Текст книги "Гроза"

Автор книги: Павел Мельников-Печерский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Здесь Кабаниха вполне в своей сфере, здесь она представляется верховной жрицей домостройного алтаря, воздвигнутого в "темном царстве" богу семейного деспотизма и старинного предания. В этой сцене ясно представлено, что вся нравственность темного царства заключается в одних формальностях, перешедших от прадедов, и в строгом, ни на йоту не нарушимом, исполнении их. Она приказывает сыну давать наставления Катерине, как ей жить без него, и когда он возражает, что "она, чай, и сама знает", Кабаниха, для которой всего важнее сохранение формальности бытового предания, строгое соблюдение обряда, сама начинает диктовать неумелому сыну формальные наставления и потом оставляет мужа с женой наедине во исполнение слов «Домостроя»: "достоит мужу жена своя наказывати (т. е. давать наставление) и пользовати страхом на едине, и понаказав и пожаловати, и примолвити; и любовию наказывати и рассуждати".[32]32
  Домострой, глава XXXVIII.


[Закрыть][33]33
  Цитируется глава 38 «Домостроя» «Как порядок в избе навести хорошо и чисто»: «Должен муж жену свою наказывать и вразумлять наедине страхом, а наказав, простить, и попенять, и с любовью наставить и поучить».


[Закрыть] Но у оставшихся наедине супругов разыгрывается совсем другая сцена. Катерина в оцепенении. Соблазняемая Варварой на ночное свидание с любимым ее Борисом, на свидание, которое должно последовать через несколько часов, но еще не решившаяся поддаться влечению страсти, она поражена форменным приказанием свекрови, которое едва мог передать ей муж, «чтоб на молодых парней не заглядывалась». Сильная душевная борьба происходит в ней и разрешается громким воплем измученной страданием души: «Тиша, не уезжай! Ради бога, не уезжай! Голубчик, прошу я тебя!» В этих словах слышно глубокое раскаяние в греховном помысле, искренняя решимость сойти с ложного пути, на который она было вступила. Но Тихон равнодушен к сердечному голосу красавицы жены. Ему теперь не до нее; уже мерещится ему вольная воля да кутеж на целые две недели, уже предвкушает он блаженство вырваться из домашнего ада, хоть ненадолго освободиться из-под гнета материнского деспотизма, блаженство, для которого, по собственному его сознанию, «от какой хочешь красавицы жены убежишь». Ему даже страшной кажется мысль остаться дома, да притом же «маменька посылает».

"Ну, так бери меня с собой, – возражает ему Катерина, хватаясь, как утопающая за соломинку, за это последнее средство отвратить свидание с Борисом и совладать с своим не в меру распалившимся сердцем. "Да нельзя", – отвечает Тихон, освобождаясь из объятий прижавшейся к нему жены.

"Нельзя, так и не нужно!" – говорит Катерина, и в этих словах уже слышна решимость ее броситься в бездну, когда муж, который был бы обязан помочь ей, отталкивает ее от себя. Но страх греха, страх страшной неизбежной беды, которой, она сама знает, не избежать ей, если хоть один шаг сделает она на голос возникшей в ней страсти, этот страх заставляет Катерину броситься пред мужем на колени и слезно молить его, чтобы взял он с нее страшную клятву, чтоб не смела она без него, ни под каким видом, ни говорить ни с кем чужим, ни видеться, чтоб и думать не смела ни о ком, кроме мужа. Но Тихон так верит своей жене, так уважает ее, а с тем вместе до такой степени занят мыслью, что через несколько минут он не услышит более ворчаний любезной своей матушки и вырвется на все четыре стороны, – что отвергает клятву Катерины. Падение ее решено.

Тут снова начинается формальное жертвоприношение богу семейного деспотизма и старинного предания. Является на сцену верховная жрица, заставляет всех, по старосветскому обычаю, садиться, заставляет потом Тихона кланяться ей в ноги и прощаться с женой. Катерина нарушает чин жертвоприношения старине; она не по уставу, а по влечению сердца, бросается на шею мужа. Смутилась, взволновалась верховная жрица, видя такое поругание над древним священным обрядом. "Что ты на шею-то виснешь, бесстыдница, – кричит она Катерине, – не с любовником прощаешься! Он тебе муж, глава! Аль порядку не знаешь? В ноги кланяйся!"

Тихон уезжает. Кабаниха остается одна в комнате и сокрушается о том, что молодежь не знает старинных порядков, что "повсюду старина выводится… И что будет, как старики перемрут, как будет свет стоять, уж и не знаю!" Этот монолог верен до совершенства. Сокрушение о вымирающих старых порядках составляет удел всех Кабаних, не только в среде купеческой, но и выше. Есть другая среда, другой быт, другого рода старообрядцы, и они теперь, при виде умирающей бестолковщины старых годов, как Кабаниха, печально помавают благолепными сединами, украшающими их премудрые головы и тоскуют о том, как будет без них свет стоять, как будет жить отвергающая старинные авторитеты и старые, сгнившие, протухшие порядки молодежь, когда она останется одна, без руководящих стариков. Что делать, что делать? – говорят они. Кабаниха дает им прекрасный совет – умирать поскорее. "Уж хоть то хорошо, что не увижу ничего", – говорит Марфа Игнатьевна Кабанова. Совет, по нашему мнению, весьма благоразумный.

Но продолжаем разбор драмы. За сценой отъезда Тихона следует сцена с ключом от садовой калитки, через которую Катерина с Варварой уйдут ночью гулять с молодцами. Ключ Варвара украла у матери и отдала Катерине. Зачем она отдала его? Разве только для того, чтобы предоставить Катерине возможность разыграть мелодраматическую сцену, заключающую второе действие драмы. Ключ жжет ей руки, она хочет бросить его в Волгу (а что как бы и в самом деле бросила? – что бы стала делать Варвара?), а потом прячет в карман. Все это пахнет французским запахом, все это не из русской жизни. Если бы монолог Катерины был короче и притом без ключа, если бы от жалобы на свою горькую неволю она прямо перешла к решимости видеться с Борисом – сцена была бы несравненно естественнее и даже более удовлетворяла бы требованиям искусства.

Мы вполне согласны с г. Дараганом, поместившим в № 8-м "Русской газеты" разбор "Грозы",[34]34
  Статью Дарагана см. в наст. сборнике.


[Закрыть] что г. Островский не дал никакого нравственного объяснения любви Катерины к такому лицу, как Борис Григорьевич. «Всякая любовь, – говорит г. Дараган, – должна иметь нравственное оправдание, даже такая любовь, как Катерины, имеющая главным источником невыносимое положение в семье, и такая любовь должна иметь оправдание в предмете, на который она обращена». И действительно, Катерина видала Бориса в церкви, да один раз у себя дома, когда он приходил к Кабановым с дядей своим Диким, – вот и все знакомство. Правда, при затворничестве женщин и этого достаточно, чтобы распалить страсть в наглухо закупоренной женщине. Но не перемолвившись хоть одним словом с предметом своей страсти, никакая Катерина не пошла бы прямо на ночное свидание с мужчиной, не зная даже, любит ли он ее или нет. В том быту, который представляет г. Островский, немало средств для любовных объяснений – существуют записочки, «подсылы», речи через подруг, но сношения во всяком случае начинаются со стороны мужчины. А то, что это такое? Варвара, закрывшись платком, не узнанная Борисом, велит ему прийти ночью в овраг. Борис не знает кто, и для свидания с кем звали его в овраг и приходит. – Нет, это не русские нравы! Тут что-то Италией, да и то не современной, пахнет. Право, недостает только маски, гондолы, хрустального кинжала, ломающегося в ране, отравленных колец и т. п.

Приходя в овраг, Борис еще не знает, для чего он пришел, и это прямо высказывает Кудряшу, а потом признается ему в любви к Катерине. Только Кудряш, опытный уже в любовных похождениях, наводит его на мысль, что его пригласила Катерина. На сцене выходит, что Катерина развращает молодого, невинного, неопытного юношу – конечно, г. Островский не хотел этого представить, да оно и было бы совершенно несообразно и с характером Катерины – тем не менее выходит так. Катерина приходит в овраг, и у нее с Борисом начинается следующий разговор:

Борис. Это вы, Катерина Петровна? (Молчание.) Как мне благодарить вас, я и не знаю. (Молчание.) Кабы вы знали, Катерина Петровна, как я люблю вас! (Хочет взять ее за руку.)

Катерина (с испугом, но не подымая глаз). Не трогай, не трогай меня! Ах, ах!

Борис. Не сердитесь!

Катерина. Поди от меня! Поди прочь, окаянный человек! Ты знаешь ли: ведь мне не замолить этого греха, не замолить никогда! Ведь он камнем ляжет на душу, камнем.

Борис. Не гоните меня!

Катерина. Зачем ты пришел? Зачем ты пришел, погубитель мой? Ведь я замужем, ведь мне с мужем жить до гробовой доски, до гробовой доски…

Борис. Вы сами велели мне прийти…

Катерина. Да пойми ты меня, враг ты мой: ведь до гробовой доски!

Катерина. Ну как же ты не загубил меня, коли я, бросивши дом, ночью иду к тебе.

Борис. Ваша воля была на то.

Ведь это комично. Сама же позвала, да сама же и говорит, зачем пришел. Кокетство это со стороны Катерины? Нет, в воплях «загубил, загубил, загубил!», которые вырываются из растерзанного сердца Катерины, нет кокетства. Или здесь опытная развратница учит неопытного юношу той науке, которой курс написал еще Овидий?[35]35
  Имеется в виду поэма римского поэта Овидия (43 до н. э. – ок. 18 н. э.) «Искусство любви».


[Закрыть] Или Катерина посвящает Бориса в неведомые ему еще таинства любви? Но это не в характере Катерины. Нам кажется, что если бы Катерина прямо бросилась в объятия Бориса и, с страстным лепетом на устах, прижала его к себе, сцена была бы несравненно естественнее, и образ Катерины был бы гораздо грациознее и даже, пожалуй, нравственнее. Тогда бы она представилась павшею в самозабвении, в упоении страстью, тогда бы понятнее и поразительнее было самое ее раскаяние во время грозы. А теперь она как будто торгуется в овраге с Борисом или развращает его – сама еще вовсе не развращенная женщина.

В четвертом действии происходит основная сцена всей драмы – сцена раскаяния Катерины, но, признаемся, эту сцену мы находим не совсем удачной. Она слишком пропитана французским духом, она слишком загромождена эффектами и мелодраматической обстановкой, а с тем вместе она много вредит тому участию, которое г. Островский хотел возбудить в читателе к беде Катерины. Под своды полуразрушенного старого здания византийской архитектуры, украшенного какой-то стенописью, собирается народ, чтобы укрыться от грозы. Сходятся здесь и Варвара с Борисом, и она сообщает ему весть о неожиданном возвращении Тихона, который поехал на две недели, а воротился через десять дней. А Катерина, говорит она, "дрожит вся, точно ее лихорадка бьет; бледная такая, мечется по дому, точно чего ищет. Глаза как у помешанной! Давеча утром плакать принялась, так и рыдает. Бытюшки мои! Что мне с ней делать-то… На мужа не смеет глаз поднять. Маменька замечать это стала, ходит да все на нее косится, так змеей и смотрит; а она от этого еще хуже. Просто мука глядеть-то на нее! Да и боюсь я <…> Ты ее не знаешь! Она ведь чудная какая-то у нас. От нее все станет… Бухнет мужу в ноги, да и расскажет все. Вот чего я боюсь".

Таково было душевное состояние бедной Катерины: возвращение мужа потрясло ее честную натуру, и грех, сделанный ею по увлечению страсти, а еще более от горькой доли страдалицы, попавшей под гнет патриархального деспотизма Кабанихи, предстал воображению экзальтированной женщины во всем своем ужасе, окруженный мистическими, с детства усвоенными ею понятиями, об огне геенны, о повешенных за ребра над адским огнем грешниках, о страшных когтях черных безобразных демонов… Один выход из этого страшного положения – всеочищающее покаяние. К нему готова падшая, но честная по душе Катерина, еще одна минута, и она "бухнет мужу в ноги да и расскажет все". И какое бы отрадное впечатление произвела на зрителя эта несчастная женщина, добровольно, по внушению внутреннего голоса, признавшаяся в своем грехе перед мужем. Как бы высоко стала тогда Катерина!

Но г. Островскому не угодно было представить добровольное раскаяние, которое было бы вместе с тем и естественнее да притом и сообразнее с русским бытом. Мелодрама, представленная им, вовсе не в наших нравах, она годится для сцены парижских бульварных театров, но отнюдь не для народной русской сцены. Вместо добровольного раскаяния, столь естественного в такой женщине, как Катерина, г. Островский представляет раскаяние вынужденное, как бы у действительно закоренелой в разврате женщины. Бушует страшная гроза, которой до смерти боится Катерина. Первые, встретившиеся ей, под сводами старинного здания, женщины пугают ее.

– Должно быть, бабочка-то очень боится, что так торопится спрятаться, – говорит одна.

– Да уж как ни прячься! Коли кому на роду написано, так никуда не уйдешь, – отвечает ей другая. Потом слова Кабанихи, что если бы жить так, чтобы всегда быть готовой к смерти, так и страху при грозе не было бы, и затем подозрение, высказанное свекровью, о грехах ее, в отсутствии мужа, шутливое обращение Тихона: "Катя, кайся, брат, лучше, коли в чем грешна; ведь от меня не скроешься – все узнаю!" Затем неожиданное появление Бориса, в присутствии ее мужа и свекрови. Затем разговор мещан, что молния уж непременно кого-нибудь да убьет. Затем появление зловещей барыни с двумя ливрейными лакеями, проклинающей красоту молодых и грозящей Катерине молнией.

Наконец, вид написанной на стене геенны и страшные раскаты грома вынуждают у нее признание. Итого: девять мелодраматических эффектов. Г. Дараган вполне справедливо замечает, что все эти мелодраматические причины, вместе взятые, могли подействовать на такую впечатлительную и неразвитую женщину, но, не будучи поражены сами ими, мы не можем ей сочувствовать, мы смотрим на нее здесь, как на постороннее лицо, и на гром, старуху, картину, как на обстоятельства, разъясняющие нам возможность такого настроения духа, но не испытываем сами такого же волнения, как Катерина; мы перестаем жить в ней, чувствовать с нею, мы уже смотрим на нее как на картину, а не как на одно из проявлений нашей собственной жизни.

И вот раскаялась Катерина, принесла всенародное покаяние. Омылся ли тем грех ее, пошла ли жизнь ее лучше? Муж простил ее; ему жаль пальцем ее тронуть. Но Кабаниха, это олицетворение семейного деспотизма, эта верховная жрица «Домостроя» – помнит, что уставы его и в гораздо невиннейших случаях вот что повелевают: "…а только жены слово или наказание (наставление) не имет, не слушает, и не внимает, и не боится, и не творит того, как муж или отец или мать учит – ино плетью постегает, по вине смотря… и разумно, и больно, и страшно, и здорово. А только великая вина и кручиновато дело и за великое и за страшное ослушание и небрежение – ино, соймя рубашка, плеткою вежливенько побить, за руки держа".[36]36
  Цитируется, но неточно, с переменой смысла, ибо вначале идет речь о наказании слуг, глава 38 «Домостроя» «Как порядок в избе навести хорошо и чисто»: «Но если слову жены, или сына, или дочери слуга не внимает, и наставление отвергает, и не послушается и не боится их, и не делает того, чему муж, или отец, или мать учат, тогда плетью постегать, по вине смотря… Плетью же в наказании осторожно бить, и разумно, и больно, и страшно и здорово, но лишь за большую вину и под сердитую руку, за великое и за страшное ослушание и нерадение, а в прочих случаях, рубашку содрав, плеткой тихонько побить, за руки держа…»


[Закрыть] Велела Кабаниха и Тихону поколотить жену. – Нельзя иначе, порядок того требует. «И побил я ее немножко, – говорит Тихон, – да и то матушка приказала, жаль смотреть-то на нее, пойми ты это». Но не вежливенькие побои мужа, не жизнь под замком, не разлука с Борисом Григорьевичем, не стыд на людей взглянуть, не покор от роду от племени, а лихая свекровь, которая ее поедом ест, довела Катерину до такого отчаяния, что она решилась руки на себя наложить. В сумерки, обманув своих стражей, бежит она из-под замка на берег Волги, встречается с Борисом, которого дядя Дикой, за его озорство, отправляет в Кяхту. Эта сцена последнего свидания Катерины с Борисом и следующий затем монолог Катерины превосходны. Они глубоко прочувствованы, верны и естественны до мельчайших подробностей, и с тем вместе ни один звук не грешит против склада народной, столь хорошо усвоенной нашим автором, речи. Эти две сцены обличают также в авторе трагический талант, чего в прежних созданиях его не было заметно. Мы не можем удержаться, чтобы не привести целиком последний монолог Катерины, это образцовое произведение нашей литературы.

"Куда теперь? Домой идти? Нет, мне что домой, что в могилу – все равно. Да, что домой, что в могилу!.. что в могилу! В могиле лучше… Под деревцем могилушка… как хорошо!.. Солнышко ее греет, дождичком ее мочит… весной на ней травка вырастет, мягкая такая… птицы прилетят на дерево, будут петь, детей выведут, цветочки расцветут: желтенькие, красненькие, голубенькие… всякие (задумывается), всякие… Так тихо, так хорошо! Мне как будто легче! А об жизни и думать не хочется. Опять жить? Нет, нет, не надо… нехорошо! И люди мне противны, и дом мне противен, и стены противны! Не пойду туда! Нет, нет, не пойду! Придешь к ним, они ходят, говорят, а на что мне это! Ах, темно стало! И опять поют где-то! Что поют? Не разберешь… Умереть бы теперь… Что поют? Все равно, что смерть придет, что сама… а жить нельзя! Грех! Молиться не будут? Кто любит, тот будет молиться… Руки крест накрест складывают… в гробу! Да, так… я вспомнила. А поймают меня да воротят домой насильно… Ах, скорей, скорей! (Подходит к берегу. Громко.) Друг мой! Радость моя! Прощай!"

Катерина бросается в воду, и затем следует замечательная, истинно трагическая сцена. Забитый, обезличенный матерью Тихон, исполняющий всякое безумное ее веление, как веление самого бога – падает на труп жены. Человеческое чувство проснулось в нем, воспрянуло при такой страшной катастрофе, разорвало сеть нелепой татарско-византийской патриархальности, разбило оковы семейного домостройного деспотизма, и загнанный сын, грозящую проклятиями, запрещающую ему даже плакать о жене мать, обличает в убийстве несчастной Катерины: "Маменька! вы ее погубили! Вы, вы, вы!" Этот клик доведенной до отчаяния души, этот громкий протест забитого человека против век-веченски давящего его деспотизма достойно завершает прекрасную драму. Но что же сам деспотизм в лице Кабанихи? Содрогнулся ли он при вопле воспрянувшего человека, сознал ли свою неправду и гнусность своего значения? Нет. «Я с тобой дома поговорю», – отвечает Кабаниха, и несчастный Тихон завидует трупу жены своей. «Хорошо тебе, Катя! А я зачем остался жить на свете, да мучиться!» Да, лучше умереть, хотя бы и смертью самоубийцы, чем век свой быть безответною, обезличенною игрушкой самодурного деспотизма. Тихон прав.

Из вводных побочных лиц драмы особенно замечательны Феклуша и Кулигин.

Странница Феклуша – личность характеристическая, знакомая всем и каждому, живавшему в Москве, а особенно в местностях, богатых монастырями, женскими общинами и раскольническими скитами. Она говорит свысока, поучительным тоном, хотя и несет вздор да чепуху, любит распространяться на счет врага рода человеческого, которого видит и в локомотиве железной дороги, и в трубочисте на крыше. Феклуша ни в чем не причастна к ходу действия драмы, но она необходима для нее, как олицетворение тех понятий, которые для Кабанихи и прочих самодуров, жрецов домостройного алтаря, затемняют святую религию любви и свободного духа, искаженную на русской почве татаро-византийскими плевелами, таким густым бурьяном разросшимися по телу любезного нашего отечества. Тунеядство, попрошайничество, суеверие, ханжество, сплетни, перенос вестей из дому в дом – вот отличительные свойства наших многочисленных Феклуш, под черным платком скрывающих всякую мерзость душевную. И эти Феклуши, олицетворяющие зло, лицемерие и грубое невежество, уважаются нашим народом; он верит их нелепым россказням от простоты души и считает даже их праведными. Впрочем и сами Феклуши не затрудняются придавать себе такое название. Так и у г. Островского. Феклуша без церемоний говорит в начале второго действия: "Это, матушка, враг-то из ненависти на нас, что мы жизнь праведную ведем". Под внешним лицемерным смирением этих Феклуш скрывается дух злобы и лжи, тлетворно веющий на наше общество. Пора, давно пора русской сатире казнить пред всенародными очами этих проповедниц невежества и самодурства. Великое зло кроется в этих ханжах, одетых в черные свитки и наметки, как бы для того, чтобы видели все в платье их вывеску служения черному духу лжи и злобы. Честь и слава г. Островскому: он первый сделал попытку выставить этих своеобразных русских Тартюфов[37]37
  Тартюф – герой одноименной комедии Мольера (1664–1669), ставший символом ханжества и лицемерия.


[Закрыть] на позорное осмеяние народа! Хотя Феклуша по-видимому и лишнее лицо в драме, но «Гроза» много бы потеряла, если б в ней не было Феклуши!

Но если в русском народе и много таких уродливых явлений, созданных соединением двух сил – Сарая и Византии, как Феклуша, то нередки и светлые самородные русские явления, которые свидетельствуют о могучем духе нашего народа, народа, который как ни портили в течение столетий – все-таки не могли совершенно испортить. Эти отрадные явления также не переводятся на русской земле; они теперь глохнут и забиваются господствующим в среднем и низшем сословиях самодурством, как семейным, так и общинным; но, не смотря на то, служат ручательством за великую, прекрасную будущность нашего отечества. Когда совершится всех занимающее теперь великое дело, и русский народ, освободясь от крепостного права, получит права человеческие, когда оградится в русском царстве доселе не огражденная от насилия всякого рода самодуров личность человека, и как естественное следствие того, явится незнаемое еще на русской земле уважение закона, когда, наконец, разольется повсюду свет истинного общечеловеческого просвещения – тогда эти светлые личности будут привольно развиваться и из среды нашего умного, здорового духом и сильного мыслью народа выйдет дивный строй людей гениальных. Да, велика, прекрасна будущность нашей милой родины – и все ее величие, вся красота ее теперь, – еще как алмаз в грубой коре, кроется в нашем народе, полном нерастраченных, не промотанных еще на рынке роскоши, пустоты и тщеславия духовных сил.

Выставляя одну из светлых личностей, не переводящихся в нашем народе, г. Островский с высоким поэтическим тактом противопоставил темной личности Феклуши светлую личность Кулигина. И обе эти личности во всю пьесу не сталкиваются между собою, ни одного слова не говорят друг с другом. Это, по нашему мнению, сделано также с большим тактом. "Кое общение свету ко тме?" – говорит апостол.[38]38
  Цитируется евангельское «Второе послание к коринфянам апостола Павла» (гл. 6, ст. 14).


[Закрыть]

О «Грозе» вообще, и о Кулигине в особенности, случалось нам слыхать суждения людей, которые по своему общественному положению поставлены так высоко, в такую великосветскую среду, что, зная превосходно быт французов, изученный ими и на парижских бульварах, и в зале Михайловского театра, и из книг французских романистов, совершенно не знают се peuple barbare,[39]39
  Этот варварский народ (фр.). – Ред.


[Закрыть] который зовется русским народом. Они называют Кулигина лицом неестественным, человеком, нахватавшимся вершков и не достигшим до сознания человеческого достоинства, потому что он беспрекословно переносит брань и ругательства Дикого. Напротив, те, кто знают народ наш, изучив его лицом к лицу, те скажут, что Кулигин лицо вполне естественное, списанное с натуры. Но отчего же личность Феклуши знакома всем, даже и тем, кто проскакал по России на курьерских по казенной надобности, а Кулигины, даже и менее поверхностно знакомым с Россиею, вовсе неизвестны? Простая причина: невежество всегда лезет вперед и продирается наверх, между тем как истинное достоинство скромно остается на своем месте, в той среде, в которой поставили его судьба и обстоятельства.

Кулигин так хорош, тип, созданный в нем г. Островским, так нов в нашей литературе, что мы невольно о нем заговариваемся побольше, чем следовало бы при разборе пьесы, ибо классические критики поучали когда-то нас отмеривать на долю каждого действующего лица такое количество строк и букв, какое сообразно с мерою участия того действующего лица в движении драмы. Находящийся ныне в бессрочном отпуску критик, так недавно громивший хлопушками учителя нашего, основателя новой критики, покойного Белинского, был того же мнения.[40]40
  Вероятно, речь идет об О. И. Сенковском (1800–1858), ученом-востоковеде, писателе и журналисте, который в редактировавшемся им журнале «Библиотека для чтения» издевательски отзывался о многих крупных писателях, в том числе о Белинском.


[Закрыть] Но спите покойно в мирном гробе и классические и романтические критики доброго старого времени, отдыхайте в бессрочном отпуску и вы, почтеннейший критик, ваша пора прошла, а новая пора, пора неверия ни в какие, даже и в ваши авторитеты, давно уже наступила, вытеснив остатки старого, доброго времени в вертоград, или попросту сказать в огород, смиренно и со многим тщанием удобриваемый гг. Аскоченским, Бурачком[41]41
  В. И. Аскоченский (1813–1879) – реакционный писатель и публицист, издатель журнала «Домашняя беседа»; С. А. Бурачек (1800–1876) – реакционный критик, издатель журнала «Маяк».


[Закрыть] и их честною братиею.

Светлой личности, противопоставленной темной Феклуше, человеку высшего разряда, силою своего гения дошедшему до высшего нравственного развития и некоторого умственного образования, человеку, которого занимают общие интересы, человеку, принимающему к сердцу жизнь всего городка, в котором судьба судила ему жить, этому человеку г. Островский весьма искусно дал знаменательное имя Кулибина,[42]42
  См. прим. 4 к статье Дарагана.


[Закрыть] в прошедшем столетии и в начале нынешнего блистательно доказавшего, что может сделать неученый русский человек силою своего гения и непреклонной воли. Кулибиных, повторяем, много и теперь на русской земле, но зато мало Костроминых, а много Диких.

Был в Нижнем Новгороде, в половине XVIII столетия, бедный молодой мещанин, не только нигде не учившийся, но даже принимавший частые побои от отца за то, что, сидя в мучном лабазе, не скликал он покупателя, а все читал книжки, да еще напечатанные греховной гражданской печатью. Это был Иван Петрович Кулибин, особенно любивший читать Ломоносова и других российских стихотворцев и занимавшийся механикой. Он и сам писал стихи, как и Кулигин г. Островского. Но что было исходной точкой этих стихотворений самоучки-стихотворца и самоучки-механика?

 
Простру в том руки
К щедрому богу,
Чтоб дал науки —
Милость премногу.
 

И не себе просил он науки от бога, а всему обществу русскому, всему народу русскому. А эти стихи писаны еще в 1767 году. Да, еще сто лет тому назад наши Кулибины, или Кулигины, нигде и ничему не учившиеся, наши мужики, наши сермяжники, верные природному голосу добра и правды, видели для русской земли милость премногу не в завоеваниях, которыми отличался век Екатерины,[43]43
  Екатерина II (1729–1796) – была российской императрицей с 1762 г.; во время ее правления к России были присоединены (Северное Причерноморье, Крым, Кавказ, западно-украинские, белорусские, литовские земли.


[Закрыть] не в знаменитых вахтпарадах Петра III,[44]44
  Петр III (1728–1762) – российский император с 1761 г.; вводил в армии немецкие порядки; в 1762 г. свергнут Екатериной и убит.


[Закрыть] не в блеске и роскоши Елизаветы Петровны,[45]45
  Елизавета Петровна (1709–1761) – дочь Петра I, правила Россией с 1741 г.


[Закрыть] а в науке. Чуял и тогда народ наш в лице лучших своих представителей необходимость просвещения, ждал и тогда он светлого Ивана Царевича с его живой водой и золотыми яблоками. В Нижнем Новгороде был в то время тоже своего рода Дикой – лицо значительное в городе, как сказано в афише «Грозы», купец Костромин. К нему явился Кулибин, прося денег, чтобы устроить «часы яичною фигурою», и показал ему рисунки. Костромин, видя восторженность Кулибина, зная его честность, поступил не как Дикой: он дал ему денег, и часы Кулибина: теперь в Императорском эрмитаже. По условию с Костроминым, он должен был заниматься только своими часами, но не утерпел Кулибин, когда прочитал где-то об электричестве и электрической машине, только что появившейся в Европе, стал думать, думать, и в 1766 году сделал в Нижнем электрическую машину. Кончив машину, он опять принялся за часы, но снова бросил их – вычитал где-то об английском телескопе с металлическими зеркалами и о микроскопе. Стал думать и сделал в 1766 г. в Нижнем и телескоп, и микроскоп. Но мы не пишем историю Кулибина, а приводим эти слова в доказательство, что Кулигин г. Островского – лицо живое, взятое с натуры, а не вымышленное, не поставленное на ходули, как полагают многие коренные жители Петербурга, не ведающего, что есть Россия. Зная лично не один десяток живущих теперь в борьбе с нищетой, с семейным деспотизмом или с деспотизмом чиновных и нечиновных Диких, – зная лично эти драгоценные жемчужины земли русской, мы повторяем, что каждое слово, произнесенное Кулигиным в «Грозе», всякое положение верно, как нельзя более.

Разверстым умом и открытым сердцем принимают слова толстой Феклуши все, с кем ни вступает она в разговор, ее, как провозвестника истины, слушает и неговорящая женщина, с которою проходит по сцене наша черноризница,[46]46
  Черноризница – монахиня; обычно они носили черную одежду.


[Закрыть] и Глаша, и Кабаниха. А светлая личность Кулигина, так отрадно сияющая в этой грязной тине самодурства и патриархальности, устроенной по образцу Домостроя? Находит ли она сочувствие в ком бы то ни было?

Вот начинается действие. Кулигин сидит на берегу Волги и, любуясь великолепным видом природы, поет "Среди долины ровный".[47]47
  «Среди долины ровныя» – песня на стихи А. Ф. Мерзлякова (1778–1830), ставшая народной.


[Закрыть] Да, песня эта идет к нему как нельзя больше – в этом омуте Кабаних, Диких, Феклуш – он

 
Один, один бедняжечка,
Как рекрут на часах,
 

как поется в следующих стихах этой песни.

– Чудеса, – говорит он, обращаясь к Кудряшу, – истинно чудеса, Кудряш! Вот, братец ты мой, пятьдесят лет я каждый день гляжу за Волгу и все наглядеться не могу.

Кудряш, забубённый, но добрый по природе парень, которому также не чужды красоты природы, но лишь в образе полногрудой Варвары, которая с ним гуляет и за которую он готов ноги переломать, горло перервать всякому, кто встретится с ним по "дорожке протоптанной", Кудряш отвечает Кулигину:

– А что?

– Вид необыкновенный! Красота! Душа радуется.

– Нешто, – отвечает равнодушный Кудряш, не понимая речей Кулигина и по-своему глядя на берег Волги – "не пойдет ли, дескать, по бережку моя лапушка, сударушка".

– Восторг! – продолжает Кулигин, – а ты «нешто». Пригляделись вы, либо не понимаете, какая красота в природе разлита.

– Ну, да ведь уж с тобой что толковать! Ты у нас антик, химик!

Так встречает слова Кулигина еще лучший из всего темного царства, представленного в "Грозе", – Кудряш. А как встречают его слова представители этого темного царства, в котором так привольно жить Феклушам? – Дикой ругает его плутом и разбойником, а за произнесенные два стиха из оды «Бог» Державина хочет отправить его к городничему, как вольнодумца.[48]48
  См.; «Гроза», действие 4, явление 2.


[Закрыть] Кабаниха не удостаивает его чести говорить с ним, но, прислушиваясь к словам Кулигина о грозе и ее благодатном действии на природу – о северном сиянии, о кометах, об этих явлениях, которые восхищают душу человека развитого и поражают ужасом поклонников учения, проповедываемого Факлушами, – Кабаниха говорит: «Ишь, какие рацеи развел! Есть что послушать, уж нечего сказать! Вот времена-то пришли, какие-то учители появились. Коли старик так рассуждает, чего уж от молодых-то ждать».

Кабаниха, достойная жрица «Домостроя» на семейном алтаре патриархального деспотизма, не может говорить иначе. Феклуша верно начитала ей из какой-нибудь книги Ефремовой,[49]49
  Книга Ефремова – вероятно, имеются в виду сочинения Ефрема Сирина (ок. 304–373), автора религиозных гимнов и богословских трудов.


[Закрыть] что в последние времена восстанут лжеучители нечестивые и лжепророки, ходящие по плотскому мудрованию, что в этих учителях бес сидит, что они предтечи антихриста, и вот она с негодованием отходит от Кулигина, который представляется ей таким греховным учителем.

В каких, наконец, отношениях к Кулигину находится Борис Григорьевич, добрая по природе натура, и к тому же человек, получивший образование в коммерческой академии? С ним, как с человеком, знавшим еще в академии и об электричестве, и о кометах, не говорит Кулигин о природе, с ним он ведет речь о предметах социальных, пред ним он в двух первых монологах развертывает поразительные картины деспотизма общественного и семейного деспотизма. Что же Борис Григорьевич? Он хнычет, но душа его не откликается полным созвучием на стон души Кулигина, и не мудрено: он воспитывался в коммерческой академии, где, как и во всех закрытых заведениях, и помину нет о русском быте. Русского духа там видом не видать, слыхом не слыхать, как говорит баба-яга в русских сказках. Как же откликнуться душе Бориса Григорьевича на стороны души Кулигина, этой старомодной русской натуры, выбившейся силою своей ничем не сокрушаемой воли, ничем никуда не совращаемым врожденным стремлением к добру и правде – из тины самодурства и из тенет, расставленных над русским народом патриархальным домостройным бытом. Ложь не созвучна правде.