Текст книги "Василий да Марья"

Автор книги: Павел Кренев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Конечно, она воевала за себя и долго-долго обивала кабинеты высоких знакомых и незнакомых людей. Все смотрели ее послужной список, всплескивали руками и восклицали:

– Да вас хоть на Доску почета заноси! Но, видите ли, у нас другой профиль, нам такие специалисты пока, во всяком случае пока, не нужны. Оставьте ваши координаты, и мы вас обязательно разыщем.

А знакомые откровенничали:

– Машенька, ну что ты! Ты же видишь, что происходит. Нас самих-то скоро погонят. Все, что научное, – все под откос. Мы же не сырьевая отрасль, к сожалению. В коммерцию надо, Машенька, в коммерцию.

Какая еще коммерция?

Мария Ивановна не знала, с какого боку к ней подступиться, к этой самой коммерции.

Была возможность уехать за границу. Там ведь не дураки сидят. Как только узнали о закрытии академического НИИ в Питере, специалистов, которых научный мир знал, стали приглашать на работу в зарубежные научные центры.

И Марии Ивановне звонки пошли, и было уже два-три официальных письма с просьбой переехать на Запад. Предлагали хорошие оклады, профессорские должности. И она бы, конечно, уехала. Надоели ей и бардак, и грязь, царящие в России, уехала бы туда, где спокойная жизнь, где реальная наука.

Но родители – престарелые люди. Она – единственная дочь, нежно любящая этих стариков. Куда уедешь от этой любви? Как их бросишь? На кого? Государства, которое заботилось бы о стариках, уже нет.

А сын Ванечка – это добрейшее, беспомощное существо, выросшее в атмосфере всеобъемлющей родительской любви, жил в мире какой-то электроники и фантастики, был оторван от реальной жизни. И теперь, когда он служил в армии, нуждался в материнской поддержке.

Она осталась.

С работой долго не везло. И вот наконец она устроилась. Ее пригласил к себе давний сослуживец. Уйдя из института, он выращивал и продавал всяких там мышей, крыс, сусликов и прочих кротов. Мария Ивановна с удивлением узнала, что на этих тварей – огромный спрос, что на рынках они уходят влет.

Когда Мария впервые пришла в питомник, где выращивались зверюшки, ее удивил неприятный запах, висящий в помещении.

Марию подташнивало, и она чуть было не отказалась работать здесь.

Но потом привыкла. Ее постепенно увлекало то, что мыши и крысы, как и все живые существа, могут болеть, тосковать, что и у них может быть плохое настроение, что они так же, как все животные, привыкают к людям и любят тех, кто их кормит.

7

Первым делом Василий сходил в кадровую службу Балтийского морского пароходства. Но там замахали руками: «Вы же видите, что происходит, – все корабли распроданы! БМП практически больше не существует. Капитанов не можем никуда устроить...»

Обошел всех старых знакомых: с кем работал, с кем учился в Академии имени Макарова. Практически все они ушли из торгового флота и горе мыкали кто где: кто в каботаже, кто в такси, кто в неких фирмочках непонятных, а кто-то спился, заливая водкой свою печаль.

Не нашел Василий Николаевич Мишин в Питере работы. Ну что, в дворники идти?

Пошел бы он уже и в дворники – надоело без денег болтаться, побираться у хороших людей.

Но однажды увидел объявление: в ЖЭК требуются кочегары. Почему бы и нет?

Пришел в тот ЖЭК. Там его приняли. Вглядывались сначала внимательно. Потом какая-то тетка сказала:

– Да нет, вроде непьющий, да и трудовая у него – то, что надо. Давай возьмем его с испытательным сроком.

Объяснили ему, что очень тяжело теперь с кадрами, доверить котельную мало кому можно, а работа серьезная, с огнем связана.

Дали ему угол в густонаселенной коммуналке (Василий и предположить не мог, что до сих пор есть такие), в старом доме, стоявшем в глубине питерских проходных дворов.

Комната грязнущая, вонючая, будто в ней псарня была, а не человеческое жилье. Василий долго скоблил ее, чистил, мыл, выносил десятками килограммов грязный хлам. Привел в более-менее приличный вид. И пошел на работу.

А работа была что ни на есть кочегарная: широкой совковой лопатой загребай уголек каменный и кидай его в топку. Поддерживай ровное давление в котле да подвози к топке побольше запаса из основной кучи, чтобы каждый раз за ним не бегать.

Можно и побегать, и подумать. Начал потихоньку обвыкать.

Как-то раз поздно вечером в дверь робко постучали. На пороге стояла пьяненькая, грязненькая, сухонькая чувырла.

То ли женщина, то ли маленький мужичок. Лицо серое, будто в глиняных подтеках, под глазами старые темно-синие разводы от постоянных синяков.

– Здравствуйте, – хриплым басом сказала чувырла. – А меня зовут Валя. Вы меня не помните?

– Валя – это он или она? – Василий так пока и не понял, какого пола визитер.

– Женщина, конечно, – даже кокетливо пробасила Валя и поправила то место, где у нее должна быть челка. – Ну так впустите наконец женщину, вы же галантный мужчина, наверное.

Она зашла и села на стульчик. Сидела, покачиваясь, и что-то говорила, говорила...

Из рассказа ее он понял, что раньше здесь работал Геня, и он пускал ее переночевать. Потом Геня умер, потому что выпил какого-то плохого спирта, и вот теперь ей надо переночевать, а дома у нее нет, и она не знает, что ей теперь делать.

Василию очень не хотелось впускать кого-то на рабочее место – это запрещено инструкцией, да и уж больно страшная она, эта Валя...

– Ладно, располагайся вот там, в уголке.

И Валя стала у него жить. Особо он с ней не разговаривал поначалу, но постепенно узнал, что Валентина, хоть и пьющий, но вполне хороший человек. Душа у нее хорошая.

Она оказалась коренной ленинградкой из интеллигентной семьи, сохранившей манеры этой семьи. Она говорила примерно так:

– Васечка, я нашла вам рюмочку. Извольте выпить ее с дамой приятной наружности. Дама будет вам весьма благодарна.

Это не было кривлянием – она так говорила, эта старая питерка.

Валентина работала раньше медсестрой, потом у нее умерли родители, затем она продала за бесценок квартиру и спилась. Потеряла все.

И Василий ее зауважал, эту бомжиху. Он сводил ее в баню, купил недорогую, но справную одежду. Правда, она ее быстро запачкала в каких-то подворотнях и запачкалась сама.

Однажды она привела компанию бомжей, очень попросила их не выгонять, и Василий их не выгнал.

Они долго пили, и Василий пил вместе с ними, шумели, пели нескладные, но хорошие песни.

Соседи нажаловались на шумную компанию, и приехали сотрудники ЖЭКа.

Василия выгнали с работы.

Валя приютила Василия, и он с ней и еще с несколькими такими же клошарами жил на чердаке дома, готовящегося под снос.

Ел какую-то дрянь, пил какую-то отраву.

Василий погибал и понимал это в минуты протрезвления, но знал, что идти ему больше некуда, – и все начиналось вновь.

В сбившейся кучке бомжей Василий был за старшего, потому что умел драться. Когда их чердак пытались занять другие бродячие ватаги, Василий выходил вперед и лупил всех подряд.

Бил Василий и своих, если кто-то был пойман на воровстве или крысятничестве. Его уважали.

Как-то раз пьяная ватага устроила на чердаке пожар, еле удалось его потушить. Но примчались пожарники, которые и вызвали милицию.

Василий, крепко выпивший, пытался защитить от милиции своих. Но его так избили, что он потерял сознание.

Очнулся в милицейском «зверюшнике», стал кричать, биться о стены и о решетку. Его еще раз отколотили резиновыми палками, и он опять потерял сознание.

Утром его не могли привести в чувство. Он хрипел, и изо рта шла пена.

Василия отвезли в больницу.

Он лежал на спине голый, лицо и тело его были синими, в темно-бордовых кровоподтеках и открытых ранах. И пожилая медсестра, размазывая по телу йод и накладывая пластыри, охала и сокрушалась:

– Надо же, матушки мои родненькие, такой статный мужчина, а бомж поганый. С милицией учудил драться, нате вам! Вот поганец!

Василий не приходил в себя почти двое суток. Когда открыл глаза и увидел белые стены, подумал, что он в морге. Тела своего он не чувствовал.

Эта догадка ему понравилась: значит, все позади, и не будет больше никаких кошмаров.

– Мертвый я, мертвый! – закричал он радостно.

– Да живой ты, живой, – возразили ему соседи по палате.

И Василий Мишин впал в депрессию. Больше он ни с кем не разговаривал, только стонал от боли во всем теле. А ночью связал две простыни, сделал из них петлю. Другой конец закрепил на крюке под потолком, поставил под ноги тумбочку, встал на нее, сунул голову в петлю и ногами отодвинул тумбочку в сторону.

Петля стянулась, и он повис. Он висел долго и никак не мог умереть, потому что простыня – она и есть простыня. Это же не веревка! Он хрипел, сучил ногами, но окончательно не задохнулся.

Все спали, но один товарищ по палате решил сходить по малой нужде и уже подошел к двери, когда в темноте разглядел эту картину...

Он обхватил Василия за ноги, поднял его кверху и завизжал на всю больницу:

– Помогайте, мать вашу, помогайте!

Василия, полумертвого, все же откачали.

А утром отправили в психоневрологический диспансер, что в простонародье именуется сумасшедшим домом.

8

Рядовой Иван Александрович Мухин после окончания учебного курса в городе Калуге был сразу же направлен в Чечню. Ему не пришлось там бегать с автоматом и лезть под пули, потому что его маленькая часть располагалась в тихом неприметном месте, солдаты и офицеры были специалистами в области электроники и занимались разведкой – прослушкой эфира, перехватом переговоров, которые вели между собой бандформирования. Конкретные обязанности Ивана заключались в несении дежурства с наушниками на голове, фиксировании всего, что происходило в эфире, немедленном докладе обо всем заслуживающем внимания дежурному офицеру.

Часто, когда наши или чеченцы начинали операции, давались и отрабатывались конкретные вводные: обратить особое внимание на то и на это, не пропустить такие-то ключевые слова, обозначающие какие-то маневры и т.д.

Служба в целом у Ивана шла хорошо, претензий к нему не было.

И он рапортовал матери о своих успехах в частых разговорах по телефону: благо связь всегда имелась.

Но кроме дежурств был и отдых. Ваню тянуло к наркотикам. Он их системно попробовал еще до армии. Тогда все кончилось семейной встряской и тем, что знакомый семье врач отбил у него охоту к наркотикам какими-то препаратами. Теперь эта тяга была непреодолимой.

Он понимал: если кто-то узнает, то он вылетит из хорошей части в три секунды, попадет, как говорится, на передовую, где его и ухлопают в первом же бою... Надо действовать осторожнее. К кому подойти? У кого попросить?

В части это невозможно: особисты так и шныряют. Да и вряд ли кто-то из его сослуживцев с этим связан. Надо попытаться найти кого-то извне. Местные жители наверняка раздобудут. За деньги все можно. А мама денег пошлет сколько надо.

Часть была связана только с одним местным жителем – водителем Ахметом, добрым и веселым парнем, красивым смуглым чеченцем, который примерно раз в неделю привозил цистерну с водой для кухни.

Мухин выбрал момент и подошел к Ахмету. Помялся, спросить было боязно.

– Да говори чего надо, не укушу, – засмеялся Ахмет.

– Мне бы порошок этот, белый.

– Какой порошок? Кокаин, что ли? – громко воскликнул Ахмет и опять засмеялся.

– Ну что ты кричишь! Да, да, да!

– А сколько?

– Чего сколько? Денег?

– Порошка сколько?

– Ну, не знаю, чтоб хватило.

– Ну, значит, грамм сто. Но это дорого.

– Сговоримся.

– Ладно, через неделю жди.

Иван постоял, глядя, как Ахмет садится в машину. Он здорово трусил, такая ситуация...

– Ахмет!

– А?

– Смотри, чтоб никому.

– Не волнуйся!

Через неделю Ахмет ему сообщил:

– Сам я не могу. Сам понимаешь, боюсь работу потерять. Через полчаса подъедут «Жигули» зеленого цвета. Стой за оградой. Ребята надежные, привезут, чего просил, не бойся.

Через полчаса подъехала машина, открылось окно, Ивана поманили пальцем.

Бородатый чеченец ему сказал:

– Садись на заднее сиденье, сторгуемся.

Иван сел, и его увезли. Так он попал в плен.

С завязанными глазами его привели в какой-то подвал. Там глаза развязали и долго допрашивали. Его даже не били. Иван и так рассказал все, что знал – и про перехваченные переговоры, и про сослуживцев. Он просил только одного – кокаина.

И ему дали, и потом давали много-много раз... Он это заслужил.

И только однажды разрешили позвонить матери.

9

...Сын куда-то пропал. Вот уже сколько времени не звонит, не пишет. Казалось бы, все нормально: да, Чечня, но хорошая часть, служба неопасная.

А кругом столько разговоров про плен, про чеченские зверства, про выкупы...

Еле дозвонилась до командира части, благо сын телефон ей передал.

Тот честно сообщил, что Иван Мухин бесследно исчез, никто не видел, как это произошло.

– Не волнуйтесь, Мария Ивановна, – заверил майор. – Специальные органы да и мы тоже принимаем все меры к розыску. Найдем вашего сына...

Как не волноваться? Единственный сыночек, кровинушка, беспомощное милое существо...

Проходили дни – ни слуху ни духу. Она обращалась во все возможные инстанции: в Министерство обороны, в Федеральную службу безопасности, в Комитет солдатских матерей...

Отовсюду или молчание, или пустые слова, ничего не значащие.

И она решила искать сама.

Ехать в Чечню? Но где там искать? Там идет война. И тут в Комитете солдатских матерей ей дали тайком, под большим секретом, телефон человека из Чечни, который в Питере является главным по пленным. К нему можно подойти, назвать имя солдата, а он уже в Чечне разыщет его, если тот действительно в плену. Но сказали, что за это надо будет заплатить.

– Ладно, ладно, – замахала руками Мария Ивановна, – лишь бы помог. Займу, конечно.

Чеченец сам к ней подошел, когда она сидела на скамейке рядом с памятником Пушкину.

Взял бумажку, прочел:

– Тут только номер войсковой части и имя. А где стоит эта воинская часть?

– Точно не знаю, где-то под Хасавьюртом.

– Там места много, – поморщился чеченец. – Ладно, найдем – дороже заплатишь. Данных слишком мало. Так, а залог принесла для закрепления наших добрых взаимоотношений?

Она протянула ему деньги. Чеченец небрежно их скомкал, сунул в боковой карман.

– По результатам буду звонить сам. Меня тревожить не надо.

Мария Ивановна уже и не надеялась на эти самые результаты, но примерно через две недели чеченец позвонил и предложил ей встретиться. Материнское сердце билось как синица в клетке: «Неужели какие-то добрые вести?»

Он ей сообщил, что сын найден, но ехать за ним не надо.

– Он ведь военнослужащий. Мы доставим его прямо в часть. Пусть дослуживает свой срок, тогда и вернется.

Чеченец помолчал и, жестко глядя ей в глаза, сказал:

– Но пока деньги не заплатишь, сына мы в часть не привезем.

– Когда надо деньги отдать?

– Да хоть сейчас.

– Сейчас нету. Завтра можно?

– Можно и завтра, – равнодушно ответил чеченец.

– Все, я пошла деньги собирать, – заторопилась Мария. И уже засуетилась, повернулась, чтобы уйти.

– Это хорошо, что никаких гарантий не требуешь, – сказал с надменной улыбкой чеченец.

– Я вам верю, – нашлась Мария Ивановна.

– А что тебе остается делать, мамаша? – уже без улыбки пробурчал чеченец.

Она собирала деньги весь день, весь вечер и всю ночь. Сняла с книжки все сбережения.

Друзья говорили: «Ты сумасшедшая, разве можно верить какому-то незнакомцу, да еще чеченцу?»

– А мне ничего не остается!.. – решительно всем заявила Мария.

Сына и в самом деле через два дня кто-то привез к воинской части и выбросил из машины.

Но командир части, когда сообщил об этом Марии Ивановне, обмолвился, что сын ее «какой-то не в себе». Но сказал, что отдаст его медикам, а те разберутся.

Тут уже Мария Ивановна не выдержала, бросила все и сорвалась в поездку, прямо в Чечню.

Найдя сына в медицинской части лежащим на койке, она бросилась перед ним на колени и заголосила по-бабьи, навзрыд:

– Сыночек ты мой родненький! Что же тебе пере-жить-то довелось! Ты ведь слабенький такой, кровиночка моя! Не брошу тебя теперь, не отпущу тебя ни на шаг от себя...

А сын, бледный, высохший, лежал и гладил маму по голове:

– Все хорошо будет, мама, все хорошо. Как хорошо, что ты приехала ко мне.

Его комиссовали из армии с диагнозом «ограниченно годен к военной службе», и Иван приехал домой.

Мать, радостная, возбужденная, бегала по квартире, всплескивала руками и словно бы пела, все восклицала и восклицала:

– Ванечка, дорогой ты мой! Отдыхай, отдыхай, наотдыхайся всласть! А потом на работу мы тебя устроим! Ты ведь умница у нас такой! А потом мы с тобой учиться будем! И это надо, Ванечка! Надо ведь! Как же без образования такому умному человеку!

Безудержная радость встречи прошла, к сожалению, скоро.

Иван все лежал и лежал с потухшим взглядом, потом вставал и молча уходил куда-то, затем снова лежал... А взгляд – безжизненный, отрешенный. Иногда становился веселым. Даже пел под гитару что-то не вполне осмысленное. Пел песни, в которых слова были не связаны и лишены смысла.

Мать с ужасом осознала: ее сын болен наркоманией, причем в тяжелой форме.

Она опять начала бегать по друзьям, по знакомым врачам.

«Что делать?» – спрашивала она у всех.

Все однозначно рекомендовали ей: парня надо лечить в стационарных условиях.

Иван и не сопротивлялся. Он и сам понимал, что ему надо лечиться.

И его положили в наркологическое отделение психоневрологического диспансера, что в просторечии именуется сумасшедшим домом.

10

Для Марии Ивановны Мухиной настали черные дни. Как же она упустила своего сыночка, дорогого Ванечку? Когда это произошло? Ведь в армии служил! Проклятая война! Проклятый плен!

Все минуты и секунды ее жизни состояли теперь из страданий по сыну и заботе о нем: как вылечить хрупкого ее мальчика, попавшего в такую беду? Как помочь ему? Где найти средства, способные поднять его на ноги? Все ей говорили: нет таких средств! Наркоман не поддается лечению, если у него нет силы воли и он сам не будет помогать своему организму. Должен быть сильный характер.

«Должен, должен! Да где взять такой характер Ванечке Мухину, если он все детство был на попечении бабушки с дедушкой, если ему было все позволено? Не выработал Ванечка такого характера».

Мать рассуждала так, но и успокаивала себя: «Да нет же! Природа возьмет свое. Молодой организм будет бороться и победит! Все должно быть хорошо».

Она разрывалась между работой и больницей, убегала в нее при первой же возможности, старалась больше быть рядом с сыном.

Однажды руководитель питомника, ее начальник, видя материнскую беду, сам предложил:

– Мария Ивановна, возьмите отпуск на пару недель, побудьте с сыном. Мы ведь все понимаем.

И она устроилась санитаркой в отделение наркомании, благо была такая возможность, и все время теперь проводила около сыночка.

Главный врач больницы, узнав про это, сам прибежал посмотреть на такой необыкновенный случай: надо же, доктор наук работает санитаркой!

Изволил пошутить:

– А я смотрю, откуда такая чистота и санитария образовались в отделении наркомании? Здесь просто образованные люди теперь следят за чистотой. – Потом пошел вместе с матерью к ее сыну, внимательно и дотошно его осмотрел, а в конце покачал головой: – Бороться надо за свое здоровье, молодой человек, помогать нам надо. Без вас нам трудно справиться с вашей болезнью.

Больница больницей, а люди – везде люди. Санитарка из соседнего отделения, Люда Назарова, уже несколько раз просила подменить ее в ночные часы – поухаживать за тяжелобольными, последить за порядком. Молодая она, Люда, видно, так у нее складывается личная жизнь. Что тут поделаешь?

И Мария Ивановна соглашалась.

Одним из тяжелобольных был какой-то бомж. Он отталкивал, отшвыривал все лекарства. Когда не спал, все время подвывал, дрался с врачами, а иногда дико орал:

– Хочу умереть! Хочу умереть!

Зверюга какой-то.

Мария Ивановна не очень-то разбиралась в этих самых бомжах. Она видела их, конечно, на вокзалах да около помоек. Вечно в каком-то тряпье, несусветно грязные, с сивушными мордами, и почему-то все маленькие. Может, приниженный жизнью и людьми человек таким и становится – маленьким?

Этот же какой-то не такой, не похож на человеческий мусор: высокий, стройный, видно, что сильный мужчина, с правильными чертами лица, с пучками проседи в длинных волосах. Да только взгляд – дикий, отчаянный, звериный, даже равнодушный по отношению к окружающему миру, повадки – ощетинившейся рыси, загнанной в угол. И все же, как показалось Марии, этот бывший бомж совсем не походил на человека, утратившего свое достоинство.

Но Марии Ивановне особенно и некогда было разбираться с этим и с другими больными. Пациенты сумасшедшего дома – люди не очень-то интересные, с точки зрения нормального человека. Это другой и, в общем-то, страшный мир.

По-настоящему ее занимал только один пациент – ее сыночек Ванечка, который, прямо скажем, на поправку не шел, а периоды ломки, возникавшие между серией уколов, становились все более критическими. Он очень страдал, и врачи вводили ему сердечные препараты, так как сердце у него было слабое и работало с большим напряжением. На появление рядом матери он теперь реагировал очень вяло.

– У него был слишком большой период отравления организма, – объяснили врачи. – Реабилитация проходит тяжело.

Мать стала серьезно опасаться за его жизнь.

А с тем странным бомжом ей все же пришлось столкнуться, прямо скажем, в не совсем приятной ситуации.

Она опять дежурила вместо Люды и катила тележку по коридору между кроватями. Собирала использованную посуду, мусор, брошенные бинты... В палате стояла тишина, прерываемая храпом, сонными голосами да разговором больного, говорившего с самим собой, практически никогда не спящего.

И краем глаза она увидела, как тот самый больной встает и выходит в проход между кроватями (как раз за ней) и, наклонившись, начинает разбегаться. Конечно, с натяжкой это можно было назвать разбеганием, так как от транквилизаторов больной еле стоял на ногах. И Мария Ивановна успела упасть прямо ему под ноги. Наверное, больной хотел с разбегу удариться головой о стену.

Он упал, растянулся на полу. Мария Ивановна закричала. Прибежали медсестры, дежурный врач. Больной отбивался, махал руками. С трудом надели на него смирительную рубашку.

А он лежал и извивался, глядел на Марию Ивановну лютыми, налитыми кровью глазами и кричал:

– Я убью тебя, сука! Я убью тебя! Ты мне помешала, помешала!

На другой день она сказала Люде Назаровой:

– Все, я больше не буду дежурить вместо тебя. Мне страшно.

Но историю болезни странного больного она все же прочитала. И кое-что узнала про него...

И как-то раз она сама пришла к нему в палату, села на приставной стульчик и сказала:

– Послушайте, Василий Николаевич, у вас, конечно, скверно на душе и на сердце, я знаю, но вам нечего делать в этой больнице. Вам надо встать и идти работать.

А Василий лежал на спине, с открытыми глазами, уставившись в одну точку на белом потолке, и молчал.

Так она и ушла.

А Василий ее услышал...

Впервые за долгое-долгое время, считай, вечность, с ним заговорили по-человечески. Заговорила эта странная женщина, которая не захотела его смерти.

И Василий стал ее ждать.

А она не могла прийти, потому что у нее умер сын. Ванечка скончался во время очередной ломки. У него не выдержало сердце – оно было слишком слабеньким.

Мать в безутешном горе похоронила сына на Пулковском кладбище, совсем близко от братской могилы, где лежал ее муж, майор Александр Вожляков.

Теперь она осталась совсем одна, и она только горевала да посещала могилки родителей, мужа и сына. Да ходила на работу в питомник.

Как-то ей позвонила Людмила Назарова.

После разговоров о том да о сем – ведь они почти подружились – Люда вдруг сказала:

– Мария Ивановна, а вас тут ждут.

Она и в самом деле не поняла, кто ее может ждать в психоневрологическом диспансере.

– Да Мишин этот, ну, бомж, помните? Перестал орать, теперь молчит и просит, чтобы вы пришли к нему.

Вот те на! Она и забыла все, как страшный сон. Но Мишин этот и вправду почему-то запал ей в сердце. Сильный он человек, хотя и болен страшно. Вылечить бы его.

И она пошла к нему. Купила фруктов и пошла.

Василий Николаевич спал, лежа на спине. Густые длинные волосы, с кистями проседи, разметались по подушке. Красивое лицо, оттененное синеватой бледностью, было напряженным, будто ему снилось что-то тяжелое.

Мария Ивановна сидела на стульчике молча. Ей было интересно глядеть на спящего Мишина, который раньше все время кричал.

Мишин открыл глаза внезапно – наверно, почувствовал ее взгляд.

– Здравствуйте, – улыбнувшись, сказала Мухина.

Вероятно, он сразу не поверил, что она пришла к нему, и какое-то время глядел на нее испуганно, недоуменно, словно не верил своим глазам.

Наконец в лице его прорезалась кривоватая гримаса, что-то вроде улыбки. И он кивнул головой. Он был рад ее видеть.

– Что вам от меня надо? – наконец спросил он, словно выдавил из себя эту фразу.

Марию Ивановну фраза эта задела, неприятно задела. В самом деле, чего она приперлась? Будто напрашивается. Она хотела было встать и уйти.

Но он взял ее за руку.

– Вы, наверно, успешная женщина, это видно, а я всего-навсего бомж, всеми брошенный человек.

– Я хочу, чтобы вы выздоровели и жили нормально.

– Правда, хотите?

– Правда, – искренне сказала Мария Ивановна.

– Тогда станцуйте.

А что ей терять в этой жизни?! Она уже все потеряла. Мухина вскочила, как озорная девчонка, и в проходе между рядами больничных коек задорно и весело отчеканила своими каблуками «Танец с саблями» Арама Хачатуряна. Этот танец она помнила еще со школьной самодеятельности. Больные ей захлопали. Вбежала на шум медсестра, но, увидев происходящее, зааплодировала сама.

– Теперь спойте, – серьезно сказал Мишин.

Вместо того, чтобы обидеться, Мария Ивановна засмеялась. И хотя пела она плохо, с чувством исполнила два куплета школьной песни «Широка страна моя родная». Дальше песню она не помнила.

Ей опять захлопали.

А Василий Мишин заплакал, заплакал навзрыд. Наверно, это были слезы очищения, слезы выздоровления. Он убедился, что Мария в самом деле хочет, чтобы он вернулся к жизни.

Он плакал, а она сидела рядом и гладила его волосы, и больные смотрели на них недоуменно.

Потом Мария Ивановна стала часто к нему приезжать, и они подолгу сидели на скамейке в больничном парке и все говорили, говорили...

Не могли наговориться.

Василий с тех пор быстро пошел на поправку.

11

– Вот такая история, – сказал мне помощник капитана.

Мы выпили еще вина, попрощались, и он ушел спать в свою каюту.

А я, очарованный и взволнованный этой историей, долго еще сидел на скамейке верхней палубы.

Стояла прохладная июльская балтийская ночь. Огромный корабль почти бесшумно раздвигал морскую поверхность. Отсюда, с такой высоты, не слышно было плеска волн.

Туча, проглотившая солнце, давно уползла за темную морскую кромку.

Солнышко всю ночь будет греть холодную тучину утробу, и она, обогретая, довольная, ранним утром откроет огромную свою темно-синюю пасть, и оттуда опять выпорхнет веселое солнышко, озирая просыпающийся мир.

Но это будет утром. А пока в темном звездном небе светил ярко-серебристый месяц. На нижнем остром конце его серпика висела на тоненькой серебряной ниточке молоденькая звездочка, еще совсем ребенок. Она качалась на звездной качельке и говорила мне:

– Ну вы там спите, люди, спите, а я пока пошалю.

А вокруг раскинулось огромное бесконечное море. И из самого дальнего далека, от самого черного морского горизонта бежала ко мне, вся разбрызганная на маленькие блестки, лунная дорожка. Так и хотелось ступить на нее босыми ногами и всласть набегаться, позвенеть этим серебром.

Утром в порту Хельсинки мы выехали из чрева парома.

На пирсе увидел я Мишина в группе людей, подошел, чтобы попрощаться.

– Это Павел, наш пассажир и мой попутчик, – представил он меня. – А это, прошу познакомиться, – и он указал на статную моложавую женщину, – моя жена, моя Марьюшка, Мария Ивановна.

Еще рядом с Мишиным стояла молоденькая, эффектная, похожая на него женщина. Она держала на руках мальчишку лет двух от роду.

Василий Николаевич обнял ее за плечи и представил:

– Это моя дочь, Алена Васильевна, она же – Аленький цветочек.

– А это наш внучек, Вася-Василечек, – вмешалась в разговор Мария Ивановна и пощекотала Васину пятку. Тот улыбнулся и погрозил бабушке пальчиком.

И от радости встречи у всех стоял веселый блеск в глазах.

Потом мы с женой Мариной поехали в Питер.

Я вкратце рассказал ей эту историю.

Марина задумалась, а потом сказала:

– Ты заметил, какие у них радостные лица. Это счастливая вечная семья!

А я ехал и думал: «Какие испытания может вынести человек на пути к нормальной жизни!» И почему-то больше всего было радостно за внука Васю. Он родился в хорошей семье.