубчатой раковиной, и стены ее гудели от ветра и насмешливо перещелкивало цоканье двадцати восьми копыт. Кони взмокли и останавливались для передышки. Подъем становился круче, кони двигались шагом, бойцы, привставая на стременах, опасливо поглядывали на речку, журчащую под отвесным обрывом далеко внизу. Теснина кончилась, открылась каменистая поляна и над ней, на голове высокой скалы–верхний кишлак. Узкими витками тропа поднималась к нему.

– Поганое место,–пробурчал Грач.–Думай не думай!

Молча спешился, отщелкнул крышку деревянной кобуры, повел коня в поводу. Бойцы пошли за ним с винтовками наперевес. Детонаторы вложили в гранаты. Басмачи могли бы спокойно перестрелять бойцов на этой тропе; но те, задыхаясь от подъема, добрались благополучно до первой ограды кишлака. Только здесь их заметили увлеченные грабежом; в смятении, с криками:

"Аскар... аскар-и-сурх!"–басмачи кинулись к лошадям. Винтовки бойцов покачивались на гребне каменной ограды. Гранаты горели нетерпением в ладонях. Но Семен Грач вовремя удержал стрельбу:

– Стой, отставить!.. Там жители между ними. По коням! Кли-ин-ки!..

Но ограда была слишком высока для усталых коней! И когда Грач с бойцами, отыскав пролом, ворвался в кишлак, басмачи уже неслись в сторону белого хребта по тропинке: она вступила в скалы, и выпущенные бойцами на скаку пули запрыгали по камням. :

Грач мгновенно сообразил, что у басмачей один путь: за этот белый хребет, в обход его, по тропинке. Погоня по тропинке бессмысленна. Кони бойцов сейчас задохнутся и, конечно, не пойдут быстрее басмаческих. А выйдя за хребет, в ледниковую долину, раньше бойцов, басмачи осыплют своих преследователей пулями сверху. Кроме того, при прямой погоне возможна засада.

– Стой!–крикнул Грач. Задыхавшиеся кони остановились, напарываясь один на другого.

– Двое останутся здесь,–быстро говорил Грач,– в засаде. На случай–банда вернется. Вот за этим камнем–позиция. Тут не пропустишь! Сам укрыт хорошо. Понятно? Я, Ермаков, Хохлов и вы двое, товарищи, лезем на хребет прямо по снегу. Тут часа четыре подъема. Раньше них, пока они огибать будут, на перевал вылезем. Остальное–по соображению. Для связи, если что, дехкане. Понятно?

– Как есть попятно!–сказал разгоряченный Ермаков. – Так оно правильно будет!

– Кто со мной, повод вле-е-во... Счастливо, товарищи!–И Грач рванул с тропы на прогалину, ведущую к снежному склону.

– Счастливо, товарищ помнач!.. Не сомневайтесь!..–донеслись голоса двух остающихся бойцов.

Так начался подъем. Ослепительный снежный склон высокой дугой уходил в солнечное, голубое небо. Всадники казались малыми черными точками на дне гигантской эмалированной ванны. И только Грач в своей бурке был подобен черному квадратному угловатому жуку. Лошади проваливались в снег по брюхо. Тогда всадники спешились и повели коней в поводу. Оборвались всякие разговоры. Люди дышали мелко и часто, как рыбы, кругло раскрыв обжигаемые сухим морозным воздухом рты. Вскоре гимнастерки взмокли насквозь под полушубками и заиндевела шерсть полушубков у ворота и у рукавов. Подъем выгибался в отчаянную крутизну. Кони скользили и останавливались, шатаясь. Поднявшись метров на двести, Грач повалился на снег и задышал со свистом. Бойцы лежали и дышали так же, как он. Лошади хватали губами снег.

Предприятие оказывалось тяжелым.

Отдышавшись, Грач встал и без слова двинулся дальше. Высота хребта ничуть не уменьшалась. Лошади сами себе изобретали зигзаги и на поворотах тупыми глазами безнадежно посматривали вниз. Грач хотел достать из кармана гимнастерки часы, но усталость помешала ему сделать лишнее движение рукой. Он поскользнулся и пополз вверх на четвереньках. Еще метров двести осталось внизу. Он опять повалился на снег, и к нему, побагровевшим лицом вниз, ткнулся Ермаков Великолепная белизна хребта встала еще круче и выше Ко кишлак чернел уже далеко внизу.

– Сволочь гора!–сквозь зубы пробормотал Ермаков, вставая.

Бойцы со злобным упорством тащились вверх. Постепенно ощущение, что сердце вдруг оборвется и камешком канет вниз, прошло. Дыхание приспособлялось и работе сердца яростными скачками. Но зато от ног к спине, к затылку, к обессилевающим рукам наплывало тяжелое оцепенение. Кони все чаще и чаще падали на колени и все безразличней относились к попыткам поставить их на ноги. Пар оседал на шерсти, взлохматил ее, ручейками стекал по бокам. Пограничники продвигались в ожесточенном молчании. Прошло три часа, и только половина подъема была взята. Прошло еще два часа, но еще четверть высоты оставалась наверху. Скорость продвижения явно не соответствовала потраченным на него часам. Солнце легло на хребет и все вытекло внутрь его гребня. Снега посинели и сделались угрожающими. Люди лежали, глотая снег, и отворачивались один от другого. Туловища лошадей ходили, казалось, отдельно–взад и вперед–на раскоряченных, дрожащих ногах.

Предприятие оказывалось безнадежным.

И вот резким порывом ветра, одновременно с темнотой, навалился на людей жесткий холод.

– Помрем...–просипел, не отрывая лица от снега, Ермаков.–Товарищ помнач... конец подошел... помрем.

Бойцы лежали не двигаясь.

Грач ничего не ответил и встал, шатаясь. Он прошел верх десять шагов, словно поднял последние десять пудов.

Оглянулся, увидел, что бойцы лежат неподвижно на прежнем месте. Тогда вдруг, бросив повод, одним прыжком спрыгнув к ним, Грач заорал:

– Чего говоришь? Помрем?.. А по-твоему, Суворову легче было? Так нет, братки, не помрем! Будем здесь ночевать!

Ермаков поднял голову и жалобно произнес:

– Как будем ночевать, товарищ помнач? Смерзнем в ледышки и вниз покатимся. Как кони тут устоят? Идти надо бы, да все пропало во мне, товарищ помнач. Пошел бы, да не могу–невмочь...

Семен Грач присел на корточки и ласково заговорил. Он говорил хрипло, отрывисто, но, видимо, убедительно, потому что, когда он привстал, бойцы поднялись один за другим и взялись за дело. Связали лошадей мордами, звездочкой, и лошади застыли неподвижно, удерживая от паденья одна другую. Затем бойцы разгребли снег руками и нарыли из-под снега груду камней. Грач сам сложил камни поперек склона барьером длиною в два метра. Вынув из передних седельных кобур клевер, припасенный для лошадей, бойцы разложили его по верхнему краю барьера. Сверху на клевер бойцы сложили винтовки и покрыли их пятью торбами. Затем Грач сказал Ермакову:

– Ложитесь-ка сюда, дорогой товарищ Ермаков! И Ермаков лег. Второй боец лег на Ермакова, третий – на второго, а на этого навалился Хохлов. Собственно, лежали они на самом снежном склоне, но каждый из них упирался в того, кто был ниже.

– Теперь я сверху лягу,–сказал Грач.–Когда замерзну, будем меняться. Ваша очередь первым наверх, товарищ Ермаков. Понятно теперь?

– Как есть понятно, товарищ помнач, – снизу сообщил Ермаков.

– И не тяжело?

– Не тяжело. В самый раз, товарищ помнач!

– И не холодно?

– Снизу ничего. А сверху он, как жена... Ишь раскормился на заставе, тяжелый, черт! Греет!.. Из кучи людей послышался смех.

– Не смейся, дурень, трясешься на мне!.. Тут заколыхалась от смеха вся куча.

– Спать, товарищи!–удовлетворенно самому себе улыбаясь, произнес Грач.–А верхний будет дежурить. Все равно не спать верхнему. Полчаса–смена. Сейчас–моя очередь... А только никто к нам сюда раньше утра не сунется.

Снега наливались зеленым светом луны. Ветер ушел по склону и не вернулся. Снизу донеслось похрапывание Ермакова. Так началась эта ночь.

Ночь шла так же, как началась. Только у Грача отчаянно мерзли ноги. Он со злостью вспоминал Марью Степановну. Никакие растиранья не помогали. Осторожно, чтоб не слететь, Грач прошел к лошадям. Они были белыми, потому что их шерсть оледенела. Семен Грач покачал головой, зная, что эта ночь даром им не пройдет. Он подошел к своему коню. Конь жалобно, чуть слышно заржал. Грач снял с седла переметные сумки и отнес их к своему месту. Снял ичиги, растер ноги, надел на них переметные сумки, обшитые изнутри фланелью, и лег. Через несколько минут он понял, что ноги его останутся целы. Тогда он посмотрел на часы: прошел час,–и разбудил бойцов. Теперь Ермаков полез наверх, а Грач оказался под всеми бойцами.

Ночью шипучая лавина прошла в двух метрах от края барьера. Но Грач не услышал ее.

Плохой, надо сказать, это был ночлег, и разве это сон, если он прерывается каждые полчаса? Но самое главное, что все-таки пришло утро, которое могло никогда не прийти, и все из-за того, что высоты снеговых хребтов обманчивы, как миражи в восточных долинах.

Луна только что потеряла лучи и, бледная, пошла сторонкой. Над Афганистаном наливались розоватым светом снежные пики. Лошади похрустывали клевером и овсом. Это была обязательная задержка, без которой нельзя было двигаться дальше. Бойцы разговаривали тихими хриплыми голосами. Грач попытался надеть ичиги, но они были изорваны и, смерзшись, звенели, как стеклянная посуда. Грач выругался про себя и оставил на ногах переметные сумки.

Еще не выплыло солнце из круч ваханских хребтов, – бойцы потянулись наверх. Через десять минут от них валил пар, и они задыхались. Через два часа Грач первый вытянул шатающегося коня на перевал и в последний раз бессильно опустился на снег. По одному вытягивались на перевал бойцы. Солнечный свет бежал вперед по гладкому снежному склону, выбирая из всех выбоинок последние тени. Далеко впереди горели зубцы следующего хребта, а под ним вытягивалась корытообразная, с белыми холмами, долина. В ее конце, под льдистым отвесным обрывом, Ермаков заметил черные точки. Может быть, это чернели камни, но вряд ли эго были камни, и, когда бойцы отдышались, Грач повел их по склону, сторонкой, вдоль длинного снежного бугра, закрывшего от них черные точки. Когда бугор кончился и бойцы осторожно глянули вдаль и Грач два раза протер пальцами бинокль,–бойцы сняли винтовки с плеча и, сбатовав коней, поползли на коленях вперед. И когда бойцы легли на животы и осторожно, бесшумно задвинули затворы, Грач почти беззвучно промолвил:

– Огонь...

И горы, непривычные к громким звукам, взбросили этот грохот и долго и оглушительно им перебрасывались, словно тешась такою игрой.

И еще раз "огонь", и еще раз... Бойцы садили из винтовок все быстрее и чаще, потому что каждая вылетающая на снег гильза отмечала расплату за каждый мучительный вдох, за каждый свистящий и бешеный выдох, взятый у бойцов преодоленным ими подъемом. А точки впереди разбегались и падали, и многие лежали прочно, как черные камни. И оттуда тоже летели пули, но бойцы не замечали, куда ложились эти встречные пули, потому что ложились они как шалые, куда придется. И когда все было кончено, бойцы поползли по снегу быстрее, чем это позволяет дыханье на такой высоте. И на этом пути лежал первый неподвижный человек в белоснежном халате, оплетенном влажными кровяными полосами и пятнами. Дальше лежали другие. Снег медленно впитывал красные пятна. Хрипела подбитая лошадь и, беспомощно волоча по снегу зад, рыла снег передними подогнутыми ногами. Еще несколько лошадей валялись вокруг... :

Обратный путь был прост и стремителен. Кони съезжали на крупах, а бойцы неслись вниз, сидя на собственных полушубках. По коней было не пять, а двенадцать, а два пленных басмача катились вниз так же свободно, как и бойцы, но катились впереди них. Из шестнадцати басмачей, ночевавших на снегу, только эти два остались невредимы. Грач торопился вниз: не все басмачи были налицо, и он беспокоился о двух бойцах, оставленных вчера в засаде. Весь спуск к кишлаку занял час. В кишлаке Семен Грач нашел двух бойцов и еще двух пленных связанных басмачей. И вразумительно для всех Ермаков произнес:

– А баня-то вышла не нам, товарищ помнач! Крепка баня!..

Пленные угрюмо молчали, но когда им пришлось рассказывать все, они сообщили, что не все захотели ночевать наверху, иные боялись замерзнуть и пустились обратно. Таких было девять, и семь человек были убиты при перестрелке с двумя засевшими за камнями бойцами.

В кишлаке кипятился чай. После чая–первого чая со вчерашнего утра–помначзаставы Грач выстроил в пешем строю шестерку своих бойцов и скомандовал "смирно". И Ермаков, вытянувшись, нс сразу понял, к чему такая официальность. Но он понял, к чему, и все вспомнил, когда помначзаставы вышел вперед в оборванной бурке и в переметных сумках вместо обуви и отчетливо произнес:

– Товарищи! Сегодня тринадцатая годовщина боевой Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Поздравляю вас с поражением басмаческой шайки в славный день годовщины!..

В пять часов дня оборванный, голодный, обутый в переметные сумки помначзаставы Семен Грач, в сопровождении шести бойцов с четырьмя пленными и с трофейными винтовками, подъезжал к комендатуре.

Над воротами старинной ханской крепости бились разнообразные красные флаги. Ворота крепости раскрылись, и Семен Грач увидел усатого начальника оперативной части в новой шинели, неторопливо идущего по двору под ручку с женой Марьей Степановной.

Помначзаставы Грач мгновенно оглядел себя и, сердито поджав губы, спешился перед начальником оперативной части, удивленно осматривающим его. Марья Степановна отошла в сторону.

– Разрешите доложить, товарищ начальник... Произошла маленькая задержка... Я... я...–впервые за свою жизнь Семен Грач запнулся, произнося рапорт.

Начальник хотел выслушать официальный рапорт, как полагается, до конца. Но когда искривилось красное лицо Грача, он нечаянно, совершенно не официально, улыбнулся и сказал:

– Я вижу, у нас новый, интересный сорт обуви...Это по случаю годовщины? Судя по пленным, у вас интересная задержка была?

– Да... То есть так, чепуха... Товарищ нач...

Но едва Марья Степановна, старательно зажимавшая рот рукой, неожиданно залилась смехом, круглое, доброе, умное лицо ее супруга побагровело. Он гневно взглянул на жену и сказал:

– Уйди!.. Тут люди подвиги совершают, а ты... – И, дружески взяв Семена Грача под руку, повел его в помещение комендатуры.

Когда бойцы вымылись в бане и, получив двойной обед, мгновенно его уничтожили, когда были произнесены все речи и собрание кончилось,–Семен Грач, в новых грубых яловых сапогах и в чужой неуклюжей шинели, вслед за бойцами пошел в клуб смотреть "Сивку". Рядом с Грачом топотала каблучками Марья Степановна, которой в первый раз очень хотелось оказать ему внимание. Но Семен Грач впервые не пожелал идти с нею без ее мужа. Веселый, добродушный начальник оперативной части шел в клуб с ними вместе, и Семен Грач поглядывал на него с такой сердечностью, с какой никогда не глядел на его супругу...

Старая "Сивка", исполнявшая в комендатуре должность главных актеров всех не доставленных сюда вовремя кинофильмов, ходила по экрану с тяжелой важностью танка. Но, не выдержав этой важности, она вдруг запрыгала так весело и смешно, как это умеет делать сам Чарли Чаплин.

В этот вечер люди в Москве и во всех городах Союза смотрели в великолепных кинотеатрах фильмы, посвященные гражданской войне и обороне советских границ.

1933-1953

ПЕРЕПРАВА

Строительство Большого автомобильного тракта заканчивалось. Причудливо извиваясь, бесконечной лентой, он опоясывал высочайшие горы, взбирался на снежные перевалы, тянулся по пустынным каменистым долинам, перекидывался через узкие ущелья и пенные реки. Он обрывался где-то между двумя гигантскими осыпями, не одолев последней сотни километров, остававшейся до конечного пункта. Там, словно головка исполинской змеи, пестрел целый город зеленых и белых палаток, прилепившихся к склону осыпи. На протяжении второй сотни километров от конечного пункта тракт, прерываемый скалами, еще не сбитыми динамитом, был подобен пунктирной линии. Около таких скал ютились по две, по три палатки подрывников–это были взрывные участки. И, хотя между каждым из них уже пролегали десятки километров дороги, сквозного проезда не существовало.

А на самой середине Большого тракта, там, где еще три месяца назад находился головной участок, теперь опять было безлюдно и дико.

Впрочем, два глинобитных домика, крытый брезентом сарай да несколько палаток все-таки здесь остались. В домиках жили десять водителей, под брезентом стояли пять полуторок, в палатках громоздились грузы, привозимые трехтонными машинами с севера. Дальше трехтонки ходить не могли, и потому это место теперь называлось перевалочной базой. Кроме десятка водителей, здесь жили еще только два человека: заведующий базой–благодушный толстяк Пономарев и молодой синеглазый радист Колька, вечно потрескивавший своей морзянкой и не дававший водителям покоя ни днем ни ночью...

В холодный, но сверкающий солнечным светом сентябрьский день к базе подъехал всадник на лохматой киргизской лошади. Черный монгольский колпак с угловатыми вырезами в полях, памирский белый суконный халат, из-под которого алели бархатные галифе, русские сапоги, старая трехлинейка и зеленый рюкзак за спиной ничуть не умаляли своей попуганной пестротой достоинства мужественного обветренного лица всадника.

– Эй, Курбанов,–сурово крикнул он,–скорее, скорее давай машины, все пять!

Старший, заведующий гаражом, водитель Курбанов лениво и неуклюже выбрался из маленьких дверей глинобитного домика.

– А, заготовитель! Здорово! Куда машины? Зачем?.. Из домиков и из сарая выбирались все обитатели базы.

– Да понимаешь,–помахивая нагайкой, заговорил всадник,–с самой границы я. Такой случай: стадо диких яков перебежало на нашу сторону–голов шестьдесят! Мы их арканами пытались поймать, не даются: дикие. Ну, постреляли мы их штук двадцать, остальные ушли. Свежее мясо! За полгода первый случай такой!

Новость действительно была важная: на головном участке свежего мяса давно уже нет. Страстные охотники сами, водители возбужденно заговорили с заготовителем.

Ехать предстояло в сторону от дороги но моренным буграм, по солончакам каменистых долин. Рейс–опасный и трудный – не меньше чем на трое суток.

Первой вызвалась ехать сухощавая молчаливая девушка в замасленной синей спецовке. Ее черные косы, закрученные вокруг головы, были туго забиты под кепку, и потому кепка стояла торчком, подобная глубокому округлому колпаку. Надломленный козырек затенял и большие черные внимательные глаза, и все худощавое загорелое лицо девушки.

Курбанов, небрежно выслушав девушку, коротко заявил:

– Нет, Нафнз, не поедешь.

– Почему?–возмутилась девушка.

– Мужчины поедут, ты здесь останешься!

Высокий спокойный водитель Вапя Стрельников вступился за девушку:

– Брось, Курбанов! Хоть она у меня помощником ездит, а дело знает лучше меня, на подсмене не растеряется!

Курбанов, насупившись и уставив на Стрельникова упрямые воловьи глаза, повысил голос:

– Сказал – не поедет? Случится что, какая от нее помощь? Девушка–руки слабые!

Дальнейший спор ни к чему не привел. Неисправная машина Курбанова осталась в гараже, а сам Курбанов уселся на место Нафиз в машину Стрельникова. И на прощание небрежно кивнул обозленной девушке:

– Спи теперь! Все равно тебе делать нечего... А мою машину не трогай: тут и первый класс с ремонтом не справится!

И четыре грузовика умчались, вытянувшись гуськом по долине. Уехавший с ними заготовитель оставил свою лошадь на попечение заведующего базой Пономарева.

...Утро следующего дня застало Нафиз в сарае. Все в тех же спецовке и кепке, сердито сжав губы, орудуя отвертками, гаечными ключами, девушка собирала двигатель оставшейся в гараже машины. Нафиз была в жестокой обиде на своих товарищей, но больше всего на этого самодура–Курбанова, который не пропускает ни одного случая, чтобы ущемить ее самолюбие. В самом деле, разве это не величайшее свинство, что член партии ставит на каждом шагу палки под ноги ей, таджикской комсомолке?

"Ты–третий класс,–говорит он ей,–а у нас даже шоферы второго класса ездят помощниками!"

Конечно, условия работы здесь исключительно трудные; конечно, возразить ему нечего: водителям третьего класса самостоятельно водить машины здесь не разрешено. Но это не значит, что, вместо помощи ей в приобретении опыта, Курбанов должен под любым предлогом отстранять ее от поездок! И тут дело не только в ответственности, которой боится он. Тут дело похуже: в нем сохранилось еще презрительное отношение к женщине, деспотическое стремление проявлять над ней свою власть!..

"Вот и вчера,–скотина он: "руки слабые"!.. Просто самому прокатиться хотелось. Сел в мою машину, уехал, а свою разваленную оставил... Вот покажу ему,– со злобой думает девушка, налаживая его машину, – как с ремонтом не справится и первый класс! Приедет, – не скажет, что мне кто-нибудь помогал. Перед всеми смеяться буду над ним!"

Головка блока цилиндров уже приболчена. Кольца оказались в порядке, масла еще не гонят. Можно было и не снимать головку блока, все дело-то, как выяснила Нафиз,–в карбюраторе.

"Дурак он, этот Курбанов, – расковырял жиклер! Из-за такого пустяка машину в гараже держит! Запасного, конечно, нет, вот и кричит, что сложный ремонт!.. Свой ему запасной поставила, черт с ним, лишь бы не знал, куда ему глаза деть! Теперь только отрегулирую клапана, зажиганье налажу, и готова будет машина!.."

Нафиз в злобном вдохновении возится с частями двигателя. Ей жарко, капельки пота выбегают из-под кепки, струятся по ее измазанному автолом лицу. Где-то за пределами сарая опять пощелкивает морзянка. "Наверно, Колька за семьсот километров в любви объясняется!"–прислушавшись к морзянке, размышляет Нафиз; как и всем здесь, ей известны любовные сомнения Кольки в благосклонности той Клавочки, которая служит радисткой на центральной рации строительства.

Но вот морзянка умолкла, Колька вместе с Пономаревым входит в сарай.

– Нафиз! Ты что делаешь тут? Ремонтируешь?

– Ага!–не оборачиваясь, отвечает Нафиз.

– Курбанову хочешь нос утереть?–добродушно усмехается Пономарев, положив тяжелую руку на плечо Нафиз.

Нафиз выпрямляется, строго глядит на него:

– А рука твоя здесь при чем?

– Погоди, не в руке дело! – серьезно отвечает Пономарев, принимая, однако, руку.–Как машина? Годится? Понимаешь, Колька принял сейчас... Рассказывай сам, что принял!

Коренастый синеглазый радист глядит на девушку прямым, испытующим взглядом.

– На взрывном участке номер семьдесят девять, первом, значит, отсюда,–обвал...

– Убило кого-нибудь?

– Не убило. Подрывнику Гульмамадову ногу сломало, а Терентьич–прораба знаешь?–спрыгнул на снег, с ним вместе в реку скатился. Вылез-то целый, но, кажется, воспаление легких схватил... Фельдшер с восьмидесятого уже верхом выехал, а медикаменты, целый ящик, понимаешь,–у нас. Курбанов неделю назад взял его на свою машину, а сейчас глядим – ящик этот за палаткой лежит.

Рассуждения о том, может ли Нафиз, не дожидаясь возвращения водителей, выехать в самостоятельный рейс, были недолгими. Пономарев брал ответственность на себя, но Колька решил запросить управление.

Начальник строительства, узнав, что погода хорошая и что уехавшие за мясом машины вернутся не раньше чем через два дня, разрешил Нафиз выехать. Час спустя машина была к рейсу готова. Радостная, заранее торжествующая Нафиз, накинув на плечи ватник, вывела грузовик из сарая. Колька и Пономарев взвалили на платформу ящик с медикаментами, несколько длинных бревен, закрепив их крест-накрест на кузове, три круга веревок, топор и несколько кайл. Бревна, веревки и инструмент нужны были участку для закрепления оползня.

Путь предстоял большой. Нафиз прихватила с собой запасные канистры с горючим и маслом.

– Счастливо!–промолвила Нафиз, нажав на педаль стартера.–Колька, уйди с дороги!

– Постой, постой, а с фарами что у тебя, понимаешь?

– Ладно там–с фарами. До темноты успею вполне! – насмешливо отозвалась Нафиз, давая ход.

Колька отскочил от машины.

– Нехорошо это, понимаешь! – крикнул он, припустившись рядом с машиной.

– Понимаешь, понимаешь,–передразнила его Нафиз.–Все понимаю, но только нет у нас лампочки ни одной!