Текст книги "Красный ледок (Повесть)"

Автор книги: Павел Ковалев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Для работы среди крестьянок и начали привлекать учительниц. Они лучше смогут уговаривать женщин, чтобы те записывались в колхозы.

И вот Софья Марковна подошла ко мне и сказала:

– И я, Петручок, с тобой пойду… Ты не против?..

Я очень уважал свою учительницу по химии. Она была красивая, ласковая и никогда не кричала на нас, не нервничала. Бывало, улыбнется, если кто урок не выучил, и спросит:

– Может, помочь? Так оставайся после занятий!

А кому это хотелось оставаться после занятий? Конечно, покраснеет тот ученик, который не выучил урока по химии, но тут же ответит учительнице:

– Спасибо, Софья Марковна, я сам подготовлюсь… Больше не буду…

Этого было достаточно. Перед всем классом заявил, значит, в следующий раз подготовится как следует, не станет же себя на смех выставлять. Она верила своим ученикам. За это ее уважали.

И вот Софья Марковна рядом со мной. Заговорила так просто, ласково. А я и растаял перед нею, гляжу на ее пухло-розовые щеки, на льняные волосы, красиво зачесанные, на фигуру, всю такую аккуратную и стройную. А в глаза боюсь посмотреть: догадается, что я любуюсь ею. И я спешу ответить:

– Пойдем, Софья Марковна…

– А куда и зачем пойдем? – спрашивает она, и глаза ее светятся добротой.

Я пожимаю плечами, молчу. Ну, просто онемел, не знаю даже, что сказать.

Софья Марковна, конечно, обо всем догадывается и проявляет великодушие ко мне, такому несмелому, стеснительному:

– Пойдем маму твою агитировать в колхоз!

Тут я немного пришел в себя и выпалил:

– А моя мама не против колхоза. Это отец у меня противится, наперекор мне идет…

– Отец? – переспрашивает Софья Марковна. – А я этого и не знала.

Она улыбнулась и замолчала. Какое-то время о чем-то думала, а я уставился в черную парту, будто провинившийся ученик. Потом она сказала:

– Ну что ж, пойдем… И с отцом поговорим. А потом и с женщинами вашей деревни.

У меня было очень хорошо на душе и потому, что рядом любимая учительница, и потому, что пойдет она вместе со мною к нам, с родителями моими познакомиться.

VI

В хату нашу я вошел вместе с Софьей Марковной. Мать не знала, что за женщина пришла со мной, и потому удивленно посмотрела на меня. А я, по молодости, еще не знал, как надо знакомить своих родителей с учительницей, молча шмыгнул за перегородку и начал прибирать там свои вещи. Пусть, думал я, взрослые сами поговорят. Оно так и получилось. Софья Марковна, не ожидая, первая начала разговор:

– Я из школы, учительница, сына вашего учу. Химию преподаю… Пришла побеседовать…

Мать только после этого засуетилась, быстро подошла к скамейке и, хоть она была чистая, провела по ней фартуком и пригласила:

– Так садитесь, пожалуйста, не знаю, как вас звать.

– Софья Марковна…

– Пожалуйста, Софья Марковна, – и мать снова провела фартуком, только теперь уже по другой скамье, стоявшей у стола.

Учительница оглядела хату, неторопливо сняла свое зимнее пальто. Мать хотела ей помочь, но Софья Марковна сама повесила пальто на крюк, неторопливо подошла к скамейке и села, положив одну руку на край стола.

– Тык что случилось с нашим Петручком? – Мать часто вставляла слово «тык», но на этот раз оно прозвучало как-то очень тревожно. Я из-за перегородки это почувствовал. Видно, почувствовала эту встревоженность матери и учительница. И она сразу же успокоила ее:

– Что вы, что вы… С Петручком вашим все в порядке… Он у нас один из лучших учеников.

Мать вздохнула. И, будто ей больше не о чем было спрашивать учительницу, она, как и каждая деревенская хозяйка, направилась к печи, взяла ухват и начала вынимать чугунок из печи. Позвала меня:

– Давай, Петручок, обедать… Вот и учительницу – гостью нашу – приглашай…

– Что вы, не беспокойтесь. Кормите сына. А у меня сегодня только два урока было, и пришла я в школу как раз после обеда…

– А вы уж не побрезгуйте нашим, крестьянским. – Мать налила в миску щей, приятный запах от которых распространился по всей хате, и понесла к столу.

Смущенный, я все же вышел из-за перегородки. Подошел к столу, забрался в угол, где было довольно темно, взял ломоть хлеба, ложку и пододвинул к себе миску со щами. Учительнице мать поставила миску поближе и сказала искренне и просто:

– Тык хоть попробуйте, Софья Марковна…

Учительница на этот раз согласилась:

– Что ж, попробую, – сказала она. – И заодно узнаю, как питается наш ученик, у которого мы так редко бываем. Все же далековато вы живете от школы.

– Тык мы же не прячемся… Пожалуйста, пожалуйста…

Мать подала нарезанный хлеб, ложку и, ставя рядом солонку, добавила:

– Может посолонее любите… Мой тык всегда ворчит, что мало солю. Тык я ему соль всегда ставлю…

Софья Марковна попробовала щи и тут же сказала:

– По-моему, всего хватает, вкусные. Правду я говорю, Петручок?

Я весь горел. Ведь впервые у нас в хате была учительница… Впервые с нею обедал. Софья Марковна – моя любимая учительница, я уважал ее, признаться, больше, чем химию. Язык отняло, глаза сами под стол прятались. Но все же, помню, сказал:

– Щи мама вкусные варит…

– Только щи? – посмотрела на меня Софья Марковна.

И я снова покраснел, снова не знал, о чем говорить. Мать пришла мне на помощь.

– Я тык вам скажу, Софья Марковна: когда дрова хорошие, печь натоплена, так и сварится все хорошо…

– От хозяина, выходит, все зависит? – поставила разговор, как говорится, с головы на ноги, Софья Марковна.

– А как же! – согласилась мать и о чем-то задумалась, фартуком, тем самым, что стирала пыль со скамьи, вытерла губы, будто она только что пила воду. Потом продолжала:

– Вы – молодая, еще, видать, не замужем…

– Нет еще…

– Тык я вам сразу скажу: жить без мужчины в доме – это все равно, что иметь телегу без коня.

Софья Марковна улыбнулась:

– Хорошо сказано… Образно…

– Тык образ он такой, что хоть ты на него молись… Я по себе это знаю… Мой в Донбасс сколько раз уезжал, одна с детьми оставалась… Горе одной, а не жизнь. Вот какой образ…

Мать, конечно, не поняла слова «образно», но разговор продолжала, как могла. Ей хотелось понравиться учительнице.

Софья Марковна слушала очень внимательно, и ей тоже понравилась моя мать, как она сказала мне позднее. И она решила помочь матери в той домашней войне, которая велась в нашей семье из-за колхоза. Ей как можно скорее захотелось увидеть моего отца, чтобы поговорить с ним в нашем присутствии, поговорить о том, почему это он, бывший донецкий рабочий, идет против колхозов, против… И она спросила у матери:

– А где ж ваш хозяин? Или, как вы его называете, «конь»?

Мать усмехнулась и ответила:

– В лес поехал… За дровами.

– Теперь ясно, понимаю, – и Софья Марковна посмотрела на миску с недоеденными щами. – Думаете о нем сейчас, ждете…

Мать объяснила:

– Не для себя, а для школы нашей, начальной… Дрова заготовлены, только нагрузить и привезти…

– А-а-а… – Софья Марковна, кивнув головой, больше ничего не сказала.

Какое-то время обе молчали. Мать снова стала хлопотать около печи. Потом подала на стол хорошо прожаренные картофельные оладьи в масле. Мне и учительнице поровну. Софья Марковна взмолилась:

– Да что вы!.. Я и в гостях столько не ем…

И только мать, что-то сказав, направилась снова к печи, как дверь открылась и в хату ввалился весь заиндевелый отец. Черные валенки его были наполовину белые, кожух тоже заснеженный, в усах ледышки, брови поседевшие. Как говорят, человек с зимы пришел.

Учительницу он заметил сразу и, поздоровавшись, начал раздеваться.

Я тем временем уминал оладьи и, закончив, тихонько шмыгнул в боковушку, взялся за уроки.

Отец не спешил, делал все с оглядкой. Выйдя в сени, очистил снег за собой, потом умылся, вытерся, даже усы гребешком расчесал. Он любил свои усы и потому часто повторял известную русскую пословицу:

– Усы – честь, а борода и у козла есть.

Когда он привел себя в порядок, мать позвала его:

– Иди к столу, Прокоп. Пока все горяченькое… С дороги согрейся, поешь…

– С дороги в самый раз горячего, – продолжил ее мысль отец и подошел к столу. Сел на мое место.

Мать, подавая миску щей, сказала как бы между прочим:

– Это учительница из Петручковой школы, Софья Марковна…

Отец поклонился гостье, но к еде не притронулся, а продолжительно, пытливо посмотрел на учительницу.

Софья Марковна догадалась, что его беспокоит, но ничего не сказала. Обычно учителя, думала она, приходят тогда, когда, как говорится, грянет гром, когда что-то случится в школе с учеником или ученицей. И она, думая об этом, решила сегодня не сразу говорить обо всем отцу. Поэтому никак не реагировала на его долгий, вопросительный взгляд.

А он, человек хоть и горячий, но сдерживать себя умел. Он придвинул ближе к себе миску, сразу же подсолил щи и, взяв большой ломоть хлеба, начал есть. Быстро, как-то особенно аппетитно. Через несколько минут мать подала ему оладьи. Но отец снова вопросительно поднял глаза:

– А гостью потчевала?

– Как же, очень вкусные оладьи, – ответила, опережая мать, Софья Марковна.

Отец все еще смотрел на мать. Похвала ее кулинарному искусству понравилась и ему, так как действительно мать умела хорошо готовить, особенно эти, вначале испеченные, а потом поставленные в чугунке в печь, чтоб подрумянились, оладьи в масле.

Тщательно вытерев усы, он поднялся, подошел к кожуху, вынул из кармана кисет, свернул цигарку и, выкатив из печи горячий уголек, прикурил. Делал он все это с какой-то хорошей, как оценила потом Софья Марковна, основательной последовательностью, своеобразным умением.

И все же от разговора не смог удержаться. Он увидел: Софья Марковна его пока только изучает, а первой начинать разговор не спешит.

– Так что ж такого натворил наш сын, пани учительница? – обратился он с вопросом к Софье Марковне.

– А вот представьте, хорошего натворил, скажу я вам, хоть и не пани я и никогда не буду ею… – загадочно ответила учительница.

– За пани простите, Софья Марковна, это у нас по-старому еще, – поспешила мать загладить отцовскую не совсем удачную шутку.

А отец тем временем вышел на середину хаты и, поглядывая в сторону перегородки, повысил голос:

– Так, может, сам скажешь да перед учительницей на колени станешь, прощения попросишь…

Софья Марковна засмеялась. Громко, во весь рот, даже ладонью прикрылась. Плечи ее ходуном заходили, глаза наполнились нескрываемой радостью.

Отец ничего не понял. Он как стоял посреди хаты, так и застыл. Переводил взгляд то на мать, то на учительницу. Держался с еще большей настороженностью. Мать же молчала, она не хотела ничего говорить за учительницу. Она-то уже знала, что я, ее Петручок, ничего плохого в школе не сделал. А по какой причине учительница пришла к нам – пускай, мол, сама скажет.

И учительница, вволю насмеявшись, начала разговор с отцом:

– Насмешили вы меня, дядя Прокоп… И своей «пани» и своим «на колени».

Она закашляла, прикрыла платочком рот. Глаза ее все еще смеялись.

– Ну, это уж наша темнота деревенская… Простите! – начал оправдываться отец. – Но что-то вы к сыну имеете? – Он все еще не скрывал своей озабоченности, своего беспокойства за меня.

– Сказать честно? – Софья Марковна успокоилась.

– Очень прошу.

– Только отцу?

– Ну, и мать же дома…

– Мать знает, а вам, дядя Прокоп, скажу – хороший сын у вас… Петручок лучший в школе ученик, – подчеркнула Софья Марковна.

Отец был ошеломлен. Он искренне предполагал, что учительница навестила нашу хату неспроста – ведь мог же я в чем-нибудь провиниться.

Он даже и предположить не мог, что учительница пришла именно к нему, как к хозяину дома, чтобы и его поучить уму-разуму, дать совет.

И, должно быть, вспомнив слова Софьи Марковны, сказанные раньше, отец спросил:

– Так что ж это он сделал хоро-оше-е? Может и нам скажете?

– Скажу, – поднялась из-за стола Софья Марковна. – Только дайте слово мужчины, что выслушаете меня внимательно до конца…

Отец пожал плечами, посмотрел снова на мать, а потом на Софью Марковну. Я, услышав последние слова учительницы, вышел из-за перегородки. Отец и на меня посмотрел недоумевающе. И, видимо, какая-то догадка мелькнула у него в голове, и он медленно, будто нехотя, подошел к столу, сел на скамью.

– Ну, так договорились? – обратилась к отцу Софья Марковна.

– Да говорите уж, – неохотно сказал отец и взглянул на меня.

– Хорошее Петручок то сделал, что в колхоз записался…

– Ну-ну, – вскочил отец от неожиданности.

– А уговор? – напомнила Софья Марковна. – Я же просила выслушать…

Отец махнул рукой, будто стряхивая с нее что-то липкое, но тут же сел на место и начал набивать трубку.

– Это лучшее, что мог сделать наш хороший ученик, живя тут без ровесников-одноклассников, в деревне… Наши же, тихославичские, все вместе в один колхоз записались. Есть уже коллектив…

– Коллектив? – переспросил ее отец. – А кто знает, что такое коллектив… Кто его у нас поддержит?.. А я же не пойду против всех. Люди у нас говорят: с колхозом, это с коллективом, значит, повременить у нас надо…

Софья Марковна выждала, пока отец выскажется. Потом посмотрела на него чуть прищуренными, такими добрыми глазами и спросила:

– Против сына и против колхоза выступаете?.. Так вас понимать, дядя Прокоп?

– Понимайте как хотите. А как он хочет, не будет. Мал он еще, чтоб нас, как тех кур, учить.

– А куры бывают слепые… Совсем слепые… Особенно по вечерам или в незнакомом месте.

– Так ведь, – вмешалась в разговор мать и добавила к сказанному Софьей Марковной, – все сходки у нас по вечерам, все уговоры, чтоб записывались в колхоз, в потемках происходят, вот мы и слепые такие…

Отец уже совсем разозлился. Не столько на Софью Марковну, сколько на мать. Он с сердитым видом подошел к крюку, на котором висела его одежда, и, ворчливо повторяя слова: «А как он хочет, не будет», бросил на меня злобный взгляд, снял кожух, оделся и молча вышел во двор. Все услышали, как сильно он стукнул дверью в сенях.

Софья Марковна посмотрела на дверь, за которой скрылся отец, и сказала:

– А мы и на собрании поговорим…

Мать, словно она была во всем виновата, объясняла моей учительнице:

– Вот так все время… И слушать не хочет…

VII

С односельчанами я всегда здоровался при встрече. Эта моя привычка нравилась людям, и потому меня все ласково звали Петручок. Петручок да Петручок. Это получалось как-то по-приятельски, по-свойски. Ну, а мне что. Хоть, как говорится, и горшком зовите, только в печь не суйте. Но так уж сложилась моя юношеская жизнь, что совали меня всегда в самое пекло.

И хотя это был уже конец февраля, но февраль этот прощупывал каждого – тепло ли одет, днем бросался с неба охапками мокрого холодного снега, а по ночам хватал всех и вся лютым морозом. Мне же тогда было по-настоящему жарко. Не одному, правда. Жарко было и дяде Игнату Дрозду. Он не только потому, что от него требовали, а сам решил во что бы то ни стало весной обязательно выйти в поле колхозом, не отстать от других деревень.

Мне он говорил:

– Нельзя, Петручок, колебаться. Уж если ступил на дорогу, так иди по ней, не сворачивая, а свернешь – конец и тебе, и делу твоему…

Мне эти слова запомнились на всю жизнь.

Я, конечно, и не думал отступать. Да и некуда было мне отступать. В школе меня поддерживали, мать сочувствовала, хотя из-за углов и шипели, как змеи: «Пе-ервый по-ш-шел… Против отца руку по-одня-ял, парш-ш-ши-вец поганый. Смотри, как бы не обж-жегся…»

Я только позже узнал, что это были подосланные Макаром Коротким подпевалы, его помощники. Те, что хоть и считались бедняками и середняками, приходили на собрания и толклись у порога, у дверей, но не очень-то прислушивались к новому. Я всех их знал. Но даже подумать не мог тогда, в феврале тридцатого года, что они кем-то подсылаются, что их вожак готов толкнуть их на любое, самое подлое преступление.

Как-то февральским днем, припоминаю сейчас, шел я из школы. Спешил даже, так как дядя Игнат сказал накануне, что вечером соберемся на очередное колхозное собрание одни, без лишних свидетелей. Мне, конечно, он сказал, какие вопросы будем обсуждать, и предупредил, чтобы я не опаздывал: буду секретарем собрания – вести протокол.

И вот подхожу я к своей деревне, думаю о том, как бы поскорее выучить уроки, чтобы вечером быть свободным, а навстречу мне движется человек. Натянутый на голову башлык скрывает его лицо, и по походке я не могу узнать человека.

Но, когда он приблизился и мы чуть не столкнулись на узкой тропке, я узнал Макара Короткого и, как обычно, сказал:

– Добрый день!

Макар остановился, огляделся и заговорил:

– Здорово, здорово, Петручок! Ты уже из школы?

– Ага.

– Что-то рано, или на собрание спешишь?..

– На собрание, дядя Макар.

– А что же это у вас там за секреты будут?

– Колхозное собрание, ну, тех, кто записался…

– Так и ты записался? – будто он не знал об этом.

– Записался вместе с дядей Игнатом.

– Ага, вместе… Так, вместе с Игнатом… – бормотал Макар, не глядя на меня. Я собрался идти, но Короткий злобно зашипел:

– Так и не скажешь, Петручок, о чем вы там говорить будете?

– А я, дяденька, и сам не знаю.

– Хитришь?

– Да что вы…

– Гляди, как бы эта хитрость тебе боком не вышла… Раньше батьки в пекло не суйся… Записался. Отца не спросил… выскочил…

И пошел.

Особого значения я тогда этим словам Короткого не придал. Я просто допустил большую ошибку, что ничего про встречу эту не рассказал Игнату Дрозду. Правда, мать видела нас, стоя во дворе, и она, когда я был уже в хате, обо всем меня расспросила. Ей я все рассказал о разговоре с Макаром.

А вечером пошел на собрание. Собрание было, как и всегда, в хате дяди Игната. Я пошел не улицей, это было далеко, а напрямик – от нашей бани была протоптана стежка к роднику, в котором мы брали воду, а от него стежка вела прямо к хате Дрозда. Это был мой обычный путь, когда я ходил к родственникам. Мать часто посылала меня или что-нибудь занять или отнести долг. Посылала она иногда и подарки детям брата – разные сладости. А детей у дяди Игната было пятеро. Делала это она обычно перед праздниками или когда кто-либо из ребятишек заболеет. И мне тогда, как старшему, приятно было выполнить поручение матери и доставить радость малышам.

Возле самого родника кто-то стоял с ведрами. Я сначала подумал, что человек ждет, пока я пройду, освобожу стежку. А он, оказывается, меня специально ждал. Это был сын одного из богатеев нашей деревни, родственник Макара Короткого.

Я только подошел, как сразу же услышал:

– Колхозничек…

Я промолчал, хотел обойти его.

– И куда так спешишь? Кто тебя просит?..

Я молчал.

Попытался обойти этого здоровенного парня, но он преградил мне путь коромыслом. А уже было довольно темно. Мне стало страшно.

– Не лезь в колхоз первым… – услышал я тяжелое дыхание верзилы. – Первым пусть батька вступит…

И я не сдержался:

– И вступит! У вас не спросит!

Верзила поднял коромысло, и я испугался, что он ударит меня. Но слышалось только тяжелое, с хрипом, дыхание да угрожающие слова:

– Гляди, щенок…

В это время поблизости загремели пустыми ведрами – кто-то шел к роднику. Не взглянув на своего «собеседника», я припустился бегом по стежке, которая вела к хате дяди Игната. Огонек от лампы, подвешенной к самому потолку, ярко светился.

Этот огонек звал.

VIII

С собрания расходились под утро. На снегу, блестящем и шероховатом, колыхались темные блики. То ли это оттого, что я очень утомился от долгого заседания и у меня в глазах мелькало, то ли это были действительно следы уходящей ночи.

Теперь я с обостренным чувством вспоминаю то утро до мельчайших подробностей. Это ж мы тогда, за одну ночь, обсудили до мелочей свои колхозные дела, договорились обо всем, что надо делать каждый день, кому ухаживать за лошадьми, которых свели в общий хлев, кому очищать семена, также свезенные в общий амбар, кому заняться ремонтом инвентаря, так как, на наше счастье, единственный кузнец в деревне Кузьма Дрозд записался в колхоз и сказал: «Не буду сидеть сложа руки. Давайте разжигать горн, раздувать меха да будить округу. Весну звать будем!»

Хорошо сказал!

Действительно, округа пробуждалась. Мы договорились на собрании, чтобы все колхозники пошли по дворам, по хатам, прежде всего к самым бедным и своим родственникам. Поговорили с ними. Поговорили откровенно и открыто, поставили вопрос: «С кем вы, наши люди?»

И еще вспомнил. В ту ночь нас стало не двенадцать, а шестнадцать. Четверо новых записались. Пришли сами и сказали: «Записывайте и нас, не можем спокойно жить, когда такое вокруг нас творится. Разве мы плохого своим детям желаем?». И сразу же включились в дело, принялись обобществлять имущество. А это было самым главным условием, чтобы стать колхозником.

Но именно этого – отвести коня в общий двор, ссыпать зерно в мешки, уложить его на сани и отвезти в колхоз, сдать в общее хозяйство плуг, борону, телеги – больше всего боялся мой отец. Ему, как я понимал, трудно было расставаться с только что нажитым богатством, ему казалось, что все это уходит от него навсегда, что он становится тем же бедняком, каким и был не так давно.

Пугали отца и бескормица, и нищета. Ему страшно было вспомнить о том, как он занимал когда-то у богатеев фунты, а отдавать приходилось пудами; как он за миску муки, которую брал для затирки весной, чтоб дотянуть до нового урожая, отрабатывал днями на тяжелой косовице у Коротких или таких, как они.

Бывало, что и семена на посев занимал. Но отдавать приходилось осенью в три раза большей мерой.

А тут отдавай все, что самим, своими заботливыми руками приобретено, выращено. Опять оставаться, как он говорил, бобылем для него было хуже смерти. Он боялся колхоза, не мог поверить, что в нем все твое останется твоим, будет только обобществленным, кооперативным.

Трудный это был процесс, очень трудный. И не для одного моего отца, а для многих-многих крестьян, которые только что, подобно отцу, наладили свое хозяйство.

Дядя Игнат Дрозд в конце того же дня зашел к отцу и, не ожидая, пока тот пригласит, сам снял свой серый пиджак. Вынул из широкого кармана бутылку самогона-первача, поставил ее на середину стола, рядом с буханкой хлеба, и, закурив, сел за стол, под самые образа, с абсолютно независимым видом.

Отец и верил и не верил тому, что видел. Сам он, трудолюбивый, старательный и во всем аккуратный, был человеком сильного характера, ко всему, что делал, относился серьезно, как говорится, основательно. Рассудительность и деловитость у него шагали рядом, шаг в шаг, они были как родные братья-близнецы. Видно, дядя Игнат, зная нрав отца, и начал, зайдя в хату, все делать таким, как говорится, макаром.

– Так что ж, когда-нибудь и выпить по чарке не мешало бы, – начал он разговор.

– Выпить можно, только пользы от этого…

Мать не расслышала, что ответил Игнату отец, начала собирать на стол. Брат же пришел, родной человек. Пришел сам, незваный, со своей бутылкой. Такое не часто бывает.

На столе появились соленые огурцы, миска тушеной картошки с мясом, оставшаяся от обеда, крынка молока. Хоть и знала мать, что молоко – это не закуска для мужчин, но поставила. У нее были свои, видно, предвидения.

– А ты, может, поближе сядешь? – донимал отца Игнат. – Почему-то и не смотришь на меня… Так хоть на нее посмотри…

И взялся за бутылку.

– Нагляделся за свой век, – подвинулся, однако, к столу отец. – Выпивал один не меньше, чем вы все, Дрозды…

– Мы из рода непьющих, – заметил дядя Игнат.

– А мы, выходит, из рода пьяниц?

– Да брось ты, Прокоп… Нам ли друг друга шпынять невесть за что…

Отцу это понравилось, и он начал хозяйничать за столом. Отрезал хлеба, накрошил огурцов и нарезал небольшими кусочками сало.

– Зачем все режешь? – снова перебил его дядя.

Отец поднял глаза, посмотрел на него. Пристально, долго. С какой-то затаенной хитринкой. Дядя Игнат не удержался. Потупил глаза, голову наклонил.

А отец обратился к матери:

– Садись, Хадора, к столу… Брат же в гостях, за колхоз будет агитировать…

Мать присела, ответила:

– Его дело.

– А наше – слева? – Отец поглядел в мой угол, где я учил уроки.

Дядя Игнат понял его взгляд и обратился ко мне:

– Ну, как ты там, колхозник, уроки сделал?

– Повторяю, – ответил я.

– Иди к столу, мы с тобой молочка выпьем, – позвала мать. Она будто почувствовала, что Игнат хочет говорить с отцом при всех.

Я подошел и сел рядом с матерью. Она налила мне кружку молока и подала большой ломоть свежего, хорошо выпеченного хлеба.

– Ну, давай поначалу выпьем, Прокоп, а потом уж… – не закончив мысль, предложил отцу дядя Игнат.

– Агитировать будешь? – переспросил отец.

– Посмотрим, стоит ли это делать…

– Гляди ты? – отец вытаращил глаза. – Что ж я, кулак какой?

– Нет! Подкулачник, – отрезал дядя Игнат.

– Ну, ты не кидайся такими словами…

– А ты не ходи по следам Макара Короткого.

– Вот оно что?

– Это же все село видит. – Игнат спокойно повернулся и протянул чарку к отцу, чтоб чокнуться. Момент был напряженный. Я пристально следил за ними. Отец поддался неуловимой минуте-желанию выпить и чокнулся. Не глядя друг другу в глаза, они выпили. Выпили, крякнули и начали закусывать.

Мы с матерью только смотрели на свое молоко. И хотя знали, какое оно было вкусное, холодненькое, свеженькое да еще с теплым хлебом, но ни пить, ни есть мы не могли. Кружки наши стояли на столе нетронутыми. Было не до еды.

Зорко наблюдали мы за мужчинами. Я знал, что после ночного собрания дядя Игнат будет обязательно говорить с отцом о самом главном, о колхозе, об отцовом положении в селе. Ночью тогда, когда я был на собрании и записывал в протокол все решения, дядя Игнат, помню, сказал мне такие слова: «С отцом твоим у меня особый разговор».

И я ждал этого разговора. Готов был ко всему: и на самые решительные заявления, и на самые активные действия. «Ну что, если отец не пойдет в колхоз, – думал я. – В школе меня засмеют. Более того, скажут: как же это ты не смог убедить родного отца. Будут склонять на каждом шагу. Могут даже по комсомольской линии проработать. Да, могут. Позор и стыд. Не знаю, куда мне тогда скрыться от всего этого».

Ждать пришлось долго. Мужчины, молча выпив, закусывали. Тихо, сосредоточенно. Будто для них более важного дела сейчас и не было.

Когда мать увидела, что на столе, кроме молока, почти ничего не осталось, она взяла крынку и начала в те же стаканы, из которых мужчины только что пили самогон, наливать молоко. Налила брату, а когда взялась за отцов стакан, тот отстранил крынку и произнес:

– Нашла чем брата угощать.

– А чем богата, тем и рада, – ответила она.

– Может к Акулине сбегала б, заняла бутылочку? – посмотрел он на мать просительно.

– Не надо, Прокоп, – возразил Игнат. – Я ведь не выпивать пришел, а поговорить… Как к своему…

– Что это за разговор без чарки…

– Нет, Прокоп, лишняя чарка может привести к ссоре.

– А я с тобой не собираюсь ссориться…

– Зато я готов говорить сегодня, даже сейчас, в последний раз, как свой со своим…

– Тоже мне свой… – усмехнулся отец.

– А как же? – удивилась мать, впившись глазами в отца. – Конечно же свои вы, а не какие-то там Короткие…

– Думаю, что так, – посмотрел на отца и дядя Игнат. Он, конечно, понимал отца. Видимо, лучше матери понимал. Разговор же шел, хоть и о родстве, но был гораздо глубже и шире. – Я свой тебе по душе. Свой по классу бедняцкому, рабочему. Вместе ведь в шахтах трудились. Свой по детям. Для них все делается. А ты… Почему не хочешь понять этого?

И замолчал.

Видно было – до отца кое-что дошло. Во всяком случае, он задумался, не спешил перечить.

Это хорошо видел дядя Игнат. Мы с матерью смотрели то на одного, то на другого. Мать, видимо, боялась, как бы чего плохого не произошло между мужчинами. А я все ждал «особого разговора». И дядя Игнат повел его дальше:

– Подумай сам, что с тобой делается, Прокоп. Сын душой с нами, беднотой, деревенскими коммунистами. А ты? Против сына идешь, против колхоза, против новой жизни. Да с кем идешь? С Коротким…

– Да не пойдет он никуда с Коротким, Игнат, – вступилась, как умела, за отца мать.

Отец поднял голову и посмотрел на нее спокойно, с уважением. Видно было, что ему такое заступничество пришлось по душе. В нем, этом заступничестве, есть свои тонкие оттенки. Через них познаются отношения, выявляются симпатии или антипатии к Макару Короткому. И эти слова матери «не пойдет он никуда с Коротким» – это ж и его мысли, и его отношение к этому человеку. Однако матери он ничего не ответил. Промолчал.

Я теперь больше наблюдал за отцом, чем за другими, сидевшими за столом. Это же ему дядя Игнат высказывал очень веские упреки, высказывал резко, смело, в глаза. За такое и обидеться можно.

Как же мне хотелось, чтобы дядя Игнат убедил отца вступить в колхоз.

– Короткий не один, – продолжал дядя Игнат. – Короткий – это недобитые темные силы у нас. От этих сил можно ждать только самых подлых дел… Понимать это надо, Прокоп.

– Так я кто, подкулачник? – загорячился отец.

Игнат Дрозд не спешил. Он понимал, что не удержись он сейчас, какое-то время, и все, чего он добился, может сгореть в пламени жаркого спора. И он потянулся к отцову кисету, хотя у него было и свое курево и спички. Отец подал ему кисет, подвинул и клочок газеты. Пока дядя сворачивал цигарку, в хате царило молчание. Когда прикурил, снова заговорил, тихо, сдержанно:

– Да нет, Прокоп, ты не подкулачник… Какой из тебя подкулачник? По душе своей, по хозяйству. Это все равно, что меня кулаком назвать…

– А чего ж ты говоришь?..

– А то, что не нюхайся с кулаками… – отрезал Игнат.

– Ну, это мое дело. – Отец будто обижался на кого-то.

– Тогда и в колхоз идти тоже твое дело… Да, твое. Немедленно идти! Слышишь – немедленно. Тогда все увидят, с кем и куда Прокоп Ничипорук идет… Куда Прокоп Ничипорук путь держит… Понятно?

Дядя Игнат вылез из-за стола.

– А ты мне не приказывай, – буркнул отец.

– Кто тебе приказывает, Прокопка, – тихо промолвила мать. – Тебя уговаривают, тебе советуют…

– И просят, – добавил я.

Отец нервно поднялся. Заходил по хате из угла в угол. Дядя Игнат стал одеваться, мать – собирать со стола.

Все молчали.

Только потом, спустя несколько лет, отец мне признался, что тогда, в тот вечер, он впервые почувствовал себя одиноким как никогда. Почувствовал, что быть в стороне невозможно, трудно, даже страшно. И он, конечно, вступил в колхоз.

IX

Мать тихо плакала. Я не понимал ее. Никак не мог понять. То ли она из-за колхоза, то ли только из-за меня, чтоб в хате было спокойно… Плач ее просто разрывал мое сердце. Отец отводил в общий хлев коня – она плакала. Отвозил инвентарь – спряталась в каморку и еще горше там плакала. Только, заметил я, плакала она так, чтоб отец не видел. Я, конечно, понимал, что и ей, как и отцу, трудно было расставаться со всем, к чему только-только успели привыкнуть. И, конечно же, она хотела, чтобы все мы: я, отец и она – не отставали от людей, не были последними, не были вместе с теми, кто слушался не брата ее, Игната, а Макара Короткого.