Текст книги "Посвящение в Мастера"

Автор книги: Павел Парфин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

– У-у? – вопросительно промычал Ходасевич, окончательно лишившийся дара речи.

– Да, такие наши правила. И ребята согласны. Видишь, сколько добровольцев!

Ходасевич посмотрел. Вокруг стола сновали и хищно щипали несчастную капусту неизвестные ему люди в потертых джинсах и умопомрачительных вечерних платьях. Вдруг он разглядел показавшуюся ему знакомой физиономию.

– Черт, неужто это Том?

– Ты кого-то узнал? – Катарина с любопытством и вдобавок с нескрываемой ревностью уставилась на дурачащихся гостей.– Кто там, Вадик?

– Невероятно! Катарина, что у тебя делает толстый Том?

– Ты имеешь в виду Артема Струтинского?

– Это для тебя он Артем, а мне, когда я ему делал унитаз, он представился Томом.

– Ты ему делал унитаз?! – теперь настала очередь удивляться Катарине.

– Ну да, два месяца назад. Том сказал: Сделай такое, чтобы другие усрались от зависти! Ну я и сделал. Со свистком. С того времени Тома запоры мучают.

– Унитаз со свистком?! – захлебываясь от восторга и одновременно умирая от зависти, расхохоталась Катарина.– Вот это клево!

– Это что! – польщенный, Вадька хотел было продолжить рассказ о других своих приколах, но в этот момент кто-то сзади хлопнул его по плечу, и Вадька обернулся.

– Здравствуйте, Вадим. Вы зачем до смерти напугали мою жену?

Перед Ходасевичем нос к носу вырос, предстал собственной персоной Василий Иванович Сахно, чиновник с солидным, еще двадцатисемилетним советским госстажем. Василий Иванович поддерживал под левый локоть свою супругу Нику Владимировну. Увидев ископаемого чиновника, Вадька вздрогнул и невольно попятился.

– Ну-ну, полноте, Вадим. В любом случае я вам очень благодарен. Вы сумели отвадить Нику от коньяка, и теперь я экономлю дясять-двенадцать бутылок в неделю.

– Вадим вам тоже... унитаз со свистком поставил? – не сдержала бившего через край любопытства Катарина.

– Катарина, что ты такое говоришь? – смутился Вадька.

– Нет, про унитазы со свистком я ничего не знаю! А ты и такое можешь, Вадим? – громко, по-начальственному загоготал Сахно.– Да-а, я вижу, ты парень не промах. Девушка,– Сахно обратился к Катарине и вдруг замолчал, упав взглядом на Катаринину роскошную грудь.– О-о, как вы сегодня очаровательны!

– Вася, будь последовательным! – нетвердым, как плавленный сыр, голосом произнесла Ника. А Ходасевич, почувствовав ее резкое и густое, как воздух на ликеро-водочном заводе, дыхание, тут же прикинул, сколько бутылок коньяка в неделю не удается сберечь г-ну Сахно.– Вася, ты начал говорить о той мерзкой выходке этого мерзкого господина,– Ника, с трудом подняв подбородок, кивнула на Ходасевича,– за которую он взял с нас немалые деньги. Вася, ты слышишь?.. Ты начал говорить... ик!.. и не договорил,– Ника устало качнула головой, пару раз уронив ее себе на плоскую грудь.

– Ника, прошу тебя! Ты слишком много говоришь! – поморщился Сахно.– По просьбе своей жены, я договорю, в чем тут дело. Вас зовут, кажется, Катарина?

– Катарина Май,– Катарина, нарочито жеманничая, слегка приподняв полы своего длинного платья, сделала а ля реверанс.– художник-ке...

– Не ври! Я-то тебя знаю! – грубо перебила Ника.– С каких это пор у тебя новая кликуха?

– Ника, фи! – повысил голос на жену Сахно.– Возьми себя в руки, иначе мы сейчас же уедем отсюда!

– Васечка, не надо! – пьяным голосом заклянчила Ника, отчего всем троим сразу стало очень неловко.– Но какая Катька, к е... матери, Май?! Когда она всю жизнь была...

– Ну успокойся, слышишь, коза! – неожиданно оборвала ее Катарина. В голосе ее зазвучало столько ненависти, что Ходасевич, в первую секунду разинув от изумления рот, в следующую поспешил рот захлопнуть, дабы Катаринина злость не проникла ему внутрь.– Подумаешь, цаца! Ну и что, что фамилия моя Майборода? Если б я хотела, в свое время моя фамилия даже не Сахно бы была, а... а... Дашутина! Во!

При слове Дашутин старый чиновник вздрогнул, сгорбился и машинально обернулся: мол, нет ли людей Дашутина позади.

– А что ты сделала с остальной частью фамилии? – дабы хоть как-то разрядить обстановку, поинтересовался Ходасевич.

– Я поделилась ею со своим прежним бой-френдом. Правда, этот кретин так и не сумел ею воспользоваться – до сих пор у него на подбородке, как у козла, растут три жалких волоска!

– Ну ты и завелась не на шутку! – снова попытался спасти положение Ходасевич.– Кстати, Катарина, я ведь сюда не ради стриптиза приехал, а чтобы взглянуть на твою выставку. Как она, кажется, Времени упор называется?

– Времени запор,– уже миролюбивым тоном поправила Катарина.– Пойдем, я покажу. Она в соседней комнате.

– Подожди, Катя. А про какой это стриптиз сказал... ик.. этот гадкий господин?

– Сама ты...– начала было снова Катарина, но, встретившись взглядом с умоляющими глазами Ходасевича, передумала браниться и просто махнула рукой в сторону не прекращающей кружиться тусовки.– Вон там. Поспеши, а то стриптизершу без тебя разденут! – и расхохоталась низким хрипловатым смехом.

Когда они уже выходили из прокуренной, наполненной бесшабашным весельем, безмерным хохотом и пьяными вскриками комнаты, до них донесся счастливый, победный Никин клич: Вася, я ее раздела!

– Вот дура! – не удержавшись, прокомментировала Катарина.– Теперь тебе придется шмотки с себя скидывать. А ведь ты плоская, как мой гончарный круг!

– Ну-ну, Катарина! Ты ж такая вежливая сначала была! – мягко осадил художницу Ходасевич.– Лучше показывай, где тут Времени... А-а, вот оно что!

*4*

Оказывается, столы из большой барной комнаты перекочевали в малую, предназначенную, видимо, для изолированных попоек. Столы были составлены в виде ломанной кривой и ломились, но не от яств, а от керамических штучек.

– Вот это да! – подивился обилию изделий из светлой и темной глины Ходасевич.– Наверное, не меньше года на это ушло?

– Меньше. За семь с половиной месяцев слепила.

– Ну-у, так ты не только плодовита, но и шустра! Ночи напролет обжигала! Жертвуя сексом?

– Всякое бывало,-Катарина ничуть не смутилась.– Смотри, это детская керамическая дорога. Представляешь, в эти вагончики белых мышей посадить? Клево, скажи? Театр зверей имени Дурова (я слышала, он до сих пор есть в Москве) от зависти сдох бы... прости, умер, если бы увидел эту дорогу!

– А это что за странные часы? – Ходасевич держал в руках необычную вещицу – помесь песочных часов с предметом, без которого современный человек вряд ли представляет свою жизнь.– Это – часы, а это, если не ошибаюсь...

– Унитаз,– подсказала Катарина.– Часы, плавно переходящие в унитаз. Именем этой работы названа вся моя выставка – Времени запор.

– Отчего так? – продолжая вертеть в руках удивительный запор, спросил Вадька.– Зачем время пускать туда же, куда и...

– А ты всегда используешь свое время разумно? – недоверчиво усмехнулась Катарина.– Це-ле-со-об-раз-но?.. Не поверю! Наверняка ведь просираешь немало часов!

– Всякое бывает,– согласился Ходасевич.

– Вот видишь,– Катарина небрежно расчистила от своих поделок место на столе и, высоко задрав полы платья, уселась. Ходасевич уставился на ее ножки в светлых колготках.– Садись, еще будет время поглазеть. Время у нас часто уходит насмарку. А знаешь, в каких случаях?.. Когда у нас возникают проблемы с инспирацией. У тебя, кстати, как сейчас с инспирацией?

– С чем-чем? Катарина, лучше б ты материлась! Тебе это больше идет, а мне понятней!

– Эх, ты, невежда! Не знать значения такого слова! Да ты и часа не можешь без него обойтись! Это твой воздух, Вадик, твой хлеб, твоя самая большая любовь!

– Ну вот, запричитала! Моя самая большая любовь – это любовь музы, которая как кинула меня месяц назад, так с того дня носа и не кажет!

– А я о чем говорю? Инспирация – это молоко из груди твоей неверной музы!

– Ну-ну, потише! Моя муза слишком молода, чтобы я из ее груди молоко сосал!

– А ведь сосешь,– Катарина томно потянулась, закатила кокетливо глазки, сладко провела языком по верхней губе (и проделала все это так искусно, так артистично),– сосешь ведь, глупенький, и упиваешься этими редкими мгновеньями! – потом вдруг резко наклонилась навстречу Ходасевичу и ужалила-поцеловала его в шею, оставив неровный пятак засоса. Подняла голову и разразилась густым, как барабанный марш, хохотом.

– Что ты делаешь, ненормальная?! – Вадька шутливо оттолкнул от себя девушку и тоже рассмеялся.– Хоть ты тресни, но не стану я сосать у своей музы грудь!

– Ну и дурак! – не на шутку разозлилась Катарина.– Инспирация – это вдохновение, балда!

– А по-моему, внушение,– уже не так непримиримо, но все же продолжал упрямиться Вадька.

– Нет, вдохновение! Твое духовное сношение с Богом... А по большому счету – может, и внушение. Господь внушает тебе гениальные свои идеи и проекты, осеменяет ими твое неразвитое, никудышное, как глинозем, сознание. И часто делает это совершенно напрасно. Ведь ты неблагодарный, ограниченный и без царя в голове! Это ж надо – унитаз со свистком! Такое только ты мог придумать!

– А ты лучше, что ли? Приравнять время к продуктам пищеварения! А?.. У меня унитаз-фарс получился, а у тебя штучка похлеще – толчок-палач! Так что, Катарина, мы с тобой одного поля ягоды,– философски заключил Ходасевич. Затем весело так глянул по сторонам: – У тебя выпить ничего нет?

– Нет... не одного поля,– глядя на Вадьку совершенно серьезными, бледно-зелеными, цвета разведенного виноградного сока, глазами, не согласилась Катарина.– Ты, Ходасевич, уничижительно относишься к вдохновению.

– Я мастер. Зачем мастеру вдохновение?

– Тогда тебе и муза ни к чему.

– Ну, это ты зря! Муза – совсем другое дело. Без нее мне никак нельзя!

– Дурачок! А муза что дает тебе? Вдохновение! На то она и муза!

– Ну ты сказала! Разве можно назвать вдохновением то, что дает муза? Это все равно что наше Сумское море приравнять к Черному или Балтийскому! Лужу к морю! Ты понимаешь, о чем я говорю? Разве вдохновеньице, назовем его так, разве вдохновеньице, дарованное музой, может сравниться с тем подъемом, который ощущаешь, когда к тебе неожиданно приходит... Бог? Да, Бог! Как же редко случается со мной такое!.. Тебя удивляет, что я вспомнил о Боге? Но вдохновение и в самом деле милость Божья! Лишь Его одного. По сравнению с ним импульсы, которые временами сообщает нам муза,– детский лепет! Ведь музой оборачиваются исключительно земные вещи. Ну, какой пример привести?.. Цветущий сад – первое, что сейчас пришло в голову. Он создает поэтическое, ни к чему не обязывающее настроение. Из-под пера как бы невзначай сыплются легкие буквы-лепестки, которым уготовано скорое увядание. А вокруг витает повторяющийся из года в год аромат весеннего сумасшествия!.. Банально? А что ты хочешь – музы давно уж превратились в апатичных ведьм и привидения. Поэтому ничего оригинального от них не дождешься!.. Или вот другой пример, еще более избитый – женщина, любимая, казалось бы, до конца жизни. Или обреченная тихая осень... вся из себя парадная, как гроб нового русского. Да мало ли таких примеров, примеров пришествия к нам музы! Даже великое творчество имеет земные корни. Ну, кроме тех редких случаев, когда кистью или словом управлял Господь. Да... Но вот что еще я хотел сказать. Не случайно, думаю, вдохновение... или, как ты выразилась, инспирация рифмуется с конспирацией. То, что мы очень редко (или вообще никогда!) переживаем, испытав Божью благодать, милость Его,– это большое таинство. Это очень интимно. Мы бережем вдохновение в сердце своем и разуме. Скрываем от приставучих взглядов соглядатаев. А потом беременеем какой-нибудь Его идеей, вытолкнутой на поверхность сознания окрепшим в нас вдохновением. Вынашиваем в себе чудо, ходим с ним по улицам, ложимся спать, обдумываем его, присматриваемся к нему, обратив внутрь себя бездумный, как могло бы показаться со стороны, взгляд. И вот – рожаем. А бывает, роды наступают сразу – бурные, стремительные, вызывающие у нас спазму в горле и слезы на глазах. Будто нетерпячее вдохновение пинком вышибло из нас дитя скоротечного нашего творчества...

– Сам придумал или кто надоумил? – остановила Вадькин поток сознания Катарина, внимательно следившая за ним больше даже не взглядом, а полуоткрытым ртом, словно в нем скрывался Катаринин третий глаз. Ходасевич, продолжая сидеть на столе среди керамических поделок, с нарочитой беспечностью раскачивал левой ногой.

– А Бог его знает, откуда это из меня поперло!

– Но ведь поперло. А ты не смущайся! Мне сподобалось. Пойдем, я тебе кое-что покажу! – Катарина неожиданно спрыгнула со стола и потянула за руку Ходасевича.

Они вернулись в большую барную комнату. Стали пересекать ее по диагонали, направляясь к стойке, сверкающей сквозь смрад и завесу дыма стеной из золотых и рубиновых бутылок. Как вдруг Ходасевич поскользнулся на капустном листе! Неуклюже взмахнул левой рукой, при этом правая стремительно спикировала и наверняка врезалась бы в замусоренный пол, если бы не вовремя подоспевшая помощь – Ника умудрилась поймать Вадькину летящую руку и резко потянула на себя. Тпр-ру, залетная! – смеясь, прокричала она. Ника была совсем голая, лишь капустный лист прилип к ее женскому естеству.

– Спасла, Ника! Теперь я твой должник,– царапнув взглядом по ее безнадежно худому телу, сказал Ходасевич.

– Да че там, пустое! Сейчас спасся – завтра будешь драться!

– Слушай, Ника, я что-то не пойму. А где твой стриптиз? – дурашливым тоном поинтересовалась Катарина.

– Мой стриптиз совсем скис! Том, толстая сорока, унес на хвосте всех моих зрителей! Даже муженек не устоял от соблазна поиметь на халяву деньжат,сообщив эту новость, Ника решительно махнула рукой, словно раз и навсегда от чего-то отмахивалась. Ходасевич посмотрел в сторону, от которой отмахнулась Ника, и увидел бывшего заказчика. Том с белоснежным пузом, выпиравшим из черного фрака, бодро покачивая фрачьими фалдами, и в самом деле походил на разжиревшую сороку. Он о чем-то без конца трещал-верещал. Но толпе, собравшейся вокруг Тома, никакого дела не было до этого сходства. Все азартно играли в дартс. На карте Сум, приколотой к черной доске (на которой еще оставался виден обрывок надписи мелом: ...льмени – 5,8 грн. ...иво – 2,1 грн. ...роженое – 1,2), ярко-желтым фломастером были намалеваны пять-шесть неровных кругов, расходящихся вокруг единого центра. Над самым большим кругом пламенела размашистая надпись: Завоюйте Сумы для Тома! На-ка, выкуси!– пробормотал Ходасевич, но, к сожалению, был вынужден отметить, что большинство собравшихся вокруг Тома не разделяют его, Вадькину, точку зрения. Люди, держа в руках оранжево-красные баночки не то с чернилами, не то с тушью, обмакивали в них пернатые дротики и самозабвенно метали в разрисованную карту, один за другим зарабатывая очки и шальные деньги. Карта, испещренная многочисленными красными потеками, отчего-то вызвала у Ходасевича ассоциацию с распятым телом. Вадька невольно даже перекрестился в душе.

На глазах у Ходасевича Том вынул неслабую пачку гривен и протянул ее молодому парню с наголо обритой головой и в рубашке навыпуск, на которой был изображен фрагмент охоты на китов. Том сказал, похлопав парня по плечу (отчего тот вдруг зыркнул недружелюбно на Тома): Вот стрелок! В одиннадцатый раз подряд завоевывает мне центр! Вадька инстинктивно потянулся к толпе, глаза его зло заблестели двумя волчатами, но Катарина, хохотнув обычным своим баском, остановила его за руку: Погоди, у тебя будет возможность настреляться!

Они вошли в коридор, начинавшийся слева от барной стойки. Возле умывальника, под которым стояло ведро с водой, курили две женщины. Та, что была повыше и с рыжей шикарной копной, напомнившей Ходасевичу огненную шевелюру молодой, двадцатилетней давности, Пугачевой, смерила взглядом Катарину и Ходасевича и, когда Катарина взялась за ручку двери, находящейся в торце коридора, предупредила угрожающе: Туда нельзя! Катарина даже не обернулась, резко толкнула дверь.

Первое, что почувствовал Ходасевич, это духоту. Будто полумрак, наполнивший помещение, поглотил вместе со светом и живительный кислород. Затем Ходасевич различил и звуки – жужжание какого-то насекомого и тихие стоны и всхлипывания.

– А ну вон отсюда! – неожиданно рявкнула Катарина.– Нашли, где трахаться!

Ходасевич с недоумением посмотрел на Катарину, потом туда, куда был устремлен ее взгляд. В глубине комнаты Вадька разглядел стоявшего к нему спиной мужчину, голого по пояс. Спущенные на пол брюки были похожи на черную лужу, серо-белые ягодицы светились двумя большими зубками чеснока и двигались в однообразном танце. Спину мужчины, чуть выше ягодиц, обхватывали две тонкие ножки. Все это Ходасевич успел рассмотреть за доли секунды. Уже в следующее мгновение, застигнутые врасплох Катарининым окриком, ножки разжали объятия, раздался девичий визг, мужчина нервно отпрянул от любовницы и, резко нагнувшись, натянул брюки.

– Какого черта, Катарина! – послышался недовольный и одновременно смущенный его голос.

– Василий Иванович?! – вскрикнул Ходасевич – изумлению его не было предела!

– Уходите, Сахно. Долюбите свою девочку в другой раз.

– А если я сейчас хочу? Мужчина хоть и старый, но так классно е... – с подкупающей порочностью пролепетал девичий голосок.

– Пошла прочь, Вансуан! – продолжая злиться, сказала Катарина. Рука ее потянулась к выключателю, но свет Катарина зажигать не спешила – подождала, пока выйдет Сахно и девчушка. Та прошла совсем близко от Ходасевича, обдав его странным ароматом. Точнее... Нет, то, что почувствовал Ходасевич, не было чьим-то запахом, скорее его отсутствием, но все равно осязаемым, чем-то, не поддающимся определению, на удивление горячим, свежим и упругим одновременно. Вадька не разглядел ее лица, но изумился, какою маленькой и миниатюрной оказалась юная шлюшка. И нездешней, невесть как занесенной в эти края.

– Такое странное имя – Вансуан. Ты знаешь ее, Катарина?

В ответ Катарина промолчала, лишь цыкнула недовольно и наконец зажгла свет. Ходасевич увидел стол, на котором минуту назад занимались любовью, и то, что он принял за жужжание насекомого,– вентилятор. Он стоял на столе и был повернут таким образом, что его лопасти вращались параллельно крышке стола. Вентилятор работал, видимо, на самых малых оборотах; в глаза Ходасевичу бросился диск, установленный прямо на вращающихся лопастях. Он подошел к столу и наклонился над вентилятором, и тут увидел композицию из керамики. Композиция находилась в тени (поэтому Вадька не сразу ее и заметил), падавшей от большой желтой вазы, стоявшей здесь же рядом, и располагалась на стопке книг. Она представляла собой хоккейного вратаря, защищающего ворота. Вратарем была нежно-белая керамическая девушка, стоящая на роликовых коньках, волосы у нее развевались, будто от потока воздуха, разгоняемого вентилятором. В одной руке девушка-вратарь держала клюшку, в другой, вместо положенной перчатки-ловушки – сердце. А сердце-то деревянное,– заметил Ходасевич. Также он обратил внимание на то, что странная композиция размещалась на одном уровне с вращающимся диском. Все это время, пока Вадька изучал керамическую несуразицу, Катарина не проронила ни слова.

– А от кого она защищается? – спросил наконец Ходасевич.

– От него,– Катарина нажала кнопку на корпусе вентилятора, и лопасти перестали вращаться. А вместе с ними и диск. Только сейчас Вадька увидел необыкновенную фигурку, стоявшую на краю диска. Фигурка замерла как раз напротив девушки-вратаря. Это был юноша с миниатюрными крылышками за спиной, луком в руках и такими же, как у вратаря, роликами на ногах. Выражение у летящего к воротам юноши было возбужденно-свирепым, его лук нацелен на нежного вратаря.

– Ну, познакомь с ним,– попросил Ходасевич.

– Неужели не узнал? Это же Купидон! Он же Амур, он же Эрос.

– А чего у него рожа такая злая? И эти ролики... Что, крылышки хиленькие?

– Да меня тошнит от классического Эроса – златокрылого, златоволосого, эдакого капризненького мальца-сорванца! Тьфу! – неожиданно взорвалась Катарина... Потом, уже спокойней, продолжила: – Мне, Вадик, гораздо ближе имидж Эроса, созданный древним пиаровцем Платоном. Ты знаком с платоновской версией? Ну, тогда я напомню. Выдумщик-грек представил Эроса не как традиционное божество, а как шустрого демона, дитя невозможного брака. Ты догадываешься, о чьем браке я говорю?.. Ну, подумай!

– Да мало ли бездельников восседало на Олимпе!

– При чем тут боги? Я о союзе Бедности и Богатства!

– Во как?!

– Да. Согласно Платону, яркая парочка зачала невыносимого малыша в день рождения Афродиты... Кстати, по другой версии , мамой Эроса была именно прекрасная Афродита, а отцом – ее кровожадный муженек, бог войны Арес. Думаю, не надо объяснять, что своим дурным характером крылатый красавчик был обязан отцовским генам. Неслучайно, Аполлоний Родосский считал Эроса чересчур хитрожопым и жестокосердным. Эрос Родосского прямо-таки преследовал несчастную мать, безобразничал, доставал как только мог и помыкал Афродитой...

– Погоди, так на воротах стоит не вратарь, а Афродита? – перебил ошеломленный Ходасевич.

– Какой ты догадливый! Может быть... Однако вернемся к платоновскому Купидону, или Эросу – как тебе больше нравится. Эрос – сын еще тех типчиков, по идее, несовместимых друг с другом,– унаследовал от бессмертных родителей неутолимую жажду обладания, солдатскую отвагу, стойкость и... Ну, как ты думаешь, чем еще наградили его старики?

– Чем? Луком со стрелами. И куриными крылышками.

– Не-а. Бездомностью! Ведь там, где начинается домашний очаг, кончается любовь. Вот мой Эрос и катается на роликах да от злости постреливает в кого ни попадя. Да, и поныне сорванцу негде приютиться... Ну, как тебе история?

– Да-а. После нее долго не захочется подставлять свое сердце под стрелы Эроса.

– Ну, это ты напрасно! Стрелы у негодяя, как шприцы, одноразовые. Так что СПИДом не заразят. Одной любовью... Вадик, ты ничего странного не находишь в луке?.. А ты приглядись!

Ходасевич глянул внимательно. В вытянутой левой руке Эрос держал грубовато вылепленный (под стать своему быковатому облику) боевой лук эллинов. Правой, сжимая стрелу – обыкновенную швейную иглу, демон любви натянул что есть силы (так, по крайней мере, чувствовалось по напряженной мимике глиняного Эроса и его вздувшимся мускулам, которые удалось передать Катарине) тетиву из капроновой лески.

– Ну и что? – пожал плечами Ходасевич.– Эрос твой мне не симпатичен, и, честно говоря, мне было бы жаль, если б его стрела попала в деревянное сердце Афродиты. Слава Богу, этот уродец не воплотит свой мерзкий замысел!

– Ах, вот как?! – воскликнула Катарина и быстро ударила – Ходасевич не уследил чем – по правой руке атакующего Эроса. Рука демона беззвучно обломилась, в ту же секунду лук распрямился и выпустил стрелу. Бах! Иголка воткнулась в деревянное сердце Афродиты-вратаря!

– Во как! Ну и что ты хочешь этим сказать?

– А ты не понял?

– Ну, испортила фигурку. Правда, невелика ей цена.

– И все?.. А лук? Я повторяю: лук не показался тебе странным?

– А что в нем странного? Я такой с закрытыми глазами слеплю.

– Да неужели! Такой, чтобы мог... распрямиться?

– Распрямиться? – повторил Ходасевич, затем до него дошло.– А-а! Так лук не глиняный!

– Еще какой глиняный! Вот, гляди,– Катарина опять резко ударила, на этот раз по левой руке Эроса, и, обезоружив несчастного демона, протянула крошечный лук Ходасевичу. Вадька осторожно взял его двумя пальцами.

– Не бойся, дурачок. Попробуй его согнуть.

Ходасевич согнул лук, потом, удерживая за один конец, дал ему распрямиться. Лук сделал это почти мгновенно!

– А теперь дай сюда! – Катарина забрала лук и с силой швырнула его об пол. Дзыньк! – и лук разлетелся бы на половинки, если бы не леска.

– Ты что наделала, ненормальная! Решила все разломать?! Вылитый бог войны!

– Не кричи. Посмотри на осколки лука повнимательней! – подняв с пола останки лука, Катарина протянула их Вадьке.– Ну, что скажешь, Фома неверующий?

Ходасевич ответил не сразу, минут пять, поднеся к носу, изучал осколки, даже попробовал один на зуб. Затем его прорвало:

– Не может быть! Но я все равно отказываюсь в это верить! Гибкой керамики не существует! Что бы ты мне не говорила!

Катарина расхохоталась: – Да я молчу, молчу!

– Ничего не понимаю! – продолжал изумляться Ходасевич.– В самом деле керамика! Но как?! Катарина – ты гений! Поделись секретом!

– Я не гений, Вадик, а мастер. Мастер с большой буквы,– совершенно серьезно заявила Катарина.– Я открыла состав глины, которая приобретает просто фантастическую упругость даже без обжига в муфельной печи! Помолчав, вдруг предложила: – Знаешь, я готова рискнуть. И посвятить тебя в Мастера. А ты?

– Что я? – не понял Ходасевич.

– Ты готов рискнуть?

– Да хоть сейчас! – едва ли не вскричал Вадька.

– Ну, тогда поехали. Тусовке все равно нет дела до нас.

*5*

Ходасевич неотрывно смотрел в окно такси, наблюдая то темное, немного зловещее, о наступлении которого в народе говорят: Ни зги не видно! В далекой вышине, там, куда не доставал Вадькин взгляд, ревнивая ночь замазала дегтем бесстыжие глаза звезд и месяца-сутенера. Загнала в черный чулан безропотное мартовское небо. Завесила окрестности густой волокнистой мглой. Мгла сгущалась...

На земле жизнь проходила по-другому – в неясных проблесках темно-серого снега, лежавшего в загородных посадках, встречавшихся на пути вперемежку с низкорослыми частными домами. Такси, стреляя во мрак из крупнокалиберных фар, подъезжало к Барановке.

Ходасевич и Катарина сидели на заднем сиденье, отдавая его холодной спинке остатки своего тепла – в салоне не работала печка, а может, водитель жлобился ее включать. Катарина положила голову Вадьке на плечо и едва слышно мурлыкала в такт гудящему двигателю. Вадька сидел как кол, зажав в руке то, что еще четверть часа назад называлось Эросом-Купидоном... Вот частные дома кинулись навстречу такси, тут же расступились, построившись по обеим сторонам дороги в две нестройные шеренги. Беззлобно ощерились золотыми коронками окон, по-собачьи залаяли, то тут то там старательно подхватили песенку, подслушав ее у автодинамиков. А может, и нет: Ходасевичу нравилось домысливать происходящее. Автомобильная магнитола, оставаясь на своей волне, нескромно выдавала чужие чувства, бешено мигая желто-зелеными огоньками.

По-видимому, уже не в силах скрывать свои мысли от Ходасевича, Катарина вдруг взорвалась пылкой тирадой:

– Вот мы все с тобой говорим: вдохновенье да вдохновенье!

Улыбнулась растерявшемуся от неожиданности Вадьке и уже спокойней продолжила:

– По большому счету, вдохновение не заряжает нас тягой к творчеству, способностью пламенно творить. Точнее, оно дорого не этим. Вдохновение возвращает нас в вожделенный драйв. Это так, Вадик. Драйв – это всегда желанный и невыдуманный рай. Причем рай движущийся и движущий нас. Нет, он ни коим образом не связан с потусторонней жизнью, бестелесной и бесчувственной метафизикой. Драйв-рай – это наша жизнь с привычной системой мер – праведностью и грехом, Богом и дьяволом. Но обязательно – жизнь в движении! Движении духа, души, ума, плоти, наконец. Через сомнения и сопротивления – драйв!.. Однако это не все. Это не просто движение – это должно быть дви-жжение! Понимаешь?.. Жжение, которое испытываешь, потому что ты движешься, трешься обо все, с чем приходится сталкиваться, общаться, иметь дело, обнимать, бить морду, рожать детей и т.п. в жизни. Дви-жжение от ясного, яркого, четкого и небезопасного ощущения полноты жизни! Драйв – это по-ток! Понимаешь?.. Но не тот ток, на котором бьют глухарей, а необъяснимый по-ток, который сам бьет! От которого возгорается искра! Искра – от нее и от трения сгорают наши сомнения. Драйв преображает жизнь, обостряет ее восприятие и при этом делает неважными многие вещи. Уже не важно, как поет Муммий Троль, кто любовник, а кто муж, кто убийца, а кто потерпевший. Смысл преступления, смысл любви и измены, даже смысл счастья, как боль после драки, доходит потом. Когда кончается драйв. Кто-то этим довольствуется, а кто-то не может никак успокоиться: Что?! Неужели дви-жжение больше не повторится?! В этот момент кое-кто из нас начинает поиски нового драйва. Если бы не вдохновение, эти поиски могли затянуться для нас с тобой на долгие годы! Вдохновение – это ветер, который дует в сторону рая! Что ты скажешь об этом, Вадим?..

Ходасевич, глядя на подмигивающий дисплей автомагнитолы, пережевывал в уме, что и как говорила ему сейчас Катарина. Ее речь... Ее речь порой (например, как сейчас) выглядит жутко правильной, жутко умной, не выходящей за литературные берега. А бывает, из нее прет такой базар, весь на понятиях и понтах! Не Катарина, а Достоевский какой-то!.. Конечно, у них с Катариной разное восприятие мира, что объясняется, по-видимому, разным темпераментом и разной степенью образованности. Конечно, у них разные боги. Но (и еще раз но!) их объединяет, сближает одна черта: ощущение какой-то огромной утраты утраты не вообще и по прошествии времени, а сейчас, сию минуту. Они оба, каждый свое, без конца теряют что-то важное. Что? А Бог его знает! Ходасевич нервно поерзал на сиденье, невольно встревожив покой вновь замершей на его плече Катарины. Вернулся опять к своим мыслям. Говорят, такое драматическое восприятие мира свойственно подросткам. Значит, он, Ходасевич тридцатичетырехлетний под-росток. Придавило его Ростком – времени, государства, семьи, обстоятельств, недостатков характера. Да мало ли что прет поблизости!.. Поэтому он до сих пор под Ростком...

Такси свернуло в проулок, заскользило вдоль покосившихся и стоящих по стойке смирно заборов, в одном месте неосторожно коснувшись щекой их деревянной щетины, повернуло еще раза два или три, тихонько проскочило мимо сказочно-нелепых теремов зажиточных сумских цыган и, наконец, без команды, как старая хозяйская лошадь, встало у высоких ворот большого двухэтажного черного дома, мрачного, как беззвездное небо. Ни палисадника возле дома-монстра, ни огонька, ни звука за закрытыми наглухо ставнями!

– Ну, и на фига ты меня сюда привезла? – поеживаясь, спросил Ходасевич, когда отпустили такси.– Там избушка-поебушка, здесь трущобы покруче!

– Поосторожней с трущобами-то! – озлилась Катарина, первой проходя в массивную калитку в воротах.– Сейчас зайдем – ты ахнешь! То же мне, архитектор выискался!..

Войдя в дом, Ходасевич сразу же почувствовал, что попал в лабиринт. Где-то здесь он начинался... Со всех сторон давила темнота, она осязаемо дышала в уши, глаза, затылок. Но вот Катарина, чье присутствие Ходасевич угадывал лишь по дыханию и запаху духов, щелкнула выключателем – сверху пролился очень яркий электрический свет. Под выключателем, расположенным слева от неожиданно красивой, отливающей темно-красным, будто кагор, двери, Вадька прочел: Я есьм Путь и Истина и Жизнь– и тут же рядом: Воля! Целься и бей! Быть сражению! Осознай и принуди себя к движению! Отныне не я хочу, а я должен! Распрямись, воли подорожник!